Текст книги "Биографический метод в социологии"

После того как обнаружены существенная последовательность событий и основные биографические наслоения жизненного опыта, на четвертом этапе оценки – при анализе знания – можно объяснить теоретические аргументативные рассуждения самого информанта относительно собственной истории жизни и своей идентичности. Основой служат как пассажи рассказа первых двух частей интервью, так и заключительный аргументирующий и абстрагирующий отрезок нарративного интервью. Они интерпретируются с учетом хода событий, наслоения опыта и смены доминантных процессуальных структур биографии вплоть до их функции ориентации, переработки, объяснения, самоопределения, легитимации, стирания памяти и вытеснения. Но ценность автобиографических теорий для биографии невозможно реконструировать, не зная биографических рамок событий и жизненного опыта респондента для выработки собственного теоретического знания.

Пятый этап анализа, по Ф. Шютце, состоит в том, чтобы, осуществив анализ отдельного случая в единичном интервью, провести контрастное сравнение различных текстов интервью. Какие при этом в соответствующем исследовании будут выбраны для сравнения тексты интервью, зависит от того, какой социальный феномен в рамках жизненных путей представляется важным для проводимого социологического анализа биографий. Речь при этом может идти об относительно конкретных явлениях – например, о механизмах институциональной подготовки к принятию профориентационного решения (какую судьбоносную роль играют консультация по профессии в службе занятости и влияние школы в отличие от влияния семьи на выбор профессии?). В этом случае для сравнения нужно выбирать тексты интервью, в которых ясно прослеживаются предварительная история выбора профессии, а также роль консультации по выбору профессии в службе занятости и роль школы. Интерес могут представлять и довольно абстрактные явления – такие как основные процессуальные структуры жизненного пути, которые более или менее проявляются в каждой биографии. Здесь может быть поставлен такой вопрос: можно ли определить нечто общее через биографические процессы пережитого в отличие от биографических схем действий и процессов? При такой постановке вопроса необходимо привлекать тексты интервью, эксплицитно рассказывающие о процессах переживания.

Как в конкретном, так и в обобщающем анализе сначала отбираются по стратегии минимального сравнения тексты интервью, имеющие сходство с исходным текстом с точки зрения интересующего феномена. Ф. Шютце приводит такой пример. В исходном тексте интервью может всплыть следующий феномен: работник службы занятости, консультируя подростка по какой-то профессии, применил профессиональную стратегию свертывания (стремление скомкать консультацию в целях минимизации усилий), чтобы быстрее избавиться от него, и эта тактика наскока оставила длительные негативные биографические последствия для дальнейшего профессионального пути данного носителя биографии.

Анализ второго – очень похожего – текста интервью служит для того, чтобы уплотнить полученную из анализа первого случая категорию связи отрицательных последствий профессиональной стратегии свертывания в профконсультации службы занятости для профессиональной и жизненной судьбы информанта и отделить ее от особенностей отдельного случая. Если речь идет только об общей форме этой стратегии свертывания в профконсультации и о ее последствиях для дальнейшего жизненного пути, то, в принципе, достаточно минимального сравнения двух текстов интервью. Естественно, если нужно определить, как влияют разные стратегии свертывания на различным образом складывающиеся биографии, необходимо дальнейшее контрастирование случаев.

После применения стратегии минимального сравнения используют стратегии максимального сравнения с исходным текстом, когда привлекаются такие тексты интервью, которые максимально различаются, но все же имеют хотя бы какие-то сопоставительные моменты с первоначальным текстом. Таким образом, для изучения влияния институциональной профконсультации на биографию можно отобрать теперь такие тексты интервью (которые еще необходимо и обработать), в которых бы сравнивались интенсивные профконсультации, учитывающие личные планы молодежи, в службе занятости, в школе или в родительском доме. В этом случае направлением анализа должны бы стать стратегии консультирования, которые попытаются систематизировать биографическую глубину и широту представлений подростка о профессии и продуктивно вовлечь его в процесс планирования опыта, а также то, насколько результат консультирования будет признан вплетенным в собственно биографическую линию и может быть введен в планирование биографии. Функциями максимального теоретического сравнения текстов являются конфронтация обсуждаемых, теоретически противоположных категорий, выработка альтернативных структур социально-биографических процессов в их различном влиянии на биографию и разработка возможных элементарных категорий, которые должны быть совместимы даже с конфронтирующими между собой альтернативными процессами.

Различные теоретические категории становятся интересными в конце концов на последнем, шестом этапе анализа – в конструировании теоретической модели, когда они систематически соотносятся друг с другом.

Здесь Ф. Шютце имеет в виду взаимодействие обнаруженных социально-биографических процессов, их временную и предметную смену, их общий вклад в формирование биографии. Результатом теоретической оценки являются процессуальные модели специфических видов жизненных путей, их фаз, условий и проблемных сфер, когда на предмет биографических шансов и условий исследуются особые группы лиц (например, дети-сироты, живущие в детском доме, женщины, делающие карьеру, крупные менеджеры или бездомные люди) или же процессуальная модель отдельных основных фаз и составных частей биографий либо условий становления и построения биографии в целом.

Процессуальная структура жизненной кривой

В своей работе Ф. Шютце более подробно описывает одну из элементарных категорий своей теоретической модели – категорию кривой биографического процесса. Если биографические схемы действий отражают интенциональный принцип течения жизни, а институциональные образцы ожидания репрезентируют жизненный цикл как нормативно-овеществленный принцип биографии, то жизненные кривые отражают принцип «трансмиссии», приводимой в движение воздействием социально-структурных и внешних условий существования. В его определении социальные кривые – это особо плотные условные (кондициональные) цепочки событий, выкристаллизовывающие общую структуру секвенциональной упорядоченности. Кондициональные, т. е. условные, цепочки событий в этом контексте означают, что носитель биографии воспринимает события не в форме интенциональных, доступных его воле ориентиров, а воздействующими на него факторами как внешними условиями, дающими толчок какому-то событию. Структура условных кривых допускает существенное – частично ожидаемое, частично неожидаемое – изменение характеристик, определения ситуации и самооценки соответствующего носителя биографии.

Отрицательные – нисходящие – кривые в прогрессии ограничивают пространство возможных действий и развития носителя биографии в ходе особого наслоения «гетерономных» условий действий, которые не могут контролироваться самим носителем биографии. Положительные – восходящие – кривые, напротив, путем установления новых социальных позиций открывают новые пространственные возможности для действий и развития личности носителя биографии.

Ф. Шютце, опираясь на свой исследовательский опыт, утверждает, что жизненные кривые проходят по точкам построения потенциала кривой, перехода границ от интенционального к условному (кондициональному) агрегатному состоянию социальных действий, поиска и сохранения лабильного равновесия, дестабилизации жизненных ситуаций («волнения»), утраты ориентации, теоретического осмысления и выработки практических действий и стратегии преодоления. Это не следует понимать таким образом, что носитель биографии неизбежно должен пройти все вышеуказанные этапы, если жизненная кривая однажды была приведена в действие. Но для каждой остановки механизма прохождения кривой требуются специальные действия носителя биографии, особые процессоры жизненной кривой и/или третьи лица (родственники, друзья и т. д.). Каждая из этих трансформаций (например, трансформация деградации и социального падения) кривой несет специфические социальные затраты для участников трансформационного процесса.

Альтернативы анализа и применения автобиографического нарративного интервью

В заключение своей работы Ф. Шютце предлагает перспективы социологической оценки нарративного интервью, которая может проводиться по трем главным направлениям.

Во-первых, речь может идти о выделении элементарных процессуальных структур биографии. Далее можно было бы путем минимального сравнения исследовать уже историю жизни другого индивида, если она также имеет процессуальные кривые с тем же доминантным характером. В результате получилась бы категория для кривых со специфической доминантой.

Во-вторых, в центре социологического анализа могут находиться особый социальный процесс и его воздействие на жизненный путь. Соответствующие сравнительные случаи должны быть найдены (выбраны или даже вычислены) с помощью стратегий минимального и максимального сравнения. Контрастирующие этапы анализа максимального сравнения на основе крайне различных по содержанию автобиографических повествовательных текстов могут быть завершены, если в ходе разработки плотной модели биографического влияния невозможно будет представить никаких новых (в отличие от уже открытых и исследованных) типов воздействия. Теоретическая модель далее насыщаема с помощью шагов максимального сравнения.

В-третьих, наконец, на основе сбора, транскрипции и анализа автобиографического спонтанного рассказа может быть проведена биографическая консультация с информантом, если он того желает. Именно в случае такого практического применения социологического анализа биографии, естественно, является стратегически важным обоснованно оперировать биографической целостностью, а также доминантной в настоящее время процессуальной структурой биографии, а также условиями для доминантной в настоящее время процессуальной структуры.

Биографические рассказы и анализ биографий: комментарий к концепции Ф. Шютце

Как известно, биографические исследования претендуют на познание социальной действительности из перспективы действующего и переживающего субъекта. Что моментально рождает эпистемологический вопрос, какое понимание субъекта лежит в основе биографического анализа, отвечающего таким притязаниям? Или, иначе, как должны рассматриваться такие субъекты, исходя из перспективы которых анализируется социальная действительность? Эти вопросы актуальны в связи со сложившимся понятийным аппаратом, с помощью которого традиционно анализируется субъект, а также с фактом влияния этого понимания субъекта на интерпретацию биографических рассказов. Кроме того, это поможет нам определиться с границами и возможностями анализа биографических исследований.

С помощью биографий Ф. Шютце пытается исследовать, какой была жизнь в действительности. Он исходит из того, что внутренние позиции, которые принимают рассказывающие во время описываемого времени, выкристаллизовываются в автобиографических рассказах и тем самым идентифицируются биографические процессуальные структуры жизненного пути, которые могут быть соответственно выделены. Это делает возможным реконструкцию пережитого в течение рассказанного времени.

Подобные допущения, базируясь на позиции П. Бурдье, основательно критикуемы. Так, в «Биографической иллюзии» Бурдье не только ставит под вопрос сами собой разумеющиеся предпосылки биографического исследования, но и обозначает сам анализ историй жизни как биографическую иллюзию [Бурдье, 2002].

Это небольшое эссе П. Бурдье вызвало неоднозначную реакцию научного сообщества, особенно среди тех социологов, которые занимаются биографическими исследованиями. Кто, собственно, пребывает в иллюзии: те, кто пытается рассказать свою жизнь, или те, кто пытается ее проанализировать и понять? Такое впечатление, что социологи в то время приняли этот упрек на свой счет. П. Алхайт назвал работу П. Бурдье «необычно провокативным эссе» [Alheit, 1990, S. 287], а с точки зрения Г. Розенталь, Бурдье демонстрирует «полное незнание социологического биографического исследования» [Rosenthal, 1995, S. 17]. А. Нассеи видит в позиции Бурдье отклонение биографических текстов как инструментов эмпирического социологического исследования [Nassehi, 1994, S. 58], а К. Раконен усматривает в размышлениях Бурдье даже «тотальный отказ от рассказов» [Rahkonen, 1991, S. 224].

Столь сильные эмоциональные оценки свидетельствуют о том, что оно обнаружило слабые места методологического подхода. Какие же болевые точки в биографическом дискурсе задел П. Бурдье? Для этого нам необходим краткий плотный парафраз этого эссе, написанного отнюдь не самым прозрачным языком.

…История жизни – одно из понятий здравого смысла, вошедшего в научный мир с черной лестницы. Рассказ об истории жизни описывает ее как неразрывную совокупность событий некоторого индивидуального существования. Жизнь, организованная как история, разворачивается в хронологическом и смыслонаделяющем направлении. В биографическом интервью и интервьюер, и интервьюируемый исходят из постулата смысла существования, а также причинно-следственных связей между выбранными для рассказа состояниями-событиями. Смысл трудно совместим с линейностью повествования.

Целостность повседневного опыта воспроизводится через социальные механизмы габитуса, объединяющего и практику, и представление о ней. Эта практическая идентичность воспринимается только через повествование о ней.

В целях приведения идентичности к норме общество использует средства контроля и институционализации биографии: через официальное имя собственное и гражданское состояние, атрибутивные акты, удостоверения и т. д.

Гипотеза, к которой приходит Бурдье: рассказ о жизни стремится в значительной степени приблизиться к официальной модели официального представления личности (удостоверение, анкета, официальная биография и т. д.). Поскольку этот рассказ зависит от социального качества того рынка, на котором он предложен, вариации идут по форме, а не по содержанию. Более того, этот рассказ – производное от дискурса или общественного представления об официальной форме презентации публичной или частной жизни. Делается вывод: законы официальной биографии действуют и за пределами официальных ситуаций как власть господствующего дискурса биографий.

Задача критического анализа, предлагаемого Бурдье, состоит в построении траектории как серии последовательно занимаемых положений агента в меняющемся пространстве. События биографии определяются количеством положений и перемещений в социальном пространстве или структурой распределения разных видов капитала. Траектория определяется через объективное отношение смысла и ценности в момент времени, локализованный внутри направленного пространства. Через описание конструктивных изменений социального пространства возникает оценка социальной «поверхности» личности.

Можно резюмировать, что П. Бурдье видит избавление от иллюзий в критическом анализе биографий, нацеленном на вычленение траекторий агента в меняющемся пространстве, и призывает учитывать дискурсивную форму происхождения рассказов о жизни.

Однако есть в контексте этой небольшой работы профиль постоянной для биографических исследований проблемы: как методологически обходиться с тем зазором, который существует между реальностью жизни и реальностью рассказа о ней. Здесь и введение шютцевского постулата о гомологии, и придание особого статуса реальности per se, и шаги обоснованного восхождения, по Глэзеру и Страуссу… Концептуализация этого зазора представляет одну из интереснейших задач биографического дискурса. В этом направлении для развития дискуссии можно привлечь идеи грузинского философа М. Мамардашвили, который, анализируя превращенные формы у К. Маркса, обращает внимание на их особую квазипредметность [Мамардашвили, 1990, с. 273]. Возникнув вместо реальных вещей, они функционируют далее как целостные феномены. Эти фикции становятся реально действующей силой именно потому, что на практике восполняют выпавшие из системы связи. Это можно назвать иллюзией, квазиреальностью, далекой от прототипа. Но это может иметь прагматический смысл, функцию преобразования, замещения, в итоге – конституирования социальной реальности. То есть биографизирование как производство «иллюзий» может иметь не только дискурсивный характер, что бесспорно в отношении жанра институциональных биографий, как написанных/рассказанных для социальных институтов. Этот процесс может иметь характер объективной ошибки[16]16
  Подробнее о связи регулятивных идей И. Канта, превращенных форм у К. Маркса см. у Ю. Разинова [Разинов, 2000, с. 42–62].


[Закрыть] в смысле ее необходимости, неизбежности для придания эмпирическому опыту целостности и единства. Рассказывая свою жизнь, мы создаем форму, посредством которой распознаем в этой жизни то, что без этой формы не увидели бы.

Таким образом, у П. Бурдье биографический анализ связывается с реконструкцией социальных полей, в которых развивается и принимает дискурсивный вид индивидуальная биография. Задача его критического анализа заключается в построении траектории как серии последовательно занимаемых положений агента в меняющемся пространстве, что весьма приближено к идеям социологии жизненного пути с ее вехами институционально обусловленных событий – точек бифуркации. Биографический дискурс у Бурдье, как затемняющий, осложняющий, камуфлирующий траекторию перемещений агента, пожалуй, является тем обстоятельством, которое будет позднее реабилитировано и пересмотрено в рамках нарративистской парадигмы.

Возвращаясь к работам Ф. Шютце, мы констатировали, что он исследует социальную действительность в виде рассказанных историй жизни и фокусирует свой интерес на том, что познает индивидуальный носитель биографии в качестве своей личной судьбы, в намерении обрисовать развитие и изменение идентичности. Здесь нет речи о субъекте, Ф. Шютце обслуживает себя понятием «носитель биографии». Руководствуясь этим взглядом, он с коллегами разрабатывает как инструментарий измерения, так и метод оценки. Своей концепцией анализа «процессуальных структур жизненного пути» Ф. Шютце заявляет о биографико-теоретической модели анализа, построенной на социологических и герменевтических подходах. Его цель – исследовать жизнь «как она была». При этом он дистанцируется от исследования жизненного пути с его ограничениями количественных методов измерения, а также от интерпретативной парадигмы социологии, озабоченной субъективными истолкованиями рассказчика. Последние интересуют его только в связи с реконструируемой историей жизни. «Постановка вопроса: как истолковывает носитель биографии свою историю жизни? – по моему мнению, приемлема тогда, когда исследователь может увязать интерпретирующие теоретические усилия носителя биографии с фактическим процессуальным течением его жизни» [Schuetze, 1983, S. 290]. Эта акцентуация предполагает поиск того, верные или ложные оценки прожитого жизненного пути транслирует носитель биографии, говорит ли он правду или имеет ложное сознание. При этом исследователь – тот, кто производит верные высказывания, обладающие значением объективности. На установке или допущении умения отличать верные высказывания от таковых, которые ими не являются, видна нормативная сторона концепции. По Ф. Шютце, цель анализа – выйти за биографические интерпретации, реинтерпретации и толкования, выделить «фактические процессуальные ходы» и «фактические течения событий в жизненных историях» и тем самым «идентифицировать процессуальные структуры истории жизни» [Schuetze, 1984, S. 79]. Как реализовать подобное притязание? Методическим идеалом было бы лонгитюдное исследование, в рамках которого вездесущий социолог наблюдал бы за происходящим. Ничто бы не осталось незамеченным, и он смог потом рассказать, как это было в действительности, и представить биографию как объективированную взаимосвязь индивидуальной жизни. И тем не менее с помощью этого идеала не осуществить того, что хочет анализировать Ф. Шютце. Ведь под процессуальными структурами истории жизни он мыслит «основополагающие способы поведения в отношении событий истории жизни». Особенность этого поведения в том, что оно: 1) относится к внутреннему переживанию носителя биографии, 2) изменяется в процессе биографии, 3) не может наблюдаться извне участвующим вездесущим социологом. Исследователь эмпирически встречает вербализации пережитого и перечувствованного самим носителем биографии, чтобы уже на базе этих высказываний сделать попытку идентифицировать «фактическую судьбу» и тем самым процессуальные структуры истории жизни.

Ф. Шютце анализирует течение жизни в модусе его сформированности носителем биографии изнутри, чтобы развить процессуальную модель внутреннего протекания жизни. Таким образом, у него речь не об образце, норме протекания, которая попадает в поле зрения в количественном исследовании жизненного пути, а о внутреннем взгляде носителя биографии и об изменении этого внутреннего мира. На этом внутреннем мире, особом для каждого носителя биографии, основывается для Ф. Шютце его модель анализа. Внутренний мир репрезентирует себя пережитыми опытами и событиями в образе процессов изменения, которые берут начало во внутреннем мире носителя биографии, в «биографическом развертывании потенциала креативности самоидентичности», в «осуществлении субъективности», в «интенциональных структурах порядка» и «интенциональном характере активности» [Schuetze, 1984, S. 81]. и т. д. Ф. Шютце не использует понятие субъекта, но говорит о носителях биографии. Последние обладают внутренним миром, который в равной степени содержательно определяет как субъективность, так и креативный потенциал самоидентичности, а также принцип интенциональности. Внутренний мир субъекта особенно явен в нарративах, где субъективное носителя биографии может развертываться спонтанно и непрерывно. Биографические схемы действий субъекта «противостоят внешним для интенций условиям запуска событий» и «посредством принципа приведения в движение через социально-структурные и внешне-судьбоносные условия существования» нарушаются и прерываются, если внешнее влияние доминирует [Schuetze, 1984, S. 75]. Подобные внешне-судьбоносные условия Ф. Шютце пытается охватить с помощью концепции кривых биографического процесса [Schuetze, 1981].

Итак, в качестве предпосылки принимается такой внутренний мир индивида, который обладает субъективностью, самоидентичностью и организует переживание опыта. Этот внутренний мир отличен от внешнего мира, который может вызывать процессы переживания. Через различение внутреннего и внешнего для Ф. Шютце становится возможным концептуализировать внутренний мир человека как самостоятельную и особую реальность. И это также становится важной предпосылкой для его подхода исследовать такие изменения и развития, которые развертываются во внутреннем мире носителя биографии в течение жизни.

Отвечая на сформулированный в начале раздела вопрос, как мыслится субъект, исходя из перспективы которого отображается социальная действительность, мы можем сказать: через приписывание/назначение субъективности и самоидентичности, а также интенционального принципа, через их одновременное отличие от внешнего мира. Так конструируются субъект и его внутренний мир, развитие и изменение которого изучаются в биографическом анализе. Субъекты, обладающие внутренним миром, противопоставлены внешнему миру. Без этого различения не может быть проанализировано то, каким образом формируются внутренние переживания субъекта и в каком отношении друг к другу находятся субъект и общество (исходя из перспективы субъекта), как изображается внешний мир из внутренней перспективы и как он переживается. Это понимание субъекта входит в конструкцию модели, как и связанное с этим различение как непроясненная предпосылка. Это играет роль фундамента, выведенного из зоны вопрошания. Усилия Ф. Шютце сосредоточены на том, чтобы раскрыть реальные процессы-течения во внутреннем мире носителя биографии и их изменения в жизни. При этом его анализ направлен на субъективно-интенциональный смысл биографий и на то, как он (смысл) отражается в форме развития и изменения в течение жизни носителя биографии. Его методологические и теоретические усилия вращаются не вокруг того, какие предусловия связаны с этим различением внутреннего и внешнего, и не вокруг того, каким образом эти субъективные интенции могли быть предусмотрены в качестве внутренней жизни субъекта. В большей мере речь у Ф. Шютце идет о проблеме, как измерить истории жизни, что позволяет идентифицировать процессуальные структуры течения жизни. Эти процессуальные структуры, т. е. различные позиции носителя биографии по отношению к событиям в истории жизни, неизмеряемы с помощью количественного исследования жизненного пути, пренебрегают ими и те, кто следует интерпретативной парадигме и анализирует образцы значений.

Автобиографические спонтанные рассказы и развиваемый Ф. Шютце метод формального и структурированного содержательного анализа, напротив, помогают осуществить идентификацию процессуальных структур в истории жизни. Однако, прежде чем рассказанный биографический материал будет проанализирован, чтобы идентифицировать процессуальные структуры, он должен быть измерен, т. е. собран. И здесь нарративное интервью обладает ключевой функцией в генерировании спонтанных рассказов. Обратимся теперь к тому, как спонтанные рассказы реализуются, чтобы понять особенности, которые Шютце приписывает историям жизни, собранным с помощью нарративных интервью.

Производство высказываний о действительности. (Авто)биографические спонтанные рассказы должны провоцироваться нарративным интервью, что позволит осуществить реконструкцию протекания жизни. Такое интервью подразделяется на три части: основной непрерываемый рассказ либо о жизни в целом, либо о ее фазах, во второй части интервьюер в расспросах раскрывает тангенциальный потенциал рассказа, чтобы спровоцировать вновь поток рассказывания, и в третьей части задаются вопросы, направленные на абстрагирующие описания и теоретизирование самого опрашиваемого. Импровизированно возникающие автобиографические рассказы указывают, по Ф. Шютце, на особую близость к социальной реальности, поскольку спонтанный рассказ о пережитых событиях соотносится с действиями. «В нарративно-ретроспективном оглядывании опыта принципиально рассказывается таким образом, как-будто события истории жизни (действия или природные явления) испытываются рассказчиком как действующим субъектом» [Schuetze, 1976, S. 197].

Рассказы о лично пережитых событиях выражают, полагает Ф. Шютце, структуру фактического действия, они реконструируют «реальность пережитого» носителя биографии. Он полагает, что «нерегулируемые спонтанные рассказы реконструируют реальность переживания рассказчика и его впутывание/ввязывание в прошедшие события» [Schuetze, 1987, S. 12]. Рассказы, произведенные для научных целей с помощью нарративных интервью, таким образом, обладают особенностью продуцировать пережитую действительность и тем самым так отображать пережитое в жизни, как это было тогда в действительности. Уже в этом пассаже возникают вопросы: почему Ф. Шютце верит, что можно на основе спонтанных рассказов о лично пережитых действиях делать заключения о пережитой реальности рассказчика в описанное время, т. е. независимо от актуальной ситуации? Иначе формулируя: могут ли рассказы транслировать отражение прошлых опытов, не будучи притянуты/связаны с актуальной ситуацией и позицией рассказчика? И почему спонтанные рассказы должны иметь предпочтение отражать то, каким образом познаются события истории жизни? Это не может быть прерогативой рассказов о действиях, поскольку «поэзия» в равной степени (но не равным образом), как и «правда», соотносима с действиями.

Ф. Шютце обосновывает особую близость между (авто)биографическими спонтанными рассказами и фактическим действием в реальности через принуждение рассказа, которое возникает в ходе нарративного интервью [Schuetze, 1984, S. 93]. Далее, в нарративной речи приходит на помощь трехкратный цугцванг, который состоит из заключения образа, конденсирования смысла и детализации. При этом принуждение к заключению образа приводит к тому, что начатый рассказ получает завершение; принуждение к конденсированию смысла приводит к отбору и уплотнению рассказа в ориентире на важнейшее для рассказчика, а принуждение к детализации ведет к тому, что необходимая фоновая информация, несмотря на отбор, также будет рассказана, чтобы сделать рассказ понятным [Riemann, Schuetze, 1991, p. 340]. Нет необходимости подробнее обсуждать сам трехкратный цугцванг. Существеннее, что Шютце этими принуждениями к нарративной речи обосновывает свое предположение о том, что между потоком опыта в истории жизни и актуальным потоком рассказа о прошлых опытах жизненного пути существует отношение гомологии. Положение о гомологии – не только сердцевина модели Ф. Шютце, оно содержит притязание отражать жизнь, какой она была в действительности. Если рассказывающие углубляются в свои воспоминания, цугцванги становятся действенными в процессе рассказа [Schuetze, 1984, S. 78]. Таким образом, поток опыта в истории жизни реконструируется не из сегодняшней ситуации рассказывающего, рассказчик в большей степени погружается в поток своих воспоминаний и воспроизводит поток опыта отдельно от сегодняшних мыслей, действий и чувств.

Наряду с обозначенным воздействием трехкратный цугцванг, по Ф. Шютце, имеет еще одну особенность: он подталкивает рассказчика к тому, чтобы говорить о таких вещах и событиях, как сознание вины и стыда, о которых он бы охотнее умолчал. Попытки отразить подобные вещи «ложно» или элиминировать их отвлекают рассказчика от красной нити рассказа. Здесь становится ясно, что цугцванги помогают исследователю установить правильные/верные и ложные отражения рассказанного переживания и тем самым правдивое содержание рассказа. Чтобы это реализовалось, рассказчик должен быть личностью, реконструирующей исключительно собственный опыт.

В письменной форме транскрибированного нарративного интервью Ф. Шютце видит «рассказанный текст, который последовательно отражает и объясняет социальный процесс развития и изменения биографической идентичности, т. е. без интервенций, эксманентных, мотивированных, исходя из метода или теоретических предпосылок исследователя, или ослеплений» [Schuetze, 1983, S. 286]. По Шютце, подобный текст рассказа позволяет отразить социальные процессы развития и изменения биографической идентичности, соответственно взглянуть из перспективы субъекта на внутренний мир и его формирование в течение рассказанного времени. Значимость модели Ф. Шютце для исследовательской нарративной практики находится именно здесь. И хотя эта предпосылка часто методически релятивизирована и модифицирована и редко эксплицитно перенимается, в практике биографического исследования она часто имплицитно участвует: эмпирические работы, которые опираются на модель Ф. Шютце, как правило, претендуют на то, что они могут описать с помощью транскрибированных текстов нарративного интервью реальные процессы изменения биографической идентичности [Nassehi, 1994]. Отраженные в рассказах изменения понимаются как наслоения опыта, т. е. так, как они воспринимались в течение реальной жизни.