Текст книги "Эх, Малаховка!. Книга 2. Колхоз"

24

Дорожка перед кафедрой лёгкой атлетики быстро очищалась от листьев. Мести Николина и Андронов решили встав плечом к плечу. Широко замахиваясь в одну сторону, студенты синхронно опускали мётлы на землю, откидывая листья и ветки как можно дальше вперёд по дорожке. В самом её конце стояли вёдра для сбора мусора. Там же лежали грабли. От работы молодые люди раскраснелись и им пришлось снять куртки. Да и солнце раскочегарилось; время приближалось к десяти утра. Кроме двух убирающих, никого около кафедры не было. Бережной исчез сразу, как отправил поварих по домам. Опаздывающий Шумкин до сих пор не появился.

– Ну, барбос этот Мишка. Я его, как приедет, сама лично отчихвощу, – пообещала Лена, замахиваясь новым разворотом. Лицо её кипело негодованием. А может это был рабочий румянец? Игнат внимательно посмотрел на подругу, грустно усмехнулся:

– Тебя в колхозе кто-то ждёт?

Лена вспыхнула так, что было заметно даже через раскрасневшуюся кожу и перестала мести. Утёрла лоб, выдохнула:

– Ещё чего скажешь! Никто и нигде меня не ждёт, – Николина посмотрела на ёлки вблизи невидящим взглядом, мгновенно уйдя мыслями в себя. Услышав вопрос, ей представились лица ребят: сначала Стальнова, потом Малыгина, Галицкого, а потом и вовсе Армена Малкумова. Вспомнив кавказца, Николина невольно улыбнулась. Андронов не понял повода и тоже перестал мести:

– Может все-таки я прав? – Парень посмотрел так испытующе, что Лена поняла, что это не из простого любопытства, но ответить не захотела. Да и что было говорить? Из всех перечисленных ребят ей откровенно и с первого взгляда понравился только Стальнов. Но горделивость юноши претила Николиной думать о нём. Малыгин? Красивый, нежный, готовый на многое. И что? Он совсем не в её вкусе. «Слишком красивый, очень нежный – затылок моментально занемел, словно Виктор поцеловал её только что, и, ужас!, готовый на всё», – от последней мысли спортсменка передёрнулась. Зачем ей это сейчас? Зачем? Когда впереди четыре года учёбы, пусть в физкультурном институте, который её родители, например, считают несерьёзным, но на деле, кто хочет учиться, научится многому и здесь. Да и в спорте хотелось добраться до результата «мастера спорта». А до него ещё семь сантиметров. Всего семь? Да нет, целых семь сантиметров, ибо только прыгуны в высоту знают как тяжело преодолим этот барьер, какого труда требует, скольких потов и нервов. Какие уж тут женихи? «Итак, с Малыгиным разобрались – друг и точка. А другие?», – снова перебрала Николина имена ребят, понимая, что зря заставляет себя не думать о них; мысли толпились у выхода из головы, как бараны у ворот: упрямые, отталкивающие друг друга, занимающие собою всё пространство. Про Армена Лена теперь мимоходом усмехнулась; кавказский менталитет не обходил вниманием ни одну женщину; именно этим было обязано дружелюбное и заигрывающее отношение Малкумова к Николиной. И к Цыганок. И к гимнастке художнице Ире, Лена не могла вспомнить фамилию гимнастки, ещё ко многим и многим девушкам, на которых парень из Кабардино-Балкарии смотрел с восхищением в силу горячего темперамента. О Галицком Николина задумалась чуть дольше и в последнюю очередь. Что она поняла или узнала о Юре из тех немногих встреч, что были в июле? Достаточно стеснительный, внимательный, тонкого ума и удивительно проницательных суждений. Такой характер покорял Лену, но вместе с тем в поведении Юры было что-то, что пока определяло ему место просто хорошего товарища. Николина сразу поняла, что Галицкий – не лидер. А, точнее сказать, – не яркий лидер. Во всяком случае в большинстве ситуаций, в которых Николина его видела, он чаще стоял за спиной Стальнова.

«Стальнова, – внутренний голос повторил фамилию Володи с определённой трогательностью. Думать о нём хотелось больше всего. А в то же время Николина никак не могла позволить себе заинтересоваться парнем всерьёз; она ведь почти ничего о нём не знала!., – Так вот почему я туда тороплюсь: узнать его, понять, открыть для себя, – призналась себе Николина и от столь странного откровения даже пошатнулась и вскрикнула.

– Что с тобой? – бросился к ней Андронов, – Тебе плохо?

Николина медленно покачала головой, только теперь сообразив, что вскрикнула и пошатнулась не от мысли, а от внезапно пронзившей её боли внизу живота и справа. И тут же стала задыхаться – Игнат подхватил её, начавшую оседать на землю, и крепко держал, мешая дышать.

– Лена, что с тобой? Ты бледная, как полотно.

– Не знаю, Игнат, – Николина пыталась расслабить дружескую сцепку рук и улыбаться, но боль, острая, молниеносная и совершенно нетерпимая, пронзила её ещё дважды, снова заставив вскрикивать. Андронов широко раскрыл глаза, ибо увидел в зрачках девушки то, что эту боль отражало – резкое сужение, а потом расширение тёмных точек в небесной голубизне глаз Лена. Это нельзя было ни сымитировать, ни пропустить. Игнат попробовал поднять Лену своими сильными руками, но она остановила его.

– Погоди, мне нельзя пока шевелиться. Пусть сначала пройдёт.

– Так это у тебя, значит, уже не в первый раз? – в вопросе был упрёк, сожаление и жалость одновременно. Николина помотала головой, слабо улыбаясь и вся сжавшись от напряжённого ожидания новых прострелов. – И что это такое? – теперь голос Андронова был требовательным, взгляд испытующим. Девушка беспомощно улыбнулась:

– Я не знаю, Игнат, это у меня лет с двенадцати появилось.

– И как часто? – парень стоял низко согнувшись над девушкой, пытаясь по её лицу читать то, что с ней происходит. Приступ вроде бы угасал, Лена чувствовала, как боль разлилась по животу и он напрягся, но это уже было тупое ощущение дискомфорта, которое можно было перетерпеть. Закусывая губы, она глубоко дышала, словами успокаивая и себя, и юношу, ставшим невольным свидетелем приступа. Отвлечённые возникшей проблемой, ребята не заметили как в начале дорожки показался с сумкой и рюкзаком Шумкин.

Миша шёл к кафедре быстрым шагом, ругая себя за опоздание и мысленно приготовившись к самому худшему для себя исходу на случай, если его не дождались. На дорожку к кафедре Шумкин вывернул на всей скорости, но, буквально наткнувшись на вёдра и грабли, а потом уже увидев незнакомого парня, высокого, стройного, обнимающего Николину, которую Шумкин узнал сразу, встал, как вкопанный. Поняв, что двоим не до него, торопыга отпрял назад, к елям. Там Миша так и стоял несколько минут, наблюдая за ситуацией, которую счёл не иначе как интимной, ведь парень, лицо которого Шумкин никак не мог рассмотреть, низко склонялся над девушкой. Так наклоняться можно было только разве что для того, чтобы целоваться. Миша видел такое в кино, поэтому пренебрежительно сморщился. Его неприязнь относилась конечно же только к Николиной; он давно уже понял, что девушка не просто кокетка, но и самая настоящая…

«Эх, Юрка, знал бы ты чем она тут занимается, пока ты там долг перед Родиной выполняешь», – ощетинился Шумкин, постоял ещё немного и, решив, что был достаточно деликатным, грузно шагнул на дорожку снова, переступая через брошенные поперёк пути грабли, наконец-то обращая на себя внимание.

– Ничего никому не говори. Прошу тебя, Игнат, – в голосе и взгляде Лены была мольба. Андронов не мог пренебречь ею.

– Как хочешь, – отступился он от Лены, всё ещё продолжая осматривать её, хотя Шумкин был уже совсем близко, – Только с этим как-то надо бы разобраться?

Николина дакнула Игнату и поздоровалась с Шумкиным, пытаясь понять почему Миша даже не смотрит на неё, протягивая руку для знакомства Андронову.

– Развлекаетесь? – не преминул съехидничать Шумкин, опустив вещи на землю.

– Дорожки вот метём, – ответил Игнат строго, не принимая снисходительного тона.

– Я и говорю – развлекаетесь, – Миша хмыкнул, полосонул по Лене брезгливым взглядом и отвернулся. Игнат не мог не заметить этой неприязни и, не понимая отчего она, кинулся на защиту:

– Тогда и ты поразвлекайся. Тебе тоже велено было примкнуть к нам, как появишься, – Андронов насильно всунул метлу Лены в руки Миши, а девушку приказным тоном отправил внутрь здания. Пускаться в дискуссию Николина не захотела, поэтому медленно скрылась на кафедре. На душе у неё было противно от того взгляда, каким на неё только что посмотрел Шумкин.

«Эх, Михайло Потапыч! Неуклюжий, толстопятый,» – подумал девушка с горечью, усаживаясь на стул, чтобы найти в своей сумке необходимый гигиенический пакет с самокрутками из бинтов и ваты.

25

Рудольф Михайлович Бережной действительно нашёл в деканате телефон родителей Шумкина, но звонить пока не торопился.

– Чего людей пугать? Может этот оболтус с минуты на минуту появится, а мне потом опять беги, звони, объясняйся, – Бережной ходил по кабинету Горобовой и осторожно притрагивался к личным вещам Натальи Сергеевны: семейной фотографии в красивой деревянной рамке, покрытой лаком, кубку за победы в футбольном турнире – декан до сих пор выступала за ветеранов в Раменском клубе, пепельнице… Бережной давно догадывался о пагубной привычке женщины, иногда даже улавливал исходящий от неё лёгкий запах табака: не тот, которым кожа и корни волос пропитаны насквозь и который сморщивает лицо, каштановыми пятнами, как маской при беременности, разукрашивая скулы и щёки, не тот, что воняет противно, горечью, вызывающей отвращение, а тот, что лёгкой дымкой остаётся на одежде и в волосах после единственной выкуренной за день сигареты и примешивается к парфюму «Magie Noire», тягучему, глубокому и столь характерному именно для этой женщины, ибо она употребляет его уже много лет, и запаху кофе, обязательному аккомпанементу при процессе погружения в никотиновый дурман.

Рудольф Александрович провёл пальцем по идеально чистому хрусталю пепельницы, понюхал его инстинктивно, как он привык нюхать абсолютно всё, что проходило через его руки, удовлетворённо улыбнулся, не уловив ни малейшего запаха, и поставил предмет на своё место. Затем сел на стул начальницы, закрыл глаза и впал в грёзы.

Горобову Бережной знал вот уже семь лет. С самого первого дня появления Натальи Сергеевны в институте Рудольф Михайлович проявлял к женщине скрытый интерес. Не мужской. Профессиональный. Сначала потому, что очень хотел, чтобы дела у новой начальницы пошли колесом, она не справилась с вверенным ей коллективом, состоящим преимущественно из мужчин, да ещё с таким активом, как сам он, Бережной никак не относил себя к людям с лёгким характером, или уже известными Бражником и Гофманом. Буквоеды и мужланы, двое последних не шли, безусловно, ни в какое сравнение с парторгом Печёнкиным, официально тоже находящимся в подчинении деканов и спортивного факультета и научно-педагогического. Сидя сейчас в кресле, Рудольф Александрович вспоминал с каким волнением он ожидал первого педсовета под руководством Горобовой и с присутствием Печёнкина, парящего до того дня в свободном полёте своего эксклюзивного партийного статуса. Бережному тогда хотелось приземления нового декана, её морального опустошения, психологического срыва. Они с «коллегами», казалось, всё подготовили для того, чтобы тот педсовет навсегда остался в памяти Натальи Сергеевны как триумф мужчин-диктаторов. Но вышло всё наоборот: с первых же минут разгадав коварные настроения подопечных, Горобова для начала лишила их права слова, предложив отставить все вопросы на конец заседания, а затем так мастерски представила всему коллективу предстоящие перестроечные мероприятия по организации и ведению педагогического процесса, что о дурных мыслях забыли все. Именно в тот первый день женщина-декан была окрещена и негласно признана как женщина-власть. Так назвал Горобову сам Бережной, а Бражник и Гофман с ним согласились. Печёнкин же понял, что к рулю в институте поставлена не просто женщина, а руководитель, способный заткнуть за пояс любого.

На все неожиданные вопросы по проблемам института, о которых, казалось бы, новый декан знать не мог, Горобова отвечала конкретно, за словом в карман не лезла, как и не стеснялась давать характеристики некоторым преподавателям. Именно с той поры в институте прекратились внеурочные планёрки и установился чёткий график проведения педсоветов. Именно тогда было объявлено о том, что преподаватели практических видов спорта, которые, к тому же, вели и теорию по своим дисциплинам, должны быть освобождены от общественной нагрузки в виде наложенных властями рейдов «Народного патруля», обязательных посещений заседаний районного комитета партии в качестве народных представителей и, что казалось совсем немыслимым, работы на агит-участках во время выборов всякого порядка. Перечисленные мероприятия сжирали свободное время любого гражданина страны, фактически являясь простым очковтирательством. Для преподавателей «практиков», нередко заканчивавших свой рабочий день далеко за определённые педсоставу пять часов пополудни, освобождение от дополнительных нагрузок сошло как высшее благо нового руководителя, отчего список вставших в ряды союзников Горобовой тут же переполовинил её противников. Бережной тогда понял, что Горобова – интересный человек и достойный профессионал, и уже не ждал пока декан оступится. Интерес заведующего кафедры легкой атлетики из противовесного стал превращаться постепенно в односторонний. А уж когда Рудольф Александрович убедился, что Наталья Сергеевна не только видит его усилия по ведению работы на кафедре, но и оценивает их, часто прилюдно, не скупясь на похвалы, то и вовсе «записался» в друзья начальницы.

Интерес Бережного к Горобовой был все так же профессиональным; Рудольф Михайлович в самой ранней молодости ожёгся с женитьбой, о которой никогда и ни при ком с той поры не вспоминал. Но все-таки природа иногда брала своё и напоминала мужчине о том, что даже женщина, которая не ищет контактов с противоположным полом, всё же может быть предметом мечтаний. То в силу расстегнувшейся ненароком пуговички на блузе, открывавшей царский вид, где всё было при всём, то путём кратких сентиментальных взглядов руководительницы на него ли или на кого-то другого, то употреблённой низкой тональностью голоса, волнующей и вызывающей определённые физиологические позывы…

Посидев ещё некоторое время в кресле Горобовой, Бережной встал, оглядел кабинет внимательно, словно отыскивая что-то необычное, но ничего не нашёл. Разве вот только верхний блокатор задвижки оконной рамы был опущен немного ниже, чем положено? Рудольф Александрович подошел, поднял фиксирующий язычок максимально вверх, после чего покинул кабинет декана. На часах показывало начало одиннадцатого, стоило поспешить вернуться на кафедру в надежде, что все ожидаемые и опаздывающие уже собрались.

Вернув в деканат ключ от кабинета начальницы дежурной преподавательнице, той самой, что не поехала в колхоз по причине нестабильного диабета, Бережной засеменил от основного здания института. Мысленно он уже решил оставить соответствующие указания завхозу Мирону насчёт Шумкина в случае, если парень так и не появился. Наличием микроавтобуса УАЗик Рудольф Александрович заручился ещё до того, как заглянул в деканат: тот же Мирон пообещал взять нужную «буханку» у близкого родственника. Уже подходя к кафедре и издали увидев сидящих на бордюре Андронова и Шумкина, завершивших уборку, Рудольф Александрович довольно улыбнулся: ЧП с неявкой первокурсника не состоялось. Постукивая по ладони увесистым рулоном купленной свежей прессы, Бережной пошёл за своей сумкой.

26

Тяжёлые испарения от влажной верхней одежды моментально заполнили столовую и, казалось, висели в воздухе. От студентов, пришедших на обед, пахло землёй настолько отчётливо, будто это не картошка, которую собирали, а сами они были закопаны в грядки. А ещё пахло потом и немного сигаретным дымом. Наружная влага пропитывала насквозь, задерживая любые запахи надёжно и надолго. Но на них внимания не обращали. Рассаживались по местам, обособлялись, не глядя ни на соседей, ни на преподавателей, переговаривавшихся за столом у выхода и обсуждавших всё ту же тему недостатка нужной обуви и одежды. Лишние три часа на уборке ещё больше обнаружили неприспособленность горожан к сельским работам: почти все промокли и сверху, и снизу, куртки и ветровки скрипели от влаги, обувь разбухла, разукрасилась землёй, надёжно покрывшей кожу и даже резину. На грязь всё ещё реагировали, отряхивались от неё, тщательно мыли руки в наружных умывальниках, по приказу дежурных первого барака – Молотова и Зайцевой, послушно скидывали обувь у входа, оставляя её на террасе, чтобы пройти внутрь, следя разводами от носок. Уставшие студенты и преподаватели доходили до комнат, падали на несколько минут на кровати, скинув верхнюю одежду кто на пол, кто на стул, кто спинки кроватей, потом вставали, надевали сухие носки вместо мокрых, мокрые умещали кое как на батареях, во благо шпаривших жаром вовсю, натягивали сменные тапки, кроссовки, туфли и шлёпали в туалеты. А уже через десять минут снова выходили на улицу, совали ноги в оставленные снаружи обувки и вскрикивали: обувь моментально сырела и толку-то было, что переодели носки?, тут же морозила ноги, шли в столовую. Заваливали нешумно, тяжело ступая, уже сейчас ощущая усталость во всём теле от непривычной работы, от неудобных поз во время неё. Вдыхали запахи еды, зло осматривали очередь у раздачи с пустыми тарелками и тут же, при виде разложенных на столах ложек, вилок и пустых стаканов, ощущали, как обоняние ещё больше обострялось, превращаясь мгновенно в дикий голод, от которого хотелось съесть даже недоваренное, даже сырое и ждать не было никакой возможности. И тогда, такие как Гена Савченко или Стас Добров, кидались к стойке раздачи без очереди, осыпали поварих вопросами об остатке меню, клянчили в плюс к налитой тарелке морковку из кастрюли, очищенную на ужин и залитую водой, или кусок капусты, частично нашинкованной в таз и тоже незаконченный из-за того, что пришло время обеда, тянули руки к варёным яйцам в скорлупе, сложенным в судок. На попрошаек шикали, били по протянутым рукам, отсылали за столы. Неудовлетворённые вымогатели шли на свои места, на ходу оглядываясь и обидчиво обзывая персонал столовки «жадинами» и тому подобное.

Остальные студенты, более дисциплинированные, сидели молча на своих местах и, глядя как Вера – помощница главной поварихи, разливает на раздаче суп по тарелкам очередникам, теребили хлебницы, жевали всухомятку, ожидая пока очередь дойдёт до их стола, а, дождавшись, мгновенно вскакивали, выстраивались в цепочку, дойдя до окошка подставляли под половник тарелку, хватали её, уже полную, обжигаясь несли к столу, и сразу же принимались за еду, как будто боясь, что не хватит, придётся делиться или суп может испариться. Съев суп, многие, особенно ребята, просили добавки. Тётя Маша охала, причитала хватит ли второй смене, но все-таки уступала просьбам, наливала повторно, каждый раз улыбаясь и желая приятного аппетита. Помощница Вера, тощая девушка возрастом за тридцать с настолько близко посаженными глазами, что пышные ресницы при опускании, казалось, щекочут нос, уже была занята раскладыванием в чистые тарелки второго, за которым по кругу подходили очередники. Накормить нужно было быстро, вовремя, вкусно. Вера и тётя Маша торопились, утирались от пота, внимательно оглядывая кто ещё не обслужен, не подошёл ли кто-то за вторым дважды, не обделили ли кого компотом, за которым шли в самом конце.

Обед проходил при шуме стучащих ложек и редких вздохов. После утренней работы разговаривали мало, смотрели друг на друга редко и совершенно не торопились выходить из-за стола. О второй смене никто не беспокоился; хотелось подольше побыть в тепле, вдыхая ванильный аромат подходящих в духовках булок. Сдоба была предусмотрена для полдника, а пока на обед хлебали суп с клёцками на первое. На второе предстояла тушёная картошка с мясом. Неизменный компот заменял десерт.

– Помидорок бы сейчас, – хмуро пожаловался Стас Добров, пережёвывая картофельное рагу, – Осень в разгаре, а на столе ни одного овоща.

– Как это ни одного? А картофель? – Кашина подцепила вилкой крупный кусок картошки и подняла на общее обозрение.

– Тоска, – огрызнулся Стас, – сразу нажраться хочется.

Вместо ответа Галицкий, не переставая хлебать вторую порцию супа, подсунул Доброву кулак под нос. Стас вздохнул, снова принялся за еду.

– Картофель – это вещь, – пробубнил Попович, допихивая в рот к картошке кусок хлеба, окунутого в соль; солонки и перечницы были густо расставлены повсюду, – Стасик прав: щас бы сальца сюда, – предположил Саша, грустно рассматривая в рагу крохотные кусочки постного мяса.

– Картофель, картофель… В поле – картофель. В столовой – картофель. Если так пойдёт, то он скоро сниться будет. – Настроение Бодрова было пасмурное, как погода: уже хмурое утро не предвещало ничего хорошего, а к обеду задождило надёжно, без перерывов, к тому же задул ветер с севера. Поглядывая в окно у выхода, Стас тяжело выдохнул и посмотрел на Кашину. Ира улыбалась, как до этого:

– А тебе, Стасик, хотелось бы видеть сны про что? Или, может, про кого?

– Или может просто без снов обойдёмся? – в разговор вмешался Стальнов, перехватывая внимание Кашиной, – Чего впали в минор? Только первый день сегодня, а у тебя, Стас, уже унылая рожа. Так и до хандры недалеко, – Стальнов говорил спокойно, уверенным тоном, то и дело утирая рот куском хлеба, – Давайте вечером собираться и устраивать культурную программу, чтобы не киснуть. Иначе дух бойцов не поддержать.

Стальнов посмотрел на Галицкого, требуя одобрения. Юра понял, кивнул:

– Почему бы нет? Гитара есть. Попоем. А если петь не хотите, то можно в игры разные поиграть.

– О, это здорово! – оживилась Цыганок, для которой недавняя ссора с Геной на поле оказалась испытанием. Вернувшись в барак после того, как разложила Савченко по полочкам как обстоят дела и как стоит себя вести, если Гена не хочет быть отвергнутым всеми, Света злилась на себя за грубый тон и переспрашивала то у Маршал, то у Сычёвой как теперь быть. С Савченко и так было непросто работать, а уж тем более, если он закусил от обиды губу. Света с трудом могла представить себе рядом на грядке надутого Гену, с которым и словом-то не перемолвишься. Несколько раз Цыганок с мольбой кидалась к Маршал, уговаривая вернуться в пару, то есть в тройку. Сердобольная Таня наконец-то уступила, но твёрдо предупредила, что если Савченко выкинет ещё хоть что-то подобное тому, что было утром, Свете придётся сделать выбор с кем остаться. Цыганок расцеловала подругу, а теперь в столовой то и дело пыталась поймать взгляд обиженного парня, чтобы хотя бы взглядом сотворить перемирие. Но Гена, как замагниченный, не отнимал глаз от тарелки, а если и разговаривал, то только с Ячеком, сидящим за столом рядом.

– А где соберёмся? – Света пыталась говорить громко и забойно, как комсомольский активист на собрании перед сбором макулатуры.

– Можно у нас, – предложил Попинко, бросившийся после слов Галицкого предлагать Юре разные игры и конкурсы, – Только у нас места мало, – проговорил он менее уверенно, поймав после первой фразы недовольный взгляд Стальнова. Володя, представив как в их аккуратно обустроенной комнате появится огромная толпа, пышущая естественными вониями каждого, как после трудового дня пришедшие усядутся грязными штанами на личные одеяла проживающих, как начнут шуметь и, не исключено, хватать личные вещи ребят, при словах Андрея сжал губы, сузил глаза и сколючил взгляд. Попинко понял настроение приятеля по комнате, потому затушевался.

– И думать нечего у вас. Приходите все к нам. У нас комната больше и есть свободные кровати. Да? – решительно предложила Кашина, глядя на Масевич и Зубилину одновременно. Гимнастки согласно закивали. Сорвать мероприятие только из-за недовольства Стальнова, которое заметили все, казалось обидным. А ещё, совсем не хотелось коротать вечера до отбоя в кругу исключительно «любимых» соседок.

– Не понял, ты нас играть зовёшь или спать? – голос Доброва все-таки посвежел и глаза смотрели теперь с ухмылкой.

– Дурак ты, Стасик, – необидно скривилась Ира, – При чем тут спать? Больше кроватей – больше места, чтобы сидеть. Разве не так?

– Не забывай, Ира, что вечером Николина должна приехать, – робко напомнила Воробьёва и тут же продолжительно вздохнула, думая о своём.

– И не только она, – поддержал Лизу Галицкий, мгновенно поняв о чём девичья печаль в глазах. Лиза вскинула на Юру благодарный взгляд и робко улыбнулась.

– А, ну да, там едет основной запевала Шумкин, – засмеялся на весь зал Юлик Штейнберг и тут же стал вспоминать как во время вступительных экзаменов по гимнастике Миша никак не попадал в ритм упражнений на ковре.

– На ковыре в ритым никыто не попадал, – заметил Серик с улыбкой.

– А ты откуда знаешь? Ты же в раздевалке отмокал? – повернулся к Серику Кириллов, глядя возмущённо ибо, как в пословице: «на воре шапка горит», принял часть критики на свой счёт. Весь стол перестал жевать и посмотрел на Шандобаева, требуя объяснений. Серик, с набитым ртом, выпучил глаза, развёл широко руки и зашепелявил, удерживая пищу:

– И шито шито сидел в раздевалка? Я иногыда оттытуда выходил и на вас сымотрел. На девушек, особенно. Ах, какие они кырасивые ластошки делала, – говоря обо всех, Шандобаев остановил взгляд на Маршал. Таня недоумённо поосмотрелась по сторонам, потом, поняв, что Серик смотрит всё-таки на неё, ткнула себе в грудь:

– Я?

Азиат широко заулыбался, отчего щёки, набитые пищей, растянулись по максимуму. Все засмеялись, пустившись в насмешливые предположения относительно расположенности Шандобаева. Маршал покраснела и стала широко дышать:

– Ну ты, Серик, вообще уже. Ладно сказал бы про Масевич. Или вон про Воробьёву, – от смущения Таня тыкала в первую попавшуюся кандидатуру. Серик, к которому предъявлялись претензии, быстро-быстро стал жевать пищу, продолжая смотреть на Маршал выпученными глазами. Юноша никак не мог понять почему девушка так странно отреагировала на его, как казалось азиату, приятный комплимент. Серик действительно с первого дня считал Таню очень красивой и тайно следил за ней повсюду, не решаясь приблизиться. Резкий характер и громогласный голос Маршал отталкивали, вызывая боязнь.

– Я ведь гимнастику не сдавала, – напомнила Лиза Тане.

– А я вообще была на опорном прыжке, – пожала плечами Масевич, не понимая.

– И какая разница? Все равно у вас лучше ласточка получается, чем у меня, – от повышенного внимания к ней Таня была готова расплакаться. На помощь пришла Цыганок:

– Тю, Танюша, та ты шо? Ты же у нас – лучшая, – Света гладила Маршал, пошедшую красными пятнами, по рукам резко, обрывистыми движениями, как натирала лыжи мазью. Было заметно, что Света в роли утешительницы и под общим прицелом глаз, среди которых, как она надеялась, была пара Савченко, тоже нервничает, – А плыла вон как! А потом на биологии, помнишь, Бровкину подсказывала. О, народ, это было нечто, – приготовившись к воспоминаниям, Цыганок мгновенно преобразилась; теперь перед слушателями была прежняя весёлая, задорная, добродушная Света, говорящая скоро и нараспев и то и дело встряхивающая русыми барашками пышного каре. Оживлённо рассказывая про смешной случай, девушка заранее улыбалась, подводя всех к определённому настрою. При этом веснушки на лице Светы скакали также весело, как перепрыгивали с одного на другого её сияющие глаза, то просто озаряя, то лукаво подмигивая. Народ за столом перестал жевать и устремил на Цыганок взгляды, предвкушая необычную историю, каких у студентов в запасе всегда множество.

– Так вот: сидит на экзамене по биологии хоккеист Бровкин, Юлик, ты его знаешь, с твоей группы, и Павлу Константиновичу то и дело семафорит: показывает на бровь и смотрит так выразительно, мол, догадайтесь, товарищ Лысков, что я – сборник и спартаковец, – Света жестами копировала поведение хоккеиста, о котором вела речь, – А Павел Константинович никак не поймёт, чего это хлопец на первой парте глазки ему строит и какие-то странные знаки подаёт. Смотрел он на него, смотрел, а потом как разозлится и как спросит фамилию. Бровкин тут как тут вскочил и как заорёт, что он – Бровкин. А Лысков про списки-то не врубился и тоже в ответ как заорёт: « И что теперь, что вы – Бровкин? Да пусть хоть Щорс! Чего вы постоянно в глаз себе тычете? Видите плохо? Или ещё какая проблема?» И взял и отослал этого спартаковца на последний ряд, готовиться по билету. А тут мы с Танюхой сидим. Глядим, парень вообще размяк. Понятно, он-то думал экзамен по биологии – ерунда, а тут такой расклад… Я так думаю, Лысков его не за того принял. Ну… сами понимаете за кого, – Света многозначно обвела всех глазами, несколько раз с пониманием поподмигивала и, дождавшись смешков и шушукания, продолжила с прежним запалом, – Сидит Бровкин, значит, чуть не плачет. Танюхе его стало жалко, она руку протянула, взяла его билет и все ответы ему написала.

– Та ты шо? – размагнитился Гена, слушая невероятную историю Светы, – А Лысков? Ничего не видел?

– Видел, – Маршал уверенно качнула головой в сторону стола, за которым ели преподаватели, – Только ничего не сказал. Сделал вид, что не видит.

– Он, наверно, всё-таки отреагировал на списки, но уже постфактумом, – хохотал Галицкий, предполагая, – Да уж, история. Надо будет Павла Константиновича пораспрашивать про неё.

За столом воцарилось всеобщее веселье, студентам сразу стало легко и спокойно, будто впереди не было ещё полутора месяцев практики и сейчас прямо из столовки не надо было шуровать на поля, а можно было рассосаться по кафедрам и продолжать общение в тесных уже кругах одногруппников. Беспокойной оставалась только Маршал: во-первых, Серик все также смотрел на неё, улыбался и даже подмигивал время от времени, словно заразившись от Цыганок. Во-вторых, волновали намерения Галицкого, относительно преподавателя Лыскова.

– Не надо, Юра, – почти взмолилась Таня, ёрзая и оглядываясь на стол с преподавателями. – не стоит ворошить. Тогда все нормально закончилось. Бровкин этот четвёрку получил. Зачем спрашивать? А то вдруг его отчислят?

– Ты что, Таня, говоришь? Кто это спартаковца, да ещё хоккеиста из института отчислит после того, как он уже поступил, – вмешался Соснихин, – Я сам – спартаковец, правда из Люберец. И то взяли без разговоров. Даже с трояком по сочинению. А этот Бровкин – из московского «Спартака», – Миша поднял со значением указательный палец, – Если таких людей отчислять из-за какой-то биологии, вообще фигня получается, дорогая редакция, – Миша легонько стукнул по столу, выражая твёрдую уверенность в сказанном. Хлопок вышел громким и привлёк внимание студентов с других столов и даже преподавателей. Лысков, которому до этого послышалась своя фамилия, теперь напряг ухо и смотрел на дальний стол, промаячивая взглядом по лицам. Игра в смотрины продолжалась несколько мгновение. В это время из-за стойки в зал вышла запаренная раздачей тётя Маша и подошла к Горобовой. Молчание в столовой повисло как видимый туман.