Текст книги "Женщина на фоне наполеоновской эпохи. Социокультурный дискурс мемуарно-автобиографической прозы Н. А. Дуровой"

В этом нас убеждает сохранившаяся в архивах Кирова переписка вятского губернатора Ф. фон Брандке с вятской врачебной управой по поводу офицеров, находящихся на излечении в губернии. Эта переписка была обнаружена и впервые опубликована И. П. Изергиной в «Ученых записках Кировского пединститута» (1967. Вып. 20. Ч. 2). Из переписки следует, что еще 17 января 1813 г. губернатор предписал управе освидетельствовать поручика Александрова, в состоянии ли он отправиться в армию. После «официального освидетельствования» 12 февраля инспектор А. Быстроглазов сообщал губернатору, ссылаясь на представление сарапульского лекаря Вишневского, что у проживающего в городе Сарапуле Литовского уланского полка поручика Александрова «на левой ноге на два перста повыше колена имеется большая опухоль, распространяющаяся вверх бедренной кости, впоперек оной ноги, где сия опухоль, имеется приметный рубец шириною четыре геометрических линии, длинною одного вершка» [Представление по рапорту сарапульского лекаря Вишневского]. Полностью этот документ был опубликован в книге А. Бегуновой «Надежда Дурова» (М., 2011). Подлинник хранится в Музее-усадьбе Н. А. Дуровой в Елабуге. Вследствие данной опухоли поручик Александров «чувствует всегдашнюю в кости бедренной ломоту так, что с трудом может приступать сею ногою; следственно, посему он, Александров, до тех пор, пока не получит от болезни сей свободы, не может явиться к своему полку на службу» [Представление по рапорту сарапульского лекаря Вишневского].

Не удовлетворившись этим объяснением, губернатор издает указ, обязывающий «всех штаб и обер-офицеров явиться для освидетельствования в Вятку». Любопытно, что Дурова оказалась к этому времени единственным офицером, находящимся на излечении в Вятской губернии, так что указ был издан специально для нее. 3 апреля 1813 г. отец Дуровой сообщает губернатору, что поручик Александров одержим лихорадкою и не может явиться в Вятку. 6 апреля 1813 г. Ф. фон Брандке извещал о поручике Александрове главнокомандующего. Наконец, 20 мая Дуров уведомляет губернатора в рапорте, что «находящийся в городе, управлению моему вверенном, Литовского уланского полка поручик Александров сего мая 12-го числа по выздоровлению от болезни отправился к армии» [Рапорт городничего города Сарапула А. В. Дурова Вятскому гражданскому губернатору].

Эта переписка, занимающая в оригинале множество листов, доказывает, что положение Дуровой в Сарапуле было вполне официально, и тайна ее, насколько это было возможно, сохранялась и в Сарапуле, и в Вятке.

Ирония судьбы. В 1807 г. молодая женщина была готова валяться в ногах у императора, умоляя его разрешить ей остаться на военной службе. Теперь поручику Александрову может угрожать военный суд за предполагаемое дезертирство, нежелание ехать к месту службы в действующую армию, уже ведущую боевые действия на территории Пруссии. Теперь ей труднее оставить военную службу, чем некогда на нее поступить.

В то же время отношение ее отца к военной службе дочери кардинально меняется. Если в 1808 г. Дуров умолял графа Х. А. Ливена вернуть ему дочь как хозяйку в дом, то теперь он искренне гордится своим «большим уланом», заинтересован в ее службе и карьере. Из письма старого Дурова к князю П. Вяземскому видно, что с помощью Надежды Андреевны, пользовавшейся любовью и покровительством М. И. Кутузова, он надеялся обеспечить быстрое продвижение по службе своего единственного любимого сына Василия, устроив его в штаб главнокомандующего. Кроме того, в письме к князю П. Вяземскому от 23 января 1817 г. старого городничего очень печалило то обстоятельство, что после смерти М. И. Кутузова Дурова не получила обещанного ей главнокомандующим ордена Святой Анны II степени.

12 мая 1813 г. Дурова наконец выезжает из Сарапула, отправившись в действующую армию вместе со своим младшим братом. В Москве до нее доходит горестная весть о смерти М. И. Кутузова. Оставив брата на попечение гусарского офицера Никифорова, она спешит присоединиться к резервному эскадрону, в который собирались офицеры, отставшие от своих частей по болезни или по ранению. В составе этого эскадрона она принимала участие в осаде крепости Модлин в герцогстве Варшавском, а также крепостей Гамбург и Гарбург, продолжавшихся вплоть до взятия Парижа в марте 1814 г. В результате Дуровой так и не удалось побывать в Париже, где триумфально закончилась для России Отечественная война 1812 г. Что касается брата Дуровой, то он был определен, возможно, не без хлопот своей сестры, юнкером в Лейб-гвардии уланский полк, а менее чем через два года был произведен в первый офицерский чин корнета, после чего был направлен служить в Литовский уланский полк. В это время молодому офицеру исполнилось всего лишь 16 лет.

После окончания войны с Францией Дурова некоторое время находится за границей: она в отпуске и путешествует по Германии, а в конце 1814 г. возвращается в Россию.

К этому времени служба начинает заметно тяготить ее. Прелесть новизны давно пропала. Сослуживцы почти наверняка угадывают правду. Впрочем, Дурову это, на первый взгляд, мало беспокоит. По крайней мере, в своих «Записках» она уверяет: «Сослуживцы мои очень дружески расположены ко мне и весьма хорошо мыслят; я ничего не потеряю в их мнении: они были свидетелями и товарищами ратной службы моей» (с. 200).

В 1815–1816 гг. заметно ухудшилось отношение к Дуровой со стороны императорского двора и Главной квартиры. Видимых причин к этому не было, но можно предположить, что Дурова во многом не оправдала надежд царя. Александр I, оказывая ей свое высокое покровительство в 1807 г., по-видимому, надеялся на головокружительные подвиги, которые будет совершать эта молодая экзальтированная женщина, этакая Жанна д’Арк в гусарском мундире, во славу своего монарха. На нее смотрели с любопытством и ждали, что будет дальше. Ждали странностей, рискованных выходок, необыкновенных предприятий. Дурова же служила просто как честный офицер, не напрашиваясь на службу, но и не отказываясь от нее. Император, равно как и современники, не понял в ней главного: не только блеск гусарской сабли и желание отличиться привели ее в армию, но и неудавшаяся женская судьба, сломанная в самом начале, органическая неспособность мириться с зависимым положением. Такое же непонимание, кстати, высказывали близкие к ней люди, ее родственники. Еще раз вспомним слова И. Бутовского, ее двоюродного брата по матери, в письме к историку А. Михайловскому-Данилевскому: «Если madame мало воспользовалась благоволением к ней императора Александра, то сама… тому виной» [Письмо Бутовского И. Г. генерал-лейтенанту А. И. Михайловскому-Данилевскому].

Однако справедливости ради надо признать, что в 1814– 1815 гг. Дуровой было весьма затруднительно пользоваться благоволением императора, у которого, кстати, совсем не было времени заниматься ее судьбой, когда на глазах одного поколения несколько раз изменялся политический облик всего мира. Война 1812 г., выдвинувшая тысячи героев, заграничные походы, покрывшие славой русское оружие, Венский конгресс, та первостепенная роль, которую играл теперь русский император в европейских делах, – все это отодвигало ежедневный подвиг Дуровой на задний план. Нельзя не согласиться со справедливой точкой зрения А. Бегуновой, отметившей кардинальное изменение характера Александра I за восемь лет, прошедших с того момента, когда он позволил Дуровой стать корнетом Мариупольского гусарского полка и называться по его имени Александровым. Бегунова пишет: «Вряд ли интерес Александра Павловича к “кавалерист-девице”, познакомившейся с ним в декабре 1807 года, был фальшивым, притворным. Государю не было никакой нужды разыгрывать такой спектакль перед одной из миллионов подданных его огромной империи. Но годы шли. Целая эпоха канула в вечность, а вместе с ней – его романтические представления о мире, людях, их отношениях. После 1814 года переговоры с бывшими недругами России вел уже ИНОЙ человек: расчетливый, осторожный, жесткий. Может быть, он как никто другой понимал, что в этой новой действительности места героям прежнего возвышенного склада больше не отведено» [Бегунова, с. 293].

Весь 1812, 1813, 1814 г. Дурова не получает никакой денежной помощи из Петербурга. Она пишет письма Главнокомандующему 1-й армией генерал-фельдмаршалу графу М. Б. Барклаю-де-Толли с просьбой оказать помощь хотя бы ее престарелому отцу, единственному человеку в мире, которого Дурова всегда сердечно любила и уважала. Письмо от 25 января 1815 г. похоже на настоящий крик о помощи. Она пишет: «Сиятельный граф, для себя я уже ничего не желаю и не прошу, но если есть еще для меня какая-нибудь надежда быть счастливым, то исполнение оного в ваших руках и непосредственно от вас зависит; отец мой, для которого я сделал этот решительный шаг, пошел в службу, для которого в двух кампаниях подвергал жизнь свою опасностям, перенес все неудовольствия физические и моральные, перенес все, что может человек перенесть; для которого решился обычаям, предрассудкам и самой природе противопоставить твердую волю; этот отец, ваше сиятельство, стар уже, давно наступил вечер для него, и в сии-то лета, в которые всего нужнее спокойствие, печальная бедность есть его уделом. Ваше сиятельство, любовь сыновняя есть чувство священное, почувствуйте боль в душе моей и будьте ангелом-хранителем для моего семейства» [Письмо поручика Литовского уланского полка Александрова Главнокомандующему 1-й армией генералфельдмаршалу графу М. Б. Барклаю-де-Толли]. Впервые документ был опубликован А. Бегуновой.

Разумеется, в этом письме Дурова немного лукавит. Выше мы уже видели, как противился Дуров-старший уходу своей дочери в армию. Что касается основной побудительной причины ее ухода на военную службу, то такой причиной было во многом стремление к свободе, желание обрести независимость от своей семьи, от обычного удела, предписанного женщинам. Интересен еще один момент, связанный уже с гендерной проблематикой послания. Это абсолютная уверенность Дуровой в том, что главнокомандующий должен не только хорошо помнить все обстоятельства «службы» Дуровой, но и знать ее отца, отдавать себе отчет в сложности его финансового положения. Ведь Дурова даже не называет своего отца по фамилии, не сообщает, где он живет, в какой службе он состоит и т. д.

Стоит ли удивляться тому, что, получив данное письмо, М. Б. Барклай-де-Толли был вынужден 4 марта 1815 г. отправить письмо Дуровой с сопроводительной запиской генерал-адъютанту князю А. И. Горчакову. В записке Барклай-де-Толли признавался: «как я не имею сведения, кто отец сего офицера, то сказанное письмо его имею честь преподносить при сем к Вашему Сиятельству, и прошу покорнейше Вас, Милостивый Государь мой, по собрании об отце его нужных сведений испросить у Государя Императора возможное для него пособие» [Сопроводительная записка генерал-фельдмаршала графа М. Б. Барклая-де-Толли генерал-адъютанту князю А. И. Горчакову]. 30 марта 1815 г. военное казначейство прислало Дуровой 500 рублей, которые, видимо, должны были рассматриваться ею как единовременная помощь для ее отца.

Через год, 9 мая 1816 г., Дурова подает прошение об отставке. Причина отставки Дуровой вызвала широкую дискуссию в исследовательской литературе. Существует сразу несколько версий, которые одинаково распространены в научной традиции. В уже известной нам «Справке по службе» указывается, что Дурова вышла в отставку по болезни. Сама писательница в «Автобиографии» и в «Записках» пишет, что причиной отставки было настойчивое желание ее отца видеть дочь дома в качестве хозяйки. Наконец, один из современников Дуровой, Н. Сушков, дядя знаменитой поэтессы Е. Ростопчиной, в неизданной части «Обоза к потомству» заявлял, что «александров отказался от службы, как обиженный, – ему прислали на голову ротмистра» [сушков].

Очевидно, что две первые причины отставки дуровой не выдерживают серьезной критики, никак не согласуясь с ее последующими действиями, а именно с готовностью в конце 1816 г. снова определиться на военную службу. остается предположить, что решение об отставке было принято ею неожиданно, импульсивно, в запальчивости. данное предположение косвенно подтверж дается прошением отставного штабс-ротмистра александрова о принятии его на службу вновь, адресованное директору канцелярии главного штаба князю а. с. Меньшикову 13 января 1816 г. в данном прошении дурова так объясняла свой поступок: «это было величайшее безрассудство. природа, дав мне непреодолимую склонность и вместе способность к военной службе, сделала ее моею стихиею. скоро будет год, как тщетно стараюсь привыкнуть к странности видеть себя в бездействии. я решился, наконец, не теряя времени в бесполезных сожалениях, вступить опять в службу и никогда уже ее не оставлять» [прошение отставного штабс-ротмистра александрова о принятии его на службу вновь].

Было ли «величайшее безрассудство» в жизни дуровой связано лишь с присылкой ротмистра «на голову», как это предполагал н. сушков? считать точку зрения н. сушкова единственно возможной кажется нам сомнительным. дурова не была так уж честолюбива, и сам по себе факт ущемления по службе не мог бы заставить ее отказаться от дела, которому она мечтала посвятить всю свою жизнь. ведь не обижал же ее факт столь долгого пребывания в корнетах (около четырех лет). если присылка ротмистра действительно сыграла свою роль в решении дуровой оставить военную службу, то как повод, а не как причина. причина же столь необдуманного поступка была, вероятно, в другом.

На наш взгляд, разгадку неожиданной отставки дуровой можно найти в самих ее «записках». дело в том, что зимой 1816 г. надежда андреевна была послана в петербург в служебную командировку для приобретения некоторого количества оружия и амуниции, а также получения полковых денег из казначейства. В столице же произошло обычное явление: Дурову, не умеющую хорошо распоряжаться и своими собственными деньгами, о чем она много и откровенно писала, обманули опытные в таких делах чиновники казначейства и комиссариата. Мало того, и сам О. Штакельберг, командир полка, дав ей в помощь «опытных унтер-офицеров», знающих, как можно приобрести все нужные вещи «из экономии», надеялся, в свою очередь, обмануть и казначейство, и комиссариат. Однако дело раскрылось, и обман не удался. Будь на месте Н. Дуровой другой офицер, он оказался бы в очень неприятном положении, возможно, под следствием и судом. Да и сама Дурова, чтобы оправдаться, вынуждена была нанести визит всесильному А. Аракчееву, о чем, кстати, она тоже достаточно подробно рассказывает, не называя, правда, истинной причины такой неожиданной для простого армейского обер-офицера аудиенции. Визит к Аракчееву оказался удачным. Более того, «Змей Горыныч», как его называли недоброжелатели, даже очаровал Дурову своими манерами. Дурова вспоминала впоследствии: «Говорят, что граф очень суров; нет, мне он показался ласковым и даже добродушным. Он подошел ко мне, взял за руки и говорил, что ему очень приятно узнать меня лично; обязательно припомнил мне, что по письмам моим выполнил все без отлагательства и с удовольствием. <…> Столько вежливости казалось мне очень несовместным с тем слухом, который носится везде о его угрюмости, неприступности, как говорят другие» (с. 245). В результате этой личной встречи дело замяли.

Из всей этой истории Дурова поняла очень хорошо только одно – ею воспользовались как ширмой для проворачивания сомнительных махинаций. Воспользовались, будучи уверенными в ее полнейшей неосведомленности в подобного рода делах и зная ее особое положение в армии. Без сомнения, Надежда Андреевна почувствовала себя оскорбленной. 9 марта в качестве протеста против такого обращения с ней Дурова подает в отставку, твердо уверенная в том, что отставка не будет принята, император разберется в ее деле и накажет виновных, защитив ее доброе имя.

Вместо этого она узнает, что 24 апреля ее отставка получила высочайшее утверждение. В соответствии с существующей традицией Дурова получает при отставке следующий чин штабс-ротмистра и единовременно 2000 рублей. Однако, к удивлению Надежды Андреевны, ей даже не была назначена пенсия, хотя десятилетняя служба в армии давала все права на это. Тем более, у ее отца не было никаких постоянных доходов. Следовательно, истратив выданные из казначейства 2000 рублей, она лишилась бы всех средств к существованию.

Выйдя в отставку, Дурова уезжает в Сарапул, к отцу, уже весьма пожилому человеку. По всей вероятности, ни сама Надежда Андреевна, ни ее отец не думали тогда, что ее отставка продлится вечно. Мы уже писали о том, что 13 декабря 1816 г. Дурова подает прошение о зачислении ее вновь на службу. В это время она живет в Петербурге, на Сенной площади в доме Кузьминой, в квартире своего дяди Н. А. Дурова.

В своем прошении Дурова просила государя императора принять ее на службу со старшинством, то есть в чине штабсротмистра, который она получила при отставке. Кстати, именно в прошении содержится намек на справедливость предположения Н. Сушкова о штабс-ротмистре, присланном «на голову», так как Дурова отмечает, что «чин штабс-ротмистра, которым я отставлен, следовал мне по линии». Далее Дурова просит, чтобы ее назначили в «какой ему угодно полк легкой кавалерии, находящийся в корпусе графа Воронцова», то есть входящий в состав русских оккупационных войск во Франции. Кроме того, она выражает надежду, что по представлению директора канцелярии Главного штаба князя А. С. Меньшикова она сможет получить 2000 рублей на обмундирование [Прошение отставного штабс-ротмистра Александрова о принятии его на службу вновь]. Из данного прошения явственно следует, что Дурова, во-первых, не хотела возвращаться в Литовский уланский полк, а во-вторых, была абсолютно уверена в справедливости своих требований, раз она не забыла в письмопрошение вставить фразу о сумме, необходимой на обмундирование. В-третьих, она хотела послужить во Франции, в корпусе графа Воронцова, в котором еще царил вольный доаракчеевский дух русской армии.

Уже через три дня, 16 декабря, она получает письмо от помощника начальника отдела Иванова, в котором сообщалось, что «Начальник Главного Штаба Его Императорского Величества извещает г. штаб-ротмистра Александрова, что на просьбу его об определении по-прежнему в службу высочайшего соизволения не последовало» [Дело об отставленном штабс-ротмистре Александрове, просившемся о принятии на службу вновь].

После получения Дуровой отказа в дело включается ее отец. Так, в уже цитированном нами выше письме А. В. Дурова к князю А. Вяземскому старый городничий сообщает ему, что М. И. Кутузов обещал дать Дуровой орден Анны второй степени, и просит Вяземского похлопотать за «большого улана» в Петербурге. Судя по всему, эти хлопоты также оказались тщетными.

Отчаявшись вновь поступить на службу, Дурова стремилась хотя бы получить официальный указ о своей отставке. В марте 1817 г. в инспекторский департамент Главного штаба Его Императорского Величества было направлено прошение отставного штабс-ротмистра Александрова, в котором он просил покорно оный департамент выдать данный указ «под расписку Учебного Карабинерского полка майора Жуковского» [Дело по прошению отставного штабс-ротмистра Александрова о даче ему от отставке указа]. Впервые данные документы были опубликованы А. Бегуновой.

Получив данное прошение, чиновники Главного штаба оказались в замешательстве. Вначале на прошение была наложена резолюция: «…сделать докладную записку с испрошением разрешения, можно ли приступить к выдаче просимого указа, так как проситель не мужска, а женского рода и может быть имеет мужа у себя» [Там же]. Как видно из этой резолюции, призрак мужа В. С. Чернова не оставлял Дурову даже после того, как она вышла в отставку, пробыв десять лет в конном строю. Российских чиновников просто шокировал тот факт, что они должны будут подготовить указ об отставке с действительной военной службы замужней даме! Наконец, после долгих раздумий было принято воистину соломоново решение. 7 марта 1817 г. Инспекторский департамент Главного штаба (отделение V, стол 3) принимает решение «дать указ об отставке не женщине Александровой, а штабс-ротмистру Александрову» [Там же]. С этого момента чин штабс-ротмистра начинает рассматриваться не только окружающими, но и самой Дуровой как гендерная альтернатива ее настоящего «женского рода».

Живя в Петербурге, Дурова вращается в основном в среднем кругу, который составлял общество ее дяди. А. Бегунова обнаружила сведения о дяде Дуровой в Российском государственном историческом архиве (г. Санкт-Петербург). Исходя из них, следует, что, начав служить в 1770 г., Николай Васильевич в 1802 г. попадает под суд, но ему удается оправдаться. В 1818 г. дядя Дуровой, имея чин коллежского советника, просил о назначении его на должность председателя Воронежской уголовной палаты. Однако император Александр I не утверждает данное назначение, мотивируя отказ тем, что Дуров долгое время сам находился под судом и следствием.

Тем не менее, Николай Васильевич имел связи в русском высшем обществе. В результате Дурову принимают в светских гостиных князей Салтыковых, князя М. Дундукова-Корсакова. Но в целом, лишившись поддержки императора, потерявшего к ней всякий интерес, став обычным штабс-ротмистром в отставке, она испытывает горечь отказов и бедность. Однако жизнь в Петербурге, при всей ее сложности, была сопряжена для нее и с немалыми удовольствиями. Впервые она может располагать своим свободным временем, посвящая большую его часть театру и литературному труду. Она лично знакомится с В. А. Жуковским, начинает работать над своим дневником «мариупольского периода».

В конце 1820 г. Дурова снова пишет прошение на Высочайшее имя с просьбой о назначении ей «по бедному состоянию от казны содержания». Эта просьба опять не была удовлетворена, хотя Дуровой было выдано единовременное пособие в размере 1000 рублей. Это свидетельствует только об одном – ее упорно не хотели признавать официально как русского офицера, имеющего общие со всеми права. единовременные пособия очень напоминали мимолетное выражение монаршей милости, но никак не признание ее реальных заслуг перед отечеством, о чем свидетельствовало, к примеру, назначение офицеру пожизненной правительственной пенсии. для дуровой же принципиально важно было всей своей жизнью доказать право считаться просто обычным офицером, а не уникумом, «российской беллоной», как хотели воспринимать ее современники. в результате пожизненную пенсию в размере 1000 рублей в год дурова начала получать лишь с 1824 г., через восемь лет после выхода ее в отставку.

Жизнь в Петербурге в 1817–1821 гг. была своеобразной репетицией всей ее последующей жизни. здесь кончалось то, что могло еще объединять ее с другими современницами, когда-либо облачавшимися в военный мундир. начинается поступок, ставящий дурову в совершенно особое положение по отношению к окружающим ее людям. одно дело – носить в молодости военный мундир и служить в армии, а потом снова стать обыкновенной женщиной, как это сделали, к примеру, генеральша храповицкая или «немецкая амазонка» луиза Мануе из кёльна. несколько лет прослужив в уланском полку по время кампаний 1813–1815 гг. и даже лишившись правой руки, она после окончания военных действий благополучно вышла замуж за переплетчика иоганна кессениха и стала счастливой матерью троих детей! совсем другое дело – остаться «мужчиной» на всю оставшуюся жизнь, навсегда перевоплотясь в александра андреевича александрова. это был вызов обществу, нарушение всех правил приличия, наконец, церковных законов. забегая вперед, скажем, что, даже умирая, дурова завещала похоронить себя в мужской одежде как раба божьего александра [сакс, с. 59].

Появляясь в обществе как отставной штабс-ротмистр, она навсегда закрепляет свое новое положение. тайны «кавалеристдевицы» давно не существует. ее история известна многим. В «автобиографии» она пишет: «досадно было мне любопытство, с которым смотрели на меня встречающиеся на гуляниях в саду, по Невскому и в других публичных местах» [Дурова, 1983б, с. 449].

Вообще, в принципе неверно положение, согласно которому тайна штабс-ротмистра Александрова стала известна в обществе лишь после опубликования ее «Записок». Тогда читатели узнали лишь, что штабс-ротмистр Александров и Надежда Андреевна Дурова – одно и то же лицо, но никак не сам факт, что ротмистр Александров на самом деле не был мужчиной. Не случайно в предисловии к «Запискам» А. Пушкин писал: «Какие причины заставили молодую девушку хорошей дворянской фамилии оставить дом, отречься от своего пола, принять на себя труды и обязанности, которые пугают мужчин… Вот вопросы, ныне забытые, но которые в то время (выделено мной. – Е. П.) сильно занимали общество» [Пушкин, т. 7, с. 271]. «То время» у А. Пушкина – это как раз эпоха 10–20-х гг. XIX в.

Несмотря на досаду, которую вызывало у Дуровой чрезмерное любопытство к ее особе, петербургские родственники продолжали рекламировать ее как необыкновенное явление, не очень-то щадя при этом ее репутацию. Они даже обвиняли Надежду Андреевну в неумении сделать карьеру. Так, И. Г. Бутовский прямо писал по этому поводу известному военному историку А. И. Михайловскому-Данилевскому: «Не штаб-ротмистром ей быть, а генералом, но женский каприз так велик, что расстроил весь план» [Письмо Бутовского И. Г. генерал-лейтенанту А. И. Михайловскому-Данилевскому]. По-видимому, женским капризом была та щепетильность, которую Дурова проявила в деле с комиссариатом.

Необходимо обратить внимание еще на один момент. Дурова не воспринималась современниками как героиня 1812 г. Е. Некрасова явно преувеличивала, когда писала, что «тот (то есть военный. – Е. П.) период ее жизни, который был полон отваги и блеска, сделал ее имя известным всей России, начиная с царя, кончая деревенской избой, куда рассказы о “девице-кавалеристе” заносились вернувшимися из наполеоновских походов солдатами» [Некрасова, с. 599]. На самом деле слух о «кавалерист-девице», если бы он даже действительно распространился так широко, никак не связывался с именем дочери сарапульского городничего Надежды Андреевны Дуровой (Черновой). Контузия вывела ее из строя еще до развертывания широкомасштабной народной войны, когда Россия узнала имена таких женщин-героинь, как Василиса Кожина или Прасковья Кружевница, до начала мощной патриотической кампании, которую вели в русской прессе журналы типа «Сына Отечества» или «Русского вестника», где печатались статьи обо всех необыкновенных примерах доблестного служения Отечеству и где, конечно же, нашлось бы место для рассказа о первой русской женщине, боевом офицере, уже шесть лет верой и правдой служившей России.

Тогда ее имя могло бы стать известным повсюду. Но, зная принципиальное желание Надежды Андреевны всеми способами скрыть свой пол и настоящее имя, трудно представить, чтобы она пожертвовала своим инкогнито ради суетного желания стать «героиней», получив официальное признание. Ведь и без того история «кавалерист-девицы» стала объектом самых чудовищных вымыслов и грязных сплетен. Упоминание о них мы находим даже в ее «Записках». Наиболее откровенным является рассказ Дуровой о ее встрече с комиссионером (чиновником комиссариатского департамента военного министерства. – Е. П.) Плахутой в 1809 г. в доме одного из помещиков Черниговской губернии, когда сама Надежда Андреевна была корнетом Мариупольского гусарского полка. Дурова пишет: «В множестве рассказываемых им любопытных происшествий я имела удовольствие слышать и собственную свою историю: “Вообразите, – говорил Плахута всем нам, – вообразите, господа, мое удивление, когда я, обедая в Витебске в трактире вместе с одним молодым уланом, слышу после, что этот улан амазонка, что она была во всех сражениях в Прусскую кампанию и что теперь едет в Петербург с флигель-адъютантом, которого царь наш нарочно послал за нею! Не обращая прежде никакого внимания на юношу-улана, после этого известия я не мог уже перестать смотреть на героиню”. “Какова она собою?” – закричали со всех сторон молодые люди. “Очень смугла, – отвечал Плахута, – но имеет свежий вид и кроткий взгляд, впрочем, для человека непредубежденного в ней не заметно ничего, что бы обличало пол ее; она кажется чрезмерно еще молодым мальчиком”.

Хотя я очень покраснела, слушая этот рассказ, но так как в комнате было уже темно, то я имела шалость спросить Плахуту: узнал ли бы он эту амазонку, если б теперь увидел ее? “О, непременно, – отвечал комиссионер, – мне очень памятно лицо ее; как теперь гляжу на нее; и где бы ни встретил, тотчас бы узнал”. – “Видно, память ваша очень хороша”, – сказала я, завертываясь в свою шинель» (с. 117).

Не щадил репутацию Дуровой и известный поэт-партизан Д. Давыдов. В своем письме к Пушкину от 13 октября 1836 г. он с удовольствием приводит рассказ однополчанина Дуровой по Литовскому уланскому полку Г. Шварца о романических похождениях «кавалерист-девицы», который, в свою очередь, был рассказан Шварцем старому товарищу Давыдова по партизанским рейдам 1812 г. Д. Бекетову, а тот уже передал его поэту-партизану. Рассказ выглядел таким образом: «…Шварц служил прежде в Генеральном штабе и был на съемке местности в Казанской губернии. Дурова в него влюбилась, и когда переместили его на Дон, она бежала из родительского дома вслед за ним. К несчастью ее, Шварца перевели тогда в Литовский уланский полк, который стоял на Волыни. Она поскакала туда и, приехавши в Бердичев, так истратилась в деньгах, что приходилось ей умирать с голоду. В это время вербовали в Мариупольский гусарский полк (который тогда был вербованный полк), и она, надев мужское платье, завербовалась в гусары, чтоб не умереть с голоду. Прослужив несколько месяцев гусаром, тогда только узнала она о местопребывании Литовского уланского полка и перепросилась в оный – вот ее начальные похождения» [Письмо Давыдова А. С. Пушкину… с. 152].

А. Бегунова, проанализировав формулярный список Г. Е. Шварца, приходит к справедливому выводу, что в рассказе Д. Давыдова «все… от начала до конца – полная ложь», начиная с того, что у Шварца никогда не было командировок в Казанскую губернию, не был он и на Дону в октябре 1806 г. [Бегунова, с. 231]. Что касается причин, заставивших Дурову вступить в Мариупольский гусарский полк, то этот вопрос можно даже не обсуждать из-за его абсурдности. Задаваясь вопросом, почему Григорий Ефимович Шварц, человек, к которому Дурова всегда хорошо относилась, называя его на страницах «Записок» в числе офицеров «отличных по уму, тону и воспитанию», унизился до гнусной клеветы, Бегунова называет в качестве основной причины… зависть. «В 1836 году генералов в России было более шестисот, а “кавалерист-девица”, блестяще дебютировавшая со своими “Записками” в пушкинском журнале “Современник”, всего одна» [Там же, с. 233]. Думается, что дело тут не только в зависти. Женщина в армии – любимый сюжет «мужских» военных историй всех времен и народов. В этом отношении часто даже герои войн, каковым был тот же Д. Давыдов, ведут себя не намного лучше, чем тот же комиссионер Плахута, действовавший по принципу «слышал звон, да не знает, где он». Тем более не надо забывать того факта, что Давыдов передает не рассказ, непосредственно услышанный от Шварца, но рассказ Шварца, переданный ему Д. Бекетовым, который также мог присочинить некоторые детали, своеобразное платоновское «отражение отражения» в гусарских анекдотах в духе «поручика Ржевского». Можно только порадоваться за тот факт, что Главный штаб и военная канцелярия сумели так законспирировать «корнета» Александрова, что никому из рассказчиков даже не пришло в голову связать службу Дуровой в том же Мариупольском гусарском полку с личным разрешением, полученным Дуровой от императора Александра I. Понятно, что в таких условиях Дурова сознательно не хотела официального разглашения своей тайны.