Текст книги "Эх, Малаховка!. Книга 2. Колхоз"

16

Слух Цыганок не подвёл: возле дверей в одну из комнат на пять человек, где разместились ребята, стоял со стороны коридора Савченко и разговаривал с Попинко, находящимся внутри комнаты. Гена говорил громко и зло:

– И шо, шо ты продумал каждую мелочь? Шо я должен из-за этого теперь задыхаться? Завалил всю комнату своим шмотьём. Ты шо на пять лет сюда приехал, колхозник?

Андрей держал в руках полупустую корзину и оправдывался спокойно:

– Зачем на пять лет? Мало ли что может случиться? Мы же тут – в дали от цивилизации, до ближайшей больницы, сам слышал, сорок километров. Магазинов нет. Стирать негде. Вот я всё и продумал.

Ребята продолжали переговоры с нарастанием интонации со стороны коридора и с угасанием её со стороны комнаты. Из своей «кельи» на шум вышла Горобова:

– Что тут за базар, Савченко? Почему кричишь?

– Та потомуша, Наталья Сергеевна, – Гена ткнул рукой на Попинко, – Посмотрите на этого садовода-любителя и его тумбочку, которую он полностью присвоил.

Горобова вошла в комнату, вопросительно посмотрела на Андрея, стоящего перед занятой кроватью с огромной корзиной в руках. Попинко стал заикаться:

– Я.., я.., я ничего не присвоил. Просто, просто у меня… много… много. Вот.

Парень сдвинулся с места, открыв загороженное пространство. Наталья Сергеевна стала всматриваться в вещи на кровати и на тумбочке, и, по мере вглядывания, глаза её расширялись. На тумбочке стояли и лежали тесно прижатые три книги художественной литературы, коробка с шахматами, а на ней поменьше – с домино, ручной фонарик, отдельно завёрнутые несколько свечей, спички, крем для лица, крем от загара, разогревающий крем «Финалгон», несколько кусков мыла, хозяйственного и туалетного под названием «Джинсовое» – завернутого в обёртку «под джинс» и источающего чудный запах далеко-далеко. У дальнего края тумбочки стоял огромный флакон шампуня, за ним лежали камень пемзы, ножницы большие, ножницы маленькие, аптечка в виде коробки из-под обуви, с нарисованным на ней красным крестом, пачка стирального порошка «Лотос», карта местности и ещё много всякого, среди чего декан с удивлением остановила взгляд на щипцах для раскалывания сахара. От удивления, слова застряли у Натальи Сергеевны в горле и она захрипела:

– Мх-г, мх-г, мх-г. Студент..?

– Попинко, – ответил за Андрея Армен, вставший рядом как символ поддержки. Серик тем временем взял из рук Андрея полупустую корзину, понёс к себе на кровать.

– Попинко, – Горобова благодарно кивнула Малкумову и попыталась заглянуть в корзину, уносимую Шандобаевым, но наездник был проворным и декан, ничего не увидев, вернулась взглядом к Андрею, – Да уж, студент Попинко. Много я всякого видывала за годы пребывания в колхозах, но такого! Ты куда собрался? – Наталья Сергеевна откинула край одеяла, прикрывавшего стопочкой лежащие на кровати шесть пар толстых носок, четверо перчаток, две вязанных шапки-петушка, мужскую пижаму из байка и отдельно кальсоны, три шарфика и столько же свитеров им в тон. Было заметно, что вязалось всё одним и тем же человеком и по индивидуальному замыслу. Горобова удивлённо потянула за кусок пушистой ткани, приподняла её и обнаружила пояс из собачьей шерсти. – А это зачем?

– Как это зачем? Наталья Сергеевна, ведь работать будем на ветру, в наклоне, по много часов. Как же днесь орателю спину не беречь?

Длинный и худой Попинко казался тщедушным и хлипким. Он смотрел на декана открытым, подкупающим простотой взглядом, словно удивлялся: неужели нужно объяснять необходимость присутствия в сельской местности запасных спичек и свечей, того же перочинного ножа, элементарных медицинских препаратов. Но не объяснению парня удивилась Горобова, а его речи: очень как-то мудрёно он изъяснялся, что-то в таких старо-русских оборотах не клеилось с современным спортсменом. Задумавшись, декан молчала.

– Вы ещё в тумбочку, Наталья Сергеевна, загляните, – не унимался Савченко, насмешливо подсказывая из коридора. Гена поставил руки на бока и поматывал головой перед всё больше сгущающейся толпой студентов, привлечённых голосами, среди которых ближе всех к двери стояли Цыганок и Маршал.

– А что в тумбочке? – Горобова теперь испытывала настоящий интерес к тому, что могла бы увидеть. Андрей пожал плечами, смущенно открыл дверцу тумбочки, отделяющей изголовье его кровати от подножья кровати Савченко:

– А что в тумбочке? Ничего особенного: кое-какие продукты.

Наталья Сергеевна обошла кровать, наклонилась и присвистнула по-мальчишечьи. Тумбочка была забита мясными и рыбными консервами, колбасой, сгущёнкой, бутылкой водки, пачкой какао, несколькими пачками хорошего чёрного чая, литровой банкой мёда, сухарями и ещё много чем. Декан подошла вплотную к тумбочке и присела на корточки, разглядывая продукты. Из коридора тянули шеи любопытные, но ничего, кроме спины Горобовой не видели.

– Да уж, Попинко, ты сюда, вижу, надёжно собрался. А зачем столько добра? Может магазин собрался открывать?

Декан смотрела строго, потом вытянула из тумбочки пакет с большим кусковым сахаром, взяла с тумбочки щипцы, вытащила из пакета один кусок, ловко расколола его и протянула Попинко раскрытую ладонь с измельчённой сладостью. Андрей молча взял маленький кусочек сахара, сунул в рот, глупо улыбнулся:

– Какой магазин, Наталья Сергеевна? Зачем мне магазин открывать?

Акцент в предложении студента, сделанный на слове «мне», не остался для декана незаметным. Горобова напрягла свою универсальную память, вышла из прохода кроватей, прошла по комнате, раздавая сахар всем, кто тут был. Когда она дошла до Шандобаева, Серик отрицательно покачал головой:

– Какой кароший шеловек Андрей, товариш декан. Он мыне один варежка обещал, Армену один носки обещал. А вы – магазин. Ай-яй-яй. Зашем хороший шеловек обишать? Вы же не Гена Хохол?

– Допустим, – кивнула Горобова, подумав над словами Серика и зыркнув на Савченко, возмутившегося по поводу реплики, – Тёплые вещи и свечи – полезные вещи, но вот водка зачем? И что там ещё в корзине, хотелось бы знать?

Наталья Сергеевна была настоящей женщиной, любопытство которой превышало положение. Сейчас она вообще казалась старшекурсницей, требовавшей по праву старшинства показать ей то, что интересовало. Серик отошёл от кровати и показал на корзину:

– Да нишево. Масло облепиха, ошень карашо, если огонь руку обыжигать. Гаршишник, карашо, если ноги промошит.

– А это что? Сухофрукты? А это? – декан подняла прозрачный полиэтиленовый пакетик с круглыми вафельными коржами, – А это зачем?

Серик удивлённо посмотрел на коржи, потом на Попинко:

– А это зашем, Аныдрей?

– У меня четвёртого октября день рождения, – смущённо ответил Попинко, – вот, думал, направлю торт из коржей и сгущёнки.

– А водка, получается, тоже для этого случая? – Горобова вернулась к тумбочке, всё ещё держа в руке сахар, кивнула на её содержимое.

– Вовсе нет, – ответил Андрей покорно, добродушно улыбаясь, – Водка и мёд – лучшее зелье от простуды. У меня всегда бронхи быстро простужаются. Мама меня водкой с мёдом потчует вовнутрь и горчичники на спину. Неужели так трудно понять? Это же простая психология. – Попинко смотрел как обычно без подвоха и говорил без всякой издевки, как говорят часто взрослые с детьми, объясняя элементарное. И снова не тон голоса и не выражение лица парня заставили Горобову наморщить лоб.

– Психология, говоришь? – Наталья Сергеевна внимательно смотрела на Андрея, но в глазах бегали мысли, шебурша память, – Психология? Попинко? Факультет в МГУ? – Наталья Сергеевна говорила кодом, но Андрей её понял – декан тут же заметила испуг в глазах парня и всё поняла: Попинко и не собирался козырять своим положением сынка именитого папочки. Похоже, наоборот, он скрывал это. Горобова была сама неплохим психологом, поэтому на молчаливую мольбу в глазах Андрея также молча кивнула:

– Ладно. Будем теперь знать куда ходить за чаем, – пошутила Наталья Сергеевна, подмигивая остальным и стряхивая остатки сахара с руки в пакет. – Забирай, Попинко своё богатство и береги пуще глаза, – декан вернула сахар, – Пойду помою руки, а то липнут. А ты, Савченко, зря парня третируешь. Я бы от такого соседа по комнате ни за что не отказалась, – Горобова вышла в коридор и смотрела теперь на толпу студентов.

– А можно мы тогда его к нам в комнату заберём? – тихо спросил у декана Саша Попович, стоявший среди прочих.

– Зачем?

– Как это зачем? Здесь он с Геной не ладит. А у нас Галицкий такому другу будет только рад: у Юрка у самого нет такой аптечки, как у Андрюхи.

– Ну-у, не знаю, – Горобова оглядела комнату растерянно. На лице Попинко появилась мгновенная радость. Наталья Сергеевна снова повернулась к Поповичу. – А как быть с кроватями?

– Так вон же ваши стоят никому не нужные, – кивнул штангист на кровати вдоль стены, вынесенные из комнаты Горобовой.

– А вам тесно не будет?

– Не будет, – уверил Горобову Добров, согласно выставивший до этого большой палец на вопрос Поповича.

– А тогда я – к ним? – моментально отреагировал на смену положения Штейнберг, кивая на комнату, в которой всё ещё стоял Попинко, – И Ячека со мной. А то мы, как неприкаянные, у штангистов пристроились, – Юлик подтолкнул рыжего Мишу поближе к декану.

– Во! Это дело. Давай, Юлик, переселяйтесь. С Мячиком весело. Я уже по нему заскучал как по родному, пока час не видел, – одобрил перемещения Савченко.

Горобова вместо ответа только махнула рукой и пошла в начало коридора, ближе к крыльцу, посмотреть на сей раз как устроились в комнатах преподаватели, дабы и тут изначально избежать конфликтующих характеров. Но взрослые люди воспринимали создавшееся положение как положено, не создавая в отношениях напряжения и не высказывая недовольства.

– Всё очень даже здорово, – весело отрапортовал декану Павел Константинович, снова подмигивая и предлагая свои услуги, если необходимо. В одной комнате поселились молодые преподаватели: Лысков, Джанкоев, Михайлов, Молотов и Русанов, который по возрасту больше подходил к старшим, но по характеру всегда неплохо ладил со всеми, а посему предпочёл компанию повеселее. В другой комнате неторопливо и основательно устраивались Бражник, Гофман и Печёнкин. Тут же, предполагалось, будет жить Бережной. Пятое место в комнате умышленно освободили от ненужной кровати, оставив его для собаки Панаса Михайловича, посчитав кокера тоже живым членом коллектива и устроив псину на коврике, заботливо захваченном Бражником из дома. На шевеления людей пёс смотрел унылым взглядом, то и дело фокусируя внимание на сиреневых тапочках Владимира Ильича, выложенных из целлофанового пакета под кровать. Тапочки были широкие, шерстяные, с пушистой белой полоской по верху и мехом внутри, какими бывает женская домашняя обувь, и, наверное, напоминали собаке игрушку. Во всяком случае, среди всего остального они представляли для животного единственный интерес. Замечая направление взгляда своего питомца, Панас Михайлович мысленно и тщательно активизировал установку на «неприкасание», надеясь, что телепатия снова сработает, но на всякий случай то и дело тряс перед носом пса указательным пальцем, проговаривая вслух запрет на любого рода фривольные мысли. Золотой на предупреждение: «Смотри у меня», ничего не отвечал, на несколько минут лениво отворачивал голову, показывая что указание понял, но затем, повинуясь все тому же животному интересу к необычной паре тапок, устремлял на них протяжный взгляд и шевелил лапами перед ковриком, словно рыл в полу яму.

В комнате женщин уже успели обосноваться Галина Петровна Михеева, Татьяна Васильевна Иванова, медсестра, и преподаватель кафедры игровых видов спорта Зайцева Гера Андреевна – женщина высокая, мощного телосложения, с широкими плечами и толстыми руками и совершенно кобыльим лицом – массивным тупым носом, вытянутой нижней челюстью и огромными грустными глазами, как у запряжённой лошади. Добавлял сходства с животным хвост, туго затянутый при любых обстоятельствах тонкими чёрными резинками назад и слегка вверх. Порой казалось, что даже спит Гера Андреевна, не распуская волос. Голос этой женщины студенты слышали только во время занятий, а коллеги, если задавали вопрос. «Гера», как её запросто звали все, имела обыкновение молчать, любила читать книги, о чём свидетельствовала привезённая настольная лампа и целая сумка книг. Недовольная тем, что в комнате не оказалось ни одной розетки, Гера Андреевна села на кровать и уткнулась в одну из книг, пользуясь тем, что в окна снаружи попадал пока хоть какой-то свет. Глядя на неё, можно было предположить, что вечера в бараке покажутся женщине долгими и нудными. Комфорт и общие разговоры Зайцеву не интересовали. А вот весёлая и разговорчивая по характеру медсестра Татьяна Васильевна, тут же включилась в благоустройство жилища, устелив поверх казённого одеяла, толстого, шерстяного, сбитого в стирках и мрачного по окраске, весёлый плед с яркими экзотическими цветами, и положив у кровати пушистый вязаный коврик. Зайдя в комнату к коллегам, Наталья Сергеевна застала Михееву и Иванову за креплением шторы к окну: гардины над ним не было и в помине, но в раме торчали давно кем-то вбитые гвозди. Вот к ним-то и прилаживали кусок ткани со вдетой в него бельевой верёвкой.

– Не очень эстетично, конечно, – Михеева показала на концы верёвки, толстые, как белые черви солитера, – но в местных условиях – пойдёт. Как считаете, Наталья Сергеевна? Вроде бы ничего, уютненько получилось?

На вопрос преподавателя по биохимии, декан неопределённо кивнула, думая про себя, что Михеева и тюремной казарме сумеет придать жилой вид, поручи ей подобное.

– Ужин через час, – напомнила всем декан и скрылась в своей комнате, осмысливая неоднократно повторяющиеся знаки внимания со стороны Лыскова.

17

Раннее утро четвёртого сентября оказалось в Малаховке тихим и солнечным. Несмотря на то, что всё предвещало грозу и дождь, за ночь на землю упало всего несколько капель. Грозные тучи унесло ветром куда-то далеко на юг. С севера же дул теперь лёгкий ветерок и небо было ясным. Проснувшись одна в комнате, Николина поспешила завершить все дела с утренним туалетом и спуститься в столовую. Ребят там пока ещё не было. Глянув на часы на руке, Лена улыбнулась: вчера условились встретиться здесь в девять, до назначенного часа не хватало несколько минут.

Девушка прошла к облюбованному столику у окна и села. На предложение старшей поварихи взять кашу и начать есть, она отказалась, объяснив, что ждёт ребят. Тётя Катя присела рядом со студенткой и вздохнула:

– А мои-то девицы и впрямь настроены идти к вашему Бережкову.

– Бережному. Да? Зачем? – Мысли Лены были далеко от столовой, она вдруг подумала, что вряд ли Игнат найдёт на рынке резиновые сапоги; их уже наверняка все смели до этого уехавшие студенты, и теперь переживала. О колхозе студенты первого курса узнали в письменном сообщении, присланном на домашние адреса сразу вместе с оповещением о поступлении. В письме за подписью декана Горобовой были указаны место и время прохождения обязательных сельхозработ, а также перечислено всё, что считалось необходимым для благополучного пребывания в условиях центрального Черноземья на период первого осеннего месяца. Наслушавшись за месяц необнадёживающих рассказов людей, знавших, что такое колхоз не понаслышке, а таковыми оказалось большинство родственников и знакомых их семьи, Николина всерьёз отнеслась к предупреждениям и советам каждого и надёжно набила спортивную сумку тёплыми вещами. Резиновые сапоги сняли с антресоли, где они лежали летом, купили в них тёплые войлочные стельки, чтобы, по совету бабули, матери отца Николиной, «не губить ноги ревматизмом» и оставили на обувной полке перед порогом для постоянного напоминания о предстоящей поездке. Лену колхоз не пугал, как не может пугать что-то, чего не попробовал, но и особого желания ехать туда у девушки не было. Переставляя сапоги по полке с места на место, всю вторую половину августа, Николина всё-таки с нетерпением ждала первого дня встречи в институте. Хотелось увидеть Лизу Воробьёву, Цыганок, Малыгина. Лена откровенно переживала за Попинко, которому по легкой атлетике и плаванью поставили четвёрки, и от того Андрей не знал сможет ли добрать нужные баллы на биологии, сочинении, физике и математике. Если оценки по практическим экзаменам оглашались сразу, то результаты теоретических предметов вывешивали только неделю спустя после их окончания. Это позволяло подсчитать общие баллы, набранные за экзамены, и знать пролез ли ты в допускной минимум. Но знать наверняка о поступлении могли только те, у кого баллов хватало с запасом, или кто шёл вне конкурса, как, например, члены сборной страны или участники недавней Спартакиады школьников в Вильнюсе. Остальным требовалось ждать письменного решения комиссии по зачислению, которое должно было прийти на указанный в личном деле почтовый адрес. Николина сто раз пожалела, что не обменялась с Попинко телефоном, как-то всё скомкано получилось после теоретических экзаменов – сдали и разошлись. А когда Лена приехала через неделю, чтобы посмотреть свои оценки по предметам, то почему-то Андрея в этот день в Малаховке не встретила. Теперь вот переживала, так как её тронул этот скромный и худенький парень, посчитавший Николину человеком, которому можно было доверить свою тайну. А ещё Лене откровенно понравилась прямолинейность Андрея, которая, несмотря на робкий характер, помогала парню иногда высказывать свои мысли, не боясь заиметь врагов. Лене хотелось иметь такого друга, как Попинко.

«Хорошо, если поступил. А если нет? – часто думала Николина, проезжая летом по столице и глядя на Ленинские горы, а ещё вернее на здание МГУ, – И как это ещё Андрей догадался мне про отца рассказать, а то ведь, если не поступил, не найдёшь его.»

Хотя, в спортивном мире разыскать кого-то можно было даже на соревнованиях, на чемпионате той же Москвы или кубке столицы, Николина знала, что результаты Попинко явно не дотягивают до соревнований такого уровня, он мог бы выступать разве что только на клубных стартах. А вот за какой клуб выступает Андрей, Лена не спросила. Когда вчера она увидела Попинко, сгибающегося под тяжестью уже знакомой всем спортивной сумки и с корзинищей в руках, несмотря на плохое самочувствие, Николина всё-таки бросилась на парня, рискуя сломать ему шею. По ответному радостному огоньку в глазах юноши, она поняла, что Андрей тоже думал о ней во время каникул.

Мысли о сапогах, Попинко, потом о колхозе промелькнули молнией и Николина улыбнулась. Сидящая напротив тётя Катя улыбки не поняла и нахмурилась. Лена тут же сосредоточилась и повторила автоматом последний вопрос:

– Так зачем Любе и Марине к Бережному?

– Зачем, зачем? В колхоз, кобылы, собрались. И чего они там не видели? – тётя Катя, менее добрая, чем накануне из-за болей в ногах из-за смены погоды, то и дело поглаживала голени, кряхтела, – Зраза, так крутит вены, так крутит, – мочи нет. – Со студенткой повариха говорила тихо и беззлобно, то и дело оглядываясь на стойку раздачи. Николина слушал и тоже оглядывалась, но на дверь.

– Так разве в колхоз едут что-то посмотреть, Екатерина Егоровна? Ваши девушки в коллектив хотят. Им там здорово будет. – предположила Николина, снова улыбаясь. Тётя Катя теперь посветлела лицом, но опять посетовала:

– Так-то оно, так… Да вот мне тут одной оставаться несподручно. Хоть бы и меня тогда уж забрали. – Женщина говорила о колхозе, как о призыве в армию: обречённо и на выдохе. Лена хотела рассмеяться на такое настроение: куда ей с её-то варикозными ногами, но тут в двери появился Малыгин. За ним – Андронов. Николина обрадовалась пунктуальности ребят и тут же почувствовала, как ей хочется ячневой каши, предложенной минутой ранее. И кофе с молоком. И даже булки.

«Да, чувствую я приеду из этого колхоза как ром-баба», – подумала спортсменка, поедая завтрак целиком и с наслаждением. В ответ на улыбку Лены оба парня тоже сияли и уплетали кашу, зачерпывая ложками глубоко, до дна тарелок.

– Спал, как никогда, – заявил Малыгин, – Может мне всё-таки в общагу попроситься? – предположил он, снова представив себе другую Лену – маленькую хозяйку дачи, на которой они с Поповичем собирались жить. Красноволосая молодуха с ребёнком казалась в это утро особенно вульгарной и противной. Особенно на фоне румяной Николиной, глаза которой так блестели радостным огнём ожидания, что скрыть его при появлении ребят не удалось.

– Давай! – кивнул Игнат неопределённо. На самом деле он очень хотел, чтобы Витя уже уехал в Москву, а он остался с Леной наедине.

После завтрака ребята проводили Малыгина до станции, без успеха, как и предполагала Николина, прошли по магазинам и даже рыночным рядам в поисках сапог, и побрели обратно в институт. Тихо шуршали под ногами листья, сорванные ночью ветром. Андронов то отпинывал их, то наступал в самую гущу сложенных ветром кучек, то наклонялся и выхватывал из какой-то самый красивый лист и подавал его спутнице. Лена шла по листьям, поддевая их ногами, игриво вороша на ходу и глубоко вдыхая неповторимый запах осени: легкой прелости, дальних дымов, сырости земли, остывшей за ночь, и, конечно же, зрелости коры деревьев, терпкой, почти горькой, если принюхаться, но, вкупе с остальными запахами, создающей непередаваемый аромат сентября. Лена с благодатью смотрела на небо, местами синее, низкое, местами голубое, высокое, пронизанное солнцем. И даже далёкие тучи на юге, куда им предстояло ехать вскорости, не пугали и не вызывали раздражения. Хотелось бежать, ехать, лететь, поскорее туда, где уже были все, и где что-то предвещало интересное продолжение жизни. Ах, как сейчас Николина понимала Марину и Любу, закрытых ну кухне по долгу службы, но рвавшихся на волю полей, в компанию студентов. Может девушкам уже понравился кто-то, как… «Ах нет, не стоило об этом.» Может их даже кто-то там ждал, как… « Ну вот, совсем размечталась», – улыбалась себе Лена, не в силах запретить мечтать. Николина принимала листья от Игната с улыбкой и складывала в букет, внимательно слушая историю Андронова. И чем больше слушала, тем меньше улыбалась: история, начатая с весёлых воспоминаний, оказалась более чем печальной.

Игнат именно потому и торопился остаться с Леной наедине, что ещё со вчерашнего вечера почувствовал, что должен выговориться перед новой знакомой, рассказать ей о себе всё, прежде чем рассчитывать вызвать у неё какую-то ответную симпатию или более глубокое чувство. То, что Николина понравилась парню с первого взгляда, с первого слова, спасительного приглашения на ужин, которого парень не забудет никогда, было самому Андронову яснее ясного. Потому и хотелось быть честным и начать отношения, будучи понятым.

Родом Андронов был из Нижнего Тагила, там жили все его родные: родители, двое старших сестёр, уже с семьями, родные родителей и даже родные сестриных мужей. Семья Андроновых была дружной и весёлой. Юноша рос в любви и воспитывался как настоящий мужчина по отношению к девушкам и женщинам, которых уважал.

Однажды, два года назад, на всероссийских сборах прыгунов от общества «Динамо», Игнат познакомился с девушкой из Орла. Наталья прыгала в длину и была на год старше. Во время сбора она рассказала Игнату о своих намерениях поступать в столичный институт физкультуры. Дружба молодых людей быстро переросла в чувство. Со сбора Андронов уезжал, ощущая внутри упоение от влюблённости. Целый год после этого молодые люди переписывались, и когда Игнат узнал прошлым летом, что Наталья поступила, как хотела, в ГЦОЛИФК, сам засобирался в Москву. Последний школьный год в Красноярском спортивной интернате, куда парня забрали для подготовки как кандидата в сборную страны, казался вечным. Игнат слал любимой заверительные письма, в которых откровенно мечтал как они будут жить в Москве рядом, в одном общежитии. Девушка поддерживала надежды молодого человека. И когда он приехал на вступительные экзамены в прошлый июль, поддерживала парня, как и должна была любимая подруга. В институт Андронова взяли без проблем: в Центральном институте физкультуры тоже работала система приоритетного зачисления спартакиадников и мастеров спорта. Андрон попадал под обе категории, его личный результат был два метра восемнадцать сантиметров. Поступив, Андронов уехал домой на каникулы, а когда вернулся в Москву неделю назад для учёбы, с болью узнал, что Наталья встречается уже почти год с парнем из её группы, москвичом.

– И ведь представляешь, какая подлая, до последнего не хотела мне ни в чём признаваться, – грустно говорил Игнат, глядя в то же синее небо, которое казалось парню холодным, отторгающим, – Может надеялась, что я не поступлю; в ГЦОЛИФКе конкурс-то побольше, чем в других институтах?

Лена молчала. История была некрасивая и девушка искренне сопереживала Игнату, потерянному и обманутому, оказавшемуся брошенным, едва только приехав в чужой город.

– Слабачка она, эта твоя Наталья, – ответила Лена решительно, когда Игнат окончательно замолчал, – Зачем тебе такая? И хорошо, что тебе декан Центрального помог сюда перебраться, понял по-мужски. Тут у нас в группе девчонки знаешь какие классные! – Лена глянула на Игната весело, но парень тут же помрачнел; своими словами девушка только что призналась в том, что видит в нём исключительно друга, а весёлый взгляд был подбадривающим, да, но никак не обрадованным. Пытаясь понять прав ли он в своих догадках, Андронов остановился, протягивая очередной лист, которых набралось в руках Николиной целый букет, и посмотрел на спутницу не мигая:

– А разве мне нужна остальная группа, Лена?

Такие взгляды были девушке уже знакомы: верящие, предлагающие нечто, выходящее за рамки приятельских отношений. Узкое худое лицо Игната заострилось ещё больше от ожидания ответа, глаза протыкали насквозь выраженным доверием. Николина на секунду свела брови, быстро пробежала по глазам Андронова, в которых таилась надежда, и тут же покачала головой:

– Нет, Игнат, ничего и никому я обещать не могу и не хочу. Поэтому даже не начинай эту тему. Ты – друг. Понимаешь? И это – всё.

– А кто «не друг»? Он? – парень кивнул в сторону оставшейся далеко станции, откуда недавно уехал в Москву Малыгин, поцеловав на прощание Лену как-то криво за ухо и в шею, но жарко, с придыханием.

Напоминание о Малыгине вернуло к воспоминанию о внезапно пронзившем её поцелуе, вызвавшем в теле мурашки, словно снова знобило. Лена передернулась и сейчас, не понимая приятным ли был тот поцелуй Виктора, или скорее раздражающим. Она смотрела в глаза Игната, карие, влажные, ожидающие дальнейших объяснений и вдруг поняла, что скорее огорчена и поцелуем одного парня, и вопросом другого: ничего по отношению к обоим, кроме внимания или простого человеческого интереса, девушка в себе не чувствовала. Поэтому грустно помотала головой, не отвечая.

– А тогда кто? – Игнату хотелось сразу со всем определиться, но теперь захлопнулась душа Николиной. Девушка молча пошла вперёд и больше до самой кафедры не проронила ни слова. И только уже открыв дверь помещения и удивлённо увидев в нём Бережного, словно нахождение преподавателя там было чем-то странным, а не обычным и ожидаемым, Николина поздоровалась и сразу же решила вслух как побыстрее ей хочется в колхоз.

– Тю. Вылечилась, значит? – Рудольф Александрович задержал взгляд на пылающем румянце девичьих щёк; от ходьбы и свежести воздуха Николина полыхала, – Или не выздоровела? – преподаватель потянулся рукой ко лбу студентки, но она увернулась и уверила:

– Всё в порядке, Рудольф Александрович. Вот познакомьтесь, это наш новый студент Андронов Игнат.

– Знаю, знаю. Привет! – кивнул Бережной Андронову, – Всё нормально?

Вопрос был задан осторожным голосом, отчего и Лена, и Игнат поняли, что относится он к личной жизни парня. От этого Игнат смутился, Николина, если бы могла покраснеть, покраснела, но так и была уже красной, просто обмахнулась.

– Я вас там подожду, – она указала на коридор с туалетом.

– Не задерживайся. Ждём ещё одного и – по коням, – предупредил Бережной, глядя на часы на руке.

– Да, Рудольф Александрович, – вспомнила Николина на ходу, – С нами в колхоз хотят ехать две молодых поварихи. Екатерина Егоровна попросила взять их.

– Это ещё что за новость? – Бережному никак не хотелось принимать такого рода решения без оповещения руководства.

– Так ведь им делать тут без студентов нечего, – вступился Игнат, – Вместо того, чтобы бока наедать, пусть помогут стране в сборе урожая.

Андронов был смелым и прямолинейным парнем, Бережной понял это сразу и смягчил натянутые ноты в голосе:

– А кто против? Пусть едут. Только на это Орлов должен санкцию дать. То есть согласие, – поправился заведующий кафедрой лёгкой атлетики, заметив настороженность во взгляде на слово из Уголовного кодекса.

«Знает парень, что такое санкция, не даром с Нижнего Тагила», – подумал он, решив впредь следить за речью тщательнее. Урал изобиловал тюрьмами и исправительными колониями.