Текст книги "Биографический метод в социологии"

«И так получилось, что я везде не своя. Я не своя для Гайдара и Чубайса, я не своя для “Яблока”, я не своя для Путина, я не своя для Кремля, я не своя для ФСБ, я не своя для Сурковых и этих ребят и я не совсем своя в обществе, потому что я инородный политик. Но за все надо платить. Если у вас есть ценности, если вы выбрали свою судьбу, если вы выбрали свою роль, вы за это платите».

Итак, политическая карьера, которая начиналась с привлечением иноэтничного ресурса и позиционированием себя как культурно «Иной» (полуяпонка), помимо собственных, преследовала цели оправдания «нетипичных шагов». По сравнению с собирательно Ивановой Хакамаде легче пройти барьер стереотипных ожиданий относительно карьерных устремлений в женской биографии. В этом смысле, возможно, стоит изменить акценты в ее фразе: «Когда эта фамилия приклеилась ко мне окончательно, я начала заниматься политикой» на «Я начала заниматься политикой, когда эта фамилия приклеилась ко мне окончательно». Но если эта новая биографическая конструкция позволила ей в глазах окружающих претендовать как женщине на политическую карьеру, то она же (конструкция) и заблокировала впоследствии ее продвижение.

«Быть иной» трудно вписывается в командные рамки, партийную дисциплину. Собственно описываемые И.Х. неудачи, возможно, и связаны с ее стремлением выстроить/выгородить лидерство в структурах, которые простроены по типу команд. Но инвестиции в бренд «Хакамада» накапливались и стали давать отдачу (участие в президентских выборах). Баланс, который в итоге достигнут И.Х., основан на этой отдаче, но и на пределах конструкции – «я везде не своя, за это надо платить».

Таким образом, в рассказе И.Х. работает еще одна, латентно присутствующая тема, но ее роль по отношению к порядку упомянутых уровней – метаконструктивна. Она создает форму политической биографии Х., задает условия входа в политическую игру, но также определяет барьеры, ограничивая претензии на политическое пространство. Сам выбор этой конструкции Хакамадой говорит о дискурсивных идентификационных поисках (она не становится японкой в русской политике), скорее, речь о субъекции как дееспособности в ситуации несовпадения собственных принципов, ценностей, гендерных и этноотличий и конкретного политического момента/ситуации. В духе концепции Дж. Батлер, с истоками у М. Фуко, политики, строящие, вынужденные строить свою политическую деятельность не на идентичности, а на субъекции, используют любой шаг, саму возможность продуктивного использования существующей конфигурации власти [Butler, 1990]. И если маргинализация, т. е. вытеснение к краям политического поля, есть непременное условие сохранения господствующих групп, то и маргинальный статус может быть использован как способ сохранения позиции в пределах поля. Таким образом, способ приобретения субъектности, соответственно маргинализация, может выступать формой субъекции. Как нам кажется, в случае И.Х. мы наблюдаем сходный феномен маргинализации политикессы, «вставшей над схваткой», вытекающий из сконструированной политической биографии с инструментальным привлечением иноэтничного ресурса. На уровне оправдательной стратегии она выстраивает субъектность женщины-политика, выбравшей «ценности и судьбу» и вынужденной за это «расплачиваться», т. е. транслирует в итоге образ консервативного политика. А переход к консервативным ценностям может быть рассмотрен как достигнутое плато политической карьеры.

§ 2. Этнокультурная и социальная идентичность: «из благородной немецкой семьи с баронским прошлым»

Процесс суверенизации бывших советских республик в конце прошлого века породил кризис русского самосознания. Его особенность заключалась в том, что интеграция шла, скорее, вокруг социально-политических форм, чем вокруг культурных и религиозных норм и символов. Идентификация с властью и государством остается ядром личности «простого советского человека». При этом адаптационный синдром «бывших советских» с иным гражданством многолик: фрустрации, депрессии, ломка идентичности, ксенофобия и т. д. По данным этносо-циологических исследований ВЦИОМа [Солдатова, Шайгерова, Шляпина, 1994], этническое самосознание русских в конце 2000-х годов теряло свою устойчивость и стало разрушаться из-за краха державного восприятия. В основном нарушения этнической идентификации проявляются как позитивная гиперидентификация с собственной русской этничностью, негативная самоидентификация и более высокая оценка другого (титульного) этноса, а также негативная самоидентификация и негативная оценка коренной национальности.

Положение русских в странах Балтии, их адаптация к статусу национального меньшинства отличались и до сих пор отличаются от ситуации русскоязычных в других республиках. Здесь отсутствует явный поток беженцев, миграция вялотекуща, поддерживаются относительная экономическая стабильность, проевропейский стандарт культуры и т. д. Все это удерживает прибалтийских русских от эмиграции, стимулирует подспудно процессы адаптации. Но как они протекают реально, что предпринимают люди в поисках своего места в новом обществе, как интерпретируют происходящее с ними? Ведь Прибалтика времен формирования новой государственности характеризовалась сломом институциональных образцов и созданием новых. Актеры на время лишились заданных ролей, и сценарий обрел импровизационный характер. Манипуляции с жильем, выбор гражданства, этнической принадлежности, особенно в случае смешанных браков, развод и смена партнера по этническому признаку, социальная и территориальная мобильность и т. д. – это далеко не полный перечень инновационных шагов в построении новой биографии.

Наш интерес к биографии в этом параграфе продиктован желанием понять, как человек в подобной экзистенциальной ситуации создает новое значение своей жизни, как разрозненные инновационные шаги складываются в осмысленную мозаику новой идентичности.

Обращение к тексту единичной биографии может показаться или оказаться попыткой иллюстрации отдельных типовых примеров адаптации. Но биография как феномен способна дать и пространство поиска происхождения типа. Причем чем реже тип поведения, тем он интереснее – это заявка на социальное изменение. Здесь нам не важна так называемая репрезентативность, нас не удовлетворяет простое описание уже известного набора типологических черт. Мы задаемся вопросами: как складывается тип того или иного поведения или сознания? Какие причины на него повлияли? Благодаря каким «правилам игры» люди формируют свои индивидуальные стратегии жизни, конструируют свои приемы адаптации в изменившейся социальной ситуации? Каковы внутренние механизмы этих жизненных стратегий, которые приводят к внешне общему феномену адаптации?

Для текстуального анализа биографии нам также важно было различать:

фактические биографические данные, частично поступающие по воле рассказчика, частично уточняемые интервьюером в ходе расспрашивания, завершающего основное интервью;

рассказанную историю жизни как цепь взаимосвязанных пережитых событий;

представление рассказчика о самом себе и о своей жизни, которое он хочет донести до слушателя/интервьюера в процессе рассказа.

Упомянутые аспекты текстуального анализа биографии несут различную смысловую нагрузку и в качестве таковой придают тексту достоверность, связность и индивидуальность. Объединение этих аспектов достигается благодаря относительной «гомологии» опыта и рассказывания. Пережитое находит отражение в рассказе посредством повседневной речи. В надежде на понимание рассказчик упоминает события, ориентирует нас во времени, пространстве и участниках, описывает ряд действий как последовательность событий, дает им оценку, делает резолюцию по поводу случившегося и увязывает с современностью. Как видим, признаки повествования сориентированы на понимание/убеждение слушателя, поэтому вынуждают рассказчика стремиться придерживаться понятных вещей, правдоподобных деталей, контекста ситуации и резюмировать личный итог произошедшего. Следует отметить, что значение, которое респондент придает тому или иному эпизоду (в отличие от фактической сути события и его образа), может изменяться в зависимости от современных представлений рассказчика о самом себе, от понимания им смысла пройденного пути.

Мы провели интервью с пожилой русскоязычной жительницей Риги Юлией. Представьте: модельер на пенсии, которая заявляет, что она баронесса и немка, хотя по-немецки не говорит. Может, это легенда, которую человек творит «здесь и теперь», скрашивая себе будни? В конце концов и миф может быть весьма функционален. Но интервью раскрыло гораздо более серьезную картину, чем можно было предполагать.

Поскольку наше интервью было предпринято в стиле свободного, неструктурированного биографического интервью, наша рассказчица сама, согласно своей логике, предпочтениям, выбирала значимые для нее эпизоды, определяла стиль, ритм повествования, иногда «закрываясь» аргументацией, перечислением событий, их простым описанием. В тех эпизодах, где она была наиболее открыта и действительно готова к рассказыванию, возникали рассказы как отдельные цепочки событий, связанных друг с другом временнóй или причинной последовательностью.

Эта биографическая история по прочтении обнаруживает сложную систему текстуальностей, в которую входят:

основной гипертекст; он обрамляет интервью, проходит лейтмотивом, маркируется слоганом «я – баронесса» и имеет статус аргумента и плотного описания;

внутренний текст «я – советская женщина, которая сама себя сделала», имеющий статус повествования/нарратива;

далее следующий внутренний текст «я – представительница униженного большинства/меньшинства», также имеющий статус повествования/нарратива.

С точки зрения нарративности у нас возникает больше доверия и исследовательского интереса к внутренним текстам: «я – советская…» и «я – представительница униженного большинства/меньшинства». Эти тексты представляют собой проработанные нарративы с упоминанием серии событий, изменений, описанием влияния случившегося на рассказчицу и выводов, которые она сделала для себя в своей жизни.

Напротив, Юлия, задав в начале интервью тему «я – баронесса», определенным образом тематизирует свою жизнь, демонстрирует ту идентичность, которую она в этническом (семья остзейских, т. е. немецких, дворян) и социальном плане конструирует в нарративе. Ей явно трудно «насытить» эту тему повествованием (за неимением подлинных воспоминаний, связанных с детством в «баронской» семье?), и она вынужденно уходит в аргументацию и описание. Особенно сложно ей совместить реально пережитый опыт войны и пребывания в концлагерях с тем обстоятельством, что ее отец – немец. Она решает эту крайне непростую задачу через отстранение/диссоциацию, путем выбора модуса описания событий и стирания индивидуального Я, что позволяет избежать оценок и выводов, но также и эмоций, возобновленного переживания.

Тем не менее, несмотря на бедность описания, эта тема дворянства в биографии Юлии для нас чрезвычайно важна. Она представляет ту социальную и этническую идентификацию, которую Юлия сознательно строит сегодня, отбирая те пережитые события, которые «работают» на ее концепцию, и лишь упоминая те события, упустить которые нельзя из-за причинно-следственной и хронологической связи. Обратимся теперь непосредственно к биографии.

Биографические данные. Юлия фон К. (фактические данные искажены из этических соображений) родилась в 1928 г. в белорусском городе В. Ее отец – немец, из баронской семьи остзейских дворян, служивших в прошлом веке при дворе. Ее мать – полька, предположительно, с точки зрения Юлии, тоже из дворян. Родители развелись, затем мать Юлии снова выходит замуж – за русского, который удочеряет Юлию. Сама Юлия окончила железнодорожное училище, потом медицинское училище, затем текстильный институт и работала до пенсии модельером-закройщицей. В железнодорожном училище она знакомится с кадровиком – отставным военным, коммунистом, русским – и выходит за него замуж. У нее один сын от этого брака. После смерти мужа, уже на пенсии, она знакомится с директором военного музея – отставным полковником, русским – и выходит во второй раз замуж. Проживала на момент интервью в Латвии – в Риге.

Гипертекст «я – баронесса». Свой рассказ Юлия фон К. начинает, ведет и заканчивает от имени «женщины из благородной немецкой семьи с баронским прошлым». Этот образ создает основной текст, который сохраняет за собой лидирующий смысл.

«Первые воспоминания связаны… с праздниками… это елочка и день рождения. Всегда просыпалась и в кроватке находила подарки. Потом это все исчезло. Где-то в 37-м году … мама разошлась с моим отцом, потому что начались репрессии. Мой отец по национальности немец, из столбовых дворян… И, значит, чтобы меня спасти… мама разошлась и вышла замуж за хорошего русского человека, который впоследствии удочерил меня…»

Семейная хроника событий (развод, удочерение) переплетается с социально-историческим фоном и объяснительными конструкциями, оправдывающими семейную несчастливую событийность (потому что репрессии, чтобы меня спасти).

«…Отец был высокий, стройный, очень интеллигентный человек, хотя очень любил рабочий класс… Но когда был зол, топал ногами, кричал: “Ничтожества, безграмотные, свиньи, хамы”. Я, ребенок, понимала, что отец даже внешне и внутренне отличался от рабочих и мышлением, и в разговоре. “Я вообще глубоко несчастный человек, потому что я родился не в свой век и не в той семье” – он всегда говорил так. Он никогда не преследовал цель наживы, все, что имел, он отдал на эту… революцию. И во время революции он, юрист по образованию, ушел в депо учеником слесаря, потом водил бронепоезда. Даже от наркома именные часы были за предотвращение крушения… Эти часы золотые мама сдала на хлеб, когда был голод, в торгсин…»

«…Когда я маленькая была, очень любила рассматривать старинные фотографии… почти все они сделаны в Риге. И, глядя на них, представляла, как в этих нарядах ходят мои предки, бабушки, дедушки… Никого из родни не видела, кроме сестер отца. Всегда говорил отец, что нужно быть честным, порядочным во всех отношениях, потому что мы из старинного дворянского рода… Тетя, та, вообще, меня долго не признавала, потому что меня удочерил русский человек… Она жила в Риге… и все не могла смириться, как это я сменила такую фамилию».

Сквозь описательную текстуальность здесь неакцентированно проглядывает целая драма молодой семьи, не принятой кланом (обстоятельства ли социального мезальянса или вынужденность брака из-за беременности, нам неизвестно). Но контекст раннедетской социализации Юлии протекает вне «большой баронской семьи» как культурного пространства легитимной наследницы. Соответственно отсутствие комментария, оценок самой Юлии по этому поводу, непроясненность происхождения и позиции матери составляют большую фигуру умолчания.

Дальнейшая событийная канва: с началом войны немцы быстро занимают город В., отец Юлии уходит из брошенной охраной тюремной больницы НКВД, забирает младшего брата Юлии, умершего впоследствии, и перебирается с ним в Ригу к своим родственникам. Помогает ему его дядя К., депутат латвийского сейма, министр строительства и дорог.

«С политикой дядя никогда не был связан и очень много во время оккупации помогал людям, из гетто выкупал своих знакомых, военнопленных брал к себе на работу, а они на второй день уходили. Меня вот из Саласпилсского лагеря взял, за что потом в конце концов сам попал туда и был там 4 месяца. Уже Красная Армия его освободила…»

Эта секвенция содержит похожую конструкцию оправдания, что и сюжет с разводом и удочерением выше. Для Юлии дискурсивно очевидна связь между ее освобождением и той ценой, которую якобы заплатил дядя за ее освобождение, хотя до этого он выбирал много других людей из лагеря. Позднее мы узнаем в интервью, что он выкупил ее и пристроил прислугой, поселив в доме из еврейского гетто. Но эти моменты разведены в рассказе, чтобы «не мешать» конструкту оправдания.

Так, исподволь начинается важная тема, которую можно было бы озаглавить «война в жизни Юлии». Она примечательна не только тяжелым опытом, но и тем, что абсолютно лишена крайних эмоциональных оценок. Гипотетически ее сегодняшняя этническая принадлежность во многом управляет оценочной шкалой событий, а память выбирает моменты, уравновешивающие добро и зло.

«…С осени 41-го года начали организовываться партизанские отряды… Везде стояли жандармерия, кордоны. Мама меня посылала к партизанам. Что-то в мешок клала, махорку, красный стрептоцид… И я, ребенок, проходила… эти 40 (так!) километров. Один раз иду, никого нет. Уже снег первый выпал. Смотрю: возница едет на горе. Я так обрадовалась: полдня иду, и никого нет. И вдруг страшный взрыв. Все разлетелось, он воз сена вез. Колесо ко мне катится, второе с оглоблей. Там взорвалась мина. Сжалась вся, даже плакать не умела. И где клочок сена, там почему-то перешагивала. А когда поднялась на гору, там жандармерия, и на электрических столбах висят, ну, партизаны. Одна молодая, в черной юбочке и белой кофточке, и ребенок у нее же висел… Ко мне подошли два немца с медальонами железными: “Куда идешь?” А у меня только слезы из глаз: “Мне, мол, к тете надо”. Немец говорит: “Красивый ребенок, как моя девочка. Такая же беленькая. Иди, мол, быстрее, а то партизаны пух-пух”. Я и побе жала».

Эта секвенция примечательна по многим основаниям. В отличие от описательного начала интервью здесь мы уверяемся, что Юлия обладает способностью вспоминать в нарративном ключе, детализируя событие, передавая переживаемые эмоции, меняя регистры прошедшего времени на настоящее, передавая прямую речь. Словом, она пользуется риторическими возможностями для возобновления все еще живого воспоминания. Следовательно, если она избегает нарратива, это ее дискурсивное решение, но не отсутствие риторических средств. В отрывке интервью описан конкретный эпизод, который классически раскладывается почти на все формальные критерии нарратива, по В. Лабоу и Дж. Валецки [Labow, Waletzky, 1973]: ориентация во времени, в пространстве, в персонажах, собственно событийное ядро, но… Значимо отсутствует резюме, т. е. та часть, которая ответственна за рефлексию, ценностно-когнитивную обработку опыта. Это тот момент рассказа, когда рассказчик покидает хронологию событий прошлого и занимает позицию, показывающую, в каком качестве этот сегмент пережитого опыта встраивается в его идентичность. Вместо этого Юлия оставляет эпизод с цитатой, которая в смысловом отношении и играет роль рефлексивного резюме. Смысл этой цитаты парадоксален на первый взгляд, это почти отеческий образ немца-жандарма, который проявил гуманность, идентифицируя ее со своей дочерью. Это квазирезюме приходит в противоречие со всем предыдущим в эпизоде: опасность подстерегает буквально на каждом шагу, Юлия примеривает смерть, которая может быть под ногами, но может и ждать ее как пособницу партизан, которых не щадят и с детьми. И не секрет, от кого исходит эта смертельная угроза.

Поскольку нам уже известен фрейм рассказа Юлии («я – немка, баронесса»), мы можем построить гипотезу, что конфигурация этого резюме продиктована селективно-фильтрующей задачей ее сегодняшней Я-идентичности, вынуждающей позиционироваться по отношению к немцам как этнической группе. Проверить эту гипотезу мы можем, лишь сравнив с последующими секвенциями, в итоге отклоняя или обосновывая предложенную гипотезу.

За связь с партизанами мать Юлии арестовывают и вместе с дочерью отправляют в Майданек.

«В Майданеке был интернациональный лагерь… много военнопленных. Потом начался сыпной тиф. Немцы очень боялись заразы. Вся работа была распределена по бригадам. Кого поздоровее, выгоняли на работу. Другие ямы копали большие. А кто уже не вставал из-за тифа или истощения, складывали ровненько, посыпали известкой, обливали водой, даже не стреляли, а просто засыпали… был крематорий и… три вагона, там душ… Когда гнали в эту баню мыться, то моя мама всегда плакала. Оказывается, некоторым пускали газ, а некоторым – воду… Это была душевая – газовая камера. Детей водили “на прививки”. Я тоже два раза там была. В первом помещении детей кормили… там, каши дадут, мармелада кусочек, маргарина, чай, хлеб. Потом детей клали на столы и брали кровь, у кого – справа, у кого – слева. Через полгода из 16 тысяч наших осталось меньше тысячи, и все почти больны туберкулезом…»

В этой секвенции вновь эпизод военного времени, но дискурсивно совсем иной. Здесь Юлия занимает диссоциированную с происходящим позицию, фабрика умерщвления в ее изложении предстает технологичным конвейером (завод по производству трупов, словами Х. Арендт), который подробно, как бы извне, описывается, причем субъект институционального насилия вынесен за скобки («работа была распределена, выгоняли на работу, копали ямы, кого-то складывали, засыпали, пускали газ, брали кровь…»). Незавершенное прошедшее время и грамматический бессубъектный залог создают картину бесконечно длящегося и неперсонифицированного зла, при описании которой у рассказчицы даже нет слез и эмоций, они делегированы матери. С одной стороны, подобная диссоциированность – следствие травматической деэмоционализации, охраняющей психику от повторного переживания. С другой стороны, не все особенности повествования можно объяснить психологически, на наш взгляд, здесь валидизируется первичная гипотеза об особом статусе немцев в глазах Юлии, который вынуждает ее избегать прямых оценок. Предположим, кстати, что если бы интервью было проведено в советский период истории, то, очевидно, эти оценки в обоих «военных» секвенциях были явными и осуждающими. Сегодня противоречие между новой этнической идентичностью и той, что в эпизоде биографии, проще снять, если лишить рассказ оценочных суждений.

После Майданека Юлию с матерью этапируют в Илейко (Литва), затем в Саласпилс (Латвия), откуда ее забрал «в прислуги» дядя.

«Конечно, Саласпилсский концлагерь никак не сравнишь с Майданеком. Из Саласпилса кто хотел – брал детей. Даже военнопленных… брали себе богатые на хутора в работники… Дядя приехал, барин, туда на извозчике. Привез ящик масла, окорока, шнапс полицейским… А во второй раз приехал, уже забрал меня. Мама уже больная была, туберкулез, ее никак не мог взять.

Позже ее отпустили… Мой дядя поместил меня… в гетто. После расстрелов освободились дома. Тетя Берта выкрасила мое платье из Майданека, серое в синюю полоску, но она все равно просвечивалась. Какой-то беленький воротничок прицепила. В этом я ходила в школу…»

И здесь вместе с полосками концлагерного платья «просвечивает» обида на родственников, которые поселяют племянницу в гетто, отводят ей роль прислуги, не принимают в семью. Открыто же выразить обиду – значит тематизировать разрыв с «семьей баронов», с которой она сейчас идентифицируется, и объяснять в итоге, почему отец порвал с родственниками во время революции.

Внутренний текст «я – советская женщина, которая сама себя сделала». После прихода Красной Армии в 1944 г. в Латвию Юлия оказывается в ситуации профессионального выбора, отягощенного тем, что родственники отца ее не признавали, мать умирала от туберкулеза, а отец получил инвалидность. Она не могла позволить себе закончить среднюю школу из-за бедности. И она поступает в первое же открывшееся при советской власти училище – железнодорожное, где три раза в день кормили и одевали. Проходя медкомиссию при поступлении, она обнаруживает при сдаче крови первые последствия пребывания в концлагерях: у нее был вырезан участок вены. С этого момента события ее личной и профессиональной жизни тесно переплетаются с телесностью, историей ее болезней (6 операций, 3 клинические смерти). Болезни, хронические и неизлечимые, приобретают в ее рассказе статус неизбежного факта биографии, они как бы «нормализуются». С темой болезней в рассказ входит мотив сопротивления, преодоления.

После окончания железнодорожного училища ее оставили на работе в Риге – в отличие от многих других, получивших принудительное распределение в сельскую Латвию и другие города и села СССР. Эта привилегия стала возможной благодаря тому, что мать Юлии – участник войны и инвалид – нуждалась в уходе. Юлия не прошла медкомиссию из-за плохого здоровья и была направлена на кадровую службу железнодорожного транспорта. Там она познакомилась с заместителем начальника этой службы («Я ему понравилась из этих 75 девочек…») и вышла за него замуж.

«После свадьбы он узнал, кто мой настоящий отец… Для него это был страшный удар… Где-то через два года ему предложили оставить работу из-за меня. Он этого не сделал, но роста по службе у него не было. Вот. Когда у меня была первая беременность, я заболела туберкулезом… умирала.

Тогда я поняла, что должна быть медиком, иначе в этой жизни не выжить… Я сделала аборт, а после поступила в медицинское училище… все-таки вылежала своего второго ребенка. Но опять поняла, будучи на 4-м курсе училища, что это не мой хлеб, на защиту диплома я не пошла. Я поняла, что мне помощи ждать неоткуда, только я сама себя должна всю жизнь обеспечивать. Вот, если я хочу иметь семью, то, значит, всю ответственность, несмотря на разницу в возрасте с мужем, я должна взять на себя. И вот, с туберкулезом легких, с ребенком-искусственником, на одну свою зарплату [ее муж решил получить высшее образование] я начала шить. Я еще нигде не училась, но я видела форму… У меня были семья, работа, больница и учеба…Курсы, училище по моделированию и конструированию одежды… Я перешла работать в ателье закройщицей, спала 2–3 часа в сутки, у меня была большая бригада, все общественные дела… Когда я работала, план выполнялся на 300 процентов и больше, и ателье стало получать знамя за знаменем. Мы тогда только и вздохнули материально [на заработанные Юлией деньги были куплены кооперативная квартира и дача]».

Отправной мотив «если я хочу иметь семью» заставляет Юлию вырабатывать жизненную стратегию автономности и независимости: если болезни угрожают осуществлению ее плана – она стремится овладеть медицинскими знаниями и навыками; если ее семья бедствует – она берет на себя функцию кормильца и овладевает профессией швеи. Ее выбор профессий, продиктованный в значительной степени стратегией выживания, максимально приближен к экзистенциальным потребностям послевоенного времени. Кроме того, эти занятия позволяли получать доход и неформально, в имевшей место частной практике. Таким образом, социализация Юлии через болезни и их преодоление, а также через смену профессиональных ролей укрепляла ее в позиции автономности и чувстве гордости за пройденный путь.

Внутренний текст «я – представительница униженного большинства/ меньшинства». Появление этой темы связано с гипертекстом, следующим событийным фоном. Рассказчицей были предприняты реальные биографические шаги: она занималась архивными поисками, обращалась в бюрократические инстанции и через серию гражданских судов официально получила другую фамилию – фон К. с записью в паспорте об иной – не русской, а немецкой – национальности. Не остановившись на этом, она обратилась на момент интервью к юристам за консультациями относительно прав на собственность семьи фон К. и сделала запрос в немецкое посольство по поводу получения немецкого гражданства и пенсии как жертве войны (при условии проживания в Латвии!). Человек фактически перекроил свою жизнь.

«Да если бы не этот местный национализм… Во мне вдруг что-то заговорило мое национальное. Думаю: кто вы такие, чтобы обо мне так говорить, если мои предки выстроили не только пол-Риги, а пол-Прибалтики? Собственно, кто вас создал, если не немцы и русские? …Потом как-то прочла статью, что есть теперь законы, что, если человек себя чувствует не тем, кто он есть… После 37-го года многие там стали русскими… Потом я познакомилась со вторым своим мужем – отставным полковником, директором военного музея. Он мне советы давал и направления… Единственно, только этот национализм меня толкнул на поиски, а потом уже стало интересно. Столкнулась с документами – все на латышском языке… Ну, какая это оккупация? Работая в кадрах почти двадцать лет, я помню, нам же давали план: сколько в партию латышей принимать, руководитель – чтоб латыш, учеба вне очереди – только латышу…»

«Когда председатель управы Ручс окольцевал наших генералов (надел наручники, арестовывая, впоследствии российские военные были отпущены. – Прим. авт.), я целую ночь проплакала. Думаю: как же так, почему вы дали надеть эти наручники? Я, женщина, никогда бы не сделала этого, пусть меня убили бы на месте. Опозорили всю российскую армию. Теперь ее втоптали кому ни лень в грязь, нашу армию. Я воспитана, конечно, в том духе, в каком мы все были воспитаны. Я гордилась своим государством. Я гордилась царской Россией… По укладу своему внутреннему, по таланту и по окружению, в котором я работала, жила, я другая, во всем я другая».

Советский период в жизни Юлии, отраженный в приведенных выше эпизодах, представляет собой «текст в тексте». Здесь Юлия предстает в иной перспективе: как человек, сам себя сделавший, полагавшийся только на свои силы. И, хотя фрагменты ее биографии преемственны с точки зрения хронологии событий, они имеют разные смысловые горизонты. Здесь и царская Россия, и гордость за «свое» государство, за российскую армию, за немцев и русских – строителей Прибалтики. Наложение этих фрагментов дает сложную оптику идентичности. Толчком к ее пробуждению служит задетая идентификация с Российским государством. Гражданская принадлежность к великой империи разрушена и трансформирована в принадлежность к этническому меньшинству, по ее мнению, унижаемому. На этом фоне реальные биографические шаги Юлии – юридическое доказательство принадлежности к семье фон К. и соответственно возврат немецкой национальности, розыск недвижимости, запрос о немецком гражданстве и пенсии – кажутся про стимулированными поиском более сильной «державы» взамен прежней, утратившей право на патерналистскую власть и заботу.

Если принять во внимание первоначальный вопрос, которым мы задались, изучая типы адаптационных стратегий русскоязычного меньшинства, то случай Юлии фон К., безусловно, представляет амбивалентный, спутанный тип этнической и социальной идентификации как результат адаптации. Причем если бы мы опросили ее с анкетой в руках и заранее сформулированными вопросами и предложенными альтернативами ответов, то получили бы однозначный ответ: «Я – немка». Познакомившись с ее биографией, мы видим ограниченность и поверхностность такого ответа, знаем глубину и неоднозначность этой проблемы для самой Юлии. Используя свои биографические ресурсы (принадлежность к иной по роду нации и более статусной социальной группе), которые были глубоко спрятаны из-за страха репрессий в советское время, Юлия возвращается к ним и восстанавливает их – что-то реально, а что-то символически – в новой социальной реальности. Она демонстрирует своей биографией высокоадаптивный тип, потенции которого ей перешли в наследство: