Текст книги "Поступление"

Глава 14

Стальнов с досадой развернулся от ворот базара: знакомая бабуля со своего места уже ушла; хорошие овощи раскупали на рынке задолго до обеда. После десяти утра рынок опустевал – поднималась жара – чтобы снова заполниться ближе к вечеру. После обеда везли зелень и овощи, только что снятые с грядок и не заморенные солнцем. Рабочий люд, возвращавшийся на электричке из Москвы, охотно раскупал зелень до самого закрытия рынка – десяти часов вечера. Стальнов шатался вдоль опустевших рядов, безразлично оглядывая продавцов и их товар. Огурцы можно было купить за такую же цену и в магазине, но, увидев в овощном пожелтевшие колхозные «фугаски» вместо аккуратненьких зелёных в пупырышек огурчиков частников, Стальнов, не рассуждая, пошёл на базар. До дальних ворот рынка Володя добрёл от нечего делать: огурцы он уже купил, испробовав их не менее чем у десятка оставшихся продавцов. Выбирал сладкие, без горечи, и выбирал по принципу, что нужно выбирать и торговаться. Иначе что это был за рынок? А вот со старушкой хотелось бы перекинуться ещё парой слов. На днях Володя слышал, что помидорная мякоть может снимать гематомы и решил на всякий случай уточнить это у бабуси. Но не получилось.

Синяков и ссадин на теле спринтера хватало. А после вчерашней тренировки на стометровке с барьерами ныли не только ушибленные колени и содранные надкостницы, болели даже тазобедренные суставы.

«Пора завязывать, – решил Стальнов, – Вот закончу сезон, и к лешему эту легкую атлетику, пока не послали в Тмутаракань».

Мысль о возможности попасть по обязательному двухгодичному распределению куда-то «глубже», чем его родной город Кимры, коробила. А в Москве оставляли только «по семейным обстоятельствам». Для этого нужно было жениться на москвичке. Первые два курса парень, как большинство, наслаждался студенческой свободой, а с ней и полной неразборчивостью связей с противоположным полом. На третьем стал успокаиваться и ставить акцент на отношениях, приносящих удовольствие. Впереди оставался последний, четвёртый курс, и время, как говорится, поджимало. Не так давно невеста Виктора Кранчевского, москвичка Маша, познакомила Володю со своей соседкой Кристиной. Новая знакомая училась в Педагогическом институте, умела заумно выражаться, красиво одевалась, осаждала культурные мероприятия, но перечисленное никак не перевешивало коротких толстеньких ножек откровенно дурноватой брюнетки.

«Какие уж тут ставки?» – сокрушался парень, глядя на потенциальную кандидатку в невесты.

Думая о собственной неопределённости, Стальнов вернулся с рынка на дачу, замочил огурцы в холодной воде, чтобы к вечеру не скукожились от жары, и решил поспать; до обеда оставалось ещё два часа. Накануне, вернувшись с Володей за полночь с выставки художников-кубистов, Кристина категорически отказалась отпустить кавалера в Малаховку: электрички уже не ходили. С согласия родителей, она постелила кавалеру в столовой. Ворочаясь до утра на пухлом нераскладном диване, Стальнов сетовал, что потерял в своей жизни не только вечер, так и не сумев проникнуться идеями художников типа Пикассо, но и ночь. Так что отдых перед обедом представлялся необходимым. С блаженством растянувшись в кровати и укутавшись простынёй, Стальнов упоённо слушал какое-то время пение птиц за открытым окном, пока не погрузился в глубокий восстанавливающий сон.

Глава 15

В секторе по прыжкам в высоту Кашина и Николина соревновались вдвоём на высоте метр шестьдесят. Изначально было шесть участниц, но это были девушки с других кафедр: игровых спортов, гимнастики, конькобежного спорта, плаванья. Перепрыгивая планку кто ножницами, кто поджав сразу обе ноги, как в прыжках в длину, кто даже проныривая дельфинчиком, спортсменки «сошли с дистанции» на высоте один метр сорок пять сантиметров. Сектор остался во владении легкоатлеток. Цыганок, ловко преодолевшая метр пятьдесят, на следующей высоте трижды врезалась в планку.

– Тоже мне карикатура, – прошипела на такое Кашина, – Быстрее бы уже убрали её, чтобы не остывать тут.

При жаре под тридцать градусов остыть было трудно, но Ира вела себя как именитые высотники: после каждой удачной попытки натягивала трико, гимнастёрку, расшнуровывала шиповки. Николина, начавшая соревнование с высоты метр пятьдесят, прыгала сразу за Светой.

– Ну и карга, – тихо прокомментировала она слова Кашиной, готовясь к прыжку. Цыганок, тоже тихо, ответила:

– Та не обращай внимание, Ленуся. Таких краль видали мы по самое не хочу. Ты давай, накати её, шоб не выпендривалась.

– Попробую, – пообещала Николина и отбила Свете по ладони.

Цыганок быстро собрала свои вещи и уселась тут же, в тени деревьев, рядом с основными зрителями. Среди них были снова Галицкий и Гена Савченко, а также абитуриенты, которые вслед за девушками должны были держать экзамен по высоте и, уже «отстрелявшиеся» на других дисциплинах, штангисты и кое-кто из бегунов.

– Да уж, эта с косой глотку кому хошь перегрызёт, – подумал вслух Гена, подсаживаясь поближе к Свете, – Как она тебя подковырнула, да?

– Идиотка, – характеристика Цыганок была краткой.

– Норовистая, – заключил Гена, осуждая поведение Кашиной.

– Гоношистая, – поправил волейболиста Виктор Малыгин, – Корчит из себя много. Посмотрим чего она в секторе стоит. А то глоткой брать – проще, чем прыгать.

– Во, Витюша. Правильно говоришь. А то «норовистая, норовистая». Почему это, Гена, она для тебя норовистая? – Света говорила строго, но смотрела кокетливо; она сразу выделила этого длинноносого чубастика с хитрым взглядом. Парень поплыл от листьев деревьев, качающихся в девичьих глазах:

– Та почему, почему? Потомуша. – В голове волейболиста пронеслись вихрем несколько мыслей, суть каждой из которых была только одна: что означают искорки в глазах землячки?

– Потомуша, потомуша, – задумчиво пропела Цыганок, – Эх, попить бы. Жарень такая, – Света потянулась. Гена, глядя на неё, инстинктивно вытянул шею:

– Это надо в общагу идти. Или на кафедру лыжного спорта; она ближе всех.

– Держи, Света! – протянул бутылку Андрей Попинко. В его огромной спортивной сумке мог бы поместиться целый буфет. Все сидящие посмотрели на бутылку с завистью.

– О, спасибо, дружище, спасаешь, – Света взяла протянутую «Боржоми», – А стаканчик?

– Нету, – Попинко извинительно улыбнулся, – Мама ведь мне для себя положила.

– Мама? Это хорошо, что положила. Ладно, Андрюша, я аккуратно попью. – Девушка вытащила пластиковую пробку, предусмотрительно заткнутую скорее всего также мамой Андрея, и налила себе в рот немного воды, не прислоняя край бутылки к губам. После этого она тщательно вытерла горлышко краем майки, закупорила бутылку и вернула, – Гигиена – превыше всего. Держи, Андрюша, тебе ещё прыгать. Спасибо! – сладостное любого украинца «г» как «хг», с придыханием, разлилось по ушам Савченко. Он улыбнулся, но когда мимо него проплыла ёмкость с жидкостью, снова сглотнул слюну и проводил «Боржоми» взглядом до сумки.

– Сходи на кафедру лыжного спорта, – посоветовал тут же Малыгин, – Нам ещё экзамен сдавать.

Гена молча кивнул.

В это время Михайлов при помощи студента, взятого ассистировать судейство, подняли планку на высоту метр шестьдесят. При личных рекордах за метр семьдесят и званиях «кандидат в мастера спорта», подобная высота должна была казаться обеим высотницам плёвой. Но, учитывая качества сектора для прыжков: резины не было и здесь, прыгали всё с того же битума, а также ответственность момента, обе спортсменки заметно посерьёзнели. Николина заново промеряла шагами разбег на дуге и добавила лишний шаг. Она пошла к лавочке, на которой лежали их вещи, чтобы взять мелок и нарисовать им новую отметку. Кашина, наблюдавшая исподлобья за действиями соперницы, будто случайно наступила на меловую палочку, лежавшую под лавкой, именно в тот момент, когда Лена нагнулась за нею.

– Ой, извини, не заметила, – дразнящая улыбка промелькнула на лице Иры.

– Вот зараза, – крикнула Цыганок из-под дерева, – Ты шо делаешь?

– Я не заметила этот мел, – обернулась Кашина на оклик, – И вообще: не надо разбрасывать свои вещи где попало. Здесь сектор, а не квартира в Химках, – снова улыбка, и опять с издевкой, вернулась к Николиной. Ира, мотнув косой, пошла на исходную позицию. Лена хмыкнула и покачала головой:

– Ладно, Кашина, с тобой всё ясно.

– Что тебе ясно? – глаза Иры вмиг загорелись яростью. Было понятно, что она, если дело дойдёт до скандала, не преминёт его устроить.

– Ничего. Ясно, что у тебя толчковая левая, а моя толчковая – правая, – Николина пропела слова из песни; как никогда фраза Владимира Высоцкого была в тему: девушки действительно прыгали с разных сторон. Зрители за сектором зааплодировали и даже приветливо засвистели.

– Молодец, Ленуська, – Цыганок захлопала, – Бей гадов! – Света вошла в раж. Михайлов, распоряжавшийся на секторе в роли судьи, шикнул:

– Эй, галёрка, а ну цыц! Кашина прыгает, Николина готовится, – голос преподавателя принял официальный характер.

– Нашла время песни петь, – огрызнулась Кашина, дойдя до начала разбега.

– А как же Лене теперь без мелка? – запереживал Попинко и стал рыться в сумке; на всякий случай. Он знал, что ничего подходящего для разметки у него нет.

– Сейчас устроим, – Галицкий поднялся с травы и пошёл в сторону Николиной. Дойдя до девушки, перешнуровывавшей шиповки на лавочке, он вынул из кармана штанов лейкопластырь и протянул, – Держи, Лена. Это, конечно, не мел, но, если оторвать кусочек, то можно попробовать приклеить к битуму.

Николина от удивления встала, посмотрела на юношу протяжно и трогательно. Протянув руку, она медленно взяла белый рулончик лейкопластыря и, не отрывая взгляда от глаз Галицкого, продолжительно моргнула:

– Будем дружить.

Обещание было коротким, но сказано с такой откровенной признательностью, что вызвало у Юры сухость во рту.

– Будем, – кивнул он, заливаясь краской.

– О, народ, чую что-то из этого может набухнуть, – Cавченко косанул глазами на молодых людей и с намёком повёл глазами.

– Закройся, Хохол, – тут же отреагировал Малыгин, несколько грубо, властно, так, что Савченко вытаращил глаза: когда это было, чтобы абитура голос на третьекурсников поднимала? Но момент для схватки был неподходящий. Да и Виктор не дал ответить, произнёс с сожалением, – Был бы у меня пластырь, я бы тоже дал.

– И я бы дал, – кивнул с готовностью Андрей Попинко, отставляя в сторону раскрытую сумку, – Хорошая она, Николина, да, Витя? И добрая.

– Не то слово! Наш человек, – заверил Малыгин.

Все зрители молча оценили сказанное, пронаблюдали за тем, как Ира спокойно перепрыгнула установленную высоту, а Лена прикрепила пластырь к новой отметке.

– Прыгает Николина! – объявил Михайлов, тоже заинтересованный интригой, возникшей в секторе.

– Ну, не подведи, подруга, – пожелал он Николиной, прошедшей мимо него на исходную позицию.

– Не подруги, подвуга, – повторил в тени берёзы рыжеволосый парнишка в очках. Кирьянов, сидевший рядом с Кирилловым, пившим молоко из бутылки, резко оглянулся:

– Ты чё сказал, рыжик? – Переспросить парня Толик Кирьянов счёл за необходимость; стало казаться, что слуховые галлюцинации принимают у него хронический характер.

– Я сказал? – рыжеволосый малыш в очках удивился.

– Ты. Не я же. – Кирьянов для верности потряс пальцем в ухе, словно там была вода, – Ты что только что сказал?

Ячек понял, что старшекурсник обращается к нему и понял почему: из-за болезни, его часто не понимали. Он улыбнулся, поясняя, но снова переставил буквы, не нарочно, так получилось:

– Сказал, чтобы она выгнула попрыше.

– Чего-о?

Теперь к рыжеволосому повернулись все.

– Ну, то есть прыг-ну-ла по-вы-ше, – рыжий говорил теперь по слогам, старался быть понятным, – Я – дизлексик. Есть такое заболевание. Иногда путаю буквы и даже слоги, – лицо парнишки пошло от волнения пятнами.

– А-а, понятно, – Кирьянову понятно было только то, что его здоровье вне опасности, – А как тебя зовут? На всякий случай.

Толик подумал, что наверняка такие «способности» рыжего абитуриента могут пригодиться для реприз в КВНе. Каждый год эта игра проводилась в институте. Играли кафедра против кафедры. Легкоатлеты были неоспоримыми лидерами в первенствах. Во многом, благодаря смекалке самого Кирьянова. Абитуриент, думая, что старшекурсник спрашивает от нежелания слышать его, понурил голову:

– Я – Миша Ячек, – он подождал, пока толпа проглотит его слова, потом извинительно добавил, глядя на Кирьянова, – Можно просто Миша, Можно Мячек. Ой, то есть Ячек. Простите. – Парень ещё больше замялся, услышав взрыв смеха на свои слова. Кирьянов протянул ему руку:

– Держи пять, – прежде, чем завалиться на траву от смеха.

– Мячик, так Мячик. – загоготал и Гена, сидящий рядом, – А ты из каких краёв? Мы вон с Юрком хохлы: я из Симферополя, он из Киева.

– Нет, я – поляк.

– Поляк? Даже так. Не поляк? – Савченко не верил.

Ячек не переставал смущаться от теперь уже общего внимания:

– Так у нас горовят, – объяснил он, ставя ударение на вторую «о».

– Чего? Ты откуда, парень? – вернувшийся на траву Галицкий до этого был погружён в свои мысли, но тут его «расклинило». Ячек ответил Галицкому гордо:

– Я из Гомеля. Беролуссия. Слыди, похал?

Галицкий и Кирьянов тут же переглянулись, подмигивая. Юра, постоянный автор реприз и монологов для КВНа, тоже оценил способности Миши в перспективе юмора. Надо же, как просто, переставляй в словах буквы и слоги и одним только этим укладывай народ в покатку.

– Это ты щас как бульбаш говоришь или как поляк, – уточнил Гена у Ячека.

Миша кивнул уверенно:

– Это я как русский.

– Да?! – Гена напряг лоб.

– Что в переводе: «слыхал поди», – помог Гене Галицкий, – Да, нелегко тебе, парень, – посочувствовал он Ячеку.

– Не, ле мегко, – Миша переводил извинительный взгляд с Гены на Юру, – С дества ныло всё бормально, а в школе началось. И цирфы и буквы пистал сать назинанку. – Ячек говорил грустным тоном, а народ вокруг него валился со смеха, понимая половину и сразу переводя новые сочетания в калабмуры.

– Ой, не могу: пистал сать – это же самому можно обосса… – Гена осёкся на полуслове, дернутый за руку Галицким, и прикрыл рот ладонью, продолжая смеяться, но глядя с извинением, – Простите, девочки. Но ты, Юрок, сам видишь – ну и болезнь: ржачка одна, да и только. Слышь, Мячик, ты на какую кафедру поступаешь? На всякий случай.

– Акробастики и гимнатики, – совсем смущённый общим вниманием, парень старался говорить серьёзно. Вместо этого ржание накрывало его шквалом. Народ на траве лежал впокатку.

– Ой, не могу! Это же просто находка, а не парень. Как ты сказал: акронастики и гимнобатики? – Гена хохотал громче всех, – Ну всё, старики, – конкура вам теперь для КВНа обеспечена. – Савченко любил конкурсы юмора и смеха, хотя сам в них не участвовал: его кафедра игровых видов никогда не могла набрать необходимое количество участников.

Николина, расслышавшая издалека последние слова Ячека, тоже засмеялась.

– Э, э, народ, а ну успокоились! – попытался внести порядок в обстановку Михайлов, сам посмеиваясь, – А ты Мячик, или как там тебя? Лучше пока помолчи. А то и вправду цирк получается, вместо экзамена по спецухе. Николина, готова?

Лена кивнула.

– Давай! – Михайлов отошёл к столику с протоколом соревнований и взял в руки два флажка: белый и красный. Лена медленно начала разбег, красиво поднимая колени, пружинисто отталкиваясь от битума, ритмично работая руками, плавно вписываясь в дугу. Она разгонялась прогрессивно и, оказавшись перед матами, поняла, что разбег вышел слишком быстрым: планка замаячила совсем близко. Резко укоротив предпоследний шаг, Николина со всей силы напрыгнула на толчковую правую и тут же пружиной взлетела над ямой. Будь перед ней высота побольше, попытка наверняка оказалась бы неудачной: такие ошибки в разбеге не позволяли технично преодолеть планку, но высота была не предельной. Поэтому Николину с силой выбросило наверх и, чтобы не завалиться, не оставалось ничего другого, как сгруппироваться и завершить прыжок не классическим «фосбери-флоп», а новичковым «горшком». Но высота была взята. И, несмотря на то, что прыжок получился корявым, он вызвал у зрителей бурю радости.

– Засчитано! – Михайлов, стоящий у края матов, махнул белым флажком. И стоило ему только это сказать, как планка повернулась и упала.

– Нечестно, – тут же закричала Кашина. – Высота не взята.

Ира сорвалась с места и быстрым шагом подошла к планке, подняла её, – Не считается, – повторила она, глядя на Михайлова суженными глазами. Планка – обычная дюралевая труба, отпиленная и слегка приплюснутая с концов, была круглой, лёгкой и явно не приспособленной для метки высоты. Деревянные чопики, опиленные как прямоугольники и вставленные в полые концы, должны были обеспечивать трубке устойчивость. Не обращая внимания на скандальную Кашину, Михайлов забрал у неё импровизированную планку:

– Дорожка номер один, идите на место. – Михайлов, похоже, нарочно так назвал абитуриентку, памятуя, что ей это не нравится. Но и ему поведение склочницы было не по нутру; в спорте всегда должен был присутствовать дух не только соревнования, но и солидарности. Эта самая планка вполне могла вот так же упасть и после прыжка самой Кашиной. Лёгкая трубка качалась между стойками даже без всякого шевеления воздуха или матрасов.

– Вы подыгрываете Николиной, – Кашина всё ещё стояла рядом с преподавателем, вынуждая его признать поражение соперницы, – Я сообщу об этом заведующему кафедрой.

– Что? – взорвался Кирьянов. Средневику тоже была чужда подобная психология единоличника, – Ну тут ты, подруга, пролетаешь. Мы все здесь свидетели того, что планка упала уже после того, как судья зафиксировал взятие высоты. Да, Михал Михалыч?

Михайлов серьёзно кивнул головой, кивком указал Кашиной на лавку и объявил для всех:

– Попытка Николиной засчитана. Это я нечаянно толкнул мат ногой. От этого качнулась стойка, и уронила планку. Так что, дорожка номер один, вы зря тут угрожаете. – Невысокий преподаватель спокойно выдержал недружелюбный взгляд и сопение разочарованной Кашиной. Как только Ира пошла к лавке, Михайлов попросил, – Готовьтесь, девушки. Следующая высота – метр шестьдесят пять.

Глава 16

Наталья Сергеевна Горобова, декан спортивного факультета МОГИФКа, сидела за столом своего кабинета и руками сжимала виски: резкое повышение температуры воздуха и атмосферного давления всегда вызывали у неё мигрень. Боль уже сейчас тупо упиралась в надбровные дуги, а вскоре грозила надежно переместиться в левое полушарие как минимум на сутки. Наталья Сергеевна вытащила из сумки упаковку «Цитрамона» и без всякого раздумья сунула в рот очередную за день таблетку. Она настолько привыкла ко вкусу лекарства, что прожевала его, не запивая. Горечь анальгетика сменилась кислинкой. Наталья Сергеевна повернула вентилятор к себе.

– Боже, скорее бы гроза! – женщина впёрла взгляд за окно на крону пышной рябины под окном кабинета.

Грозой и не пахло, по небу плыли редкие клочья облаков. Беспомощно глянув на кипу бумаг на столе, в основном заявлений от абитуриентов, упрашивающих «принять документы, несмотря на…», Наталья Сергеевна откатилась на стуле и встала. Необходимо было прогуляться, чтобы хоть как-то отвлечься от личной проблемы.

Коридор второго этажа, где находился кабинет декана спортивного факультета, пустовал. Администрация института, занятая на поступлении, закончив приём документов на две недели рассосалась в неофициальный отпуск. Следующим этапом для мобилизации окажется период зачисления, когда Наталье Сергеевне предстоит возглавить основную комиссию. Медленно пройдясь по этажу, декан подошла к лестнице. На первом этаже были отдалённо слышны редкие голоса.

«Интересно, а куда это подевалась приёмная комиссия?» – декан посмотрела на часы на руке; была половина двенадцатого, – Что со всеми опоздавшими уже управились? Что-то подозрительно».

Наталья Сергеевна мобилизовала организм резким выдохом и растяжкой рук вперёд. При этом услышала хруст нескольких позвонков спинного отдела и, довольная, прогнулась в пояснице. Тело просило гимнастики. Привычная к ежедневным упражнениям, в последнее время декан заменила растяжку и тонизацию мышц пробежками по берегу озера, столь живописному в это время года. Но, видимо, организму требовалось другое.

«Пора возвращаться на ковёр и к эспандеру», – своё решение декан приняла уже спускаясь по лестнице.

В приёмной сидели только девушки. Валентин испарился.

– Где комсорг? – Горобова привыкла начинать опрос с главных элементов, подчинённых ей.

Катя Глушко, втянув голову, промычала что-то невнятное. Маленькая Рита Чернухина закрутила белокурой головкой и защебетала, выдумывая на ходу что-то про столовую, голод мужчин и то, как трудно с ними ладить, если они не доели.

– Вы ведь сами знаете, Наталья Сергеевна? – закончила Чернухина брехню, глядя в глаза деканше чистым, невинным взглядом.

«Во артистка! Во МХАТ ходить не надо», – усмехнулась Горобова про себя, но лицо оставила натянуто непредвзятым:

– Про то что знаю я, тебе, Чернухина, ведать не положено. Лучше доложи мне, что с приёмом личных дел? Вы разве уже всё закончили?

Хотя вопрос был задан только одной студентке, девушки обе усиленно закивали и задакали.

– Ну-ну, – снова не поверила декан объяснениям, – И всех сумели принять? Я же утром видела тут толпу. Своими глазами.

В ответ Рита и Катя растерянно заморгали, продолжая отстаивать свою позицию одновременными кивками головы.

– Хм, ну ладо. Всё равно оставайтесь здесь целый день. Никаких выдумок по поводу погоды или больных животов не приму. А то, знаю я вас: скажете, что всех приняли, а сами на озеро махнёте загорать. А у нас потом недобор окажется. И Костину это передайте, когда появится.

Про недобор декан явно придумала, на протяжении всех семи лет, что она заведовала спортивным факультетом, ни разу никто и не подумал о недоборе. Наоборот, список желающих поступить в МОГИФК многократно превышал возможности института принять, определённые конкретным числом. Но чем-то же нужно было устрашить студенток?

Просмотрев, для виду, несколько папок с личными делами абитуриентов, Горобова строго указала Рите на ногти:

– Сегодня же приведи руки в порядок! В приёмной комиссии ВУЗа работаешь, а не в дискобаре.

Рита испуганно спрятала разноцветные ноги под стол и кивнула:

– Да, конечно. Просто… ведь лето. Я думала, можно.

– Думать нужно лучше. Если есть чем. – Наталья Сергеевна умела быть несгибаемой начальницей и врединой. Именно это она прочла в глазах обеих студенток. «Представляю, как они сейчас меня ненавидят. А за что? Порядок должен быть во всём. Иначе завтра все придут сюда в рваных джинсах и цепях, как панки». Про субкультуру Наталья Сергеевна слышала недавно по телевизору и виду её представителей была искренне поражена. Как педагог высшего статуса, декан была обязана предупреждать в институте всякого рода отклонения от принятых норм, в том числе и внешнего вида. В этой связи женщине не раз, за время своего главенства на факультете, приходилось отчитывать бесшабашных девиц, позволявших себе слишком откровенные наряды, взбитые клоки «бабет» и неумеренный макияж. К ребятам в основном претензии были из-за выбритых висков, высоких сапог грубой кожи или украшений всякого рода: браслетов, колечек, феничек. Обычно выволочка нерадивых проходила в личном кабинете Горобовой, унижать на публике Наталья Сергеевна избегала, и заканчивалась примерно одними и теми же словами:

– Очнись, комсомолец! С таким подходом к собственной личности ты всю советскую культуру профукаешь. А там что? Любовь, вместо войны? Татуировки? Наркотики? Свобода во всём? Аморалка? Разве ради этого твои деды голову за революцию клали и войны выигрывали? Стыдно! Ведь на тебя смотрят твои же друзья. Давай, приводи себя в человеческий вид, и чтобы больше у нас такого разговора не было.

Опозоренные недостатком комсомольской сознательности, студенты покидали кабинет декана с одним только желанием: никогда больше не выделяться из общей массы. И это тоже входило в воспитательные приёмы молодёжи.

«Нам не должно быть всё равно как ведут себя наши дети. С безразличия начинается хаос», – не раз успокаивала себя Наталья Сергеевна после таких вот разговоров, порой бичуя себя за излишнюю строгость. Но школа советской морали, пройденная самой Горобовой, была требовательной. Отчего приходилось блюсти нормы и проявлять твёрдость характера во всём, даже по отношению к внешнему виду студентов.

Ещё раз профокусировав студенток и не найдя больше к чему придраться, Наталья Сергеевна поправила блузку, заправленную в удлинённые шорты-юбку и выдохнула:

– Ладно, пойду посмотрю как практические экзамены идут.

Горобова вышла в коридор, прошла несколько шагов и остановилась напротив стены с анатомическими экспонатами. Рассматривая их, словно впервые, декан думала о чём-то, явно не связанным с анатомией, как вдруг из одной из дверей кафедры анатомии вышел навстречу Павел Константинович Лысков.

Это был любимый преподаватель по анатомии всех студентов, потому, как единственный с кафедры, имел с ними нормальный контакт. Молодой специалист ещё не забыл свои студенческие годы и оттого относился к учащимся снисходительно. Вернее, не к самим учащимся, а к их знаниям по анатомии. Чего было их мучить требованиями зубрить наизусть все ямки и шероховатости скелета или все физиологические особенности таких систем, как нервная вегетативная? В таких тонкостях «плавали» порой даже студенты медики. А тут – институт физкультуры! Поэтому, втайне от других преподавателей кафедры и особенно профессора Удальцова, Лысков симпатизировал любому проявлению желания будущих тренеров и преподавателей по спорту знать хоть что-то. Получить у него зачёт по анатомии считалось приятным и доступным подарком к Новому году; зачёты первого курса по предмету всегда шли именно в декабре, перед январской сессией.

Громко поздоровавшись первым, Павел Константинович тоже остановился около экспонатов.

– Нравятся? – спросил он, широко улыбаясь. Лыскову казалось, что ответ строгой деканши, которую боялись не только студенты, но и преподаватели, должен быть положительным. Вместо этого прозвучал сухой вопрос:

– Павел Константинович, как вы считаете, сколько лет на этой стене могут висеть вот эти экспонаты?

– Не понял? – анатом напрягся; вид строгой начальницы хорошего не предвещал.

– Павел Константинович, вот этот аппендицит, – Горобова ткнула на банку, – Я обозреваю на стене уже как минимум пять лет.

– Это не аппендицит, Наталья Сергеевна, это желудок, – Лысков попытался улыбнуться. Наталья Сергеевна полосонула по нему искромётным взглядом, исключающим любое снисхождение. Декан пошла в разнос и спорить с ней не стоило. Лысков выдохнул. Горобова втянула щёки и ожесточила тон ещё больше:

– Да будь это хоть среднее ухо, товарищ Лысков. Какая разница? Вопрос не в этом. Будьте любезны, потрудитесь к новому учебному году хоть как-то обновить стенд. Это же – ваше лицо, – декан ткнула в макет с брюшным прессом, – Ваш престиж, – указала на плакат с изображением спинного мозга, – Ваши перспективы увлечь студентов преподаваемым предметом. – Широко размахивая руками, женщина прислонилась спиной к плакату, поясняющему детали моче-половой системы.

Лысков хмыкнул, потёр переносицу. В этот момент молодому преподавателю вдруг стало ясно, что строгость Горобовой – это её защитная реакция. Павел Константинович качнул головой. На его смущённо-опущенный взгляд, Наталья Сергеевна обернулась и уткнулась, что называется, носом, в самое святое из схемы. Резко отшатнувшись, она тут же схватилась за виски: боль пробила электрическим током. В глазах потемнело. Женщина пошатнулась.

– Вам плохо? – поддержал Лысков начальницу.

– Плохо – не то слово, – взгляд деканши был болезненным, но от поддержки она отстранилась волевым жестом.

Лыскову стало женщину жаль. «Она – как любая баба; даром, что деканша», – подумал Павел Константинович, всё ещё держа руки рядом с Горобовой.

– Да не переживайте вы так, Наталья Сергеевна, – предложил он миролюбиво, – Среднее ухо, так среднее ухо. Чего уж проще? Сделаем!

– Ну, вот, давайте, – слабо махнула декан в ответ и побрела к лестнице. Нет, совершенно ясно было, что гроза придёт не скоро, а вот мигрень уже тут как тут: «здрасьте, живите со мной, как хотите». Рабочий день Горобовой ещё далеко не закончился, а энергии и здоровья явно не хватало.

«И какой чёрт меня дернул семь лет назад согласиться на эту собачью работу руководителя? – осудила себя женщина опоздало, укладывая в кабинете мокрый носовой платок на лоб, – Была бы простым преподавателем по теории спортивной тренировки. Чего было нужно? Упёртая карьеристка, и только. Ни семьи, ни денег больших, ни друзей толком; шарахаются все от меня. Одни только заботы, и вот – головная боль.»

Помочь женщине в её непростой жизни мог вряд ли кто. И это Наталью Сергеевну угнетало больше всего.