Текст книги "Биографический метод в социологии"

отец – юрист, дворянин, ушел в депо учеником слесаря и порвал с семьей во время революции;

мать разводится с отцом, чтобы избежать репрессий (здесь нам важен даже не сам факт, а его субъективное восприятие Юлией);

мать и Юлию спасает от репрессий, «закрывая» обоих (удочеряя Юлию) фамилией, «хороший русский человек»;

выбор Юлией профессий, позволяющих рассчитывать только на свои силы: медсестра, швея (первичный выбор железнодорожного училища – классическое убежище маргиналов, стремившихся анонимизировать свое существование благодаря свободе передвижения);

выбор мужей Юлией также позволяет предположить стремление к надежности и социальной защищенности: значительно старше ее, кадровик-военный, коммунист, и второй муж – отставной военный, оба русские.

Поэтому всплеск биографического творчества Юлии в постсоветское время не выглядит случайностью. Ее потенциал адаптации накапливался постепенно, а проблема амбивалентной социальной идентификации, которая обострилась суверенизацией Латвии, решена ею за счет подключения второстепенного для нее этнического фактора. Ее заключительные слова, сказанные после выключения диктофона: «Если великая Россия нас бросила здесь [в Латвии] как заложников, я найду другое, более сильное государство, которое возьмет защиту на себя». Смена Старшего брата произошла (по крайней мере символически), и смысл этой инверсии не в поисках новой этничности, а в попытке найти новую, снимающую социальное напряжение нишу в изменившемся социальном пространстве. И не просто нишу, а положение в обществе (статус, престиж, доход). Вернув себе имя, Юлия фон К. находит признание в социальной группе себе близких (Дворянское общество), в общении с ними подтверждается ее претензия на ранг определенной иерархии, виртуальность которой по сравнению с реальной социальной структурой не вызывает сомнения. Но за счет активного взаимодействия с другими членами сообщества, для которых значимо обаяние аристократии, у этой социальной группы есть тем не менее будущее. Нам здесь важнее другое: в периоды слома прежних социальных порядков люди, используя биографические ресурсы и новые шансы, выстраивают новые социальные отношения (пример Юлии) и тем самым закрепляют социальное изменение.

§ 3. Субкультурный опыт в биографии: «Я всегда влезала не туда, куда надо, и всегда знакомилась не с тем, с кем надо»

Казалось бы, каким образом можно исследовать тело или телесность с помощью интервью, продуктом которого является текст? Можно ли уловить этим инструментом качественно-эмпирического анализа что-то, кроме редкого упоминания о теле? Нарративна ли, рассказываема ли жизнь тела? Не выпадает ли эта тема в «осадок невербализируемого», дорефлексивного? Первый корпус информации, предоставляемой средствами интервью, – речь о теле. Прежде всего нужно оговориться, что концентрация на речевом/проговариваемом не уравнена с эксплицитным, дискурсивным знанием о предмете. Большую часть проговариваемого в интервью составляет когнитивно контролируемое отрефлексированное рассказчиком отражение предметного содержания. Но мы проговариваем больше, чем продумываем или полагаем. В большей степени

в этом «повинна» форма коммуникации рассказа, которая способствует ослаблению рефлексивных стратегий контроля в пользу погружения в поток автобиографического воспоминания и повторного переживания, что подключает эмоциональное и телесное воспоминание и представление. Тем самым становятся доступными интерпретации понятия «имплицитное знание» или, словами П. Алхайта, «биографический багаж».

Предложенная Ф. Шютце концепция «когнитивных фигур автобиографического спонтанного/импровизированного рассказывания» также основывается на расширенном (за счет эмоциональных и сенсомоторных измерений) понятии когнитивного. Теоретически оно включает их благодаря ориентации концепции на категории социального действия и переживания. И это чисто эмпирический вопрос, должны ли предложенные Ф. Шютце категории анализа дифференцироваться по эмоциональному и телесному аспектам. В русле логики Ф. Шютце можно предположить, что речь о теле в нарративном интервью идет в различных форматах коммуникации и выходит далеко за рамки интенционально управляемых интересов изображения (событий) и их толкования рассказчиком. В процессе рассказа «ядром» истории, или событийной фигурой, которая находится в центре внимания рассказчика и соответственно слушателя, косвенно всегда обозначается какой-то фон или пространство, которые содержат указания на рамки или сцену действия, на телесно-пространственное оформление и телесно-аффективные компоненты действия участвующих субъектов. Они не являются бессознательными, так как могут быть в любой момент вынесены в качестве когнитивной фигуры на авансцену. И все же, пока они остаются в «тени» и лишь условно подлежат рефлексивному управлению, знаки телесности и эмоциональности сообщают больше, чем сам рассказчик в момент рассказа держит в фокусе внимания. В таком особом роде нарративного вовлечения прошлого в настоящее (его осовременивания) находится методический ключ к реконструкции эмоциональных и телесных аспектов биографического действия и переживания.

Другой корпус информации благодаря нарративному интервью касается речи «с телом и через тело». Банально, но язык зависит от тела. В интеракции face-to-face в процессе интервью сказанное оборачивается не только материальным продуктом – текстом, транскрипцией диктофонной записи, – но и содержит элементы социального действия (речь со всеми ее паралингвистическими, невербальными и социокоммуникативными аспектами). Говорящее тело, или телесный язык, отражает в ситуации интервью и определенные социоструктурные аспекты, встроенные в порядок (иногда и в иерархию) интеракции в качестве сопутствующего дорефлексивного элемента, как, например, правила биполярной конструкции полов, хабитус или вкус. Относительно последнего П. Бурдье отмечал: «Вкус, или ставшая прирожденной культура класса, т. е. культура инкорпорированная, способствует формированию телесных характеристик класса. Этот инкорпорированный принцип классификации управляет всеми формами инкорпорирования, выбирает и модифицирует все, что тело любит, не любит и физиологически или психологически ассимилирует. Отсюда вытекает, что тело следует безоговорочно признать материализацией классового вкуса» [Bourdieu, 1984, p. 190]. Как видим, анализ форм репрезентации тела в социальном пространстве может обогатить стратификационные теории в социологии. Что касается «следов» телесности в нарративном тексте, их заметность зависит от выбранного формата коммуникации, причем в сценическом рассказе тело еще «живее», чем в описании (например, особенностей тела) или теоретической аргументации (например, идеала стройности для собственной биографии).

Как предполагает Б. Дозьен, бóльшая приближенность биографического рассказа к событиям содержит не больше «правды», чем другие формы нарративного дискурса, скорее, здесь имеет место другая форма коммуникации – биографическая [Dausien, 1997, S. 185]. В ней ощутимо задействовано тело, интерес к которому проявлен постольку, поскольку благодаря телесным репрезентациям мы получаем дополнительный шанс для реконструкции ретроспективной смысловой системы, ссылки на нее в воспоминании и использовании телесных элементов пережитого в биографическом рассказе. В эту реконструкцию входят как интенциональные интересы изображения событий, так и усвоенные и больше не рефлексируемые способы отображения (хабитус) рассказчика. Исходя из этого, стратегия оценки, которая бы ограничивалась содержанием сказанного (что говорит интервьюируемый о теле и телесных проявлениях), была бы по меньшей мере неполной. Все формы и условия речи в актуальной ситуации интервью и совокупный образ истории жизни, который влечет селекцию и ограничение биографического материала, должны быть вовлечены в анализ, насколько это позволяет полнота заполненного транскрипта. Вопрос «как рассказывается» тогда будет в меньшей степени соотносим с телесными аспектами рассказывания в ситуации интервью (жест, мимика, смех, движения тела и т. д.), которые в любом случае рудиментарно содержатся в транскрипте. В большей степени этот вопрос будет адресован тому, как происходит тематизация телесных аспектов в контексте процессуальной структуры интервью (вероятно, они стыдливо ограничены, стилизованно выдвинуты на авансцену или сформированы по правилам профессионального, например медицинского, дискурса и т. д.). В первую очередь влияние интенций изображения реконструируемо в тех текстуальных сегментах, в которых тема тела вводится эксплицитно в вопросы интервью (например, расспрос о ходе болезни, о спортивной карьере, о периодах созревания, о сексуальных практиках, о наркомании и т. д.).

Если мы исходим из того, что социальное действие всегда сопровождается телесным компонентом в ретроспективном изображении рассказа и истории жизни, так что тело всегда соучаствует, то это соучастие должно принципиально обнаруживаться и в нарративном интервью, которое эксплицитно не связано с темой тела. Подобные интервью особенно подходят задачам исследования ненамеренных, в известной степени «сопутствующих» телесных аспектов рассказанной истории жизни. Телесность тем самым рассматривается как один из способов биографической артикуляции наряду с другими, методическая доступность которых должна анализироваться на конкретном материале.

История Наташи

Рассказывая свою историю жизни, 18-летняя Наташа К. (назовем ее так) активно сопровождает свои слова жестами, выразительной мимикой, характерными для жителя Москвы конца 90-х годов. Но биография Наташи, изобилующая резкими поворотами и драматическими событиями, определенным образом «тематизирует» тело. Девушка рассказывает о жизненном опыте, когда ее тело ей не принадлежало. Тело, которым она владеет, подлежит влиянию, дисциплинированию и ожиданиям со стороны родителей, друзей, peer-группы, социального окружения в целом. Ее собственная body story – сложный путь к автономности и суверенности личности.

Чтобы ответить на вопрос, что связывает в данном случае телесность и биографию, нужно понять, как из первичной формы нашего опыта вырастает рефлексивная – по меньшей мере нарративная реконструкция – нашего личностного становления. Возможно, «тело, которым я являюсь» – онтогенетическая предпосылка того, что создает моя биография или рефлексия о моей идентичности. В известной степени это процесс «утраты тела», преодоления своего «естественного Я» (понятие «moi naturel» [Мерло-Понти, 1999]).

Теоретически эту динамику «Я» проанализировал Дж. Г. Мид, выделивший две подсистемы: «I» и «me» [Очерки по истории теоретической социологии ХХ столетия, 1994, с. 212–213]. В его концепции «me» – подлежащая интернализации совокупность установок других, своего рода вопрос-задача, который общество ставит перед «Я» индивида. «I» – это реакция на стимульную ситуацию в непосредственном опыте. Таким образом, игра социальных сил происходит внутри «Я» путем диалога «I» и «me». При этом «Я» оценивает лишь совершенное действие, критерий же оценки принадлежит «me», т. е. интернализованной структуре установок значимых других. Отсюда вытекает, что в оцениваемом настоящем всегда есть нерефлексивный, ускользающий от сознания момент социального действия. Благодаря диалогу с «me» «Я» получает возможность – биографически – заново «открыть» свое тело. Связанное с телом «I» нуждается в биографическом «me», чтобы затем закрепиться в сознании структурами пережитого опыта.

Попробуем теперь прокомментировать биографию Наташи К. с точки зрения не только нарративной презентации телесности, но и биографического процесса doing gender, полоролевой идентификации.

Наташа, которой сейчас 18 лет, родилась, по ее словам, в «обыкновенной семье, которая отличалась лишь тем, что детей в ней было трое». Отец – военный инженер, мать – учитель физкультуры. Наташа была вторым ребенком в семье. Вместе со старшим братом она ходила в детский сад. Родители отдали ее в одну группу с ним, хотя она была на два года младше. Они оба пошли в 1-й класс, но Наташа не смогла хорошо учиться (ей было всего 5 лет), она возвращается в детсад и снова идет в 1-й класс два года спустя. Рассказ о годах в начальной школе отсутствует. Эту пору сопровождает значимая фигура умолчания. Затем Наташа сразу перескакивает на рассказ о 6-м классе, поясняя это тем, что «раньше было скучно и неинтересно».

Очевидно, что школьная карьера Наташи началась проблематично. И причины этого лежат в решении родителей, опережая возраст и возможности (когнитивные, психологические) ребенка, отдать ее в школу на два года раньше. Тем самым задается объективное основание ее амбивалентности – нарушение биографической синхронизации. Этот опыт («не смогла хорошо учиться») имел явно деструктивное значение для ее сознания, если последующие годы, связанные с начальной школой, «схлопнулись» в рассказе Наташи. Разумеется, это не свидетельство отсутствия жизненных опытов как таковых, это лишь говорит о том, что с имевшимися опытами того периода («я в той ситуации») она не хочет идентифицироваться.

В этом моменте биографии наметилась Наташина дилемма: уклоняться от отвественности, не знать, кто она собственно есть, и все же предпринимать попытки накопления опыта. Если предыдущие биографические пассажи были в основном описаны в семейном дискурсе, развертывании взгляда на себя со стороны значимых близких, чтобы описать происходящее с ней (она еще «рядом с собой»), то подробнее и индивидуализированнее она начинает себя описывать с 13 лет.

«У меня была такая особенность и до сих пор, наверное, есть. Я всегда влезала не туда, куда надо, и всегда знакомилась не с тем, с кем надо. У меня всегда были друзья, подружки старше меня».

В этой секвенции мы хотя и обнаруживаем начало индивидуации, но ценой расширения влияния «me». В этот круг теперь включены и друзья, и подружки. Но особенность «влезать не туда и не с тем, с кем надо» указывает на то, что дальнейшее развитие «Я» Наташи сохраняет амбивалентный характер: «me»-конструкция содержит взаимоисключающие влияния. Причем эта оценка – позднейшего характера, относимая уже к совершенному, т. е. она прочитывает свой опыт с оценками, привнесенными из настоящего.

Лет с одиннадцати Наташа ездила в деревню.

«Я туда давно ездила, потому что ситуация тогда была – папу уволили, вот и нам приходилось ездить в деревню: огороды, картошки, морковки». Там она познакомилась с ребятами, которые «буквально за месяц научили курить и пить водку». «Там были сумасшедшие тусовки с водкой, сигаретами, с деревенскими мальчиками… которые букву «г» не могли выговорить, не то чтобы поговорить на нормальные темы».

С этого времени у Наташи начинаются конфликты с родителями. «Это из-за того, что уже в 13 лет я считала себя безумно взрослой». Тем не менее тогда «я была не настолько наглой, как, допустим, сейчас, чтобы мама сказала «нет», а я там, «ха-ха, ха-ха» и «поперла» дальше свое воротить. То есть (мать) имела какую-то силу и власть надо мной».

Наташа открывает для себя новый сценический горизонт: линия ее рассказа попеременно описывает коммуникацию конкурирующих по влиянию на нее «me»-инстанций – матери и peer-группы. Ее собственная телесность является той сценой, на которой отыгрываются ее эксперименты по поиску себя. Сшибка «me»-влияний имеет следствием вычленение outlaw-space – деревню, где в отличие от дома она была «безумно взрослой», свободной от «силы и власти» матери и на голову выше по субъективно понимаемой культуре («г» не выговаривают).

Дилемма Наташи, «потерявшейся» в возрастных границах, но вошедшая в пубертатный возраст с нормативной необходимостью поло-ролевой идентификации, не решается в рамках семейного дискурса. И Наташа провоцирует контекст (деревня) на поиск необходимых для самоопределения значений. При этом ее провокации на грани девиантности: сигареты, водка, мальчики. И тело, что важно, выступает здесь носителем значений. То, что разрешено, позволяется телу, продвигает сознание. Но подаваемые ею знаки остаются без прочтения. В итоге Наташа развивает род contra-дискурса, противостоящего семейному, используя телесные ресурсы «I». Но ввиду удаленности деревни от семейного контекста эти перемены и частичная интеграция тела еще не приводят к радикальным изменениям «Я».

Ключевой эпизод следует летом 1996 г., когда семья не отправилась, как обычно, в деревню, а Наташу, которая с большей охотой поехала бы к своей компании, мама повезла на юг. На юге Наташа вновь находит, ее словами, «не тех друзей».

«Приехала туда девчонка моего возраста. Вот мы с ней понеслись куролесить. Ну, а что, вдвоем-то оно веселей всегда выходило».

Здесь в 14 лет она приобрела первый сексуальный опыт.

«Скажем так, мой друг – парень, который рассказывал, что на курорте он – мой парень, говорил: «А вот у нас тут принято так: вот девушка, я могу ее, там, кому-то предложить». Ведь я тогда в это верила. Когда садилась в поезд с мамой, очень не хотелось уезжать, но позже, в дороге, думала о том, чтобы поскорее приехать домой».

Описанный выше эпизод маркирует очень важный для Наташи момент сексуального дебюта и женской идентификации. Этому способствовала возрастная симметричность peer-контактов («девчонка моего возраста»), которая в данном случае предполагает взаимно проективное и тем самым укрепляющее амбивалентность неуверенного «I» поведение («вдвоем веселее»). Сложная семантическая конструкция, которую Наташа выстраивает по поводу первых сексуальных отношений, камуфляжна. Она скрывает внутренние диспозиции все того же неуверенного «I», которое не принадлежит само себе, и сексуальный дебют не открывает и не «возвращает» в новом качестве телесность, она по-прежнему отчуждена. Наташа описывает близкие отношения как бы глазами наблюдающей молодежной тусовки: «мой друг – парень, который рассказывал на курорте, что он – мой парень». Легитимация статуса «мой парень» здесь возможна лишь через рассказ об этом значимым другим – еще одна «me»-конструкция. Как бы без этого рассказа нет и факта близости, которая «становится» реальностью для сознания Наташи лишь в процессе коммуникации. Ей легко поверить, принять и, очевидно, следовать существующим нормам половой морали на курорте («у нас тут принято… и я тогда верила»).

Этот эпизод с сопровождающей биографическое развитие Наташи дилеммой (уклонение от знания о самой себе и в то же время его амбивалентные поиски) завершает ее открытие опоры на телесность как способ сопротивления различным противоречивым «me»-импульсам. Теоретически возможные варианты последующего биографического процесса Наташи: 1) более интенсивный переход нормативных границ и уход в девиантность; 2) переподчинение семейному дискурсу; 3) либо в противовес всем «me»-влияниям открытие автономности «I», «тела-для-себя».

Действия, которые предпринимает Наташа, нельзя оценить однозначно, в ее жизненной стратегии присутствуют два первых варианта. Те опыты, которые она приобретает в дальнейшем, связаны со специфической сценой молодежной субкультуры (московская тусовка на Арбате) с ее ригидными полоролевыми нормами и знакомым ей репертуаром телесных практик.

Опять «начались постоянные конфликты (с родителями)». Нашлась подруга Света, «она тоже потеряла невинность в 14 лет, как и я». Как-то Света предложила Наташе поехать на Арбат, и «понеслась душа в рай. Сначала там нечего было делать. Было скучно. Да и когда приехала, казалось, что одна. Все вокруг всех знали. А потом привыкла. Ко мне стали подходить, здороваться, разговаривать. Начала привыкать к тому, что должно быть так».

Родители знали, что Наташа ездит на Арбат. «Они говорили, что запрещают мне туда ездить, что накажут, а может, еще и силу применят, чтобы удержать меня дома». Начались обманы. Наташа говорила, что идет к подруге, а сама ездила на Арбат.

Знаковое место – Арбат – правопреемник того значения, которое играли в биографии Наташи сначала деревня, потом курорт на юге – выгороженная во времени/пространстве сцена peer-групп. Постепенно Наташа осваивает нормы и этого сообщества, чем питает конфронтацию с «me»-влиянием семейного дискурса.

Отец был в длительной командировке, и Наташа заключила с мамой договор о том, что в будние дни она учится, а в выходные «гуляет до скольких хочет». С приездом отца вновь начались скандалы: «Мать с отцом достали меня капитально». Она собрала необходимые вещи в рюкзак и демонстративно покинула дом, сказав родителям, что больше не вернется. «Они к этому отнеслись несерьезно. Ну, а я вышла с четким намерением, что не приду. Что мне все надоело, что меня здесь никто не понимает».

Принятое решение покинуть дом вызрело благодаря контрадискурсивным практикам Арбата и во временнóм отношении не могло произойти ранее. Дополнительным импульсом послужило и противоречие в режиме надзора (в смысле М. Фуко). Конвенциональность матери и рестриктивное дисциплинирование отца (не забудем их профессиональные статусы – военного и учителя физкультуры) подорвали семейный дискурс изнутри и фактически не оставили Наташе места. Отвоеванная в договоре с матерью часть свободы, в том числе распоряжения собственным телом как готовность к риску для него, уже защищалась при попытках отца ввести Наташу в прежние рамки ограничения.

«В первый раз мне со Светой повезло. Света нашла «вписку» на ночь (место ночевки) у какого-то парня. Я потом поняла, что за нее как бы надо было платить. Денег не было, оставалось натурой… У меня были критические дни… и они там… со Светкой что-то спали. Так что на этот раз повезло. После этого меня нашел отец и «притащил» домой. Сильно влетело за эту выходку».

Описанная выше ситуация «глазами» Наташи выглядит специфическим образом: она наполнена как бы случайными обстоятельствами (повезло, нашлась «вписка», критические дни, меня нашел отец). Но данный социальный контекст молодежной субкультуры с ее жесткими условностями, с которыми можно познакомиться, лишь «проживая», приобретая в них жизненный опыт, мало оставляет места случайностям. В описанном случае «вписка» имеет характер «канализирующего фактора» (в смысле К. Левина), вызывающего к жизни определенное поведение и телесные практики. Это подтверждает следующий эпизод после повторного ухода Наташи из дома.

«Во второй раз повезло меньше. Мы со Светкой разговорились с какими-то ребятами (на Арбате)… их звали Кот и Калган, и нашли “вписку”. Поехали, говорят, в сторону “Багратионовская”—“Фили”, там наркоманы в подвале живут, там и впишитесь. Вот. Короче говоря, спали Светка с Котом на диване, а я с Калганом – на полу на матрасе. Я проснулась от жуткого холода. Парень меня начал укутывать, а потом получилось так, что он практически меня изнасиловал».

Есть определенные семантические параллели между Наташиными фразами, завершающими итог тех или иных ключевых эпизодов-опытов: «после меня нашел отец и притащил домой», «получилось так, что он практически меня изнасиловал», «в тот же день родители опять нашли меня и привели домой». Их объединяет пассивная позиция Наташи, активно выбравшей лишь альтернативную сцену Арбата. Но все, что с ней происходит в дальнейшем, – результат активных действий значимых других, манипулирующих ее телесностью в интересах либо власти, либо сексуальности.

Дальнейшее инкорпорирование Наташи в арбатскую молодежную тусовку имело следствием герметичность коммуникации в данном сообществе, а также вытеснение «me»-влияния родителей на периферию и расширение девиантных практик.

«Утром со Светой поехали на Горбушку. Там было много народа с Арбата, поделились на две группы и пошли деньги снимать (забирать силой). Когда мы их снимали, одна девчонка увидела ментов и нам ничего не сказала, взяла деньги и свалила. Менты собрали всех «сборщиков» в кучу, в милицию не забрали, но побили сильно. В этот же день мои родители опять нашли меня и привели обратно. (Пауза.) Потом договорилась с ними, что буду раз в неделю ездить на Арбат».

Тот факт, что Наташа чудесным образом находилась родителями в критический момент, говорит о том, что она допускала такую возможность. Здесь на авансцену опять выходит когнитивная (в смысле Ф. Шютце) фигура риска. Поскольку поведение на грани риска (для реноме семьи, собственного здоровья, гражданского права и т. д.) повторялось как модель в различных социальных ситуациях, можно говорить о биографическом паттерне. Рискованное поведение и телесная манипулируемость со стороны других в данном контексте – знаки SOS семейному дискурсу, которые прочитываются родителями исключительно в нормативно пограничной ситуации. Иным образом эмоциональный дискомфорт и отсутствие внимания к себе у Наташи не обнаруживаемы, поскольку не имеют для восприятия родителей подходящей знаковой системы, языка.

Последующее биографическое развитие Наташи в течение 3 лет стабилизировалось: она закончила 10-й и 11-й классы, поступила в институт и обзавелась «хорошими друзьями, с которыми можно повеселиться, но в меру». Она отмечает, что родители ее обеспечивают деньгами. Единственное, в чем ей не везет, считает она, – это в личной жизни. Она не исключает «возможности, что найдется человек опытнее и мудрее» ее. «И самое главное – я не собираюсь больше доставлять неприятности близким людям».

Очевидно, что появление в наррации Наташи оценок и комментариев по поводу «арбатского периода» – свидетельство того, что 1) его потенциал исчерпан, 2) «me» – «I»-динамика претерпела существенные изменения, исключив конкурирующее «me»-влияние peer-группы и в известной степени подчинив телесное «I» семейному дискурсу. Причем эти подчинение/социализация прошли очевидно несколько этапов (от оговоренного условия-права ездить на Арбат раз в неделю до его забвения). Произошло явное дисциплинирование полей коммуникации и телесных практик, симметричных семейному дискурсу. Означает ли это обретение Наташей суверенности и автономии как субъекта? Скептически ответить на этот вопрос заставляют ее итоговые сентенции о надежде на встречу с «человеком опытнее и мудрее ее» – квазиотцом и инфантильная позиция ребенка, который «больше не будет».

Подведем итоги. Биографическая дилемма Наташи, сформулированная в начале, – уклоняться от познания себя самой и в то же время пытаться решить это нелегитимными способами – имеет биографические причины. Они заданы биографической асинхронизацией, инициированной родителями. Произошедшее в результате смещение фаз развития привело к стремлению Наташи идентифицироваться с более старшей возрастной группой молодежи. Содержанием ее жизненного опыта стали нормативно-пограничные практики в молодежной субкультуре. Телесность при этом играла инструментальную роль. Тело выступало средством достижения искомых свобод и носителем контрдискурсных значений. Пространство отыгрывания этого альтернативного семейным ценностям сценария – деревня, курорт, Арбат. Время как бы раздвинуто в нормативно одобряемой темпоральной фазе получения образования, время вне школы и учебы. Итогом же процессов нормализации биографического развития Наташи явилось снятие амбивалентности различных «me»-конструкций за счет выбора и подчинения семейному дискурсу. В определенной степени это развитие имеет регрессивный характер, поскольку субкультурные телесные практики отчуждения, не менее жесткие и патриархатные, чем в семье, лишь укрепили Наташу в позиции не-принадлежности-себе. Похоже, здесь складывается биографический паттерн подчинения, в котором телесный ресурс (речь ли о сексуальности или о соматически рискованном поведении) используется в качестве средства разрешения кризисных ситуаций. Кстати, здесь прослеживаются отдаленные параллели с инструментализацией телесности в профессиональной карьере родителей Наташи. Ее отец – профессиональный военный, телом и судьбой принадлежит военной иерархии, мать – учитель физкультуры, телесность которой – прямой профессиональный ресурс. Хотя это обстоятельство и наводит на размышления, закономерность здесь вряд ли можно обнаружить.

Таким образом, тема «тело, пол и биография» глубоко релевантна для истории жизни Наташи. Ее организованный в биографию нарратив содержит референции так называемой соматической культуры молодежи, в рамках которой артикулируется и приобретается гендерная идентификация (паттерны мужественности и женственности). Она реализуется посредством полоконнотативных практик: описанные Наташей тусовки и способы проведения свободного времени, релаксации, сексуальные игры, азартные криминальные походы за добычей денег и т. д. Широкий репертуар этих действий охватывает все возможные интеракции, направленные на процесс формирования социального пола (doing gender), этика которого специфична для данного молодежного сообщества. Как мы обнаруживаем, сбой в биографической синхронизации Наташи востребует соматически рискованное поведение на грани девиантности. Оно глубоко функционально для ее биографического развития, поскольку разрешает ее кризисные ситуации. Прежде всего она рискует своим телом, которое имеет женскую природу. В том сообществе, с которым она хочет идентифицироваться, женская телесность неразрывно связана с сексуальностью. Поэтому патриархатная реификация тела имеет следствием для Наташи прежде всего опыт отчуждения. Но этому, как мы знаем из истории жизни Наташи, предшествовал опыт отчуждения в детстве, порожденный простимулированной родителями биографической асинхронизацией.

Будучи содержательно родственными, эти опыты выстраиваются в цепочку и уплотняются до биографической структуры. Таким образом, нарративный анализ биографии выявляет тот факт, что истории жизни одновременно являются историями тела и как таковые всегда связаны с социальной конструкцией пола.