Текст книги "Женщина на фоне наполеоновской эпохи. Социокультурный дискурс мемуарно-автобиографической прозы Н. А. Дуровой"

В то время как дурова уже отправилась к новому месту службы в луцк, ее отец, ничего не зная об аудиенции у александра I, продолжал осыпать военно-походную канцелярию императора просьбами вернуть ему дочь. так, в конце января 1808 г. в письме графу х. а. ливену старый дуров писал: «прошу ваше сиятельство внять гласу природы и пожалеть о несчастном отце, прослужившем в армии с лишком двадцать лет, а потом продолжавшем статскую службу также более двадцати лет, лишившись жены, или лучше сказать, наилучшего друга, и имея надежду на соколова, что, по крайней мере, он усладит мою старость и водворит в недрах моего семейства спокойствие, но во всем вышло противное: он пишет, что в полк едет служить, куда – не изъясняя в письме своем. нельзя ли сделать милость уведомить почтеннейшим вашим извещением, где и в каком полку, и могу ли я надеяться скоро иметь ее дома хозяйкою» [цит. по: сакс, с. 22–23].

Действительно, сама дурова не сразу сообщила отцу о своем новом назначении, опасаясь нескромностей с его стороны. впрочем, она никогда не забывала о своей семье. при личной встрече с графом х. а. ливеном она просила его по возможности оказывать помощь ее овдовевшему отцу. об этом свидетельствует письмо графа х. а. ливена военному министру графу а. а. аракчееву от 21 февраля 1808 г. в этом письме ливен, помимо того, что сообщал своему преемнику аракчееву обстоятельства перевода дочери коллежского советника андрея дурова из польского уланского полка в Мариупольский гусарский полк, подчеркивал следующее: «при отъезде ее просила она меня быть ходатаем об отце при его императорском величестве, который служит городничим в вятской губернии, в городе сарапуле» [там же]. впоследствии именно граф ливен сообщил старому городничему о решении императора разрешить его дочери продолжать военную службу в рядах русской армии.

Старый Дуров в полной мере воспользовался милостью императора, определив внука ивана в кадетский корпус, а дочь евгению – в смольный дворянский институт. только в просьбе относительно определения в соответствующее государственное учреждение сына самого а. дурова василия ему было отказано. василий воспитывался дома. в прошении на высочайшее имя сарапульского городничего коллежского советника дурова, впервые опубликованном а. бегуновой, говорится: «я повергаюсь к стопам твоим всемилостивейший государь! прошу милосердного на судьбу сих малолетних воззрения. все желание мое в том заключается, чтоб и они, подобно предкам своим, были полезны престолу твоему и отечеству.

Чрез дочь мою под именем соколова оживлена уже старость моя и приятнейшая надежда, что всемилостивейший государь, изъявив благоволение оному соколову лично, готов устроить счастие его семейству» [прошение на высочайшее имя сарапульского городничего…].

Данное прошение недвусмысленно свидетельствует о том, что к середине 1808 г. отец дуровой наконец примирился с тем обстоятельством, что его дочь не вернется домой. в этом же году 54-летней городничий женился на 17-летней девице евгении васильевой, которая была дочерью его крепостных степана и Марины. Через год у него рождается дочь елизавета, к сожалению, оказавшаяся глухонемой.

Мариупольский полк, в который была определена Дурова императором, был создан в 1783 г. и до 1796 г. имел название Мариупольского легкоконного. В послужном списке боевых действий полка – участие во второй Русско-турецкой войне в сражении под Кинбурном, в войне с Польшей при штурме Праги, предместья Варшавы. Во время войн с Наполеоном мариупольцы успели проявить себя во время кампании 1805 г. при Аустерлице и в кампании 1807 г. при Остроленке и у города Ланцберга. Между этими двумя войнами был поход в Турцию 1806 г., во время которого мариупольские гусары были при сдаче города-крепости Хотин. Отличительной особенностью экипировки мариупольского гусара, имеющего офицерский чин, было наличие белого, шитого золотом доломана, что эстетически очень привлекало Дурову. На страницах своих записок она признавалась, что «очень любила это соединение белого цвета с золотом» (с. 108).

Приехав в Мариупольский полк, Дурова попадает в обстановку, совершенно не похожую на ту, которая окружала ее еще год назад. Вместо тяжелой солдатской службы во время военных действий – жизнь среди блестящего окружения польско-литовских помещиков, множество свободного времени, балы, общение с умными светскими людьми. Все это, без сомнения, нравилось Дуровой. Но такая жизнь имела и обратную сторону. Жизнь, которую вели офицеры Мариупольского полка, с кутежами, любовными приключениями, рискованными шалостями и молодечеством, была, естественно, заказана для нее, женщины. При всем своем желании она вряд ли смогла бы следовать «гусарскому катехизису», который составлял основной закон поведения молодого офицера, о чем она с юмором повествует в «Добавлении к девицекавалерист». В соответствии с этим катехизисом «лихой гусар должен так же хорошо играть на бильярде, направо-налево осушать бокалы, как рубиться и ездить верхом», должен «уметь отрывать голову быку, щелчком пальца сбивать с ног медведя, трое суток пробыть на лошади под дождем, снегом, ветром, градом, ливнем и всем, что только есть в природе разрушительного» (с. 264).

Дурову меньше всего можно было упрекнуть в робости перед лицом опасности. она могла стойко переносить тяготы походов, но этого было мало для гусарского офицера, для которого удаль и презрение к требованиям гражданского общежития, молодечество составляли такие же необходимые черты характера, как храбрость и презрение к смерти. отсутствие этих качеств воспринималось как порок, слабость, которую молодой человек должен непременно изжить в себе. с этой точки зрения беспокойная, трудная жизнь рядового улана была куда легче, чем «беззаботное» существование гусарского корнета в мирное время.

Будучи не в состоянии разделять компанию офицеров-сослуживцев, она была вынуждена искать уединения. Между тем, сделать это для дуровой было трудно из-за того пристального интереса, который она вызывала в окружающих. ее назначение в полк по личному приказу императора, более или менее регулярная финансовая помощь из петербурга, переписка с начальником императорской военно-походной канцелярии графом х. а. ливеном, а потом с его преемником а. а. аракчеевым – все это вызывало любопытство. привилегированное положение дуровой породило даже слухи, что корнет александров чуть ли не незаконнорожденная особа царской фамилии. по крайней мере, в «записках» командир эскадрона майор п. с. дымчевич засыпает ее нескромными вопросами о великом князе константине павловиче и его семье. тем не менее, в это время тайна дуровой строго соблюдалась. граф х. а. ливен, оставляя свою должность, в письме к а. а. аракчееву, говоря о «деле» дуровой, не забудет прибавить: «к единому вашему сведению» [цит. по: сакс, с. 22]. поэтому с некоторым недоумением воспринимается мнение а. бегуновой, что «тайна» кавалерист-девицы была в 1808–1810 гг. чуть ли не вопросом чести, корпоративной тайной всего Мариупольского полка, и «они даже гордились тем, что государь, своею волею поместив царскую крестницу именно в их полк, оказал им таким образом особое доверие, особую честь» [бегунова, с. 218].

Такая точка зрения легко опровергается многочисленными «мемуарными проговорками» в тексте записок, где дурова демонстрирует постоянный страх быть разоблаченной. если уж говорить о корпоративной полковой тайне, то ее наличие можно предположить в последние годы службы дуровой в литовском уланском полку, о чем будет сказано ниже.

Однако, помимо специфики гусарской службы и обостренного любопытства по отношению к ее личности, была еще одна трудность, очень чувствительная для гордой и независимой натуры дуровой, – это постоянные денежные затруднения. служба в гусарском полку требовала средств, и немалых. дурова же жила только на жалование корнета (200 рублей в год плюс деньги на «рационы» (питание), составляющие около 48 р.), естественно, недостаточное, и была вынуждена регулярно обращаться то к х. а. ливену, то впоследствии к а. а. аракчееву с просьбами о денежной помощи. переписка дуровой с главной квартирой показывает, в каких тяжелых, часто даже унизительных условиях оказывалась она, выпрашивая денег для того, чтобы обеспечить себе существование, соответствующее ее новому социальному статусу.

Из справки, представленной столоначальником кишевским генералу М. п. позену в январе 1837 г., и официальной переписки дуровой мы видим, как действовал этот механизм помощи. так, в январе 1808 г. александрову «было пожаловано на обмундировку, проезд к Мариупольскому полку 1050 рублей». но уже в феврале 1808 г. дурова обращается с письмом к графу х. а. ливену, прося выслать ей еще хотя бы половину этой суммы. она пишет: «я не решился бы беспокоить ваше сиятельство этой пустою просьбой, если бы мог надеяться жалованием исправить, что нужно, но жалованья нам скоро не дадут, а 1 мая будет дивизионный командир смотреть полк, и я могу получить много неприятностей, если не буду иметь всего, что должен иметь офицер по униформе» [письмо корнета Мариупольского гусарского полка александрова генерал-адъютанту графу х. а. ливену]. 15 марта высочайшим повелением ей выдадут 500 рублей, деньги эти дурова получит уже от а. а. аракчеева, которого благодарит за оказанную милость в письме от 7 мая 1808 г. всего за период службы дуровой в армии ей было пожаловано от казны 3 828 руб. 12,5 коп. Данная сумма была высчитана при назначении штабс-ротмистру Александрову пенсиона в 1824 г. Сумма немалая, если учесть, что майорское жалование в это время состояло 464 р. в год. Следовательно, Дурова за девять лет своего официального нахождения на службе получила от казны дополнительно к своему жалованию девять майорских окладов. При этом большая часть данной суммы – 2 850 р. была выплачена во время нахождения Дуровой на службе в Мариупольском полку.

Царская милость, по сути дела, оборачивается для Дуровой полной зависимостью от Главной квартиры, от военной канцелярии императора, от самого Александра I. Поэтому лишь с большими оговорками можно принимать утверждение о том, что время службы в Мариупольском полку было самым счастливым в ее жизни. Физически ей, без сомнения, было легче, но морально и психологически никогда за все время своей военной службы Дурова не была так несвободна в своих поступках, не чувствовала постоянной опеки над собой, как именно в это время.

Вынужденное одиночество, обилие свободного времени позволяют ей заняться самообразованием, восполнить тот недостаток знаний, который был для нее так чувствителен именно сейчас, когда она вынуждена была вращаться в светском обществе. За время службы в Мариупольском полку Надежда Андреевна основательно изучила французский язык, стала заниматься немецким и польским. Среди авторов, с которыми она впервые знакомится и которых увлеченно читает, Гомер и Ж. Расин, Т. Тассо и А. Радклиф. Из русских авторов это, безусловно, В. Жуковский, автор первых русских романтических баллад.

Служа в Мариупольском полку, Дурова начинает вести дневник, предназначенный вначале отцу и сестре, в котором она описывала некоторые любопытные моменты своей полковой жизни. Именно этот дневник ляжет потом в основу ее знаменитых «Записок». Пробует она писать и художественные произведения. Первым опытом в этой области станет отрывок из повести о несчастной судьбе молодой женщины Елены Г*, известной сарапульской красавицы, история которой была хорошо известна Надежде Андреевне. К этой истории Дурова вернется впоследствии, когда начнет профессионально заниматься литературным трудом. Повесть «Елена, т-ская красавица» будет вторым произведением, с которым Дурова выйдет к читателю в 1837 г. в журнале «Библиотека для чтения». Под заглавием «Игра судьбы, или Противозаконная любовь» Дурова поместит его в 1839 г. в четырехтомное издание своих «Повестей и рассказов».

Одним из самых дискуссионных вопросов, относящихся к службе Дуровой в Мариупольском полку, можно считать вопрос о причинах ее перехода в Литовский уланский полк. В отечественной критической литературе существуют две основные версии, обе основанные на свидетельствах самой Дуровой.

Первую версию Надежда Андреевна выдвигает в «Записках». В них она говорит, что жизнь в полку стала для нее слишком дорога, жалуется на скупость нового (с 1811 г.) военного министра М. Барклая-де-Толли, на свое собственное неумение распоряжаться деньгами. В «Добавлениях» к запискам Дурова признается, что причиной, заставившей ее думать о переводе, была любовь к ней дочери полковника Павлищева Ольги. Не желая компрометировать девушку, Дурова вынуждена была оставить полк. Обе эти причины одинаково часто приводятся в критической литературе, посвященной Н. А. Дуровой. Авторы ссылаются на них, не приводя никаких хотя бы косвенных доказательств справедливости любого из этих положений. Еще одна версия, высказанная А. Бегуновой в ее книге «Надежда Дурова» о том, что Дурова перевелась в Литовский полк, чтобы быть ближе к своему сыну, который в это время учился в Петербурге и, возможно, болел, не подтверждается ни прямыми, ни косвенными источниками, являясь психологическим домыслом автора книги.

Между тем, систематизировав все имеющиеся у нас сведения, касающиеся службы Дуровой в 1810–1811 гг., можно не только утверждать с большой долей основательности, что вызвало перевод Дуровой в Литовский полк, но и попытаться дать ответ на вопрос, который очень занимал исследователей XIX в.: была ли вообще открыта тайна «кавалерист-девицы», и если да, то когда именно.

В работе Н. Блинова мельком упоминался непроверенный эпизод, относящийся к первому, коннопольскому периоду ее военной службы. Н. Блинов высказал предположение, что тайна Дуровой была раскрыта в 1807 г., после чего об этом инциденте было доложено императору. Как мы видели, для 1807 г. эта ситуация нереальна. «Опознавание» Дуровой шло по официальным каналам. Но этот эпизод не был выдуман Н. Блиновым. Летом 1810 г. во время больших кавалерийских маневров под Луцком с Дуровой случилось несчастье. Она упала с лошади, получив сильные ушибы и даже на время потеряв сознание. Правда, как пишет Надежда Андреевна в «Записках», она вовремя пришла в себя, чтобы не быть разоблаченной. Далее, судя по «Запискам», события развивались так. Майор Дымкевич, разгневанный самим фактом падения гусарского офицера с лошади, отсылает ее в запасной эскадрон «учиться ездить верхом».

В местечке Туринске, где квартировал запасной эскадрон, произошло знакомство Дуровой с полковником Иваном Васильевичем Павлищевым, в семью которого она вошла на правах друга дома.

В «Записках» она напишет: «В семействе Павлищевых меня любят и принимают, как родного. Старшая дочь его прекрасна, как херувим! Это настоящая весенняя роза! Чистая непорочность сияет в глазах, дышит в чертах невинного лица ее. Она учит меня играть на гитаре, на которой играет она превосходно, и с детской веселостию рассказывает мне, где что видела или слышала смешного» (с. 102). В «Добавлениях» Дурова подробно описывает свои взаимоотношения с Ольгой З., дочерью полковника, которая ради него, то есть корнета Александрова, отвергает предложение квартирмейстера майора Г. Ст-го, те обвинения, которые ей пришлось выслушивать от родных Ольги, и, наконец, рассказывает о своем решении выйти в отставку.

Следующим по хронологии моментом является командировка в Киев на два месяца, во время которой Дурова служит в качестве ординарца у генерала М. Милорадовича. Вернувшись в полк после командировки, Дурова почти сразу же уезжает в отпуск, который продолжается почти три месяца, с 19 декабря 1810 г. по 15 марта 1811 г., а уже с 1 апреля 1811 г. она официально зачислена в Литовский уланский полк, куда отправляется, даже не дождавшись нужных бумаг из Петербурга. Изучение «Справки о службе» открывает еще одну странность. Во время службы в Мариупольском полку Дурова достаточно часто находится в продолжительных отпусках. За три года она, по крайней мере, два раза уезжает домой на дватри месяца: в ноябре-январе 1809 г. и в декабре-марте 1810– 1811 гг.

Время отпусков вполне объяснимо, если принять во внимание образ жизни Дуровой. Зима – наиболее свободное время офицеров-кавалеристов, время балов и развлечений, когда мариупольцы проводили свой досуг то у одного, то у другого польского магната. Дурова предпочитала проводить это время дома подальше от шумной суеты светской офицерской жизни.

Однако и жизнь дома приносила радость лишь на короткий срок. У отца к этому времени уже появляется новая семья, дети от второго брака. Старшая после Дуровой сестра Клеопатра – к этому времени уже взрослая 20-летняя девушка со своими интересами и тайнами. Отношения с младшей сестрой у Дуровой были натянутыми. Клеопатра, так и не вышедшая замуж, обвиняла в этом свою старшую сестру, указывая на то, что ее побег от мужа, а потом уход в армию компрометировали всю семью, и о девицах Дуровых шла дурная слава. Младший брат Василий, относившийся к сестре с истинным почтением, восхищавшийся ее поступком, был слишком мал, чтобы стать ее собеседником.

В «Записках» Дурова не говорит об этих моментах, но не скрывает того обстоятельства, что не могла прожить дома более двухтрех недель, после чего отправлялась к дальним родственникам, старым знакомым Андрея Васильевича, жившим за 50–100 верст от Сарапула. В переезде из одного места в другое проходил весь отпуск, хотя, как правило, Дурова возвращалась в полк на одну-две недели раньше срока.

На протяжении 1808–1810 гг. Дурова получает очень скудную денежную помощь из Петербурга: с 15 марта 1808 г. по 19 декабря 1810 г., то есть более чем за полтора года, она составила всего лишь 300 рублей. Зато с 19 декабря по 4 марта 1811 г., то есть менее чем за 3 месяца – около 1000 рублей, причем последние 500 рублей она получает, находясь в отпуске.

Сопоставление сведений, полученных из «Записок» Дуровой, из «Добавлений», а также из официальных документов тех лет (прежде всего «Справки по службе»), приводит к выводу, что с лета 1810 г. и до самого перехода в Литовский полк Надежда Андреевна почти не находилась на месте службы. Трудно представить, что все эти переводы, командировки и отпуска были простой случайностью, не преследующей цели хотя бы временного удаления Дуровой из полка. Более того, все события лета-зимы 1810 г., рассмотренные в хронологической последовательности (в «Записках» они переставлены местами), образуют логически связанную цепь. Это позволяет думать, что именно в 1810 г. произошло событие или несколько событий, из-за которых Дурова вынуждена была перевестись в другой полк. А таким событием для Дуровой могло быть только одно – разоблачение ее тайны, после чего пребывание ее среди мариупольских гусар оказалось весьма затруднительным.

Скорее всего, события развивались следующим образом. История с падением Дуровой с лошади, когда ее тайна могла стать известной нескольким офицерам из числа тех, кто оказывал ей первую помощь, могла быть настоящей причиной ее удаления из полка в запасной эскадрон. В Туринске же, вполне возможно, произошла описанная Дуровой история с дочерью полковника Павлищева, когда Надежда Андреевна была поставлена перед необходимостью признания, чтобы не компрометировать девушку своим необъяснимым отказом сделать ей предложение. Кроме того, зная благородный характер Дуровой, можно предположить, что она могла пожертвовать своим инкогнито, чтобы примирить Ольгу Павлищеву с ее женихом, майором.

Таким образом, только за лето 1810 г. тайна Дуровой дважды оказывалась под угрозой разоблачения или, вероятно, была разоблачена. Во время двухмесячной «командировки» в Киев к М. А. Милорадовичу Дурова, скорее всего, пишет в Петербург, спрашивая совета, как ей быть, и обращается с просьбой предоставить ей длительный отпуск на родину. В ответ ей приходит 500 рублей и разрешение отбыть на родину. А уже в марте 1811 г. она едет в Петербург с просьбой перевести ее в какой-нибудь другой кавалерийский полк. Таким полком оказывается Литовский уланский полк.

Конечно, было бы неверным полагать, что только само по себе разоблачение заставило бы ее желать перемены полка, который выбрал для нее сам император. Разоблачение оказалось последним толчком к тому комплексу причин, который уже существовал раньше и упоминался нами: безденежье, вынужденное одиночество и вместе с тем необходимость постоянно находиться в центре внимания. Переход ее в менее известный и блестящий полк был закономерностью, а вовсе не неожиданностью ни для однополчан, ни, тем более, для императора, как это представляет Дурова в «Записках».

С 1 апреля 1811 г. Дурова становится офицером Литовского уланского полка. Служба в уланском полку была дешевле, хотя жизнь, которую вели уланские офицеры, мало чем отличалась от той, которую вели мариупольцы. Она переводится в другой полк с тем же чином, с той же фамилией. Если принять во внимание слова Д. Давыдова, высказанные в 1836 г. в письме к А. С. Пушкину, «что тогда (в 1812 г. – Е. П.) поговаривали, что Александров – женщина, но так, слегка» [Письмо Давыдова Д. В. А. С. Пушкину… с. 151–152], а также одно свидетельство Дуровой из «Добавлений», где она рассказывает, как пряталась в корчме, не желая встретиться с сослуживцами по Мариупольскому полку, то это еще более утвердит нас во мнении, что к 1812 г. тайны «кавалерист-девицы» в армии уже не существовало.

В 1812 г. перед самым началом Отечественной войны Дурова получила чин поручика. Однако в ряде исследований по биографии Дуровой утверждается, что она была произведена в поручики по вакансии 29 августа, то есть сразу после Бородинского сражения, в день массовых производств. Это в точности подтверждает «Формулярный список» Дуровой за 1815 г. Между тем, «Справка о службе», основанная на архивных документах, собранных для Николая I, указывает другой день производства – 5 июня 1812 г.

Этот же документ свидетельствует, что с 9 по 15 марта 1812 г. Дурова была в Петербурге. Официальных документов о ее встрече с царем в это время не сохранилось. Нет об этом упоминания ни в «Записках», ни в других ее автобиографических произведениях, например, в «Добавлениях» или «Годе жизни в Петербурге». Однако сама необычность такого внезапного «отпуска», его короткий срок, напоминающий скорее вызов по делам, позволяют предположить, что именно в марте 1812 г. произошла еще одна встреча Дуровой с императором Александром I. Вполне возможно, что, расспросив ее о подробностях службы с 1808 г., император пообещал произвести ее в поручики. Дурова, без сомнения, давно заслужила этот чин. Положительная аттестация ее со стороны полкового командира вполне соответствовала действительности, но первый толчок к производству, видимо, пришел из Главной квартиры. Для Надежды Андреевны с ее независимым нравом это было вдвойне обидно, так как доказывало, что она не может продвигаться по службе на общих основаниях. Только этим можно объяснить тот удивительный факт, что Дурова, так внимательно и ревностно относившаяся к своим успехам по службе, обходит совершенным молчанием факт своего производства в следующий офицерский чин в «Записках».

В начале войны 1812 г. Литовский уланский полк входил в состав 2-й Западной армии генерала П. И. Багратиона. При общем отступлении русских войск, находясь в арьергарде, он почти беспрерывно находился в сражениях. В формулярном списке Дуровой от 1815 г. читаем: «1812 году противу французских войск в Российских пределах в разных действительных сражениях (участвовал); июня 27 под местечком Миром, июля 2-го под местечком Романовым; 16–17 июля под деревней Дашковой; 15 при деревне Лужках; 20–22 под. гор. Ржацкой Пристанью; 23 под Колоцким монастырем, 24 при селе Бородине».

Участие Надежды Андреевны в войне 1812 г. изучено достаточно хорошо. Отрывок из ее «Записок» под названием «1812 год» был первым из всего творческого наследия Дуровой произведением, напечатанным в советское время. Отличительной чертой его является прежде всего безусловная правдивость, отсутствие какойлибо рисовки, желания представить себя героиней. Она без тени смущения рассказывает о своих промахах по службе: не всегда удачных распоряжениях по эскадрону, трусости ее солдат, убежавших от разъезда казаков, приняв их за французов, потере собственной фуражной команды. Она с трудом переносит тяжесть кампании: описывает постоянную усталость, жажду, голод, длительные, часто лишенные всякого смысла (как ей кажется) передвижения полка с места на место. Мечты о подвигах и отличиях уступают место спокойному и рассудительному отношению к военной службе, упоение каждой минутой своей «свободной» жизни – философскому осмыслению действительности.

Дурова со знанием дела рассуждает о Наполеоне, его политике, об обязанностях хорошего солдата, о мужестве как основе военного ремесла и о «скифской тактике русского командования, заманивающего неприятеля в глубь России» [с. 160–161]. Она чрезвычайно самостоятельна в подаче исторического материала и стремится донести прежде всего свой взгляд на вещи и события, не заботясь о том, что это может противоречить официальной линии правительства или устоявшемуся мнению. Например, это касается ее отношения к герою русской армии генералу М. А. Милорадовичу.

Глубина и самостоятельность суждений, острый, лишенный всякого пиетета взгляд на «сильных мира сего» при несомненной приверженности к идее монархической власти делают ее достойной современницей декабристов периода Отечественной войны, еще не знакомых с идеями Французской революции и, конечно, еще больше опровергают миф о «российской Беллоне», умеющей лишь владеть саблей и пикой. Особенно интересно в этой связи признание самой «кавалерист-девицы», с гордостью утверждавшей, что единственная кровь, которую она пролила за всю свою жизнь, была кровь… гуся, убитого ею по время фуражировки по приказу ротмистра Н. С. Подъямпольского. Дурова писала: «Ах, как мне стыдно писать это! Как стыдно признаваться в таком бесчеловечии! Благородною саблей своей я срубила голову неповинной птицы!! Это была первая кровь, которую пролила я во всю мою жизнь. Хотя это кровь птицы, но поверьте, вы, которые будете когда-нибудь читать мои Записки, что воспоминание о ней тяготит мою совесть!» (с. 172). Заметим, что к этому времени Дурова уже шестой год служила в армии и принимала участие не в одном сражении. Эта предельная чувствительность героини делает странными заявления некоторых зарубежных исследовательниц ее жизни и творчества вроде Д. Ранкур-Лаферье, что по отношению к Дуровой можно говорить об испытываемой ею «зрелой агрессии против военного противника» [Rancour-Laferriére, p. 461].

В сражении под Бородино литовские уланы дрались на самом решающем участке фронта – у Багратионовых флешей, у Семеновского оврага. Несколько раз полк ходил в атаку на кирасиров французского генерала Э. А. М. Нансути. За два дня до Бородинского сражения под деревней Шевардино Дурова получила тяжелую контузию ядром в ногу. Для нее это был поистине роковой несчастный случай. Не имея возможности обратиться за помощью к полковому хирургу, она практически остается без медицинской помощи. Распухшая, почерневшая нога не давала ей возможности оставаться в строю. Положение усугублялось конфликтом с командиром полка О. Штакельбергом, который пригрозил расстрелять ее за потерю фуражной команды. Впоследствии выяснилось, что команда эта просто направилась по другой дороге.

Воспользовавшись ссорой с командиром полка как предлогом, Дурова оставляет полк и уезжает в Главную квартиру армии, к М. И. Кутузову. Она просит у него разрешения оставаться при нем в качестве ординарца. Примечателен ее разговор с Кутузовым, как он представлен в «Записках» Дуровой.

«“Как ваша фамилия?” – спросил поспешно главнокомандующий.

“Александров!” – Кутузов встал и обнял меня, говоря: “Как я рад, что имею наконец удовольствие узнать вас лично! Я давно уже слышал о вас”» (с. 182). Эти слова Кутузова лишний раз подтверждают известную «официальность» ее положения в армии как «кавалерист-девицы», история которой была хорошо известна высшему начальству.

Служба ординарцем Кутузова во время Тарутинского маневра русской армии была не намного легче службы строевого офицера. Скоро наступил момент, когда Дурова, ослабленная контузией, просто не имела сил держаться в седле. Кутузов своей властью разрешает ей взять отпуск и отправиться на излечение домой, дав ей курьерскую подорожную.

Осень 1812 – весна 1813 г. долгое время были «белым пятном» в биографии Дуровой. Было известно, что в это время Дурова находилась дома, но документов, подтверждающих, в качестве кого жила Дурова в Сарапуле – дочери местного городничего или офицера Литовского полка – не было. Особый интерес этот период жизни Дуровой вызывал еще и потому, что в «Справке по службе» отпуск по ранению, длившийся около девяти месяцев, зафиксирован не был. Только в 60-е гг. XX в. в научный оборот был введен ряд документов, хранящихся в Кировском государственном архиве и относящихся к интересующему нас периоду ее жизни.

В «Записках» Дурова обходит этот вопрос молчанием, хотя и рассказывает о своей переписке с М. Кутузовым из Сарапула и приводит отрывки своих писем главнокомандующему с просьбой принять под свое покровительство ее 14-летнего брата Василия, а также позволить ей остаться дома до теплых дней. Приводит Дурова и ответы М. Кутузова на ее письма, где тот успокаивает ее, говоря, что она «только ему обязана отчетом в продолжительности своего отсутствия» (с. 193).

История этих писем до сих пор остается не до конца выясненной. Дурова свидетельствует в «Записках», что письмо было написано зятем Кутузова Н. Хитрово, знакомым с ее отцом. По словам Надежды Андреевны, письма эти стали причиной непростительного тщеславия старого А. Дурова, который показывал их всем и каждому. Это обстоятельство побудило ее в конце концов сжечь письма. Письма М. Кутузова к Н. Дуровой действительно не найдены. Единственное, кроме «Записок», упоминание о них мы встречаем в письме А. Дурова к князю П. Вяземскому от 23 января 1817 г., в котором Дуров, между прочим, пишет: «Князь Смоленский писал два письма к моему улану, просил его поскорее приезжать, и эти письма целы» [Цит. по: Приложения к «Избранным сочинениям кавалерист-девицы», с. 452]. Из письма старого городничего следует, что и письма М. Кутузова не были сожжены, и содержание их было не совсем таким, как об этом свидетельствует Надежда Андреевна. По всей видимости, затянувшийся отпуск Дуровой был не совсем законен, и М. Кутузов беспокоился по поводу тех затруднений, которые могли из-за этого возникнуть. Сейчас мы имеем неопровержимые свидетельства того, что Дурова жила у своего отца под видом раненого поручика Литовского полка Александра Андреевича Александрова.