Текст книги "Биографический метод в социологии"

По завершении интервью рассказчику предоставляется возможность также задать интересующие его вопросы, иногда возникает ситуация эмоционально-психологического неравенства (один человек «открыл душу», а другой только слушал). Эта фаза, вводимая Г. Розенталь, несколько напоминает задачу психологического консультирования у Ф. Шютце, равным образом выравнивая субъект-субъектные отношения в интервью. Интервьюер должен быть теоретически готов и к вопросу относительно его личности или схожих проблем в его опыте. Нередко случается яркий рецидив памяти уже после выключения диктофона, и, чтобы не упустить ценную информацию, приходится делать спешные пометки. В любом случае гуманная задача интервьюера состоит в том, чтобы расстаться с респондентом на позитивной ноте, с ощущением для него не зря потраченного времени и выраженной ему благодарностью за сотрудничество.

Частично во время, а также после интервью пишутся заметки о впечатлении, которое произвело интервью на интервьюера, где помечаются течение разговора, окружение, эмоции, невербальное поведение рассказчика. Например, если респондент предваряет кашлем паузы с непроясненными тяжелыми воспоминаниями, возобновление кашля во время, казалось бы, нейтральной темы должно привлечь впоследствии внимание интервьюера. Таким образом, заметки делаются интервьюером с целью осознания собственных наблюдений, впечатлений и эмоций, которые могут повлиять на интерпретацию.

Герменевтическая реконструкция рассказанных историй жизни

Общий анализ, теоретическая выборка и контрастирующее сравнение.

Все интервью вместе с заметками и биографическими данными подлежат общему анализу. Этот первый анализ ведет к предварительному типизированию рассказчиков (например, по установке «счастливое/несчастливое детство»).

Следуя концепции теоретической выборки по Б. Глэзеру и А. Страуссу [Glaser, Strauss, 1967], основываясь на этой предварительной оценке, отбирают интервью для тщательного анализа (так называемый анализ случая). Поскольку при герменевтическом (истолковывающем, интерпретативном) методе не может быть реализована претензия на репрезентативность, здесь не ставится цель измерить частоту типа в определенных популяциях. Напротив, реконструкции подлежат возможности внутри общества, среды или института «отвечать» на социально происходящее. Причем наибольший интерес – в противовес критериям репрезентативности – представляют редко встречающиеся случаи. Теоретически они могут быть интереснее «нормальных», часто встречающихся, поскольку показывают границы нормы изучаемого феномена. Кроме того, они могут сигнализировать о наступлении социальных изменений.

Отбор при теоретической выборке, таким образом, ориентируется на теоретически интересный случай с целью выделить при контрастном сравнении различные типы. Контрастное сравнение отдельных кейсов представляет собой следующий шаг после проведения анализа случая, хотя здесь есть определенные параллели. Чтобы определить, что является случаем, нужно одновременно знать, что им не является (например, при исследовательской установке на теоретический отбор случаев со «счастливым или несчастливым детством» конвенциональный шаг выборки – исключение полного или частичного сиротства).

Сколько интервью необходимо оценить? Этот вопрос имеет непроговоренную подоплеку, что только то, что часто появляется, считается всеобщим. Теоретическое обобщение как цель исследования принципиально достижимо и при анализе отдельного случая, собственно по завершении анализа, когда уже больше нельзя реконструировать ни одного нового типа и наступает теоретическое «насыщение», т. е. больше не обнаруживаемы новые феномены. Но приблизиться к рубежу теоретического насыщения можно лишь идеально-типически. Кроме того, практические соображения – типа временные, ресурсные и прочие затраты – ограничивают исследователя.

Транскрипция. В первую очередь благодаря транскрибированию возникает другой, более удобный носитель информации – текст. Во время этой процедуры происходят вторичное проживание состоявшегося разговора, осмысление и оценка поведения обеих сторон, пауз, атмосферы в целом. Выступая на стадии транскрибирования уже в качестве исследователя, интервьюер имеет, наконец, возможность отследить нарративные потоки, следование респондента определенной логике и/или ее прерывания, смены стиля, видов текста, увидеть собственные ошибки (например, блокирование повествовательной готовности неуместным вопросом) и т. д.

Отобранные для дальнейшей оценки интервью транскрибируются буквально в соответствии со слышимым оригиналом без оглядки на правила письменного языка и без исключений, т. е. текст должен быть аутентичным. С этой целью сохраняются особенности повседневной речи, междометия, обрывы фраз, субкультурная специфика. Кроме этого, переводя слышимое в текст, необходимо проставить пунктуацию в соответствии с интонацией и ритмом речи респондента. Таким образом, транскрипция целого интервью требует временны́х затрат, поскольку до анализа невозможно решить, что важно для интерпретации случая, а что – не важно. Если взять на вооружение основной герменевтический принцип – значения отдельных документов нужно реконструировать из смысловой взаимосвязи целого текста, а не привлекать извне категории для сегментов текста, – то очевидно, что лишь полный анализ текста позволяет судить о принадлежности секвенций определенным темам. Что это за темы, какие секвенции им соответствуют, интерпретатор-герменевт может узнать только после анализа. (Например, предварительно сложно решить, относится ли описание митинга с осуждением врагов народа к детским переживаниям или это последующие наслоения.)

Одно из требований транскрипции – фиксация пауз, обрывов речи, междометий, всех паралингвистических реакций, что имеет теоретическое обоснование, согласно которому мы неосознанно используем эти феномены в нашей повседневной коммуникации в качестве существенного интерпретативного подспорья. Например, длинная пауза заставляет обратить особое внимание на высказывание, которое ее обрамляет, и, безусловно, участвует в реконструкции значения.

Для дальнейшей работы транскрибированный текст подлежит секвенцированию, или фрагментации. Этот процесс преследует чисто формальную цель – разобраться, как членится текст по следующим критериям: тематически (появление и смена сюжетов), смена говорящих (включение в разговор интервьюера), смена видов/рода текста (рассказ, описание, аргументация).

Исходя из указанных критериев, выкристаллизовывается более дробная структура текста, состоящего из множества последовательных секвенций – нарративных фрагментов. Их статус в последующем интерпретационном процессе во многом зависит от того, к какому виду/роду текста они принадлежат.

Виды текстов. Рассказы содержат отдельные цепочки прошлых событий (реальных или воображаемых), которые связаны или временем, или причиной-следствием. К подвидам рассказов относятся:

сообщение как изложение событий с малой проработкой ситуаций и выделением однолинейной цепочки событий («телеграфный стиль»);

истории, которые отражают незаурядные события в рамках рассказа и отмечены значительной проработанностью деталей; истории локализованы во времени, пространстве и связаны с конкретным человеком;

эпические рассказы, ограничивающиеся описанием главного события, вокруг которого, как на стержень, нанизываются остальные события со множеством описательных расширений, уплотняющих время;

драматические рассказы, соединяющие в общую линию несколько событийных цепочек;

рассказ-доказательство, который служит цели укрепления аргументации, убеждения собеседника;

оценка, особенно вводная, служащая оправданию самого факта рассказа, она более ясно раскрывает смысл событий и оправдание описываемых событий.

Описания отличаются от рассказов тем, что представляют собой статичные структуры, имеющие характер моментального снимка. Уплотнение описания связано с насыщением картины событий деталями, но при этом отсутствует процессуальный ход событий.

Аргументации представляют собой элементы текста, отсылающие к общим представлениям, стереотипам, теории, авторитетным и экспертным мнениям и т. д.

Если респондент уклоняется от рассказывания и уходит в описания, сообщения, перечисления событий, аргументацию, это свидетельствует о его закрытости, о нарративной блокаде. Впоследствии, после основной части интервью, такие моменты проясняются с помощью нарративных расспросов, при этом анализируется сам факт возникновения блокады в определенном тематическом контексте.

Оценка историй жизни. В герменевтической реконструкции текстов, которой парадигматически придерживается Г. Розенталь, основополагающее значение имеют два принципа: принцип реконструктивного анализа и принцип селективности. При реконструктивном анализе избегают ранее установленных систем классификаций и переменных. Вместо этого методом абдукции (термин Ч. Пирса) эмпирический материал постепенно насыщается гипотезами, которые проверяются на последовательно подлежащих анализу частях текста; какие-то гипотезы не выдерживают проверки эмпирикой, какие-то верифицируются, затем строятся выводы и следствия. Целью подобного анализа, отличного по логике от дедукции (от теории – к гипотезам – к эмпирическому тесту) и индукции (от гипотез – к их проверке на эмпирике – к построению теории), является поиск структуры общего типа на основе реконструкции конкретного социального феномена (подход У. Оверманна).

С принципом селективности связан процессуальный характер социального действия, т. е. каждое действие представляет собой выбор между некоторыми альтернативами, которые возможны в соответствующей ситуации действия. Цепочки действий, которые манифестируются в текстах как протоколы действий, являются тем самым процессами селекций, из которых независимо от воли и взглядов субъекта результируют определенные примыкающие или соединяющие действия, а какие-то определенные действия-следствия исключаются вследствие совершенного выбора.

Принятие этой позиции требует такого аналитического подхода, при котором задаются вопросами: какой горизонт возможностей открывается в определенной секвенции, какая предпринимается селекция, что остается «за бортом» и какие последствия для будущего это имеет? Из этих размышлений результирует секвенциональный анализ: «Интерпретировать – значит реконструировать значение текста по линии события» [Soeffner, 1982]. В смысле абдуктивного вывода секвенциональный анализ означает: 1) генерирование возможных гипотез по поводу эмпирических данных, 2) формулирование следствий из гипотез о возможном дальнейшем развитии (гипотезы-следствия) и 3) контрастирование или сравнение с фактически произошедшим событием (эмпирический тест).

В случае биографического анализа рассказанных историй жизни секвенциональный анализ мыслится далее в двух аспектах: как генетический анализ, т. е. анализ процессов воспроизводства и трансформации в биографии, и как текстуальный анализ, т. е. анализ биографии как конструкта в плоскости рассказа.

В рамках генетического анализа речь идет о реконструкции наслоений опыта и пережитого в истории жизни в хронологическом порядке. Для этого в духе секвенционального анализа исследуются отдельные биографические данные во временнóй последовательности событий в жизненном пути. При этом реконструируется не только контекст события, участником которого является субъект, но и действия-проблемы, которые из этого вытекают, а также альтернативы, которые имеет субъект действия в этой ситуации. После этого задаются вопросы: какова исходная проблема, какие возможности для принятия решения о действиях были у субъекта в той ситуации, что можно было и что должно, или, словами У. Оверманна, разумнее, было сделать тогда в смысле правил игры. Отдельный факт биографии рассматривается независимо от знания того, что имеется в жизненной истории, а также независимо от того, какой дальнейший путь был выбран рассказчиком. По поводу этого факта выдвигаются различные прогнозы. Важно при этом прогнозировать не только возможное воспроизводство структуры данного случая, но и условия (сочетанные события), при которых вероятны трансформации, изменения. Тем самым предупреждается опасность преждевременной детерминации субъекта. После анализа первого факта анализируется следующий, который появляется в рассказе, и все они пока вне оценок и комментариев самого субъекта. Затем вновь задаются вопросом: какие последствия могут проистекать из «новых» биографических данных? По поводу каждого биографического факта можно развить множество структурных гипотез, но секвенциональный анализ шаг за шагом отбрасывает многие гипотезы, так что в конце анализа сохраняются лишь определенные структурные гипотезы в качестве наиболее вероятных.

В задачи текстуального секвенционального анализа входит реконструкция биографической целостности рассказа о жизни, предпринятых рассказчиком попыток связать события тематически и темпорально в единое целое. В основе этого этапа анализа лежит предпосылка, что рассказанная история жизни состоит не из случайной цепи пережитых событий, а в последовательности специально отобранных для рассказа историй, принцип или смысл которых согласован с Я-концепцией рассказчика. Рассказанная история жизни представляет собой (гипер)секвенцию взаимосоотносимых тем, которые образуют между собой плотную сеть отсылок или указаний друг на друга. Отдельные темы здесь – элементы одного тематического поля. Основная цель заключается в том, чтобы понять, как рассказчик изображает свою жизнь, какие механизмы управляют отбором и связями отдельных тем. Интерпретация секвенцирования аналогична секвенциональному анализу объективных данных биографии: в соответствии с построением текста анализируют секвенцию за секвенцией. При этом абстрагируются от знания последующих частей текста и формулируют различные значения текстуального отрывка исходя только из предшествующего и наличного знания. Интерпретации подлежат род и функция изображения событий, а не собственно биографический опыт. Например, нужно задаться вопросом: почему рассказчик начинает рассказ о своем раннем детстве с истории о своем старшем брате?

Таким образом, внимание нацелено на реконструкцию системы значений субъекта, принципов упорядочения пережитого опыта по тематическим полям, и все же речь не идет лишь о реконструкции субъективно полагаемого смысла. Реконструкции подлежит в большей степени значение действий субъекта, возникающее в процессе социального взаимодействия (интеракции) и открытое рефлексии субъекта частично, в объеме его интенций.

При генетическом анализе реконструируется то, что произошло в жизни сначала, а что – потом. При текстуальном – на какие секвенции разделен или расслаивается текст. Чтобы избежать ошибок интерпретации, необходимо реконструировать оба уровня независимо от того, чему больше посвящен исследовательский интерес – воссозданию жизненного пути или современной перспективы рассказчика. Генетический анализ текста, который устно/письменно описывает настоящее время или имеет отсылку к прошлому, предполагает анализ целостного образа рассказа и его структуры соответственно этим основам. Первый вопрос, который должен быть поставлен к тексту, заключается не в том, как это было в действительности, насколько точно рассказывают нам пережитое свидетели, а в том, что сначала должны быть реконструированы настоящее время, современная перспектива рассказчика и тем самым механизмы селекции, управляющие отбором рассказанных историй. Если же цель – составить представление о биографии в целом, о конструкте «биография», который созидается рассказчиком по поводу собственной жизни, то необходимы определенные знания о его жизни. Например, некорректно без предварительного анализа, уточняющего хронологическое развитие событий, судить о темпоральных смещениях (типа: рассказчик переносит неприятные ему события из временной ситуации, о которой ему не хочется вспоминать, в предшествующую по времени).

После секвенционального анализа текста и генезиса биографии оба уровня анализа сравниваются для контраста. На пересечении или на различиях между хронологическим наслоением биографических опытов и пережитого, с одной стороны, и темпоральными и тематическими связками современной перспективы рассказчика – с другой, обнаруживается структура случая/биографии.

Дуалистическая дилемма в концепции Г. Розенталь

Отдельного внимания заслуживает не только ревизия формы нарративного интервью, предпринятая Г. Розенталь, но ее методологическая позиция. Метод, предложенный Габриель Розенталь (совместно с Вольфрамом Фишер-Розенталем) для «нарративного анализа биографических самопрезентаций», отчасти связан, отчасти в разрыве с методологией Фритца Шютце. Методологию анализа интервью В. Фишер-Розенталь и Г. Розенталь все же позаимствовали не столько у Шютце, сколько у феноменологически интерпретированной гештальт-теории [Gurwitsch, 1966], с одной стороны, а с другой стороны, у объективной герменевтики [Oevermann, 1989]. Будучи объединенными в одной методологии, они порождают своего рода дуализм биографической концепции, результатом которой стало различие пережитой и рассказанной истории жизни, которое вводит Г. Розенталь в социологическое исследование биографии [Rosenthal, 1995]. Различая два измерения времени, Г. Розенталь исключает то, что для Шютце еще казалось возможным: рассказ и опыт больше не связаны между собой специфическим предусловием – когнитивными фигурами, напротив, рассказанное и пережитое время у Г. Розенталь благодаря непреодолимой временной дистанции остаются разделенными. Тем самым аннулируется шютцевская гомология, но вводится своя априорная посылка – различие пережитого и рассказанного времени. Согласно исходному тезису Г. Розенталь, актуальное изложение прошедших пережитых событий продиктовано иными значениями, нежели те, которые в прошлом были осмыслены биографантом. Таким образом, настоящие (рассказанное) и прошедшие (пережитое) значения и смыслы распадаются. Поэтому главное стремление Г. Розенталь заключается в том, чтобы из различия рассказанного и пережитого времени вывести специфический способ соотнесения рассказчика со своим прошлым. Тем не менее реализация такой исследовательской программы имеет некоторые трудности, которые мы обсудим далее.

Во второй главе (§ 2) мы упоминали параллели между нарративными моделями в художественной и социологической практике. В фикциональных рассказах предложено различать время рассказа и рассказанное время для литературоведческого анализа опыта времени в художественных произведениях. Если время рассказа является объективированным временем рассказа, измеряемым в страницах, то рассказанное время, напротив, является датированным временем, исчисляемым в календарных единицах, и соотносится с выпущенным временем, о котором не рассказывается [Рикёр, 2000, т. II]. Сравнивая время рассказа и рассказанное время, можно описать временной опыт фикционального рассказчика. В дискурсе биографии фикциональному временному опыту соответствует действительный временной опыт индивида: пережитое время. Вопреки предъявленной модели, Г. Розенталь в исследовании (авто)био графического спонтанного рассказа де-факто использует трехтактное различие – пережитое время, рассказанное время и время рассказа. Это порождает эпистемологические вопросы: в какой мере рассказанное время соответствует пережитому времени биографанта, является ли пережитое время биографанта доступным для других, какого рода мыслительными операциями в сознании рассказчика нагружено собственно время рассказа?

Поскольку Г. Розенталь ориентировалась на трансляцию, передачу переживаний, накопленных в прошлом [Rosenthal, 2006, p. 2], то воспоминание у нее сдвигается от времени переживания к рассказанному времени. Более того, рассказанное время является не просто конгруентным пережитому времени, а уравнивается с запомненным временем. Пережитое время по этой причине обладает двойной характеристикой. С одной стороны, оно является актуально, в ситуации интервью, вспомненным временем, представленным в форме рассказа, с другой стороны, рассказанное время через запомнившееся время соотносится со своим референтом – переживанием.

Если точно придерживаться того, что документально доступно для биографического анализа, то возникает единственный источник данных, апеллирующий не к сознанию, а к сообщению, – время, которое вспомнил рассказчик. Очевидно, некорректно приравнивать презентацию воспоминания к презентированному воспоминанию. В упоминавшейся выше нарративной модели В. Шмида намеренно разводятся уровни истории, наррации и ее презентации. Рассказчик может обладать воспоминанием, но для наблюдателя оно заперто в сознании рассказчика. Оно становится доступным только посредством речи, в случае социологического исследования биографии – благодаря транскрипту биографического нарратива. Рассказанное время по этой причине будет конгруэнтным с запомнившимся временем только в силу какого-либо методологического решения. Оно очевидно: если социологический анализ биографии связан с фокусом внимания на проговариваемой истории жизни, то вместо запомнившегося времени на авансцену выдвигается рассказанное время в качестве методически единственно доступного времени. Те, кто в этом дискурсе интересуется референтом для времени переживания (той самой реальностью, независимой от нашего сознания), вынуждены в конечном счете довольствоваться рассказанным временем.

Тем самым в центр эпистемологического размышления смещается связь времени рассказа и рассказанного времени. В теоретическом смысле Г. Розенталь элиминирует время рассказа, поскольку оно, видимо, заключено для нее в рассказанном времени. В методологическом отношении время рассказа снова маскируется Г. Розенталь тем, что поиски предмета концентрируются либо на рассказанном времени, либо на так называемом пережитом времени. Поэтому Г. Розенталь впадает на методологическом уровне [Rosenthal, 2006, p. 11] в такой же дуализм, которым была наделена ее исходная теоретическая позиция.

Дуалистически ориентированные исследователи биографии стремятся различать в первую очередь субъективную и объективную стороны, чтобы затем одной из двух сторон предъявить претензии[17]17
  Наиболее ярко эта дискуссия была в свое время развернута на страницах журнала «Newsletter Biography and Society», издаваемого 38-м исследовательским комитетом ISA «Биография и общество» в 1995–1996 годах с участием Д. Берто, Т. Кошуи, В. Фишер-Розенталя, Г. Розенталь, Л. Иновлоки и др.


[Закрыть]. Одна партия видит в рассказчике постоянный источник ошибок в изложении своих прошлых переживаний, но верит и в то, что сможет методически отрегулировать масштаб субъективных искажений, таких как провалы в памяти и влияние ситуации на повествование. Этому подходу оптимистической фракции противостоит теория скептической оппозиции. В глазах последней невозможно представить повествование так, как это было пережито когда-то в прошлом, а только так, как эти переживания кажутся в свете актуального рассказа. То, о чем было заявлено в качестве прошлого переживания, по этой причине будет постоянно результатом восприятия и истолкования, которым не следует доверять в процессе анализа повествования. В то время как они выносят за скобки все субъективное для того, чтобы за ним обнаружить зависимый от интерпретации объект прошлого переживания, то другие, напротив, считают саму зависимость объекта от интерпретации социальным конструктом. За спором о (не)зависимости предмета от истолкования кроется вопрос о «реальности» биографических рассказов. В модели Г. Розенталь различие субъекта и объекта обсуждается только в плоскости времени: путем введения различий между актуальным временем повествования и прошлым временем пережитого. Хотя дуализма, по признанию Г. Розенталь [Rosenthal, 2006], избежать невозможно, но следует по крайней мере не впадать в крайности. Пережитую историю жизни не следует понимать «ни в качестве постоянного объекта, который вспоминается и презентируется различным образом в зависимости от перспективы и настроения биографанта, ни в качестве любого конструируемого объекта» [Rosenthal, 2006, p. 16]. Как и Ф. Шютце, Г. Розенталь ищет биографико-теоретическую исходную позицию, которая не представляла бы ни плоский реализм, ни догматический конструктивизм с одновременным избеганием натурализма.

В этой ситуации феноменологическая реинтерпретация гештальт-теории обещает для Г. Розенталь перспективу реконструкции переживаний в воспоминаниях. Методическое решение, предпринятое Г. Розенталь, поэтому состоит в том, что чтобы феноменологически обходиться с вопросами бытия как с проблемами интерпретируемого смысла: «События воспринимаемы только в их изложении, но не такими, какими они являются». Вместе с сокращением бытия до смысла исчезает и время переживания из сферы социологического исследования биографии. Исчезает последний референт того, как это было на самом деле, остается только воспринимаемое биографантом время в плоскости актуального рассказа. Поскольку феноменологическое время больше не может быть временем вне переживаний как «время-в-себе», то, с другой стороны, оно также не может совпадать с ультрасубъективной перспективой рассказа, т. е. Г. Розенталь дистанцируется от феноменологии Гуссерля и его эго-ориентированной концепцией интенциональности в описании мыслительного процесса, примыкая к более умеренной позиции феноменолога Ф. Гурвича. Обращение к последнему дает ей теоретическую опору в том, чтобы смысл воспринятого и помысленного индивидом был не только результатом исключительно субъективной работы, а также того, что «ноэма[18]18
  Ноэма родственна ранее использовавшемуся в феноменологии Гуссерля понятию значения и обозначает идеальную компоненту интенционального переживания, т. е. переживаемое как конституируемый сознанием «интенциональный объект».


[Закрыть] уже предполагает структурированность» [Rosenthal, 1995, S. 42]. Смысл предмета воспоминаний по этой причине мог больше не зависеть только от субъективного понимания, спонтанного вдохновения, но также и от структуры восприятия. В понимании А. Гурвича смысл восприятия ноэмы определяется согласованностью темы и поля. В этой психологической теории значение тематического переживания имеет функциональную величину: она определяется более широким полем восприятия или фреймом. Вместе с различением поля и темы Гурвич вводит понятия из гештальт-теории – фигуры и фона, подчеркивая, что смысл или образ объекта восприятия может возникнуть при взаимном соотношении целого и его частей. Подхватывающая эти идеи модель Г. Розенталь связывает объект восприятия и процесс восприятия: «Рассказанная история жизни строится взаимосвязанно из сознания в ситуации пережитого, представляемого (объект восприятия) и акта восприятия (процесс), представленных в памяти и в виде образов осажденных переживаний (объекты воспоминаний), и акта обращения в настоящее путем рассказа» [Rosenthal, 1995, S. 20]. Но каким же образом рассказчик может рассказать историю, которая представляет собой воспоминания, которые относятся к прошлым переживаниям рассказчика? Тезис Г. Розенталь о взаимодействии относится к структуре смысла. Напротив, в рассказе об истории жизни речь идет о непрерывности смысла, об этих усилиях рассказчика по обеспечению нарративной связности и тем самым непрерывности смысла мы писали выше (глава 2, § 4). От пережитого до рассказанной истории длинный путь, который биографант должен пройти сначала вперед (в биографии/жизненном пути), а затем назад (в реконструкции истории жизни). Этот путь невозможно осознать с помощью ступенчатой модели, поскольку настоящее рассказа в этой модели предшествует прошлым переживаниям. Социологический анализ биографии имел бы дело не с историей жизни, а только с презентацией отдельных периодов жизни. Но из прерывной ступенчатой модели должна возникнуть непрерывность событийного потока. И это происходит только потому, что рассказ понимается в качестве последнего звена в связанной цепи опыта: из пережитого события у Г. Розенталь возникает вспомненное переживание, а из него непосредственно рассказанное воспоминание [Ibid., S. 70].

Таким образом, обнаруживаются две основополагающие гипотезы Г. Розенталь. Во-первых, рассказ и воспоминание взаимодействуют друг с другом. Во-вторых, становится ясно, что рассказанное время не только находится во взаимодействии с вспомненным временем, а задумано Г. Розенталь в качестве времени, сцепленного с воспоминанием, а именно уравнено, идентифицировано с рассказанным воспоминанием. Что здесь проблематичного?

Итак, у Г. Розенталь рассказанное время равносильно рассказанному воспоминанию, что вызывает вопросы по двум причинам. С одной стороны, речь здесь идет о категориальной ошибке, поскольку смешаны два различных уровня обработки опыта – в сознании и языке. И этим очевидно преследуется цель рассмотреть рассказанное время в качестве языковой артикуляции внутреннего переживания, как удвоение того, что уже прежде было презентировано в сознании рассказчика. Но проблематично не только то, что язык привлечен здесь в качестве канала овнешнения внутреннего восприятия. Также является проблемой то, что вообще поддается осмыслению с помощью феноменологических средств в языке описания, поскольку только рассказанное воспоминание завершает процесс создания (авто)биографического спонтанного рассказа.

Г. Розенталь вводит методическое условие, с помощью которого (авто) биографический рассказ преодолевает «языковой барьер» и возвращается к первичным рамкам восприятия. Г. Розенталь [Rosenthal, 1995, S. 86] дополняет общую биографическую концепцию следующим условием, которое придает относительность рассказу. Речь идет о так называемой перспективе рассказа. Время рассказа у Г. Розенталь размещено между рассказанным воспоминанием и рассказом, снабженным перспективой, – интересами, настроениями, Я-концепцией рассказчика.

Если рассказанное воспоминание является реальным, как это воспринимала Г. Розенталь, то его следует понимать в качестве коррелята перспективы рассказа, и задача биографической работы по реконструкции состояла бы в том, чтобы проанализировать соотношение перспективы рассказа и рассказанного воспоминания. Но проявленный интерес к феноменологии восприятия рассказа, к «общей биографической концепции» или «интересам и настроениям» приводит к тому, что Г. Розенталь, следуя Гурвичу, исследует только одну сторону корреляции содержания восприятия и акта восприятия. Различные значения рассказанного времени являются анализом его структуры, а не процесса. Соответственно перспектива рассказа остается без внимания.

Г. Розенталь дает понять, что рассказчик в ходе рассказа проходит через нарративные принуждения (цугцванги, по Ф. Шютце) и вовлекается «в динамику высвобожденных воспоминаний» [Schuetze, 1987, S. 69], вследствие чего он сталкивается с «драматической реорганизацией объекта воспоминания» [Rosenthal, 1995, S. 93]. Но рассказ не обладал бы тогда с самого начала перспективой, а остался бы амбивалентным воспоминанием. Теоретический постулат взаимодействия объекта и процесса воспоминания заменяется Г. Розенталь эмпирической уверенностью: «Давайте примем участие в процессе воспоминания, но мы не можем делать с нашим прошлым, что хотим; мы не можем выдумывать истории» [Ibid., S. 93]. Можно возразить: Я-концепция рассказчика, презентированная в актуальном рассказе, не равна собственной истории по репертуару намерений. То, что мы рассказываем впоследствии о нашей жизни, – результат социального описания и осмысления, который нагружен социальными ожиданиями в акте коммуникации. По этой причине (авто)биографический рассказ не является лишь проявлением спонтанно вызванных воспоминаний. Привлечем еще один аргумент. Согласно Гуссерлю, воспоминания (т. е. ретенции) пережитого прошлого возникают не в прошлом, а в настоящем. Воспоминание по этой причине не презентируется так, как это было, а переживается заново, а именно в свете настоящих перспектив. В этом смысле рассказанное время уже является пережитым временем.