Текст книги "Биографический метод в социологии"

§ 3. Нарративная идентичность

Развернутый ответ на вопрос как вы стали таким/ой, какой/ая вы есть? неизбежно приводит к сюжету идентификации. В этой связи под нарративной идентичностью принято понимать такие аспекты идентичности, которые отражаются и производятся в модусе автобиографической наррации [Keupp, Ahbe, Gmuer, Hoefer, 1999; Ricoeur, 1990; Widdershoven, 1993]. Классический вопрос кто я? возможен благодаря специфической способности человека к саморефлексии, разделению себя одновременно на субъекта и объекта и занятию позиции, отношения к самому себе [Keupp, Ahbe, Gmuer, Hoefer, 1999, S. 8]. Поэтому развитие этой темы видится как минимум в двух направлениях:

как вопрос о качественной идентичности – о приписываниях и предикатах, с которыми индивид себя определяет, о его характеристиках, диспозициях, групповых принадлежностях, ролях и оценках;

в отношении структурных аспектов вопрос об идентичности – это вопрос о единстве личности в смысле непрерывности и когеренции/связности (внутренней согласованности). В этом смысле нам близка трактовка идентичности Ю. Хабермасом, который выделяет личностную и социальную идентичности, между ними, как между двумя измерениями, – балансирующая Я-идентичность. Если личностная идентичность как вертикальное измерение обеспечивает связность истории жизни человека, то социальная идентичность по горизонтали интегрирует различные требования ролевых систем, к которым принадлежит человек. «Установление и поддержание этого баланса происходит с помощью техник взаимодействия, среди которых исключительное значение отводится языку. Во взаимодействии человек проясняет свою идентичность, стремясь соответствовать нормативным ожиданиям партнера. В то же время человек стремится к выражению своей неповторимости» [Антонова, 1996, с. 138].

(Авто)биография, зафиксированная на перекрестке таких структурных и качественных характеристик, представляет собой как преемственные, так и оборванные идентификационные проекты, стартующие, но и завершенные социальные опыты. Теоретическое обоснование этого положения содержится в современных европейских теориях идентичности Х. Койпа, Й. Штрауба [Keupp, Ahbe, Gmuer, Hoefer, 1999, S. 21; Straub, 2000] социально-конструктивистской и интеракционистской направленности. В них идентичность понимается не в форме стабильного и описываемого продукта, результата развития, завершаемого со вхождением во взрослое состояние, не как монолитный и онтологизируемый блок, а как открытый процесс длиной в жизнь, полицентричный и фрактальный, как patchwork.

В традиции философского анализа нарративная идентичность – это философский конструкт, тематизирующий прежде всего темпоральную конструкцию идентичности как эмплотмента [Уайт, 2002; Ricoeur, 1990; Carr, 1986; Widdershoven, 1993]. Рассказывание здесь является средством для понимания человеком своей временности и способом придания смысла жизненному пути. Сходно развивается и в концепции Т. Сэрбин «нарративный принцип», согласно которому темпорально члененное и структурированное по смыслу упорядочение опыта превращается в плот через цель и функции рассказывания в ситуации коммуникации [Sarbin, 1997]. В социологическом подходе M. Зоммерса описываются нарративная идентичность, возможности познания и действия, диспозиции к действиям как погружение в заданный «социальный нарратив», в котором акторы обживаются, социализируются, придают формы своим пережитым опытам [Sommers, 1994]. При этом в центре не рассказывающий индивид, который в нарративной конструкции своей личной истории опыта создает идентичность. Рассказчик рассматривается как владелец и пользователь нарративно опосредованной культуры, создающий свои опыты в предлагаемых формах, нарративных ready-mades [Keupp, Ahbe, Gmuer, Hoefer, 1999]. Выбор в пределах резервуара одобряемых и доступных нарраций выражает тем самым его отношение к себе и подчиняет его условиям социальной регуляции. По этой логике нарративная идентичность возникает через перенимание канонических нарраций соответствующих групп, к которым индивид испытывает чувство принадлежности или к которым он институционально приписан. Соответственно возможности индивидуального нарратива весьма ограничены. Другие концепции нарративной идентичности различаются в зависимости от предметной области анализа, которая включает следующие аспекты:

основываются ли эти концепции на автобиографических воспоминаниях;

понимаются ли нарративы как внутренний монолог, который человек ведет о себе и о других;

постулируется ли квазивиртуальная история жизни, события которой имеют символическое значение;

идет ли речь о рассказывании как о форме познания;

в соответствии с нашим подходом – идет ли речь о рассказах, которые человек в определенной ситуации производит как вербальное действие и которые могут стать предметом эмпирического анализа.

Важнейший медиум идентификационных усилий – язык. Лингво-символическая сфера культуры дает возможности для социализации в риторической компетенции, доступ к нарративным формам, а через них – к образцам толкований и смысловым горизонтам.

Производство идентичности происходит в дискурсивных практиках повседневной интеракции, под которыми понимаются формы языкового поведения. Дискурсивные практики в обществе – это распространенные, часто рутинизированные решения для повторяющихся коммуникативных задач и проблем. Они имеют центральное значение, позволяя ответить на вопрос, как идентичность воспроизводится в языке и как осуществляется самоутверждение в повседневности. Тем самым рассказывание может быть рассмотрено как специфическая форма дискурсивной практики, которая через вербальное отображение опыта времени, композиционных усилий и потенциала реинсценирования открывает особые возможности дискурсивного производства и управления идентичностью. Конкретный субстрат эмпирического изучения нарративной идентичности – автобиографические рассказы, когда акторы повествуют о пережитом. Они не вполне адекватны воспоминаниям как вербальные продукты, поскольку подлежат прагматическим и синтаксическим правилам, ситуативно и темпорально определенны. Для анализа они описываемы как данные в форме протокола аудио– или видеозаписи. При этом возникает вопрос: какие данные считать релевантными для задачи эмпирического изучения нарративной идентичности? При ответе на него необходимо исходить из того, что эмпирическое исследование идентичности возможно на основе конкретных манифестаций того способа, каким личность достигает самопонимания и интеграции в трех аспектах:

в темпоральном измерении – структурация и взаимосвязи автобиографических опытов, смыслов с временным изменением;

в социальном измерении – относительно активности субъекта в социальном позиционировании, социальной мобильности;

в саморефлексивном измерении – обоснование своего Я, представлений о целостности, связности биографического конструкта относительно различных аспектов личностного опыта.

Итак, для социолингвистического и дискурсивно-психологического подходов нарративная идентичность конституируется непосредственно в речевых практиках повседневных рассказов. В этом смысле нарративная идентичность есть способ, каким человек в конкретных интеракциях осуществляет идентификационную работу как нарративное изображение и производство ситуативно релевантных аспектов своей идентичности. Это локальная и прагматически размещаемая идентичность, которая производится и изображается посредством автобиографического рассказа и вследствие этого является лишь частичной идентичностью, не реализующей самости личности и не обладающей онтологическим статусом.

§ 4. Связность/когерентность (авто)биографии

Нарративная идентичность и биография теоретически или в идеале обладают связностью/когерентностью, понимаемой как создание связного образа на основе автобиографических воспоминаний и биографической перспективы на собственное прошлое. Эта связность принадлежит к числу социализируемых компетенций (темпоральная непрерывность, синхронная плотность), предполагающих сложную работу по воспоминанию и рефлексии. Чаще под когерентностью понимается либо достигнутая идентичность в биографии, либо формообразующий принцип истории жизни до рассказа о ней [Keupp, Ahbe, Gmuer, Hoefer, 1999; Straub, 2000]. Более того, в некоторых актуальных теориях идентичности, концепциях К. Гергена, Х. Херманса [Gergen, 1990; Hermans, 2000] невозможность когерентности в биографическом проекте рассматривается в качестве характеристики постмодерна.

В этом дискуссионном понятии когерентности важно вычленить различные уровни анализа, особенно в перспективе изучения, например, «разорванных» социально-историческими факторами биографий, что характерно для российской биографики ХХ в. Тогда сложности обеспечения когерентности биографии рассказчиками, пережившими социальные травмы, гипотетически должны найти отражение в биографических разрывах и фигурах умолчаниях. В любом случае проблемы когерентности могут как сигнализировать об идентификационных проблемах личности рассказчика, так и быть особенностью нарративного текста, жанр которого может и не учитывать нелегитимных опытов рассказчика, питающих идентификационные поиски. Поэтому когерентность может пониматься как на локально-текстуальном, так и на глобальном уровне биографии в целом. Под локальной когерентностью понимается причинно-следственная, конечная взаимосвязь между предложениями внутри секвенций как смысловых единиц текста и аргументами, в противном случае текст утрачивает информативность и понятность [Beaugrande, Dressler, 1981; Sanders, Spooren, Noordman, 1992]. Если же текстуальный анализ не позволяет реконструировать усилия рассказчика по достижению локальной когерентности, дополняемые расспрашиваниями в процессе рассказывания в расчете на слушающего, то это становится дополнительной исследовательской задачей.

В отличие от локальной глобальная когерентность понимается как способность совмещения в когерентный образ, или гештальт, автобиографических воспоминаний и биографической перспективы на собственное прошлое. Эта компетенция является результатом социализации и взросления, так как ей предпослана сложная работа по воспоминанию и рефлексии [Sanders, Spooren, Noordman. 1992]. Глобальная когерентность включает темпоральную непрерывность, а также синхронизацию образов Я и действий рассказчика в различных сферах жизни. Соответственно в высшей степени дискуссионным является вопрос о недостатке глобальной связности: это симптом дефицитарной идентичности или характеристика постмодерна, под влиянием которого противоречивые интенции различных социальных устремлений индивида не складываются в когерентный образ?

Дальнейшее углубление в дискуссию о глобальной когерентности биографии и идентичности позволяет выделить следующее. С одной стороны, она может быть понята как качество идентичности рассказчика, т. е. как существующее вне текста и не зависящее от него, лишь получающее свое выражение в тексте. С другой стороны, она может выступать как признак текста, свойство автобиографического рассказа. Во многих работах, более того, в направлениях (как, например, нарративная психотерапия), рассказывание историй жизни имеет именно этот эффект производства когерентности, «ремонта» биографии за счет разработки нового позитивного нарративного сценария, как в работах Г. Гумбриум и Й. Хольстайна [Gubrium, Holstein, 1992], Дж. Фридман и Дж. Комбс [Freedman, Combs, 1993].

Однако заявка на исследование нарративной идентичности как эмпирического феномена обязывает отнестись к когерентности как не к априори данному, а достигаемому качеству либо самой личности рассказчика, либо характеристики текста. Очевидно, также необходима герменевтическая диспозиция исследователя, до известного момента уверенного в когерентности идентичности и биографии рассказчика. «Но всякое понимание вообще строится в горизонте обманутого ожидания, – утверждает М. Ямпольский. – Когда мы начинаем читать любой текст, мы понимаем его только потому, что проецируем на него какое-то ожидание смысла и несостоятельную традицию» [Ямпольский, 2007].

В заключение подчеркнем, что перспектива эмпирического исследования нарративной идентичности оформляется в виде «тройственного» междисциплинарного союза социологии, лингвистики и литературоведения, хотя такая перспектива и пугает некоторых теоретиков. Так, И. Ильин, суммируя итоги постмодернистской нарратологии – восприятие сознания как текста, структурированного по законам языка, и организация его как художественного повествования, – делает вывод, что «сама личность в результате своего художественного обоснования приобретает те же характеристики литературной условности, вымышленности и кажимости, что и любое произведение искусства, которое может быть связано с действительностью лишь весьма опосредованно и поэтому не может претендовать на реально-достоверное, верифицируемое изображение и воспроизведение любого феномена действительности, в данном случае действительности любого индивидуального сознания» [Ильин, 1998, с. 100–101]. Нам представляется, что скептицизм И. Ильина выращен на анализе теорий нарратологии в узком ее смысле, как порожденной литературной теорией структуралистского направления (личность как «самоповествование» у Б. Слугосского и Дж. Гинзбурга, «рассказовые структуры личности» у К. Мэррея, повествовательные модусы Н. Фрая). Более широкое толкование нарративности, распространяемое на социологические понятия действия, идентичности и повседневного знания, верифицируемое не через литературные источники, а через эмпирически доступные феномены биографического дискурса, открывает иной когнитивный стиль исследования – деперфоматизацию биографии, т. е. деконструкцию обжитой нарративной формы биографического перформанса.

Глава 3
Концепции нарративного интервью у Ф. Шютце, Г. Розенталь

Методологические размышления в рамках качественного исследования концентрируются в отношении эмпирического анализа социальных феноменов чаще всего на двух макровопросах:

Как индивидам удается в процессе коммуникативного взаимодействия с их окружением прийти к определенному представлению об окружающем мире и оценкам преднаходимых в этом мире феноменов?

Как индивиды структурируют свое социальное поведение в условиях соответствующего контекста действий и специфических ситуативных условий?

Оба вопроса взаимосвязаны, поскольку взгляд встроен в способ действия, и, наоборот, опыты, приобретенные в действии, способствуют накоплению знания и тем самым пониманию социального порядка. Связующей нитью между восприятием и действием является интерпретация, которая интегрирует опыты, полученные в социальном мире, в типизированные образцы, представления. Эти опыты стимулируют способность к действиям, которые делают доступным и новые опыты. В социальном анализе слитность осмысленного действия разбивается на два этапа исследования. Первый этап – анализ специфического способа присвоения знания в социальном мире и тех критериев, на основе которых индивиды выстраивают интерпретации происходящего. Эта попытка понять, как функционирует повседневное понимание в виде представлений о социальном мире, ведет ко второму этапу – к размышлениям, как социальные акторы на этой когнитивной основе выстраивают свои действия и какие следствия результируют из этой связи. Поэтому системная динамика жизненного мира всегда означает интерактивное взаимодействие, в котором внешний мир последствий действий связан с внутренними мирами представлений, причем независимо от интенции участвующих персонажей.

Чтобы понять биографию как социальную систему, необходимы исследовательские стратегии, которые позволят обнаружить невидимую динамику влияющих социальных структур и процессов. Существенная часть содержательных концепций об устройстве общества в рамках качественного подхода ориентируется на Дж. Мида, рассматривавшего действия индивида в социальном контексте. Все реальные действия, а также все высказывания в интервью испытывают влияние структур и процессов жизненного мира, окружающего индивида. В этом смысле действующие индивиды никогда полностью не автономны, зависимы от жизненных обстоятельств, от ситуации их действия в социальном и ситуативном контекстах. В основе эмпирического анализа лежит именно это взаимодействие между индивидами и их социальным окружением. Это взаимодействие осуществляется через коммуникацию, что выводит коммуникативные процессы в ранг центральной предпосылки для генезиса стабилизации и изменения социального порядка. Поэтому для реконструкции этого порядка постоянно воспроизводимых правил действия следует прежде всего исследовать коммуникацию, в процессе которой индивиды транслируют, проговаривают проживаемую повседневность, связывая индивидуальную и социальную перспективы. Интерпретативный подход опирается здесь на социальный конструктивизм, на общее понимание социальной действительности как социального конструкта. Этот эпистемологический базис структурирует качественные исследовательские стратегии, которые основываются на следующих допущениях:

внешняя реальность принципиально недоступна человеческому сознанию, открываясь лишь частично и искаженно. Поэтому познание в исследовательском процессе строит суждения о реальности посредством ее реконструкций;

конструирование действительности – активный и системный процесс. Генерируемые в повседневности представления о социальном мире постоянно меняются вслед за осществляемыми опытами, поэтому задача исследования – сфокусироваться на условиях возникновения и изменения представлений о действительности;

социальные феномены наделяются смыслом в контекстуальном процессе социального конструирования. Решающим моментом здесь является социальная динамика регулирования активного действия, событий, которые также влияют на процессы регулирования (нормы, роли, ожидания, взгляды и способы действия);

из вышеназванных допущений следует невозможность производства объективной и всеобщей истины, поэтому интерпретативный подход нацелен на доступное – на поиск и производство возможно более надежного и полезного способа понимания. Для этого необходимы стратегии организации исследования как методически систематизированного и контролируемого процесса измерения качественных данных.

Важнейшими компонентами качественного анализа социальных систем являются коммуникация, смысл, структурирование. Коммуникация как фундамент социальных систем выступает, по Н. Луману, как «синтез между тремя фазами – отбора информации, отбора сообщений этой информации и избирательного понимания или недопонимания этих сообщения и информации» [Luhman, 1988, S. 11]. В интервью как методе есть возможность тематизировать процессы селекции описанных действий и событий в анализируемых системах и тем самым обнаруживать косвенные ссылки на системную динамику.

Смысл возникает в коммуникации при упорядочивании своих и чужих сообщений для достижения понимания – как совокупность контекстуально выстроенных взаимосвязей, как упорядоченная система значений. Смысл можно также определить как переживание заложенных в опыте возможностей. Следуя Г. Блумеру, можно утверждать, что генезис смысла в качественно ориентированном социальном исследовании возникает в результате интерпретативного процесса социальной интеракции. Здесь нам важно различать субъективный смысл (как смысл, сознательно придаваемый индивидом объекту или процессу), объективный смысл (как лежащий в основе всех событий и как гипотетическая конструкция представляемого мира, но не осознаваемый индивидом) и практический смысл (интегрирует смыслопроизводство в жизненный процесс). Для интерпретативного анализа важны все три уровня смысла: субъективный, чтобы получить доступ к типичным способам действий акторов в их контексте, объективный, чтобы вычленить правила действия, практический, чтобы понять развитие сложных динамик в социальной системе.

Многоуровневость, или многослойность, социальных систем, к которым принадлежит и жизненный мир индивида, оформляемый в биографию, связана со структурированием. Как оно соотносится со смыслопроизводством? Функция любого смысла заключается в ориентации в социальном пространстве и в редукции его сложности, что позволяет как акторам, так и социальным системам преодолевать ограничения и противоречия в интерпретации окружающего мира. Но смысл как достижение индивидуального сознания остается нерелевантным для социальных систем до тех пор, пока он не будет привнесен коммуникативно в социальные системы. Процесс смыслопорождающей редукции сложности окружающего мира можно представить как структурирование, на понимание которого нацелен интерпретативный анализ. Проблемы интерпретации структурирования заключаются в следующем:

структуры латентны и сущностно невидимы;

они являются символическими отношениями;

структуры виртуальны, поскольку они не воплощают феномены, а репрезентируют возможности их выражения;

структуры длятся, их временнáя протяженность неравномерна, поскольку алгоритм структуры может реализоваться только при наступлении специфических рамочных условий;

на абстрактном уровне структуры представляют собой принципы порядка, благодаря которым они могут воспроизводиться и подтверждаться через события.

Эти многообещающие эпистемологические установки намечают лишь контур исследовательского подхода, который будет наполнен ниже. Тем не менее уже на этом этапе возможны сомнения. Так, задаваясь вопросом, можно ли подвергнуть макропроцессы объяснительной редукции к микроуровню, И. Девятко весьма критично пишет, что «в текущих координатах (выделено нами. – Е.Р.) действующего, даже очень проницательного и умного, категоризация причин, следствий, действий и событий всегда будет выглядеть как хаотичное сцепление осознанных и неосознанных намерений и обстоятельств с преднамеренными и непреднамеренными, предполагаемыми или неожиданными последствиями. т. е. как запутанный клубок, нетривиальный (не поддающийся последовательному развязыванию) топологический узел, состоящий из переплетающихся фрагментов «нерелевантного с точки зрения долговременных и касающихся большого круга лиц последствий, но ошибочно принимаемого за важное», и «релевантного, но не с той точки зрения, которая доступна действующему здесь и сейчас» с небольшими вкраплениями «судьбоносного и своевременного, распознанного в качестве такового» [Девятко, 2009, с. 158].

«Текущим координатам действующего» мы противопоставляем сложную социальную систему биографии, раскрывающую многократно сменяемые режимы описанных координат в далеком и близком прошлом, по отношению к событийности которых актор занимает ту или иную дистанцию и пытается в интервью развивать дискурс структурированного «клубка». При этом, признаем, в фокусе методологического внимания исследователя-качественника всегда остается проблема притязаний объяснительной редукции: что в триаде «рассказанное – пережитое – произошедшее» может быть отнесено к уровню обыденного знания, а что – к социологически релевантному уровню знания.

Итак, социальные феномены – не сами структуры, а наблюдаемые факты, обстоятельства, сложность доступа к которым порождает специфику требований к качественным интервью: интерпретативность, открытость, процессуальность, контекстуальность, рефлексивность, экспликацию пошаговой исследовательской активности и обеспечение качества качественных данных.