Текст книги "Женщина на фоне наполеоновской эпохи. Социокультурный дискурс мемуарно-автобиографической прозы Н. А. Дуровой"

А. Бегунова, изучив формулярные списки офицеров и урядников Донского казачьего майора Балабина 2-го полка за 1803– 1806 гг., пришла к выводу, что к моменту побега Дуровой на весь полк, состоящий из пяти сотен казаков, было только два есаула, оба женатых и имеющих отнюдь не юношеский 38-летний возраст. Что же касается самого полковника Степана Федоровича Балабина, то ко времени его встречи с Дуровой ему исполнилось 44 года, он был женат и имел четверых детей. Поэтому представить себе побег Дуровой с этим человеком на Дон, где жила его семья, с которой кавалерист-девица впоследствии близко познакомилась, можно с большим трудом.

Гораздо более вероятным представляется следующее предположение: полковник Балабин был посвящен в тайну кавалеристдевицы, равно как и его супруга Доминика Васильевна, у которой Дурова прожила зиму 1806 г. Именно этим можно объяснить, что Дурова, всегда очень обязательная в выражении благодарности людям, оказавшим ей помощь, не называет полковника в своих «Записках» полным именем, боясь нескромности. Ведь ее тайну, связанную не только с ее полом, но и с историей ее неудачного замужества и рождения сына, знал не только полковник, но и, вероятно, его старший сын Филипп, которого Дурова называла «шалуном».

Побег из дома был совершен тайно, ночью. Чтобы избежать городских сплетен и пересудов, Дурова имитирует утопление, оставив на берегу реки свое женское платье. Присоединившись к казачьему полку, Дурова называет себя Александром Васильевичем Соколовым, то есть меняет и отчество, и фамилию, тогда как в «Записках» она утверждает, что поступила в полк под своей собственной фамилией. Принятые предосторожности, несомненно, преследовали одну цель – затруднить ее поиски, если таковые будут предприняты. Мнимое утопление Дуровой вряд ли могло обмануть ее отца, тем более, что Надежда отправилась в армию на своей верховой лошади и в казачьей форме, недавно подаренной ей А. Дуровым.

Всесторонняя продуманность всех деталей побега неопровержимо свидетельствует о том, что уход в армию готовился ею давно, а вовсе не был «неожиданным, эксцентричным поступком», как это утверждала Е. Некрасова [см.: Некрасова]. Да и сама эксцентричность этого поступка весьма проблематична для начала XIX в. Выросшая в потомственной военной семье, Дурова никогда не думала о возможности для себя другой судьбы. Как справедливо писал В. Муравьев: «Утвердившись в намерении выйти из сферы, назначенной ей природой, Дурова естественно приходит к мысли выдать себя за мужчину, и так же естественно для себя – мужчины она выбирает единственный род деятельности – военную службу в кавалерии, ни о чем другом она просто не имела представления. Конечно, тут сыграли свою роль и патриотические порывы, и традиции семьи, и свойства характера» [Муравьев В., с. 9].

Остается решить еще один важный вопрос: что же было основной причиной, побудившей ее уйти в армию, и какую роль играли при этом собственно патриотические побуждения. Выше, говоря о детских годах Дуровой, мы уже упоминали, что Надежда Андреевна называла две основные причины своего ухода в армию: деспотизм матери и прирожденную любовь к военной службе. Причины, вполне справедливые уже для периода ее жизни 1798–1799 гг. За четыре года неудавшегося замужества добавилась еще одна – разочарование и ненависть к обычной женской судьбе. Это направление мыслей Дуровой поддерживалось и примером несчастной судьбы ее матери, которая, по воспоминаниям Дуровой, «неоднократно говорила в самых обидных выражениях о судьбе этого пола: женщина, по ее мнению, должна родиться, жить и умереть в рабстве» (c. 34).

Избавившись от этого «рабства», став «товарищем» (пока еще не офицером, а юнкером) в Литовском коннопольском полку, «размахивая целое утро тяжелою пикою – сестрою сабли, маршируя и прыгая на лошади через барьер», Дурова, тем не менее, будет счастлива, так как теперь сможет ходить «по полям, горам, лесам бесстрашно, беззаботно и безустанно!» (с. 56). Более того, обращаясь к своим будущим читательницам, она напишет в записках: «Вам, молодые мои сверстницы, вам одним понятно мое восхищение! Одни только вы можете знать цену моего счастья! Вы, которых всякий шаг на счету, которым нельзя пройти двух сажен без надзора и охранения! Которые от колыбели и до могилы в вечной зависимости и под вечною защитою, бог знает от кого и от чего! Вы, повторяю, одни только можете понять, каким радостным ощущением полно сердце мое при виде обширных лесов, необозримых полей, гор, долин, ручьев и при мысли, что по всем этим местам я могу ходить, не давая никому отчета и не опасаясь ни от кого запрещения, я прыгаю от радости, воображая, что во всю жизнь мою не услышу более слов: ты, девка, сиди. Тебе неприлично ходить одной прогуливаться!» (с. 57).

Подобный «гендерный» аспект свободы будет встречаться в женской мемуарной литературе на протяжении всего XIX в. Яркий образчик подобного мышления дает нам М. Башкирцева в своем знаменитом «Дневнике». Родившаяся на 75 лет позднее Дуровой, принадлежа к несравненно более богатой и знатной семье, чем семья «кавалерист-девицы», проведя большую часть своей жизни во Франции, где она будет профессионально заниматься живописью в мастерской Жюлиана и в конце концов станет достаточно известной художницей своего времени, чьи полотна выставляли в парижском Салоне, Башкирцева, тем не менее, будет постоянно выплескивать на страницы «Дневника» гневные инвективы, посвященные жалкому положению женщины, особенно незамужней девушки, в современном обществе. Так, 2 января 1879 г. она напишет: «Чего мне страстно хочется, так это возможности свободно гулять одной, уходить, приходить, садиться на скамейки в Тюильри и особенно в Люксембургском саду, останавливаться у художественных витрин, входить в церкви, музеи, по вечерам гулять по старинным улицам; вот чего мне страстно хочется, вот свобода, без которой нельзя сделаться художницей. Думаете вы, что всем этим можно наслаждаться, когда вас сопровождают или когда, отправляясь в Лувр, надо ждать карету, компаньонку или всю семью?

А! Клянусь вам, в это время я бешусь, что я женщина!» [Башкирцева, с. 385]. М. Башкирцева умерла в возрасте 25 лет, так и не насладившись в полной мере той славой и свободой, о которой она страстно мечтала с детства. Дуровой в большей степени удалось воплотить в жизнь свой замысел.

Что же касается утверждения многих исследователей, особенно советского периода, что Дурова ушла в армию сражаться с Наполеоном, то оно вовсе не представляется нам столь очевидным. Обратимся к фактам. Дурова уходит в армию в сентябре 1806 г., когда Россия не только не вела войны с наполеоновской Францией, но еще даже не началась война между Францией и Пруссией, закончившаяся фантастическим разгромом последней под Йеной и на помощь которой Россия выступит в 1807 г. Из этого следует, что Дурова ушла на войну не в прямом смысле слова, она хотела служить в армии. Другое дело, что военные действия в начале XIX в. велись Россией почти беспрерывно. В этих условиях уход в армию был почти тождественен уходу на войну.

Очевидно, что Дурова ушла бы в армию, даже если бы никакой войны не предвиделось вовсе. Это нисколько не умаляет ее гражданского подвига, совершенного в одиночку, без посторонней помощи, без средств. При внимательном чтении «Записок» легко убедиться, что мотив защиты Родины там совершенно отсутствует, хотя Дуровой было бы очень выгодно представить себя пылкой русской патриоткой. Это полностью соответствовало бы духу времени, особенно состоянию русского общества после разгрома России под Аустерлицем, когда идеи военного реванша охватили широкие круги дворянской молодежи. Дурова же стремилась в армию, чтобы обрести свободу, стать независимым человеком.

Этот мотив явственно звучит в ее «Записках». Она пишет: «Итак, я на воле! Свободна! Независима!.. Свобода! Драгоценный дар неба, неотъемлемо принадлежащий каждому человеку! Я умела взять ее, охранить от всех притязаний на будущее время, и отныне до могилы она будет и уделом моим, и наградою!» (c. 43–44).

Это упоение свободой является важнейшей составляющей пафоса «Записок кавалерист-девицы», хотя в XX в. в отечественной исторической и литературоведческой традиции поступок Дуровой чаще всего объясняли ее патриотизмом, стремлением на войну с Наполеоном, чтобы защищать свою родину. Этот устоявшийся литературный миф о Дуровой, утвердившийся в 50–60-е гг. XX в. на волне официально-казенного патриотизма и борьбы с космополитизмом, на деле не выдерживает никакой критики.

Присоединившись к казачьему полку и не имея достаточных средств, чтобы самостоятельно ехать на западную границу и вступить в кавалерийский полк, Дурова принимает приглашение полковника С. Ф. Балабина провести зиму на Дону. Здесь она в первый раз переживает сложности своего гендерного положения, вынужденная выступать в роли мужчины, пусть и юноши, почти мальчика, перед женщинами. Она достаточно откровенно говорит об этом в «Записках»: «…ко мне подкралась одна из женщин полковницы: “А вы что же стоите здесь одни, барышня? Друзья ваши на лошадях, и Алкид бегает по двору!” Это сказала она с видом и усмешкою истинного сатаны. Сердце мое вздрогнуло и облилось кровью; я поспешно ушла от мегеры» (с. 50).

Затем вместе с казаками она едет в Гродно, где 9 марта 1807 г. поступает вольноопределяющимся, «товарищем», по терминологии того времени, то есть рядовым, принадлежащим к дворянскому сословию, в коннопольский полк (с 1812 г. – польский уланский полк). Шефом этого полка с 1803 г. был генерал-майор петр демьянович каховский, сподвижник А. В. Суворова.

При определении в полк дурова сохраняет свое инкогнито, взяв фамилию соколов и назвавшись сыном мелкопоместного дворянина пермской губернии, убежавшим от отца, который не хотел отпускать его на военную службу. при поступлении в полк был измерен ее рост и дано описание ее внешности: рост два аршина пять вершков (165 см, то есть средний рост для солдата, служившего в легкой кавалерии), «лицом смугл, рябоват, волосы русые, глаза карие».

На военную службу дурову, не имеющую никаких документов, удостоверяющих ее личность, принял ротмистр Мартин валентинович каземирский, к которому кавалерист-девица на всю жизнь сохранила необыкновенное уважение. в своих записках, написанных спустя почти 30 лет, она скажет о нем: «ротмистр каземирский… имеет благородный и вместе с тем воинственный вид; добродушие и храбрость дышат во всех чертах приятного лица его» (с. 54). ротмистр, на слово поверив в дворянское происхождение юного вольноопределяющегося, разрешил дуровой после учений запросто приходить к нему обедать на квартиру, где он экзаменовал ее с «отеческим снисхождением», спрашивая, «нравятся ли мне мои теперешние занятия и каким нахожу я военное ремесло» (с. 56).

Однако, несмотря на то, что дурова с восторгом отзывалась о военной службе, тяготы солдатского быта превзошли все ее ожидания. принадлежа к дворянскому сословию, она была избавлена от грубостей со стороны офицеров, но не была свободна от изнурительной муштры, которой подвергались вновь навербованные в полк волонтеры. она писала в «записках»: «Мне дали мундир, саблю, пику, так тяжелую, что мне кажется она бревном; дали шерстяные эполеты, каску с султаном, белую перевязь с подсумком, наполненным патронами; все это очень чисто, очень красиво и очень тяжело! надеюсь, однако ж, привыкнуть; но вот к чему нельзя уже никогда привыкнуть – так это к тиранским казенным сапогам! Они как железные! До сего времени я носила обувь мягкую и ловко сшитую; нога моя была свободна и легка, а теперь!

Ах, Боже! Я точно прикована к земле тяжестию моих сапог и огромных брячащих шпор!» (с. 57–58). А ведь в подобном обмундировании Дуровой надо было не просто ходить или ездить верхом, но вести военные действия, то есть профессионально владеть саблей и пикой. Дурова честно признается: «…я устаю смертельно, размахивая тяжелою пикою – особливо при этом вовсе ни на что не пригодном маневре вертеть ею над головой: и я уже несколько раз ударила себя по голове; также не совсем покойно действую саблею; мне все кажется, что я порежусь ею; впрочем, я скорее готова поранить себя, нежели показать малодушную робость» (с. 56).

В это тяжелое время ее поддерживает только одно – сознание обретенной СВОБОДЫ, которая «сделалась наконец уделом моим навсегда!» (с. 56).

Вскоре начинаются военные действия. В начале мая 1807 г. коннопольцы переходят русскую границу вместе с основными силами русской армии, которая спешила на помощь побежденной Пруссии. Первые дни Дурова всецело захвачена новыми для нее ощущениями, почти счастлива: она воин и может сражаться наравне со всеми. 22 мая она, судя по записям в ее записках, впервые участвует в боевых действиях под Гутштадтом, развенчивая для себя многие кавалерийские мифы о первом сражении: «Как много пустого наговорили мне о первом сражении, о страхе, робости и, наконец, отчаянном мужестве! Какой вздор!» (с. 62). Правда, исследователь А. Бегунова на основе изучения боевых действий Коннопольского полка по архивам приходит к выводу, что эта дата ошибочная. В этот день полк не воевал, как и другие воинские части, лишь двигаясь к месту, где должно было произойти сражение, случившееся на самом деле 24 мая 1807 г. Однако, учитывая тот факт, что Дурова вела в это время дневник урывками, вполне возможно предположить, что у нее произошла аберрация личной памяти мемуариста.

После гутштадта были сражение под гейльсбергом, проигранная битва под Фридландом, заключение тильзитского мира, возвращение русских войск на родину. в общей сложности военные действия, в которых принимала участие дурова, продолжались не более месяца: тильзитский мир между россией и Францией был заключен уже 25 июня 1807 г.

За время военных действий своей первой кампании дурова не только не успевает совершить героических поступков, но, напротив, делает массу оплошностей и промахов, о которых не без юмора повествует в своих «записках». так, она теряет свою любимую лошадь, алкида, отстает от своего полка, спит во время похода, под гутштадтом по незнанию ходит в атаку с каждым эскад роном, так что ее в конце концов отсылают в обоз, в вагенбунг. примечательно, что, несмотря на ее искреннее желание «совершить ряд блистательных подвигов», а заключение мира воспринимать как «конец надеждам, мечтам», дурова остается удивительно скромным человеком, никогда не стараясь представить себя в роли русской беллоны или новой Жанны д’арк.

Этого нельзя сказать о тех, кто писали о ней и кто вольно или невольно способствовали созданию мифа о «кавалерист-девице», представляя ее в качестве патриотического эталона, а ее сложную многообразную жизнь рассматривали лишь как пример беззаветного служения отечеству. от подобного подхода не была свободна даже такая серьезная исследовательница как е. некрасова, которая писала: «каким храбрым, неустрашимым воином рисуется эта женщина во время битв, перестрелок, в самый разгар сражений. <…> в этой неукротимости чувствуется что-то стихийное, необычное, чему можно удивляться, но не подражать» [некрасова, с. 600].

Между тем, в кампании 1807 г. ей не удается ни выдвинуться, ни получить каких-либо отличий (впрочем, в ее положении любое «выдвижение», которое могло бы привлечь к ней дополнительное внимание, было опасно). единственный подвиг, о котором она повествует в записках достаточно подробно, это подвиг, совершенный более из человеколюбия, чем из героизма: дурова спасает раненого офицера, поручика Финляндского полка Панина, за что впоследствии получит Георгиевский крест из рук Александра I.

А. Бегунова подвергает уничижительной критике весь эпизод спасения поручика Панина из рук неприятельских драгун, исходя из двух обстоятельств. Во-первых, невероятности самого эпизода: Дурова спасает поручика вблизи собственного эскадрона, но никто из ее товарищей этого почему-то не видит. Во-вторых, изучение архивов Финляндского полка, проведенное еще А. И. Григоровичем в 1914 г. в «Историческом очерке Финляндского драгунского полка. 1806–1860 годы», приводит исследовательницу к ошеломляющему выводу: «Не было человека в таком чине и с такой фамилией ни в полковом расписании за 1806–1808 годы, ни в списках всех раненых офицеров, которые публиковались в то же самое время в газете “Санкт-Петербургские ведомости”» [Бегунова, с. 136]. Наконец, историю с раненым поручиком опровергает официальный документ – «Список награжденных знаком отличия Военного ордена за 1807–1808 гг.», из которого становится очевидным, что Дурова получила знак отличия Военного ордена № 5723 не за спасение офицера, на чем она настаивала в своих записках, а «за оказанную отличность» при преследовании неприятеля до реки Пассаржи в сражении под Гутштадтом, Гельсбергом и Фридландом.

Исходя из этого А. Бегунова делает вывод, что Дурова просто сочинила свою героическую историю: «Похоже, что никаких французских драгун не было и в помине. Был какой-то раненый, которому Надежда Андреевна, поддавшись порыву жалости и сострадания, отдала свою верховую лошадь» [Там же, с. 136]. Насколько справедливо это безапелляционное суждение? Зная природную скромность Надежды Андреевны и ее принципиальное нежелание выставлять себя героиней Наполеоновских войн, невозможно представить, чтобы она могла просто придумать «сцену спасения» русского офицера с описанием таких психологических деталей поведения неприятельских драгун и русского офицера, что делает этот эпизод одним из самых запоминающихся в «Записках». Тем более невероятно, чтобы она осмелилась вложить эту ложь в уста героини своих записок при разговоре с императором Александром I. Уж чего-чего, а комплекса барона Мюнхгаузена за Дуровой никогда не водилось.

В «Записках» Дурова пишет: «Я еще раз была у государя! Первые слова, которыми он встретил меня, были: “Мне сказывали, что вы спасли офицера! Неужели вы отбили его у неприятеля? Расскажите мне это обстоятельство”. Я рассказала подробно все происшествие и назвала офицера; государь сказал, что это известная фамилия и что неустрашимость моя в этом одном случае более сделала мне чести, нежели в продолжение всей кампании, потому что имела основанием лучшую из добродетелей – сострадание!» (с. 92–93). Примечательно, что в данном случае Дурова выделяет в тексте слова императора курсивом. Одно это обстоятельство, если знать натуру Надежды Андреевны, делает маловероятным факт прямого подлога с ее стороны.

Сам же спорный эпизод спасения офицера в «Записках» Дуровой выглядит следующим образом: «Разъезжая, как я уже сказала, вблизи своего эскадрона и рассматривая любопытную картину битвы, увидела я несколько человек неприятельских драгун, которые, окружив одного русского офицера, сбили его выстрелом из пистолета с лошади. Он упал, и они хотели рубить его лежащего. В ту ж минуту я понеслась к ним, держа пику наперевес. Надобно думать, что эта сумасбродная смелость испугала их, потому что они в то же мгновение оставили офицера и рассыпались врознь; я прискакала к раненому и остановилась над ним; минуты две смотрела я на него молча; он лежал с закрытыми глазами, не подавая знака жизни; видно, думал, что над ним стоит неприятель; наконец он решился взглянуть, и я тотчас спросила, не хочет ли он сесть на мою лошадь? “Ах, сделайте милость, друг мой!” – сказал он едва слышным голосом» (с. 62–63).

Если рассмотреть эту сцену в контексте первых военных приключений Дуровой, то в ней нет ничего необычного для ее личного опыта. Именно в сражении при Гутштадтом Дурова «отличилась» тем, что, не зная кавалерийского устава, ходила в атаку с каждым эскадроном своего полка. Следовательно, все время пребывая не в своем строю, она вполне могла оказаться настолько вблизи своего полка, чтобы не терять его из вида, но достаточно далеко, чтобы оказаться вовлеченной в перипетии борьбы другого соседнего коннопольцам Финляндского драгунского полка. Не случайно Дурова упоминает, что в тот момент, когда она отдавала своего коня поручику Панину, к ним подскакал солдат Финляндского драгунского полка и помог посадить раненого верхом. Кстати, предположение А. И. Григоровича, что Дурова неправильно поняла фамилию раненого офицера, подтверждается фактом, на который не обращает внимания А. Бегунова. Фамилию Панин называет не сам раненый офицер, но солдат Финляндского полка, который вполне мог ошибиться. Наконец, не исключено, что Дурова сознательно не совсем верно назвала фамилию раненого офицера, не желая компрометировать представителя известного дворянского рода. Ведь его поведение в данной сцене далеко не безупречно. Пообещав вернуть рядовому коннопольцу его боевого коня, офицер тут же продает этого коня казакам, тем самым подведя своего спасителя под большие дисциплинарные неприятности. Одно дело, если бы этим спасителем оказался обычный рядовой коннополец-мужчина. Но в «Записках» шла речь о юной девушке-дворянке, пострадавшей таким образом от поручика Финляндского полка, принадлежащего, по словам императора Александра I, к одной из лучших фамилий России.

Что же касается формулировки отличия Дуровой при вручении ей знака отличия Военного ордена, то назвать истинный повод – спасение офицера соседнего полка, с которым коннопольцы непосредственно не соприкасались при ведении боевых действий, значило признать тот факт, что Дурова во время атак своего полка «болталась» где-то за его фронтом, вполне заслужив презрительную реплику своего командира эскадрона: «Пошел за фронт, повеса!» (с. 63). Те, кто заполняли наградной лист, прекрасно это понимали, поэтому и ограничились нейтральными формулировками, говоря об «оказанной ей отличности».

Отправившись на войну 1807 г., Дурова написала письмо отцу, прося его благословения. Она сообщила ему о своем решении посвятить себя воинской службе, а также свое новое имя и полк, в котором она будет служить. получив письмо от дочери, а. дуров предпринял ее энергичные поиски с целью возвращения домой. Тем более, что весной 1807 г. андрея васильевича постиг сильный удар. после тяжелой болезни в возрасте всего 40 лет умирает его жена, вину перед которой он горько переживал. оставшись с тремя детьми, младшему из которых только-только исполнилось шесть лет, отец желал видеть старшую дочь хозяйкой в доме.

В Петербурге в это время служил чиновником его младший брат николай васильевич дуров, которому сарапульский городничий сообщает о смерти жены и побеге дочери, прося помочь разыскать беглянку.

Фрагмент данного письма от 27 августа 1807 г. был впервые опубликован н. н. Мурзакевичем в журнале «русский архив» в 1872 г. в нем дуров писал: «ради бога, узнайте об надежде и дайте ей об этом (смерти матери. – Е. П.) знать; она верно приедет домой, незамай (здесь – в значении «пусть». – Е. П.) будет детям матерью, а мне другом; я ее очень люблю» [Мурзакевич, с. 20–43].

Получив такое письмо от брата, николай васильевич решился на крайние меры. 28 сентября 1807 г. на имя александра I был сделан доклад, в котором сообщалось, что коллежский советник а. дуров просит найти и вернуть ему его дочь, завербовавшуюся в коннопольский полк под именем александра соколова. в этом докладе уход дуровой в армию объясняется достаточно прозаически: говорится, что «коллежский советник дуров, в вятской губернии в городе сарапуле жительствующий, ищет повсюду дочь надежду по мужу Чернову, которая по семейным несогласиям принуждена была скрыться из дому и от родных своих» [там же].

После этого доклада александром I был предпринят официальный розыск беглянки. письмо старого дурова и доклад его брата на высочайшее имя, а также последующие действия императора полностью исключают версию д. Мордовцева о случайном разоблачении дуровой в 1807 г., которое якобы дошло до императора, так же как и версию самой дуровой, приведенную в «записках», где раскрытие ее тайны выглядело как простая случайность. Дядя показал письмо кому-то из знакомых генералов, а тот проговорился в присутствии императора.

На самом деле все было гораздо более официально. Получив доклад, Александр I приказал найти вольноопределяющегося Александра Соколова. Исполнение данного поручения было возложено на действительного тайного советника В. С. Попова. Попов адресовался прямо к главнокомандующему русских войск графу Ф. Ф. Буксгевдену. Тот, в свою очередь, поручил проведение непосредственного расследования инцидента своему адъютанту поручику А. И. Нейгардту, который отправился в Полоцк, где квартировал Коннопольский полк.

В начале ноября 1807 г. Нейгардт вместе с Дуровой прибыл в штаб-квартиру русской армии, которая располагалась в Витебске.

Нейгардт с 1829 г. стал генерал-лейтенантом, а через год генерал-квартирмейстером (то есть начальником. – Е. П.) Главного штаба, продемонстрировав верность царю и престолу во время восстания декабристов на Сенатской площади 14 декабря 1825 г. Современники давали не самые блестящие отзывы об этом человеке. Так, В. С. Толстой, давая характеристики русским генералам на Кавказе, видел в Нейгардте человека «низкопоклонного до подлости перед сильными и влиятельными личностями, но деспотически грубого со всякими подчиненными, не имевшими покровителей» [Толстой В. С., с. 232]. Эту черту молодого Нейгардта Дурова в полной мере испытала на себе и не преминула рассказать об этом в своих мемуарах, удивляясь «странности» поведения адъютанта главнокомандующего, который обращался с ней в высшей степени высокомерно: не приглашал ее обедать вместе с собой, не знакомил со своим семейством, заставлял, как простого солдата, стоять у повозки во время смены лошадей, пока сам адъютант пил кофе на станции, и т. д. Подобное отношение Нейгардта, разумеется, было вызвано двусмысленным положением Дуровой – женщины, сбежавшей в армию от мужа, которую разыскивал через императора родной отец.

Однако это отношение сразу изменилось после того, как Ф. Буксгевден, убедившись в «добропорядочном» поведении Александра Соколова в армии, проявил к нему участие и положительно охарактеризовал его в рапорте царю. Буксгевден, в свою очередь, ориентировался при составлении рапорта на формулярный список Соколова и рапорт шефа Коннопольского полка генерал-майора П. Д. Каховского.

Если Нейгардт вез Дурову как арестованного или, по крайней мере, находящегося под следствием «нижнего чина» (без сабли и без эполет), то Буксгевден, прочитав рапорт Каховского и поговорив с самой Дуровой, распорядился отправить ее в Петербург как военнослужащего, откомандированного из полка в Петербург по запросу начальства.

Из Витебска в сопровождении флигель-адъютанта императора А. П. Засса Дурова отправляется в Петербург. Засс представлял собой прямую противоположность Нейгардту. Историк А. Михайловский-Данилевский так характеризовал его: «Высокого роста, приятной наружности, нрава кроткого, скромный в своих желаниях и прямодушный» [см.: Михайловский-Данилевский]. Во время своего полуторамесячного пребывания в Петербурге в 1807 г. Дурова жила в доме Засса на набережной реки Мойки.

Во второй половине декабря 1807 г. происходят две личные встречи Дуровой с императором Александром I. А. Бегунова установила, что «Камер-фурьерский церемониальный журнал» за второе полугодие 1807 г. (СПб., 1906–1907), в котором описывается ежедневная деятельность монарха, ничего не сообщает об этих встречах. Это позволяет предположить, что встречи были неофициальные.

Без сомнения, первоначально Александр I хотел наградить Дурову за ее смелый патриотичный поступок и отправить домой. Однако во время аудиенции, уступая ее горячим мольбам, император изменяет свое решение и оказывает ей неслыханную милость, разрешив называться Александровым (по своему имени), переведя ее в один из лучших гусарских полков русской армии – Мариупольский и присвоив ей первый офицерский чин русской кавалерии – корнета.

Таким образом, можно сказать, что уже с января 1808 г. служба дуровой была санкционирована царем. высочайшим приказом от 6 января 1808 г. корнет александр андреевич александров был зачислен в Мариупольский гусарский полк. правда, в формулярном списке поручика литовского уланского полка а. а. александрова, составленном в 1815 г., было указано: «принят корнетом в Мариупольский гусарский полк 1807 декабря 31-го». 31 декабря происходила встреча надежды андреевны с императором александром I.

Новое назначение, тем не менее, не аннулировало полностью ее предшествующую службу. несмотря на то, что официально дурова числится на службе лишь с 1808 г., в ее формулярный список были внесены записки об участии в боях при гутштадте, гейльсберге и Фридланде, в которых мариупольские гусары, кстати, не принимали участия. вместе с этим, 15 января граф х. а. ливен посылает предписание шефу польского уланского полка генералмайору п. д. каховскому «выключить из полку» товарища александра соколова.

В «записках» дуровой рассказывается, что во время второй встречи с императором александр I вручает ей орден георгия IV степени за спасение раненого офицера на поле боя под гутштадтом. при этом «государь взял со стола крест и своими руками вдел в петлицу мундира моего» (с. 93). Чувства, которые испытала при этом «кавалерист-девица», навсегда запечатлелись в ее сердце. спустя несколько десятков лет она напишет: «клянусь, что обожаемый отец россии не ошибется в своем надеянии; крест этот будет моим ангелом-хранителем! до гроба сохраню воспоминание, с ним соединенное; никогда не забуду происшествия, при котором получила его, и всегда-всегда буду видеть руку, теперь к нему прикасавшуюся!» (с. 93).

Однако вручив собственноручно дуровой крест, александр I не позаботился о том, чтобы был издан приказ о производстве дуровой в первый офицерский чин – корнета. а. бегунова иронизирует по этому поводу: «так, вопреки государственным установлениям, по одной лишь воле монарха 17-летний дворянин из вятской губернии александр андреевич александров возник в россии, точно призрак, как будто из воздуха и сразу – корнетом» [бегунова, с. 179]. Можно предположить, что именно эта путаница с отсутствием данного приказа в инспекторском департаменте военного министерства стала одной из причин, почему дуровой, в обход существующих правил, так долго не назначали военной пенсии.

Во время второй аудиенции дуровой было разрешено в случае необходимости обращаться прямо на высочайшее имя. прежде всего в случае денежных затруднений, что было неизбежно, учитывая то обстоятельство, что дурова не получала никакой регулярной денежной помощи из дома, а служба в гусарском полку была дорога.