Текст книги "Эх, Малаховка!. Книга 2. Колхоз"

– Наталья Сергеевна, я вот что попросить хочу: нам бы на кухню хотя бы одного помощника от ваших студентов надо.

Горобова, удовлетворённая обедом и теплом в столовой, улыбнулась, не понимая:

– Зачем, Мария Николаевна?

– Так как же зачем? – повариха тётя Маша слов не подбирала, сыпала ими, переливая тембром и сведя брови от проблемы, – Смотрите, мы вас пока покормили, ни одной морковочки, ни одной картошечки не почистили. Вся работа из-за раздачи встала. А ещё компот разносить. А потом надо быстро столы убрать, посуду для второй смены приготовить и – снова здорово. Так больше часа теряем. Кто за это время выпечку из духовки выймет? Никто. Кто новую поставит? Тоже некому. А мне ещё творог сцеживать на запеканку на ужин. Так что ещё как минимум один человек – точно нужен. А лучше – два. Столы убирать. И накрывать. И посуду мыть.

– Да где же я вам их возьму, Мария Николаевна? – Наталья Сергеевна и сама видела, что работы у поварих на кухне – выше крыши. А пожилой Матвей – он же помощник в подсобке, он же кочегар, заведующий теплом в печи, бане и котельной, не в счёт, ибо какая помощь с дряхлого деда? Разве только что при разгрузке продуктов, воды наносить да заполнить нагревной бак. Молча размышляя несколько минут, Наталья Сергеевна в то же время оглядывала зал, думая кого бы из студентов отправить на кухню. С края стола к декану вдруг обратился Джанкоев:

– Наталья Сергеевна, а я знаете что придумал? У нас ведь все равно пока час перерыва: ну, пока там вторая смена поест, туалет, зубы чистить и так далее… – Тофик Мамедович смотрел на начальницу напряжённо. Горобова тоже напряглась, молча кивнула. И тут преподаватель с лыжной кафедры неожиданно просиял. При слабом наружном свете его золотисто-тюмное лицо как-то сразу просветлело, по щекам пошёл свежий румянец, в голосе появился характерный акцент. – Так давайте, Наталья Сергеевна, мы с Татьяной Васильевной, – мужчина подпихнул плечом сидящую рядом медсестру, удивлённую речью не менее других, – останемся тут и поможем убрать, накрыть, помыть? А? – Тофик смотрел на декана зажигательным взглядом, а рука ввинчивала что-то в воздух, как у любого кавказца при разговоре.

– Во время перерыва? – Горобова фиксировала взглядом медсестру, в глазах держа сомнение.

– Ну да.

– А вы согласны, товарищ Иванова? – что-то подсказывало Наталье Сергеевне, что предложение от Джанкоева имеет под собой личную почву. Красная, до самых кончиков ушей от смущения, Татьяна Васильевна быстро кивнула:

– Почему нет? Мне перерыв не нужен, к работе такого рода не привыкать. Да и Тофик Мамедович – хороший помощник. Тем более, что мы с ним на поле в паре работаем.

– Тем более, – согласилась Горобова, пряча улыбку подальше, ибо после согласия медсестры заметила счастливый блеск в глазах Джанкоева, – Ну, что ж, товарищи, если вы сегодня, так сказать добровольно проявили сознание – спасибо вам за это. Оставайтесь, конечно. И на ужин помочь пораньше пойдёте с поля. Но все-таки мне придётся решить вопрос о выделении дежурных в столовую с председателем колхоза или, на худой конец, с главным агрономом.

– У-у! Ищи ветра в поле! – сомнительно пропела тётя Маша, выглядывая через окно. Но Горобова уже встала из-за стола и упёрлась на него руками, как на трибуну глашатая:

– Ветер мне, Мария Николаевна, ни к чему, а вот если Ветров до вечера не появится, спрошу у Сильвестра м-м-м… Герасимовича, – забывчивость украсила речь декана смешливыми нотками, на которых женщина и завершила фразу, – Так что с завтрашнего утра будут вам и постоянный работник, и временные дежурные на часы кормёжки. Вопросы есть? – даже улыбаясь, Горобова говорила как всегда уверенно. В голове только что всплыло, как при знакомстве сегодня утром агроном удержал её руку чуть дольше положенного, а в глазах его проскользнуло если не восхищение руководительницей института, то откровенное почтение.

Удерживая улыбку, Горобова пристально смотрела на повариху. Убеждённая тётя Маша сначала испуганно отрицательно покачала головой, потом мгновенно согласно закивала, вслед за чем кинулась стремглав на кухню, причитая: горели пироги. Вереница студентов, каждый со своим стаканом в руке, потянулась к стойке, где помощница Вера уже вовсю разливала по протянутым стаканам компот. Выпивали навар стоя, молча. Потом, также молча, ставили стаканы на столы, разворачивались и, перед дверью поблагодарив за обед, уходили. В холод, на ветер, на прохождение очередного временного отрезка, предусматривающего исчислением выполнение навязанного партией долга перед страной.

27

Бело-жёлтый микроавтобус УАЗик, одолженный Мироном у зятя в раменском автопарке, уже пересёк выезд из деревни Астапово и продолжал свой путь к совхозу, созданному при ней. От деревни и реки, на которой она стояла, отъехали два километра и дорога запетляла: то скрываясь в пролесинах, то выскакивая на простор полей. Машину широко раскачивало на ухабах, внутри молча тряслись опаздывающие на практику студенты, две поварихи и Бережной. Водитель Мирон, шутивший в начале пути, так измаялся к концу, что только и мечтал о том как приедет на место, сходит в баню и – баиньки. Понятие о колхозе у завхоза было кинематографическое: раз деревня, значит – баня. Раз баня – то и по чекушке выпить не грех. А назад поедет «не ранее завтрева, по утру». Так рассуждал Мирон, угрюмо глядя на «дворники», смахивающие с лобового стекла дождь. Погода после обеда совсем раскисла и перемен не обещала. Рудольф Александрович рушить планы завхоза не собирался, раз только предположил, что ночёвка в колхозе вряд ли возможна, мол спать негде, но заметив, как водитель расстроился, взял свои слова обратно. В колхоз Бережной ездил каждый год со студентами первых и вторых курсов. Осенние работы любил, считал, что человек должен отдавать свой долг, не стране, нет, земле, что кормит его. Рудольф Михайлович бывал на разных работах: в Узбекистане собирал хлопок, в Казахстане – рис и табак, на Украине – яблоки и помидоры. Картошка в России – был самый привычный для сбора овощ, да и, сказать, самый расхожий, ничего ведь, кроме картошки, в зиму не запасали. Разве что вот только с десяток кило морковки в песок закопаешь? Тыква до заморозков полежать может. Свекла там или хрен – тоже неплохо хранятся. Но это попутные продукты, как и квашенная капуста, которую на ноябрьские солили в огромных бочках, чтобы уже хранить в холоде на балконах. На этом не проживёшь. Картошка – вот что больше всего ест русский человек. Ни макароны, ни рис, ни пшено или овёс, а её родимую, картошечку. Хоть жарь её, хоть парь, хоть в пюре потолки, целой запекай – не обманешься, сыт будешь. И отходов никаких, и мороки мало: перебрал пару раз за зиму, усы пообрывал, и вся недолга.

На душе Бережного было тяжело от воспоминаний, уходящих корнями в далёкие времена, когда хозяйством правила мать, а он с братом был на подмоге. Рудольф Александрович родился и вырос в Москве. Отца он не помнил, убили его на войне. Потом в армии на снаряде подорвался брат. От горя умерла через три года мать. Бережной тогда был совсем один, только окончил столичный институт физкультуры, начал там работать преподавателем по спорту, женился от отчаянья, а, пожив несколько лет понял, что совершил ошибку – с женой они были совсем разные. Ему были нужны семья, дети, ежедневные заботы, такие вот, например, как запастись на зиму, а жена, по профессии бухгалтер и тоже москвичка, соседка по подъезду, все твердила о карьере, о деньгах, о каком-то гэдээровском гарнитуре «Хельга», о смене врубающегося, как трактор, холодильника «ЗИЛ» на изящный «Бирюса», на «Малютку» в плюс к их имеющейся уже стиралке, чтобы не портить руки, жамкая нижнее бельё и шёлковые чулки, а также о коврах, машине, даче в Подмосковье, заработать которые молодому преподавателю по легкой атлетике жизни не хватило бы. Решив, что не хочет таких сложностей, Рудольф Александрович бросил жену, продал квартиру, перебрался из Центрального института физкультуры в Малаховку, поселился на территории ВУЗа и каждый день, просыпаясь, представлял себе встречу с бывшей, которой готов был рассказать про свою счастливую жизнь. Но так за все годы развода и не встретился с ней, так и не рассказал. Хотя продолжал каждое утро уверять себя в состоявшемся личном счастье. А по сути, если подумать, то не так-то и плохо ему жилось. Работа – любимая, должность – уважаемая, опять же у начальства на хорошем счету, студенты прислушиваются, квартира в зелёном домике – чем не дача? Зарплаты хватает на все нужды, да ещё откладывать получается неплохо. «Может когда и на машину накоплю», – думал Бережной, хотя тут же решал что машина ему не к чему. И тогда задумывался о смене мебели. Но тоже сразу же отказывался: было жаль забивать просторы его двушки какими-то деревянными ящиками. Где тогда зарядку делать? А ковры? Мещанство! У Рудольфа Александровича на всю стену зала от угла до угла висела политическая карта мира, бередя воображение поездками в дальние страны, название и местонахождение которых он знал наизусть. Усаживая приходящих в гости на череду стульев, расставленных под картой, Бережной не раз в разговорах ловил себя на мысли, что блуждает взглядом по топографии мира, натыкаясь на знакомые названия, и оттого чувствует себя не просто счастливым, а совершенно наполненным, проживающим жизнь, смысл которой понимает и качество которой ценит. А жена? Да и пусть с ней. Как любил повторять Бережной в запале: «Тыть-мыть, твою налево». Фраза приклеилась ещё в армии, с тех пор проскальзывала в минуты полной речевой беспомощности.

Машина выехала к озеру на земляную узкоколейку и завыла мотором, пробуксовывая в размоях. Дождь не усиливался, но и не стихал: капал нудно, настоятельно.

– Хорошо, что на моём «запорожце не поехали. Застрять тут – не приведи Господь, в два счёта делать неча, – скривился Мирон, с ужасом думая про сказанное. В салоне все молчали, отказываясь комментировать услышанное. Андронов, сидящий за Бережным, то и дело поворачивался к Николиной, взглядом опрашивая как она себя чувствует. Лена, бледная от боли в животе и от дороги, её укачало, сидела ни жива ни мертва и только корчила гримасы. С другого бока от Николиной прислонилась к стеклу и проспала почти всю дорогу молодая повариха Марина. Повариха Люба сразу же, как влезла в машину через задние двери, уселась на последнем ряду. Тут же пристроился и Шумкин, не желая сидеть рядом с Игнатом и Леной. Сидя сзади, Миша всю дорогу наблюдал, как юноша смотрит на девушку, и его это бесило. Тем более, что лица самой Николиной Шумкин видеть не мог, отчего воображал, что девушка строит Андронову глазки, и фыкал, и фыкал.

– Проклятая «буханка», – не удержался парень, когда в очередной раз автобус мотануло так, что Миша ударился об стенку головой. Вместо жалости, его бурчание вызвало смех у Любы:

– Держись крепче, паря, и башку береги. Иначе чем картошку собирать будешь?

– Чтобы картошку собирать – много ума не надо; были бы руки целы, – Шумкин тёр ушибленной место.

– А не скажи, – оспорил Мирон, – Тыква – она везде нужна. – Оглянувшись и отняв от руля одну руку, чтобы постучать по голове, шофёр не успел объехать очередную канавку. УАЗик снова сильно кидануло в сторону. Шумкин, не успев среагировать, опять ударился, только теперь о боковую стенку и локтем, отчего и вовсе рассердился:

– Куда нас везут? Глушь какая-то. Колхоз ваш долбанный.

– Чего это долбанный? – обернулся Бережной и, дружелюбно улыбнувшись, снова пустился в воспоминания, но уже с налётом морали.

Рассказывая вслух про свои детство и юность, пришедшиеся на военные и послевоенные годы, Бережной объяснял всем как рады были бы они, детьми, ездить вот на такие сельхозработы. Да кто бы их посылал? Сельское хозяйство восстанавливалось медленно, а силы все были брошены на промышленное строительство, на жильё да на учёбу молодёжи. А теперь вот на всё времени хватало: и учиться, и спортом заниматься, и в колхоз ездить. Красота!

Рудольф Михайлович довёл свои воспоминания почти до эйфории и повернулся назад, предугадывая улыбки благодарных советских студентов, в которых ему своими рассказами удалось пробудить осознание собственного счастья, но вместо радостных лиц увидел только кислые выражения.

– Нет, ну ты посмотри на них, Мирон. Какие неженки! Я им про блага, а они … – Рудольф Александрович обидчиво надулся, завхоз ему дружески подмигнул, поддерживая и тоже оглянулся назад, чтобы что-то сказать студентам, как вдруг на дорогу выскочило из пролеска что-то белое. Среагировал на его появление Мирон только тогда, когда услышал стук о правый бампер. Не удержавшись от мата, водитель моментально крутанул руль влево, нажал на тормоза, и в машине всех буквально опрокинуло вперёд. Крики и и визг девчат не заставили себя ждать.

Первым из машины выскочил из передней двери Бережной и с ужасом закричал:

– Мирон, мы тут кого-то задавили.

– Кого? – остолбенел Мирон, боясь пошевелиться за рулём и не открывая дверь со своей стороны.

– Не знаю, – Бережной держался за машину, не видя издалека того, что было сбито, и не торопясь с ним сближаться.

– Сейчас посмотрим, – решительно двинулся в заднюю дверь Андронов. За ним тут же выскочил Шумкин. Девчата испуганные вжались в кресла.

– Козлёнок это, – крикнул издалека Игнат, дойдя до жертвы, – Жив, вроде, во всяком случае шевелится, – сообщил он более весёлым голосом.

Теперь уже из машины посыпали все. Выскакивая через распахнутые задние двери, девчата побежали к сбитому животному. За ними поспешил Бережной. Последним к месту происшествия осторожно приблизился Мирон.

Маленький белый козлёнок, глупый и доверчивый, лежал на боку и смотрел на людей страдающим взглядом. Крови на нём не было, только грязь с дороги, но встать сам он не мог. Шумкин кинулся малютке на помощь, осматривая его.

– Осторожно, Миша, от удара у него может быть внутреннее кровоизлияние, – предупредила Николина.

Шумкин согласно кивнул, тут же простив Николиной все обиды, и скомандовал Бережному, не задумываясь над субординацией:

– Рудольф Александрович, принесите, пожалуйста, из машины газету.

– Какую газету?

– Любую. Козлёнка на неё положу. А то так на руки брать – он мне всю куртку испачкает. Не жалко куртки, просто где потом стирать?

Бережной секунду посмотрел на Шумкина с сомнением, потом медленно пошёл к машине, бормоча под нос:

– Газету ему. Любую. Прям уж так и любую? Любую не пойдет. Как козла в «Правду» заворачивать? Или в «Комсомолку»? Никак нельзя, – Бережной уже перебирал прессу, сложенную рулоном в кармашке его сидения до отправления из Малаховки, – А «Крокодил» – жалко. Про «Огонёк» вообще речи быть не может. И в «Литературную газету» нельзя – тут много всякой полезной информации, – мужчина копался, перебирая прессу.

– Рудольф Александрович, побыстрее, пожалуйста, – заторопил Шумкин, заметив что преподаватель внимательно рассматривает газеты. Наконец, пожертвовав «Московскими новостями», Бережной пошёл обратно к студентам и протянул издание Мише:

– Вот, держи. Только аккуратнее, чтобы потом, если что, ещё почитать можно было. Это для Горобовой.

– Понял, – серьёзно кивнул парень и, подняв животное с земли, бережно понёс к машине.

– Откуда же ты тут такой балбесик взялся? – Миша разговаривал на ходу с козлёнком, словно был уверен, что тот его понимает. Малыш смотрел доверчиво в глаза парня и жалобно блеял. От этого крика Николина расплакалась, шла к машине и как маленькая утирала слёзы. Дождь смывал их, а они всё равно текли.

– Чего ты ревёшь? Он же живой? – подбадривал Андронов.

– У него, наверное, перелом ножки, – жалобно предполагала Марина, тоже сопя носом.

– Не, у него просто шок от удара, – громыхала Люба, – Может ему валерьянки дать? У меня в сумке есть.

– Не надо ему валерьянки, – Шумкин ревностно закрывал козлёнка собой, – Ты вон лучше ей дай, пусть успокоится. – Миша кивнул головой в сторону Николиной. Лена уже не просто плакала, но и вздрагивала от рыданий; так думал Миша. На самом деле Николину то и дело пронзали прострелы в животе. Выскочив из машины без куртки, она моментально намокла под дождём и теперь ей было холодно. А от холода – больно в животе. Андронов, догадавшись о причине столь продолжительных слёз, оттащил Лену от Шумкина с козлёнком и повёл к переднему сидению микроавтобуса на место Бережного. Люба полезла-таки в салон за каплями. Марина – за ней, выпить валерьянки на всякий случай.

Бережной, Шумкин и Мирон стояли у открытого заднего входа машины и не решались на какое-то действие. В тёплых руках козлёнок успокоился и блеять перестал, вот только глаза его были грустные и взгляд жалостный. Дождик мочил его шерстку, стекая каплями Мише в руки.

– Не помрёт он тут у нас? – Бережной спрашивал Шумкина, как старшего.

– Да нет, я его еле-еле задел. Успел среагировать, – оправдывался Мирон, показывая на машину, сошедшую с полосы.

– Всё равно жалко. Дайте я ему рожки поглажу, – плакала Николина, протягивая издалека руки. Но, естественно, не дотягивалась, вздрагивала от очередного прострела и продолжала плакать.

– Хватит рыдать, студентка Николина, – Бережной пытался говорить строго, но самому было до слёз жалко беленький тёплый комочек в руках Шумкина и преподаватель прикасался к нему, осторожно гладя шёрстку.

– И что с ним теперь делать? – Мирон зачесал голову; очень уж не хотелось тратить время на поиски хозяина.

– Однозначно: живность – из деревни. Сбежал и заблудился. Так что без разговоров разворачивай машину и поехали назад. Доедем до первых домов, спросим. Другого выхода я не вижу. Да и ветеринара, кроме как в колхозе, тут нигде больше не сыщешь. – Кивнув Мише на своё место, Бережной знаком приказал идти туда. Николина вылезла из машины, освобождая сидение, вскрикнув ещё раз. Бережной и Шумкин переглянулись с непониманием, глядя в спину девушке, уходящей к задней двери.

– Болеет она, – тихо объяснил поведение Лены Игнат, наклонившись к уху Бережного.

– Не понял? Так ведь сказала – всё прошло? – Рудольфу Александровичу сейчас только не хватало узнать о новой проблеме.

– Всё, да не всё. С утра вот так мается, – не утешил преподавателя Андронов. Шумкин подозрительно оглянулся на заговорщиков, недовольный задержкой отправления. Не доверяя козлёнка никому, Миша уже уселся на переднем сидении. Заметив поворот головы Миши, Бережной спросил у Игната совсем тихо:

– А что с ней?

– Не знаю. Что-то по-женски. Мне не говорит. Думаю, и вам не скажет.

– Не было печали, – Бережной почесал голову, но тут же скомандовал, – Ладно, поехали. До места доберёмся, выясним.

Бережной пролез назад вслед за Андроновым и занял свободное место Шумкина. Кое-как развернув на узкой дороге широкий бело-мандариновый автобус, Мирон направил её в обратном от колхоза направлении, глубоко выдыхая: баня и стопарик удалялись на ещё незнамо какое время. Часы показывали почти два.

– На обед мы точно уже не успеем, – пожаловался Миша козлёнку.

28

Наталья Сергеевна была не просто в плохом настроении, раздражительность женщины достигла максимума по десятибалльной шкале. Мало того, что дождь после обеда снова зарядил, медленно превращая картофельное поле в бассейн грязи, а к ветру добавилась промозглость; температура после обеда понизилась до десяти градусов, противно заползая обволакивающим туманом в прорези воротников, в штанины брюк и рукава курток и даже проступая сквозь резину сапог, к тому же у студентов закончились мешки, у которые нужно было складывать картошку. Уже почти полчаса как бригады Зубилиной-Поповича, работающие проворнее других, шлындрали по всему полю, выпрашивая мешки у других студентов «первой смены». На какое-то время обошлись, но мешки скоро снова закончились. Тогда принялись сносить картошку в одно место, поближе к краю поля, неподалёку от столовой, и сваливать её в общую кучу. Когда куча выросла до солидных размеров, кто-то заметил, что она загораживает дорожку для телеги, приезжающей из колхоза за собранным урожаем. Горобовой пришлось дать указание прекратить заниматься бесполезным трудом. Не двигаясь, студенты стали быстро промерзать и принялись жаловаться на плохую организацию работ со стороны правления колхоза. Горобова ничем не могла ответить, чувствуя за собой вину в том, что не пересчитали с агрономом количество доставленных утром мешков. Чтобы хоть как-то отрегулировать ситуацию, Наталья Сергеевна отправила «бездельников» пока греться, с тем, чтобы после полдника оставить на поле именно их, а продолжающей работать второй смене предложить отдых и тепло. К Ветрову срочным порядком на личном мотоцикле с коляской поехал пожилой кочегар Матвей, что вызвало полное недовольство поварихи тёти Маши, оставшейся без помощника. На предложение декана предоставить двух студентов, повариха неожиданно отказалась, объясняя, что до ужина кочегар вернётся наверняка да и агроном Сильвестр появится точно.

– На полдник своими силами обойдёмся. – отмахнулась повариха.

– Так вы же сказали что вам, кроме одного постоянного, все равно нужны ещё двое на раздачу? – иногда Наталья Сергеевна отказывалась понимать логику обслуживающего персонала.

Мария Николаевна, занятая в этот момент битьём яиц для запеканки, она ловко и быстро расплюхивала яйца о край огромной посудины и тут же сбрасывала скорлупки в ведро под ногами, долго разговаривать не стала:

– Если Тофик и Танюшка придут, они помощники – лучше не надо. Вы найдите только одного постоянного для подсобной работы.

– А дежурных? – напомнила Горобова.

– Про дежурных с начальством надо сначала решить.

Видимо вопрос субординации был поставлен в колхозе строго, раз даже кухарка отказывалась самовольничать. Выйдя из столовой с ещё более плохим настроением, Наталья Сергеевна сходила в сторону бани; по её просьбе Матвей дал женщине запасные ключи от женского отделения ещё в обед. Тогда же и объяснил что мыться будут: « … по сто голов зараз: пятьдесят в мужском зале, пятьдесят в женском.»

– И предупредите своих: мыться живенько, не рассусоливая. Потому как четыре захода надо сделать. Первая смена в два, потом на ужин, затем вторая смена в два, и тоже на ужин. И вам чисто, и мне не торчать тут до полуночи. Чай я тоже отдых заслужил, целый день на ногах, колготишься, колготишься. Машка спуску не даёт, теперь вот вы дополнительный день для бани требуете. А на всё – я один.

– А что ж вас никто не заменит? – Наталья Сергеевна спрашивала с привычной ей методичностью, а не потому, что прониклась жалобами старика.

– Тю. Сказала! Тут такая система отопления – окромя меня ни один дипломник не разберётся. Строили-то когда?

– Прямо уж так хитро, что не разобраться? – декан смотрела с насмешкой. Матвей принялся сворачивать цигарку, разжигая в женщине желание к куреву. Горобова затопталась на месте, стараясь окончить разговор поскорее. Но Матвей завис на теме, удерживая собеседницу ответом:

– Разобраться можно, почему ж нет? Вот только как сделать так, чтобы в момент, пока в бане моются, тепло к комнатах не закончилось – знаю один я. Так что после моей смерти всю эту махину, – старик мотанул головой на баню, – сносить придётся и новую строить. Немецкие ведь инженеры конструировали, а они экономные: если вода есть в кране, её не льётся в унитаз. Если греем бак в столовой, то в бане вода холодная будет. Я тут знаете сколь мозгами шурупил, пока дотумкать как быть чтобы и вашим, и нашим, по советскому принципу.

Разговор из бытового, превращался в политический. Наталья Сергеевна, обдумывая услышанное, вздохнула:

– Сложно как у вас тут всё, – женщина задумалась когда ей идти в баню: в начале или в конце, а то вдруг, если решит мыться последней, так сказать без лишних глаз, останется без горячей воды, – Не запутаться бы в расчётах.

– Зачем путаться? Всё, как в аптеке. Помывочных место – сто. Вас в двух бараках – четыреста. Значит, арифметика проста: четыре захода, в две смены, сначала одна сотня потом вторая…

Кочегар рассуждал бы ещё с час, но декан взмолилась:

– Ясно, ясно! По сто, так по сто. Давайте мне ключи от женской половины. Я лично за них отвечать буду.

– А за мужскую кто?

– За мужскую? У нас есть дежурные по баракам. Им дадите, – торопливо пояснила Горобова и скрылась в женском отделении бани, объясняя Мирону, что желает осмотреть место заранее, а на деле поспешив сразу по двум неотложным делам: в туалет и покурить.

Выйдя из бани сейчас, Наталья Сергеевна вернулась в барак. Несмотря на то, что внутри жилого помещения было тепло и сухо, легче на душе Горобовой не стало: от одной только мысли, что после полдника придётся сменить Печёнкина, ушедшего в роли главнокомандующего на дальние поля, Наталье Сергеевне было муторно.

Ровно в четыре часа Горобова вошла в столовую на полдник. Тут уже толкались в очереди за горячим молоком и студенты, и преподаватели, освобожденные по причине технической необходимости. На столах стояли разносы с пирожками – бери сколько хочешь при условии есть на месте. Армен Малкумов что-то оживлённо рассказывал из жизни кавказца, то и дело раздавая пирожки то одной девушке, то другой, наполнивших стаканы молоком. Другая группа, подалее от стойки, была образована Кирьяновым и Кирилловым, которые подбивали студентов обратиться к руководству с просьбой о бане.

– А то вчера без мытья, сегодня грязные, так и завшиветь можно, – возмущался Толик старший, не заметив вошедшей руководительницы факультета.

– Запросто, – вторил Толик младший.

– Будет вам баня, Кириллов, не митингуй, – коротко заверила Горобова, проходя насквозь через собранную группку. Кириллов от неожиданности крякнул и мгновенно замолчал. Кружок слушателей рассосался, косясь на недовольную Наталью Сергеевну, прошедшую к раздаче без очереди. Заговорив о мытье, декан неприятно передёрнулась: грязь с полей липла и противно каталась по коже при почёсывании. Обмывания по пояс в общей туалетной комнате не спасали. Да и не только в гигиене было дело: после целого дня на ветру, тело просило тепла. «И вообще, мы не пленные немцы, которых раз в неделю отмывали, и сейчас не послевоенные годы, чтобы воду и электричество экономить. Тем более, что работаем все мы за „спасибо“. Так что, надо встряхнуть это болото. Я так вообще за то, чтобы и в воскресенье мыться. Как-никак, а по субботам тоже по полдня работать. Кириллов прав: не завшиветь ведь нам тут? К тому же у нас, женщин, свои трудности – сложные дни».

Мысли Горобовой тускло отражались в её погасшем взгляде. Говорить ни с кем не хотелось, хотя созрела для этого необходимость. Откусив вкуснейший пирожок с яблочным повидлом, Горобова кликнула общий сбор преподавателей за первым от входа столом: необходимо было назначить постоянных ответственных за хоз материал; колхозное начальство, по всему видно, зашивалось в других местах. Что и подтвердил вернувшийся с мешками Матвей. Старый кочегар завалил в столовую ещё до того, как преподаватели начали обсуждать поставленный вопрос, и тут же доложил, что секретарша Ветрова извиняется за то, что её начальник прошляпил вопрос инвентаризации, но, по причине того, что Пётр Николаевич не в правлении, а мотается где-то по полям, где связи с ним нет, выручить студентов возможно только частично. Загрузив в коляску Иж-а всего пятьдесят мешков, найденных случайно в подсобке правления, секретарша от своего имени предложила Горобовой, в случае нового дефицита, отказаться от сбора картофеля до поступления «тары».

– А особливо она кричала, чтобы картошку в кучах на ночь не оставлять, – Матвей грел руки в тазике с горячей водой, заботливо принесённом поварихой. Была бы возможность, он засунул бы в таз и лицо, обветренное при езде на мотоцикле, а так только опускал руки в воду, обмывал их осторожно, причитая от боли: руки были красные и сухие.

– Почему это? – не поняли преподаватели, обернувшись на реплику всем столом.

– Сгниёт мигом, – пояснила повариха.

– Да нет, кричала почему? – уточнил вопрос Михайлов и посмотрел на Горобову; при любых обстоятельствах голос Натальи Сергеевны не позволял себе подниматься до крика, и Михайл Михайлович, видимо, оценил это сейчас особо.

– А-а, вы про это? – усмехнулась тётя Маша, размахивая венчиком от электромиксера, – Так это вы Зинаиду не знаете: работа у неё такая – кричать. Ответственности много.

– Хорошее объяснение, – вздохнула Наталья Сергеевна, чёркая ручкой по приготовленной для собрания бумаге, – Мне тогда уж в пору совсем осипнуть.

Реплики Горобовой персонал кухни не понял, вызвав своими вопросительными лицами откровенные улыбки и преподавателей, и даже студентов. Собрание отменили, решив все-таки сначала поднапрячь колхозников насчёт ответственности за хоз материал.

– Посмотрим, что нам скажет товащирь пердседатель, – Горобова посмотрела на Мишу Ячека, выдавливая улыбку. Студенты едва усмехнулись; угрюмость начальницы передавалось как вирусная инфекция, при которой каждый представил себе что несут им ближайшие два часа. Перекусившие медленно побрели на выход; предстояло сменить в полях озябших студентов второй смены.

Когда в столовой уже почти не осталось народа, Матвей, словно оттаяв, посмотрел на декана с ухмылкой:

– Забыл я вам сказать: там в правлении кажется ваши опоздавшие крутились.

– Что? – Наталья Сергеевна уже давно посматривала на часы на руке, не понимая куда запропастились Бережной со студентами.

– Да то и есть. У них на дороге авария вышла, как я понял. Сбили кого-то, вот Зинаида и заставила их бумаги заполнять.

– Сбили? Это не страшно? Кто-то пострадал? – услышав объяснения кочегара, от двери вернулась Михеева; лицо Галины Петровны было встревоженным. Про Наталью Сергеевну можно было этого и не говорить: женщина побелела вмиг, как мел, и тут же почувствовала шум в голове. Одной фразы: «авария при месте переправки студентов к обязательным сельхоз работам» хватало, чтобы декану пойти под трибунал в случае, если происшествие обернётся телесными увечьями. Горобова впилась мучительным взглядом в лицо говорящего. «Шу-у… авария, шу-у… авария», – вливалось прибоем в мозг декана.

К женщинам подошли Стальнов и Галицкий, задержавшиеся в столовой. Приблизившись к декану, старшекурсники встали по обе стороны, выказывая готовность поддержать. Все пытливо смотрели на кочегара.

– Чего молчите? Вас ведь спросили: пострадал кто-то или обошлось? – голос Стальнова был не терпящим промедления. Глуховатый старик повернул голову и принялся дотошно рассматривать ребят. Губы Матвея молча шевелились, вислые усы от этого перекатывались справа на лево как безмен, отогревшееся лицо пылало. В ожидании ответа и Володя, и Юра сделали шаг вперёд, как на войне, подставляя свои тела под возможно неприятный ответ. Горобова и Михеева посмотрели на парней с благодарностью и почти с умилением, пришедшими в момент такой вот мгновенной женской слабости, когда мужское присутствие если не спасает, то внушает уверенность. Судя по гордым, молнией пробежавшим выражениям лиц, обе женщины подумали, что всё-таки хороших ребят растят они в стенах института. В подтверждение их мыслей теперь уже Галицкий потребовал: