Текст книги "Биографический метод в социологии"

В рамках исследовательского процесса категоризацию нужно понимать в более широком смысле: восприятие или регистрация объекта или события в среде предполагает акт категоризации, и через этот акт категоризации объект или событие одновременно наделяется смыслом. Связи между классификациями и системой выстраиваемого знания не исключают того факта, что уже существующие интерпретации устанавливают условия и ограничения для последующих интерпретаций тех или иных признаков феноменов и событий, а также имеет место дискурсивная власть навязывания смысла, который вкладывается в предпочтительные интерпретации по сравнению с альтернативными интерпретациями. Категоризации являются функцией построения смысла и, таким образом, связаны с социально-культурными нормами, ценностями, традициями, идеологиями, практикой и т. д. Влияние последних следует понимать не как отклонение (как что-то, нуждающееся в контроле или элиминировании) в наших усилиях по отбору и классификации эмпирических феноменов, а, скорее, в качестве фрейма знаний и отсылок, в соответствии с которыми эмпирические наблюдения могут быть классифицированы и, таким образом, поняты и обобщены.

До сих пор мы подчеркивали субъективную, зависимую от контекста и социально-культурную природу категоризации во время аналитического процесса. Соответственно это может показаться противоречивым для введения концепта валидности. Многие исследователи и методисты считают, что валидность и субъективность непримиримы из-за их различных эпистемологических позиций: валидность якобы принадлежит к позитивистской парадигме, в то время как субъективность принадлежит к «иной» (постмодернистской, качественной, интерпретативной или этнографической) исследовательской традиции. Прежде всего это касается исследовательского вопроса, который управляет сбором данных и, таким образом, влияет на тип категорий и правила категоризации. Часто, однако, оказывается, что связь между вопросом исследования и данными не совсем убедительна. В этом смысле, вслед за Дж. Тьюки, самая большая угроза валидности заключается в том, что данным адресуются неправильные вопросы (цит. по: [Bergman, Coxon, 2005]). Чтобы исследовать эту проблему более внимательно, рассмотрим сам процесс категоризации и то, как он соотносится с валидностью.

Категоризация является процессом упорядочивания эмпирических наблюдений в отношении их сходства или различия. Функция категоризации в процессе исследования состоит в отборе эмпирических феноменов в соответствии с правилами, которые, как полагают, связаны с конкретным вопросом исследования. Категории, однако, не только строятся на основе естественных моделей (например, классификация химических элементов в соответствии с их весом, структурой или близостью к другим элементам), но, что важно для социальных наук, являются активными конструкциями, которые исследователи навязывают данным. Множественные категоризации одних и тех же данных часто меняются в зависимости от направленности исследований и теоретических парадигм. Таким образом, эмпирические суждения о степени сходства зависят от категорий и границ категорий, которые исследователь применяет к свободному набору эмпирических наблюдений. Набор эмпирических феноменов категоризируется в соответствии со смысловой структурой, которая как существует до, так и возникает эмерджентно в результате процесса категоризации и кодирования. Это, в свою очередь, подтверждают категории, которые формулируются в процессе категоризации эмпирических феноменов. Тем не менее классификация не является чисто пристрастным или эгоцентрическим процессом, скорее, социальная и культурная среда исследователей предписывает и простраивает в значительной степени содержание и границы категорий. Социально-культурное влияние на процесс классификации осуществляется по крайней мере двумя способами: во-первых, они находятся под влиянием общих правил, т. е. ценностей, норм, идеологий и т. д., во-вторых, они находятся под влиянием непосредственного контекста культурных норм и классификаций.

Категоризация может быть применена к любой совокупности, взятой эмпирически или теоретически (например, ситуаций, отдельных лиц, семей, групп, племен, организаций, культур, народов, действий, слов, заявлений, тем, фраз, картинок, звуков, запахов, взаимодействий, сетей, систем, статусов, концепций, методов, теорий, архитектурных стилей, выражений лица и т. д.). Кроме того, классификация может включать сравнительные аспекты таких объектов, как гендерные группы, национальности, возрасты, социальное положение, уровень образования и т. д.

Тем не менее анализ начинается прежде, чем данные будут собраны. Как констатировал К. Кумбс [Coombs, 1964], эмпирические феномены, которые в конечном итоге вырастают до статуса данных, – это лишь малое подмножество наблюдаемых явлений. Как показано на рис. 3, только часть потенциально наблюдаемых (но по каким-либо причинам не попадающих в фокус наблюдения) эмпирических феноменов, соответствующих исследовательскому вопросу, рассматривается исследователем, и только часть этого подмножества в конечном итоге будет признана данными. Таким образом, предварительная категоризация эмпирических феноменов имеет место там, где наблюдаемые эмпирические явления неявно разделены на данные и неданные. Критерии отбора в этом процессе включают множество решений (например, методологические и теоретические предпочтения исследователей, удобство замера, стоимость, академические привычки, предпочтения, выраженные оценочными инстанциями или органами финансирования научных исследований, и т. д.). Как отмечают Дж. Ван Маанен, П.К. Mэннинг и М. Миллер, «решение, что должно считаться единицей анализа, – принципиальный вопрос в интерпретативном исследовании, требующий суждения и выбора» [Van Maanen, Manning, Miller, 1986, p. 5]. Это близко позиции А. Коксона: «Ответ на вопрос, что мне делать с информацией, как только я собрал ее, будет зависеть в значительной степени от уже принятых решений и от того, какие предположения исследователь [привносит] для интерпретации наблюдений» [Coxon, 1999, p. 5].

Рис. 3. Типы эмпирических феноменов

Если отбор данных, т. е. идентифицирование как данных из широкого набора эмпирических наблюдений, зависит от суждений и теоретического выбора, если эти данные тесно связаны с контекстом, в котором работают исследователи [Bergman, 2002], то, разумеется, исследователи должны обосновать свой выбор. Соответствие данных, а также целесообразность отбора в коллекцию данных и аналитических процедур могут быть засвидетельствованы по крайней мере 4 способами.

Аргумент авторитетом. Претензии на адекватность, релевантность теории, предположениям или процедурам часто осуществляются через прямые ссылки на авторитетных персонажей, группы или институты. Например, способ цитирования известных ученых (по словам N., профессора МГУ…), политических деятелей, фондов изучения мнения (как показали многолетние наблюдения Левада-Центра…) часто используется для аргументации при особом выборе данных, процедуры или категоризации. Этот способ является эффективным для оправдания процедуры исследования и выводов, он может презентироваться как способ валидности. Конечно, опытные авторы могут избирательно использовать аргумент авторитетом, что укрепляет саму линию аргументации. Так что этот способ стратегической верификации знания хотя и эффективен и широко распространен, но является наиболее угрожающим целостности исследования и его результатам.

Предыдущие эмпирические исследования. Очевидно, что практически невозможно провести исследование в рамках избранной сферы, не сопоставляя его с эмпирической работой других исследователей. Чтобы соотнести свое исследование с ландшафтом предыдущих исследований в конкретной области, авторы цитируют выводы других эмпирических исследований для того, чтобы либо согласовать, либо дистанцироваться от парадигм, теорий, подходов или процедур. Авторы обычно используют фразы типа «Иванов не принял во внимание…» или «как Петрова убедительно продемонстрировала…». Эта стратегия также служит в качестве аргумента авторитетом, который был рассмотрен выше. Ссылка на «научную статью», особенно если автор авторитетная фигура, гораздо сильнее дискурсивной стратегии, оправдывающей особый подход, по сравнению с простыми аргументами авторитетом. Следует признать, однако, что тщательный отбор и реинтерпретация «релевантной литературы» открывает более широкие возможности стратегического позиционирования и, следовательно, в значительной мере валидизирует исследование.

Теория. Как уже упоминалось, теоретические основы предписывают и простраивают в значительной степени не только то, что будет считаться релевантными данными, но и то, как эти данные станут анализироваться и интерпретироваться. Например, марксистский подход будет погружен в социально-классовый конфликт, а гендерный подход – открещиваться от эссенциализма в пользу социального конструктивизма, что повлечет за собой разные критерии не только в процедуре замера релевантных данных, но и в том, как эти данные должны быть проанализированы и проинтерпретированы. Как и прежде, теория накладывает априорные ограничения на то, что и как должно и может быть изучено, а также позволяет более согласованно представить связный путь проведения исследования.

Логический аргумент. Выбор и стратегическое представление аргументов авторитетом, предыдущие эмпирические исследования и теории – это только один способ, в котором логический аргумент оправдывает некоторые исследовательские решения по сравнению с другими решениями. Сравнение и констрастирование, обобщение, синтез также являются мерами, которые помогают оправдать отбор и анализ данных. Отбор правил, т. е. то, на каком основании некоторые категории были выбраны, и эмпирические примеры, т. е. как эмпирическая очевидность «вписывается» в категории, также в значительной степени основываются на логических доводах. Никакие данные или категории не говорят сами за себя, они должны быть объяснены и оправданны.

Эти 4 инструмента взаимозависимы. Например, аргументы авторитетом часто связаны с предварительными эмпирическими исследованиями, а посредством использования логики либо деконструкции контраргументов эти задачи могут быть объединены, чтобы аналитика и интерпретации стали последовательнее и согласованнее.

Итак, хотя практически все научно-исследовательские решения в процессе качественного исследования – от исследовательского вопроса до интерпретации полученных данных – зависят в какой-то степени от субъективных оценок и суждений, это не освобождает исследователей от того, чтобы сделать эти элементы явными (эксплицитными) насколько возможно, чтобы реализовать исследование более последовательным и убедительным. Если избирается другой путь, исследователи должны «чеканить собственную монету» – создавать свою терминологию, потому что они отвергают конструкции, которые, возможно, возникли в другой эпистемологической традиции. В любом случае необходима подотчетность практики исследования, прежде всего путем явного описания шагов исследования, что позволяет вынести на суд читателей правдоподобность его результатов. В этом смысле П. Свенборн [Swanborn, 1996] предлагает раскрывать читателю методологические решения и интерпретативные суждения. А K. Сил [Seale, 1999] идет дальше, предлагая сделать научно-исследовательское сообщество арбитром качества в надежде, что через форму демократических переговоров в рамках исследовательского сообщества сформулируются принципы качества процедур. Отнесемся к этому предложению скептически, ведь только в очень абстрактных терминах можно говорить о почти всегда разделяемом научно-исследовательским сообществом научном этосе. На самом деле исследовательские сообщества, как отмечал еще Т. Кун, правят своими исследовательскими направлениями как вотчинами и ревниво охраняют их от вторжения или революции.

Какие специфические следствия имеет эта дискуссия для конкретного вида качественного исследования – биографического? Прежде всего в отношении изучения социального феномена биографии мы различаем два уровня анализа: 1) уровень теорий здравого смысла респондентов и их систематизации; 2) уровень процессуальных структур практического действия в смысле Ф. Шютце. Поэтому валидность биографического анализа будет зависеть от того, насколько методически удалось приблизиться к конструктам здравого смысла респондентов и на их основе реконструировать повседневные структуры или правила понимания. Соответственно надежность биографического анализа будет связана с обнаружением воспроизводимости исследованных процессуальных структур биографии (приближение к объективной герменевтике в духе У. Оверманна), а также c систематизированным анализом повседневных паттернов коммуникации биографанта. Рискнем здесь сформулировать следующее правило триангуляции для анализа биографий – воспроизводимость как минимум трех секвенционально воспоследовавших структур биографического опыта. Реконструкция этих паттернов как правил повседневности дает основания для частично формализуемого подхода к анализу повседневной коммуникации в рамках биографического текста, что повышает его интерсубъективную перепроверку, т. е., метафорически выражаясь, «объективность».

Безусловно, валидность должна присутствовать в каждом исследовательском решении. Хотя никогда не будет возможно доказать, что процедура или результат валидны в объективном смысле, «плодотворная одержимость» (термин П. Лэзера [Lather, 1993]) качеством существенно работает на правдоподобность и убедительность эмпирических исследований.

Глава 4
Визуальные документы в контексте биографического исследования

§ 1. Фотоальбом как визуализация биографии

В процессе биографического исследования, дизайн которого может включать задачи этнографического характера, наряду с текстуальными данными, результатами наблюдения вовлекаются визуальные данные различного происхождения – личные любительские фотографии, фотографии на документы, коллективные фотографии, видеосъемка личных событий жизни, фотографии личного пространства респондентов, их фотоколлажи и т. д. Как анализировать материалы подобного рода?

Прежде всего могут быть разведены две стратегии: иллюстративности и автономии. Первая стратегия базируется на вспомогательном поводе к наррации, когда в качестве фазы подготовки респонденту, настраивающемуся на биографический рассказ, предлагают нарисовать генеалогическое дерево, расписать визуально систему родства, но также достать и прокомментировать семейные фотографии, хранящиеся в альбоме. Вторая стратегия основана на анализе самодостаточного качественного материала – видеодокументов и фотографий, которые при этом могут получить нарративный комментарий, сопровождаться нарративным проводником, но также обнаруживают и собственную логику анализа.

Но прежде, собственно, о том, какие фотографии хранят россияне. По данным ФОМа [Семейные фотографии в домах россиян, 2007], у абсолютного большинства россиян (91 %) дома есть семейные фотографии. Наиболее распространенным способом хранения этих фотографий является размещение их в фотоальбоме (82 % опрошенных), у трети респондентов (32 %) фотографии стоят или висят в рамках, у 20 % – хранятся стопками в коробках, папках или пакетах, у 4 % – затеряны среди прочих вещей. Самые старые фотографии датируются началом 20-х годов ХХ в. Причем чуть более половины респондентов (54 %) знают всех персонажей, изображенных на самых старых семейных фото, более четверти опрошенных (28 %) знает большинство из них и 6 % знают некоторых изображенных на фотографиях. Очевидна связь между знакомыми лицами на фотографии и пережитым и рассказанным: «Чаще всего россияне знают о тех, кто запечатлен на хранящихся в семье старых фото, поскольку знакомы с ними лично (57 %) или слышали рассказы старших родственников (58 %); существенно реже (17 %) в качестве источника информации упоминались подписи в альбомах или на самих фотографиях» [Семейные фотографии в домах россиян, 2007].

Судя по приведенным выше репрезентативным данным, большинство любительских фотографий оседает в семейном альбоме, но он, по сути, представляет собой идеологический конструкт, так как отобранные для него фотографии несут усилия по редактированию для того, чтобы сформировать представление о семье и о ее членах как для внутренней коллективной идентичности, так и для внешней репрезентации. По данным того же исследования ФОМа, респонденты рассматривают семейные фотографии прежде всего в кругу родных и близких, а также когда к ним приходят гости (28 %). Функции семейного альбома в этом свете могут быть сформулированы как коммуникативный ресурс, источник удовлетворенности, мотиватор семейной истории.

Российские исследователи семейного альбома А. Аносова, К. Никифорова, А. Платонова делают акцент на анализе кумулятивного смысла семейного альбома «как текста, некоего сообщения, которое закодировано в изображении (или их совокупности) посредством символов и может быть проинтерпретировано само по себе, либо в рамках определенного контекста» [Аносова, Никифорова, Платонова]. Ключами деконструкции являются контекстуальные данные в виде подписи, надписи или устного комментария владельца альбома, а также последовательности и расположения фотографий по тематическому либо хронологическому принципу, что в совокупности создает смысловой лейтмотив прочтения. Как вещный предмет, коннотируемый с книгой, семейный альбом имеет начало и конец, совпадающие с периодами или целой жизнью, отражает эстетические и жанровые усилия собирателя альбома, равномерность его усилий или усталость и инерцию этого семейного проекта по визуализации памяти. Внешним фреймом альбома становится жанр народно-обыденной эстетики в смысле П. Бурдье, в соответствии с которой отбираются сюжеты, персонажи, строится композиция, хранятся и показываются фотографии.

Авторы указанного исследования приходят к выводу, что с точки зрения тематического наполнения альбома можно проследить некоторые тенденции. «Если раньше, в советское время и в начале 90-х годов, семейные альбомы в большинстве своем содержали множественные снимки праздничных застолий (например, новогодних) и эти фотографии служили своеобразным хронологическим ориентиром при просмотре, то теперь все большее место в них занимают «репортажи» о путешествиях» [Аносова, Никифорова, Платонова]. Показательна логика авторов, которые заключают об изменении качества референта реальности: «Разумеется, из этого наблюдения не вытекает непосредственный вывод о кризисе института семьи. Но снижение значимости ритуала семейного застолья, ключевого для советского периода и важнейшего в смысле сплочения семьи, в контексте общественных потрясений в начале 90-х годов очевидно. С другой стороны, …такой вид отдыха, как международный туризм, занял прочное место в списке наиболее популярных» [Там же]. Следовательно, при выделенности семейного альбома фотографий в самодостаточный объект анализа его предметом де-факто становится реконфигурация социальных практик, подлежащих визуализации, но не автономные смыслы изображения как самореферентной системы.

Рассмотрим еще один исследовательский опыт изучения семейных альбомов [Власова], который синхронизирует рассматривание, рассказывание и припоминание. Здесь исследовательница изначально увязывает биографический нарратив с фотографиями семейного фотоальбома, поскольку основной фокус сосредоточивается на биографическом повествовании. Фотографии из альбома здесь вовлечены инструментально, поскольку критериями названы «соответствие стратегиям и тактикам накопления индивидуальной и коллективной памяти; степень биографической значимости; стремление обосновать пункты утверждаемой идентичности и в фотографических образах, и в устных нарративах; способы соотнесения фотографических изображений с правилами народной эстетики. Обнаруженные пункты внимания должны способствовать переводу интервью из неструктурированных в полуструктурированные». И как итог: «В любом случае фотография представляет собой доказательство существования чего-то или реальности события, поскольку отличается от создаваемого художником рисунка» [Там же].

Однако мы хотели бы подчеркнуть парадоксальный характер фотографии: она реальна, поскольку является продуктом технического опосредования и собственно физическим объектом, и нереальна, поскольку несет след формирующего взгляда. «Фотография фиксирует определенные, порой тщательно отобранные моменты жизни и демонстрирует множество разных возможностей» [Мартин, 2006, с. 80]. Нормы конвенционального фотографирования, равно как и развития цифровых технологий, создают «возможности для разнообразных манипуляций с образами, что привело к утрате фотографией ее прежнего статуса документа, подтверждающего реальность произошедшего» [Там же, с. 81]. Это не мешает испытывать прежнюю потребность в умножении этих реальностей и вовлечении в рассмотрение в процессе коммуникации. Таким образом, мы смещаем наш интерес от реальности, скрывающейся за изображением, к реальности самого изображения и возможностям его анализа.