Текст книги "Биографический метод в социологии"

Между этими полюсами – биографическая процессуальность, накопление приобретаемого опыта, которое позволило автору найти общее, преемственное с родителями: стигму инородности, но и сформулировать дельту различия: «мои родители жили с этим страхом всю жизнь», и запретить себе это, хотя и со знаком вопроса. Таким образом, автобиография А.А. приобретает целостность за счет смысловых рамок, ограничивающих бесконечное число возможных для упоминания событий, фактов; их последовательность, хотя и нарушаема с точки зрения линейного времени, подчинена событийной логике утраты свободы и тщетной, но не бессмысленной и соразмерной (как пропорционален Давид Голиафу) социальным обстоятельствам борьбе за их отвоевывание.

После того как мы рассмотрели структуру автобиографии А.А. как некоторую целостность, можем перейти на другой уровень анализа, преследуя классическую задачу устного историка – поиск структур коллективного опыта. И здесь наше внимание, безусловно, привлекут отфильтрованные из основного текста два корпуса информации, которые облечены в форму «стратегий совладания», а именно культурно-специфический опыт представителей определенной этнической группы и опыт репрессированных. Добавим, что эти интерсубъективные сгустки социальных изобретений (от способа отбора будущей невестки в бане до бартерной расплаты за услуги чиновников) гендерно окрашены, практики пола здесь имеют различные наполнение и значение.

Итак, в первый кластер этнической субкультуры отберем следующие секвенции:

«Его знакомство с будущей женой было достаточно традиционным. Селекцией занималась женская половина его родни. Смотр устраивали в бане, так было сложнее скрыть явные физические недостатки. После вердикта можно было увидеть суженую где-нибудь на посиделках, затем приступали к официальной части сватовства».

«Фамилий тогда не носили, они пришли вместе с русификацией. Тезок дифференцировали по имущественному положению, физическим недостаткам и пр. и пр.».

«Только протекция земляка, служившего в прокуратуре, помогла ей устроиться санитаркой в больницу».

«Была очень набожна, каждое утро совершала намаз и читала (на арабском) Коран».

«На маме, как старшей, был весь дом. Ей удалось закончить только начальную школу».

«Ей было 17, он – на десять лет старше. На браке настояли ее родные. “За ним – как за каменной стеной”. Так оно и было».

«Ревнуя, папа “увольнял” ее отовсюду. Позже, в 70-е, работая вместо нее дворником, “заработал” ей пенсию”».

«Все, что он зарабатывал, тайком переправлял родным».

«Усто (узб. – мастер) уважительно называли его узбеки. Умел многое: стриг, чинил обувь, ремонтировал электроприборы и пр. и пр.».

«Татары распознавали цыган мгновенно. “Фараунлар (тат.)”, – называла их мама. – “Фараоново племя”».

Во второй кластер практик репрессирования попадут следующие секвенции:

«Раскулачивание в 30-х деда коснулось вплотную. Кофейня стала основным доводом для его перевоспитания на строительстве Беломорканала».

«Как жена кулака, она была лишена всех гражданских прав и, главное, права на работу».

«Голод унес их младшую. Умерла от туберкулеза».

«В период коллективизации односельчане его (деда) раскулачили. Деньги в банке были конфискованы, земля – национализирована».

«Устроиться на работу папа сумел только после того, как официально, через газету, отказался от своих родных».

«Все, что он зарабатывал, тайком переправлял родным. Если бы об этом узнали, однозначно лишился бы работы. Доносы были нормой».

«Донос земляка о его кулацком происхождении положил конец его карьере летчика».

«Оставшиеся в живых проверялись особым отделом. Практиковались ложные расстрелы. “Когда меня поставили к стенке, мне было уже все равно. Так измучили меня допросы”».

«Здесь ему выдали документы и отправили в Узбекистан. Видя его недоумение, цинично объяснили: “Вашему народу, так пострадавшему во время войны, решили дать отдохнуть в Узбекистане”. По приезде в кишлак, где жили его родители, комендант по спецпереселенцам отобрал его документы, заявив, что они ему больше не понадобятся».

«Только в 1980 г., после обращения в редакцию газеты “Красная Звезда”, папе выдали долгожданное удостоверение (участника войны)».

«В ночь на 18 мая каждый дом был окружен автоматчиками. Во избежание беспорядков мужчин тут же отделили от женщин и детей. На сборы дали двадцать минут. Из домов выносили даже лежачих больных».

«И мама, и ее сестра знали русский, их оставили работать на бумажном комбинате. Те, кто не знал языка, валили и сплавляли лес. Там и гибли: кто – на лесоповале, а кто – на Каме».

«Место проживания было своеобразной резервацией. Без разрешения коменданта передвигаться с места на место запрещалось категорически».

«Урал сказался на артрите ее суставов. В 50-е всех, кто не работал, сгоняли на сбор хлопка. По домам ходил управдом, для которого чудовищно распухшие колени моей мамы не были аргументом».

«В 50-е годы, в условиях жесткого лимита на прием крымских татар в вузы, его дочь поступила в медицинский институт. Ему это стоило бесплатных плотницких работ в огромном новом доме. Опять-таки содействие доброго папиного знакомого, не взявшего с него за это ни копейки, позволило мне поступить в университет».

«Уже потом, в 70-е, в родном городе папы – Бахчисарае – им, узнав, что они татары, отказали в гостинице».

«Уже после смерти родителей, в апреле 1999 г…. на его имя пришло письмо из мэрии г. Белогорска (бывшего Карасубазара, где они жили до войны), согласно которому папа должен был до марта того же года получить украинское гражданство. В противном случае его отлучат от перерегистрации в очереди ветеранов войны».

«Это был хорошо спланированный погром. Людей выгоняли на улицу, их дома грабили, а затем поджигали. Были редкие случаи изнасилования».

Итак, мы получили два парафраза, два плотных тематизированных описания, сохраняющих язык рассказчицы и последовательность их появления в тексте. Если первый являет собой образ тесно спаянной общины, которая основывается на традиционном разделении труда, мужской ролью кормильца, женской ролью ответственности за дом и детей, религиозности, то второй раскрывает масштаб прессинга государственной машины против отдельного человека, последовательное, укорененное в повседневности лишение свобод, но и формы личностного сопротивления. Именно последнее обстоятельство и насыщает содержанием микроисторию, поскольку знание о социально изобретенных стратегиях сопротивления тоталитарному режиму передается лишь изустно. Если бы в нашем распоряжении было несколько отобранных историй или нарративных интервью, то следующим этапом нашей работы стало бы сравнение подобных плотных описаний на предмет общего и различного и «выращивание» (в духе обоснованной теории) обобщенного описания социального времени, породившего такие коллективные практики «совладания» с историей.

Помимо выделенных аспектов, текст, безусловно, содержит еще несколько интересных с точки зрения Устной истории горизонтов смысла. На примере маргинального персонажа по имени Надие-Надя тематизируется конфликт женской и этнической идентификаций. «На Урале Надя жила отдельно. Метаморфозу имени объясняла тем, что не хотела судьбы младшей сестры отца. Та, Эдие, покончила жизнь самоубийством». Мы не узнаем из текста, почему покончила собой Эдие, но важно, что в целях избежания подобной судьбы Надие русифицирует свое имя и тем самым дистанцируется от своей национальности и группы родственников. Отметим попутно, что и отец рассказчицы прибегает к сходной стратегии, но гораздо более публичной, отказываясь от отца через газету. Но для него автор находит оправдание: необходимость работы, а также предполагает форму легитимации: семейный совет. Содержанием биографических практик Нади становятся сексуальный либертинаж, обман мужей, пьянство, воровство, вранье, эксплуатация родных, отчуждение близких и одиночество в конце жизни. Обрыв этнических символов идентификации оборачивается в конце жизни для Нади забвением кровнородственных контактов, но между ними еще и пренебрежение традиционными нормами женской морали, которая регламентируется, как упомянуто в начале автобиографии, старшим поколением женщин («селекцией занималась женская половина родни»). Насильственная миграция и разлучение семей создали условия для вымывания этого влияния на процесс традиционной женской идентификации части татарок как в положительном (в смысле получения образования), так и в отрицательном (девиантное поведение) значении. Появление таких маргинальных биографий в роду, как история жизни Нади, можно рассматривать и как определенную социальную цену, которую платит род за выживание, но и назидательный пример для других поколений этнической группы, смысл рассказывания которого – в послании/призыве к солидарности, сплочению и выживанию, т. е. к выбору: кто – свой, кто – чужой.

В заключение отметим еще одну текстуальную особенность автобиографии А.А. – наличие особых метафор, аккумулирующих смысл происходящих поворотных событий на фоне повседневности. Это могут быть предметы – как, например: «Шаль, случайно взятая бабушкой из дома в холодную майскую ночь депортации 44-го, запачканный уголок этой шали так и не отстирался, это была крымская грязь»; «Встретились, всплакнули. Свою кофемолку я узнала сразу же, как только увидела». Или: «Налын, обувь на деревянной подошве, очень напоминающая японские гета, папа сделал мне в детстве. Летом ходить в них было сплошным удовольствием». Это могут быть жесты: «О дяде (мама) вспоминала, глядя, как я нарезаю хлеб: “Так же тонко, как и он”. И заключала: “Жадный был, очень”. Или устойчивые привычки: «Донос земляка о его кулацком происхождении положил конец его карьере летчика. Небо любил самозабвенно. Всегда провожал и встречал меня в аэропорту, несмотря на мои протесты»; «Когда меня поставили к стенке, мне было уже все равно. Так измучили меня допросы. Не мог (позже) смотреть фильмы о войне». Эти метафоры – своего рода ключи памяти, которые открывают ценностно окрашенное воспоминание, свернутое в темном хранилище памяти, делают его достоянием дня сегодняшнего. Их устойчивость связана со встроенностью в повседневность, телесный хабитус вовлеченных персонажей. И благодаря им история приобретает свой чувственный характер, ее населяют не только события и имена, но цвет, запахи и жесты.

§ 7. Маскулинная идентичность на уровне индивида (интрабиографика) и группы (интербиографика)

В рамках биографического подхода на первый план выступает перспектива субъекта. Именно поэтому здесь равно важны как рефлексивность, переживание, опыт, так и категория социального действия. Но смысл трудно рассказать, он возникает независимо, внезапно, как озарение, если поиск смысла – индивидуальная задача. Либо сценарная заданность биографического пути (избранный сценарий жертвы, героя, вечного мигранта, постоянного неудачника и т. д.) сама навязывает смысл, избавляя биографанта от необходимости его формулировать, либо особенности социального времени четко очерчивают репертуар возможных смыслов. Биография как субъективная картина истории жизни выстраивает временнýю упорядоченность пережитых событий таким образом, чтобы продемонстрировать значимую для субъекта биографии причинную связь. Биографические исследования позволяют проникнуть во время повседневности с присущими ей интерактивными конструкциями и ответить на вопрос, как конкретные, ситуационно связанные практики интеракции «уплотняются» в структуры, которые длятся и воспроизводятся, как гендерная культурная система институционализируется через повседневную практику взаимодействия мужчин и женщин, как в этой практике выкристаллизовываются биографические процессуальные структуры мужчин или женщин.

В этом параграфе рассмотрим мужские биографии. Вначале – индивидуальное биографическое нарративное интервью с предпринимателем 40 лет, затем – исследовательский проект, построенный на групповых дискуссиях, актуализирующих биографический опыт мужчин различного социального происхождения и труда.

Биография предпринимателя К.

Биографант К. имел достаточно власти, чтобы увлечь своими взглядами группу единомышленников и создать коллектив, внешне вроде и не отличающийся от других фирм, наводнивших рынок постсоветского времени. Внутренние взаимоотношения среди сотрудников, внутренние конвенциональные правила, рационализирующие работу, – плод активности в первую очередь нашего рассказчика. Но самый большой интерес в этой жизненной истории вызывает приспособление ценностей гомосоциального сообщества к рыночной этике труда, а также вызревание и перераспределение частного пространства, которое происходило с 60-х годов в России. Герой нашего рассказа застает ту пору нашей культуры, которую принято называть шестидесятнической, – маленький островок свободы, зачастую ограниченный стенами кухни, но который утверждал (на уровне литературы, или образа жизни, или бардовской песни, или группового туризма и пр.) альтернативный официальному дискурс. То есть появилось пространство, альтернативное официальной публичности, но еще неравнозначное приватности. Посмотрим, как эти ценности трансформировались на протяжении жизни нашего рассказчика.

Его отец – железнодорожный инженер, мать – медсестра, обе ветви – из крестьян с большой тягой «наверх». К., вспоминая себя застенчивым ребенком, отмечает «жесткое воспитание родителей», возлагавших на него большие надежды.

«Из меня пытались сделать более идеальное существо. Меня отдавали в английский, гимнастику, отец хотел, чтобы я одевался лучше, был недоволен, если я повторял какие-то ругательства, хотя все вокруг матерились». Отец повторял ему: «Учиться надо, а то окажешься там, вместе с работягами, на улице».

В этой секвенции мы находим очень важный момент маскулинной социализации, а именно проблематику наследования/программирования в отношениях отец – сын. Рассматривая роль отцовского наследства, П. Бурдье видит в фигуре отца носителя и инструмент «проекта» по передаче унаследованных диспозиций, который в форме воспитательной активности обеспечивает преемственность рода [Бурдье, 2005]. Идентификация сына с желанием отца фактически является частью социального порядка, нуждающегося в развитии. Проекция же нереализованных надежд, стремлений со стороны отца на сына вынуждает последнего к интернализации, идеального Я отца, но тем самым к отклонению или разрыву с отцом реальным. Здесь, по мнению П. Бурдье, находится основная причина противоречий и страданий из-за разрыва между тем, чего взрослые дети достигли, и ожиданиями родителей, которые дети не оправдали, но от которых они не отреклись. Возвращаясь к фрагменту биографии, отметим важную здесь программу на превышение социального статуса отца с использованием классического социального лифта того времени образования. Но психологическое следствие этой программы не замедлило сказаться.

«Я не мог найти стержень, смысл жизни. Мне повезло, в армию тогда не взяли. Структурировался я через другое – связался с братьями-путешественниками. Начал ходить в походы, это была моя отдушина, мой мир. Тогда и снаряжение сами изготавливали. Первое путешествие было в Забайкалье, сплавлялись по реке. С друзьями познакомился, появился другой круг общения. Эти походы давали уверенность в себе, силу. В общем, я успокоился, ушли максимализм, претензии к людям».

В этой секвенции тематизируется значимый фактор мужской социализации – гомосоциальность. Есть даже намек на нежелательные виды гомогенных маскулинных сообществ, к числу которых принадлежит и армия. В отличие от армейской жесткой иерархии туристское сообщество выстраивало коммуникацию другого стиля, воспитывало маскулинные ценности силы, достижительности, товарищества. В итоге складывается альтернативная досуговая ниша – туристические походы.

«Год проработал в Институте физики. Хороший институт, интересная работа и свободный график – можно было 4 раза в году путешествовать…. Но наступили новые времена… Мы начали как бы чуть-чуть заниматься коммерцией. Что-то делать и продавать. Начали делать туристское снаряжение. Что мы могли еще делать? То, что нам было интересно. Потом поняли, что работать в двух местах невозможно. Все были свои – по туристскому клубу. Затем свою контору открыли, делали катамараны, средства сплава, потом открыли швейный цех и стали шить камуфляжную одежду. У нас качественная продукция и низкие цены, что позволяет нам держаться на рынке».

Таким образом, поиск смысла жизни для К., выстраивание маскулинности близкого ему типа, «обретение стержня», его словами, завершились его самоидентификацией с группой туристов, вернее, с теми групповыми ценностями, которые стоят за «туристским» образом жизни. Но если для поколения 60-х эта ниша, скорее, духовная, компенсация и дополнение к профессиональной жизни, где люди делали карьеры, удовлетворяли амбиции, играли в большие и малые игры с властью, то К. – как представитель последующих генераций – более радикален в своем стремлении успевать за переменами. (Не забудем его отцовскую программу.) Работа еще обслуживает досуг, а не досуг дает отдых, релаксацию после работы. Таковы были начала. И он вместе с товарищами удачно «конвертирует» умения, приобретенные на досуге, в коммерческий продукт, сохраняя при этом привычные регулярные походы.

Соответственно ценности и человеческие качества (близкие к этосу маскулинного сообщества: взаимовыручка, надежность, лояльность, проверенность в сложных ситуациях), прошедшие отбор в походах туристов, брались за основу кадрового отбора для этой фирмы – детища К. и его единомышленников.

«Все оттуда пошло… Мы набирали туристов. А туризм – большая кузница кадров. Это тот пласт людей, которым нужна была внутренняя свобода, и он породил людей непритязательных, с повышенной жизнеспособностью, выносливостью, целеустремленностью. Но мы их уже всех выбрали (в смысле исчерпали) и не можем сейчас набрать по конкурсу. Лучшие кадры заложены в этой среде. Конечно, я записываю, что он закончил. Но, в конце концов, человека подбираешь – нравится он тебе или нет».

Но ситуация на фирме не осталась герметичной, и взаимоотношения в коллективе, как и взгляды К., подверглись эрозии, вызванной как экономическим влиянием, так и развертыванием маскулинной динамики доминантности/авторитарности.

«В принципе, я знал, что очень опасно приглашать на работу близких людей, друзей… У нас была однажды проблема с близким другом – не сработались. Так и разошлись. Мне кажется, он просто поменялся. Зачастую люди в работе и на отдыхе разные. Если я чувствую, что человек любит работу, я многое ему прощу, потому что мы на этой почве в контакте».

Из последних приведенных секвенций манифестируются новое социальное содержание, новые смыслы, порожденные российской рыночной реальностью. При всем стремлении удерживать неизменным климат друзей-единомышленников К. – в первую очередь совладелец-директор фирмы, озабоченный ее процветанием. Это заставляет его взглянуть иначе на формальные и неформальные отношения. Прежние «кореша» уже могут не устраивать, если на работе они не показывают должного рвения. Значимость профессионализма и трудовой мотивации, став востребованными, вновь вернулись на свои места, а досуг – на место досуга.

«Было мудро решено в свое время: дележка зарплаты, даже учредителям, – все было отдано мне на откуп. Никто не знает толком, кто сколько. Мы решили, что пусть будет один человек, и он один решает. Я предложил такую схему, и все согласились».

В этой секвенции очень ярко подана идея авторитарного руководства, упакованная в коллективистские ценности. Персонифицированное Я возникает только в конце секвенции – с целью продемонстрировать лишь внешний толчок общему решению. В действительности фоновая практика являет собой пример единоличного решения денежного вопроса – одного из самых острых. Интересно то, что схватывается процессуальность изменений: туристские коллективистские нормы еще воспринимаются как ценность, но одновременно в недрах практики вызревают другие рациональности, отвечающие рыночным потребностям, и другие маскулинности, уже не чуждые иерархии. В данном случае демократически подготовленное делегирование полномочий и ответственности не имеет обратного хода.

Мужская идентификация К. приобретает более четкие очертания в бинарной оппозиции к женской идентичности. Его отношения с женой строились в период его малых заработков по «принципу доверия»: «Это же вопрос доверия и приятия другого человека». Он не чувствовал себя неудачником, не принося денег в дом. В те времена его жена расписывала и продавала на уличном вернисаже матрешки.

«Тема разборок не стояла. Я просто постоянно работал. Что-то куда-то двигалось».

Выделенный фрагмент маркирован своей бессубъектностью. Этот лексический прием позволяет рассказчику упомянуть проблематичный жизненный опыт, избегая местоимений, соответственно уклонясь от оценок. Тем не менее такая гибкость в отношении полоролевых ожиданий, способность перераспределять ответственность в тяжелые для семьи времена не мешают К. в итоге придерживаться сугубо традиционных взглядов на предназначение мужчины и женщины. Выход на стереотипное определение гендерного контракта стало возможным, когда закончилось время хабитусной неуверенности, когда рассказчик вернул себе привычный маскулинный хабитус, сопряженный с ролью кормильца, зарабатывающего основные деньги в семье.

«Самое конечное предназначение женщины – домашнее хозяйство. Мужчина – он в вечном поиске, чтобы творчески реализоваться в жизни. Это бизнесмены, разведчики, творцы. А женщина творчески реализуется через детей, через материнство. Мы – как разведчики, а женщина все больше собирает, сохраняет, она более структурирована, закрепляет то, что нарабатывает мужчина».

Таким образом, гендерное самосознание К. биографически достаточно инертно. Биографическая событийность демонстрирует ему способность близкой женщины перенимать роль кормильца семьи (в массовом сознании – мужской феномен), а на уровне мировоззрения эта конкретная жизненная практика обесценивается, рассматривается как «ошибка», уклонение от настоящего предназначения женщины.

Коллективные мужские биографии

Методически изучить типизированные представления о маскулинной идентичности и структурах мужского опыта, т. е. реконструировать их толкования в собственной экзистенциальной ситуации, на наш взгляд, адекватнее методом групповой дискуссии, поскольку наш интерес направлен на реконструкцию коллективного смыслового содержания, и коллективная дискуссия дает к этому прямой доступ. Безусловно, в процессе дискуссии возникает повод транслировать личный биографический нарратив. Но группа производит отбор тех нарративов, которые обслуживают групповое понимание специфики маскулинного опыта, и отклоняет маргинальные практики. То, что группа дискутирует в присутствии меня – Чужой и Женщины, – заставляет членов группы излагать и выражать свои опыты и позиции значительно сильнее и определеннее, нежели это происходит в привычной повседневной интеракции внутри группы. Самое главное, что при этом тематизируется то «само собой разумеющееся» содержание, которое раскрывает смысловой горизонт группы.

Другое важное условие – дискуссия с мужчинами, которые встретились в группе не случайно. Их объединяют общая история интеракции и безусловно сложившаяся групповая динамика с лидерами, аутсайдерами, внутренними экспертами, в меру молчащим большинством. Характеристика группы – это и типика среды (milieu), понимаемой вслед за К. Маннгеймом как «конъюнктивное пространство опыта». Другими критериями являлись возраст и социально-профессиональная принадлежность. Возрастные границы охватывали период от 30 до 50 лет, что предполагало наличие образования, профессии и постоянного партнерства/брака. Социально-профессиональная идентификация первой группы связана со средним классом, техническим и экономическим высшим образованием, негосударственным сектором экономики. Вторая группа, привлеченная для обеспечения максимального контраста, состояла из представителей рабочего класса того же возрастного диапазона со средним/среднетехническим образованием. В ходе интерпретации данных вновь привлекались критерии максимального и минимального контраста, но уже на качественном материале, с целью реконструкции общего и различного и построения на их основе теоретических генерализаций. Этот подход к анализу качественных данных отражен в известной «обоснованной» теории Глэзера и Страусса, а также Корбин.

Предварительное и самое общее структурирование групповых дискуссий сфокусировано первым вопросом: «Что значит для вас быть мужчиной?». Затем роль ведущей свелась к принципу «самотека». Когда повисали паузы, кратко повторялся последний пассаж и предлагалось прокомментировать его тем, кто еще не высказывался. Каждая дискуссия длилась 1 час. Следует отметить, что первый вопрос абсолютным большинством воспринимался с большим недоумением и скепсисом, с подозрениями со стороны играющих в группе роль экспертов, что смысл происходящего лежит вообще в другой плоскости. Это весьма оправданная общая реакция, если в основе ориентаций группы лежат традиционные маскулинные ценности, по отношению к которым не нужно занимать рефлексивной позиции, но конкретное прояснение которых в модернизированном социальном мире представляет колоссальную сложность и вызывает поэтому на первых порах реакцию раздражения.

Полученный в результате транскрибирования текст дискуссии подлежал оценке с точки зрения коллективных взаимосвязей значений, а не субъективных интенций и мотиваций. Содержание транскрипта анализировалось секвенционально/последовательно, путем сравнения близких по смыслу и контрастных смысловых сюжетов, что, в принципе, отвечает идеям текстуального, а также конверсационного и нарративного анализа.

Дискуссия с представителями среднего класса

Возвращаясь к трудности ответа на вопрос о том, что значит для участников групповой дискуссии «быть мужчиной», важно отметить, как темпорально развивалась эта проблематика. Сначала вопрос ставился под сомнение с точки зрения его адекватности. Затем члены группы констатировали, что различий между мужчинами и женщинами перед лицом общества нет. Далее развертывались описания взаимоотношений других, знакомых мужчин и женщин в качестве модели, по поводу которой группа солидаризировалась в ее отклонении или приятии. И, что очень важно, уже на основе этих эмпирических картинок делался вывод, что на самом деле все – мужчины и женщины – очень разные. Этот момент выводит на основу валидизации, которую можно назвать «правдой жизни», и представляет результат коллективной работы членов группы. Приведем пример нарратива, иллюстрирующего эту разность и одновременно важность гомосоциальной атмосферы, тестирующей эту разность с точки зрения своих внутренних критериев.

«Мой сосед по гаражу… он инструктор по вождению. Помню, мы возились возле гаражей, весна пришла, прибегает… одна и кричит своему: “Ты почему так медленно гайки крутишь?” Все обернулись, посмотрели на него. Парень сжался весь. Теперь знает, что гайки вертеть быстрее надо».

Ирония в конце комментария отражает пренебрежение к тому мужчине, который позволяет женщине публично в чисто мужском сообществе демонстрировать свою власть над мужем. По мере наслаивания описаний других следует более радикальное признание того, что миры мужчины и женщины разнятся, как две Вселенные. И после этого наконец собеседники подходят к концептуализации собственного жизненного опыта как мужчины: сначала – в общем стереотипизированном виде, затем – в конкретной жизненной практике.

«То, что для меня важно, – это семья и работа. А кредо – “всегда”. Мужчина – это действующее начало, что-то меняющее в мире».

Такая омнипотентная активность, безусловно, должна найти, помимо приложения – семьи и работы, – систему «сдержек и противовесов», как выражаются наши политики. Обнаруживается, что этим сдерживающим началом является женщина. Ее инструментальное предназначение удваивается тем обстоятельством, что «кто-то» использует его, опять инструментализирует в целях достижения социальной гармонии.

«Различия между мужчиной и женщиной есть, и они используются в коллективе. Раньше – в институте и здесь – в коллективе. Было замечено еще в институте, что в группах только из юношей начинались загул, распоясывание. Затем добавили по 2–3 девушки в группы: стало спокойнее, перестали эмоции через край выливаться. Все стали вести себя сдержаннее. То же и в коллективе, и в обществе. Женщина оказывает облагораживающее воздействие».

В этой секвенции, имеющей характер нарратива, отчетливо видны «отношенческая» конструкция маскулинности и феминности в коллективе, взаимоконструирование по схеме паззла. Но это еще не индивидуально-рефлексивный опыт. Приближение к рассказу о нем достигается через описание опять же женских фигур близкого круга семьи.

«Моей дочери 21 год. Она видит, что вокруг делают мужчины. Берет у меня нужные инструменты, машину водит, за компьютер садится, в ее поступках я вижу мужскую логику решений. Так, например, села в чужой автомобиль и посмотрела в боковое зеркало, закрыта ли задняя дверь… Сын рос в другое время, тогда не было благосостояния. Он вырос более мягким, он может советоваться с мамой, обсудить с ней какие-то вопросы. А эта коза – женщина, которая принимает самостоятельные решения. Небо и земля. А мама не может запрограммировать фильм на видео вечером. Многое определяет наше благосостояние».

Логика аргументации здесь увязывает изменение половых ролей во втором поколении (маскулинизацию женской роли и феминизацию мужской) с наличием благосостояния, которое понимается в первую очередь как оснащение домохозяйства техническими «игрушками»: видео, компьютером, машиной, компетенция в овладении которыми традиционно принадлежала ранее мужчинам. И теперь социально более подвижный пол – женский – осваивает прежде чужие домены. Это ощущается как глубокие перемены, эмоциональную оценку которых уловить непросто, поскольку речь идет о дочери участника дискуссии.

После приоткрытой двери в частную жизнь в атмосфере групповой дискуссии происходит качественный перелом. Уже следует обмен нарративами, раскрывающими личный биографический опыт мужчин с подтекстом маскулинного предназначения.

«Я в то время (конец 80-х) менял работу. И состоялся у меня такой разговор с главным конструктором. Он мне: зачем, мол, ты уходишь, у тебя здесь такое положение? Я говорю ему: понимаешь, я 15 лет работаю на предприятии, и за эти годы мне ни разу не подошла очередь даже кроличью шапку получить. А почему такой разговор произошел? Жена собралась получать вторую квартиру, я пришел в профком и говорю: вы мне хоть мебель запланируйте. Да-да, говорят. И вот через месяц – ордер, а я узнаю, что приходит стенка мебельная и отправляют ее к нам в отдел, но отдают ее женщине, которая на 5 лет дольше меня работает. Однако получает она уже вторую стенку. Я завелся, написал заявление и ушел. Поставил себе цель: проработать 5 лет в Москве (мы жили в Подмосковье), за это время заработать, смочь заработать, на покупку квартиры и отделить детей. И когда пришлось опять сменить работу, я детям сказал: ребятки, я свою цель уже выполнил, я проработал 7 лет в Москве, квартиру купил двухкомнатную, а теперь давайте обсудим следующие цели, но теперь они ВАШИ».