Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"

Нож и камень как древнейшие виды мужского вооружения. Боевые кличи

Как отражение боевого настроя в собственной жизни, в лирике Есенина прослеживаются целые ряды однотипных драчливых и воинственных жестов, вариативно описанных (то есть построенных почти по законам фольклорной поэтики с ее loci communas и типическими «обрядовыми формулами»).

Наиболее типичным оказывается жест доставания ножа из-за голенища как сигнала начинающейся драки или даже восстания (хотя это может быть также очень привычным местом хранения оружия): «Вынимал он нож с-под колена» (II, 22 – «Ус», 1914); «За голенищем ножик // Мне больше не носить» (I, 99 – «Прощай, родная пуща…», 1916); «И друг любимый на меня // Наточит нож за голенище» (I, 139 – «Устал я жить в родном краю…», 1916); «Неужель в народе нет суровой хватки // Вытащить из сапогов ножи // И всадить их в барские лопатки?», «Ты, конечно, сумеешь всадить в него нож?», «Нож вам в спины!», «Сам ты знаешь ведь, чьи ножи // Пробивали дорогу в Челябинск», «Я заткну твою глотку ножом иль выстрелом…» (III, 10, 31, 36, 47 – «Пугачев», 1921); «И уж удалью точится новый // Крепко спрятанный нож в сапоге» (I, 170 – «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…», 1922); «Будто кто-то мне в кабацкой драке // Саданул под сердце финский нож» (I, 179 – «Письмо матери», 1924). Нож в поэтике Есенина также связан с метафорической образностью: «Эта ночь, если только мы выступим, // Не кровью, а зарею окрасила б наши ножи» (III, 20 – «Пугачев», 1921).

Есенин показывает типичность употребления ножа как способа нападения и защиты для каждого парня в период взросления и использует для этого дериват от лексемы «нож»: «Пускай мы росли ножевые» (I, 220 – «Заря окликает другую…», 1925).

Насколько устойчивые поэтические формулы с ножом, проходящие через все творчество Есенина, имели жизненную основу и были автобиографичны? Лирический герой Есенина восклицает: «Но и я кого-нибудь зарежу // Под осенний свист» (I, 69 – «В том краю, где желтая крапива…», 1915). Друг Есенина и в какой-то мере его поэтический наставник С. М. Городецкий не отрицал возможности реального применения поэтом режущего оружия: «Помню, как он говорил мне: “Ей-богу, я пырну ножом Клюева!”».[716]716
  Там же. С. 123.


[Закрыть] Естественно, это являлось высказыванием в сердцах и никогда не нашло действительного применения в жизни Есенина.

Заметим, что нож в творчестве Есенина представлен не исключительно видом оружия, но и в самом «мирном» предназначении: «И глухо дрожал его нож // Над черствой горбушкой насущной пищи» (II, 30 – «Товарищ», 1917).

Другим распространенным в поэтике Есенина боевым приемом оказывается камень, поднятый с земли и брошенный в неприятеля. Этот образ во многом основан на фольклорных словесных клише «бросить камень в чужой огород», «держать камень за пазухой» и на революционном лозунге 1910 – 1920-х гг.: «Булыжник – оружие пролетариата». Камень как орудие мыслится начальным боевым предметом, за которым следуют модификации: «Мы его всей ратью // На штыках подымем. <…> Мы его с лазури // Камнями в затылок» (II, 70 – «Небесный барабанщик», 1918). Иногда образ камня оказывается фигуральным: «Мне нравится, когда каменья брани // Летят в меня, как град рыгающей грозы» (II, 85 – «Исповедь хулигана», 1920); «Только камень желанного случая» и «Тучи с севера сыпались каменной грудой» (III, 26, 29 – «Пугачев», 1921). В отдельных случаях фигуральность выражения совмещена с его прямым смыслом: «Нам нужен тот, кто б первый бросил камень» (III, 11 – «Пугачев», 1921). У Есенина жест бросания камня также представлен своей противоположностью – в духе христианского смирения: «Лучше вместе издохнуть с вами, // Чем с любимой поднять земли // В сумасшедшего ближнего камень» (II, 79 – «Кобыльи корабли», 1919).

Понимаемое Есениным неразрывное единство ножа и камня в крестьянском сознании указано в постановке этих двух боевых предметов в одном куплете и подчеркивается мифологическим обрамлением воинственной житейской ситуации: «Сшибаю камнем месяц // И на немую дрожь // Бросаю, в небо свесясь, // Из голенища нож» (I, 110 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917).

Помимо ножа и камня как первейшего инвентаря в примитивной драке, в «воинственной» поэтике Есениным воспеты другие виды импровизированного оружия – например, вынутый из изгороди кол (он же осознается противоколдовским): «Идет отомстить Екатерине, // Подымая руку, как желтыйкол» и «Чтобы колья погромные правили // Над теми, кто грабил и мучил» (III, 25, 26 – «Пугачев», 1921).

Образными элементами военной героики в творчестве Есенина стали характерные для начала ХХ столетия и более ранних исторических эпох виды оружия: «На виске у Тани рана от лихого кистеня» (I, 21 – «Хороша была Танюша, краше не было в селе…», 1911) и «Мне бы в ночь в голубой степи // Где-нибудь с кистенем стоять» (I, 154 – «Хулиган», 1919); «Пусть пулями расскажут пистолеты» и «Я ж хочу научить их под хохот сабель» (III, 16, 26 – «Пугачев», 1921); «И кто саблей, // Кто пулей в бок» (II, 117 – «Баллада о двадцати шести», 1924); «Сыщется в тебе стрелок еще // Пустить в его грудь стрелу» (II, 65–66 – «Инония», 1918); «Души бросаем бомбами» (II, 69 – «Небесный барабанщик», 1918). Своеобразными «эпическими» видами вооружения, характерными для былин и исторических песен о борьбе с татаро-монгольским игом (и, возможно, для духовных стихов былинного склада), явились для Есенина еще два древних типа оружия:

 
Он дал тебе пику,
Грозовый ятаг
И силой Аники
Отметил твой шаг
(II, 36 – «Отчарь», 1917).
 

Аналогично – в русле поэтики «высокого штиля», с ее героизацией ратного дела – упомянуты устаревшие виды вооружения, притягательные своим средневековым колоритом и ставшие историческими реликтами уже во времена Есенина: «Но все же не взял я шпагу… // Под грохот и рев мортир» (III, 161 – «Анна Снегина», 1925).

Иносказательно – в смысле победы духа – представлена подготовка к бою еще одного архаического вида оружия: «Тишина полей и разума // Точит копья» (II, 49 – «Пришествие», 1917).

Под влиянием оружейной (и шире – армейской) образности метафорически показан успешный жизненный путь – различный для гражданского и военного человека, но созданный равнозначными художественными средствами, взятыми из лексики самого широкого военизированного семантического поля:

 
Мы вместе мечтали о славе…
И вы угодили в прицел,
Меня же про это заставил
Забыть молодой офицер…
(III, 171–172 – «Анна Снегина», 1925).
 

Есенин дает «военизированный» совет всей молодежи применительно к стратегии всего жизненного поведения: «Пейте, пойте в юности, бейте в жизнь без промаха» (I, 218 – «Песня», 1925).

В «Романе без вранья» (1927) А. Б. Мариенгоф рассказывает о внимании Есенина к разного рода оружию, о его знании функциональных особенностей всяческих типов современного вооружения: «А Есенин уже ощупывал его пистолетину, вел разговор о преимуществе кольта над наганом, восхищался сталью кавказской шашки и малиновым звоном шпор».[717]717
  Мариенгоф А. Б. Роман без вранья. С. 323.


[Закрыть]

К динамичным жестам функционально примыкает воинственное звуковое сопровождение – боевые сигналы, кличи и т. п. В сочинениях Есенина они также получили достойное отражение: «Гикал-ухал он под туманом» (II, 23 – «Ус», 1914); «То слышится звань, // Звань к оружью под каждой оконницей» (III, 37 – «Пугачев», 1921). По мнению Есенина, клич, грозный окрик и подобные типы воинственных высказываний сродни настоящему боевому и импровизированному оружию: «Пусть острее бритвы злой язык» (I, 240 – «Жизнь – обман с чарующей тоскою…», 1925).

Нарочитый оглушающий шум относится к устрашающим приемам ведения боя и потому органично дополняет оружие. Есенин, безусловно, знал былину о Соловье-разбойнике с его пригибающим человека к земле и поражающим до смерти свистом и использовал подобный образ в «маленькой поэме» – в военном контексте: «Души бросаем бомбами, // Сеем пурговый свист» (II, 69 – «Небесный барабанщик», 1918). Заглавие «Небесный барабанщик» (1918), ритмика стиха, напоминающего барабанный бой, и вынесенная в первый стих «мелодическая расшифровка» ударов барабана – «Гей вы, рабы, рабы!» (II, 69) – все эти художественные приемы создают ощущение постоянно звучащего в ушах боевого шумового сопровождения. Известно, что громкие и ритмические звуки барабана настраивали древних и современных Есенину воинов на победный лад при ведении боя, призывали к всеобщему воинскому сбору и выступлению в поход. Смысл заглавия «маленькой поэмы» – «Небесный барабанщик» – и завершающие ее строки «Наш небесный барабанщик // Лупит в солнце-барабан» (II, 72) создают впечатление вселенской битвы, а лежащие в основе сюжета реальные события – революция и гражданская война – разрослись в представлении поэта до космического масштаба.

Однако в творческий период «революционной религиозности» 1917–1919 годов Есенин был склонен встать на смиренно-христианскую точку зрения о куда более действенной силе орудия «духовной брани». Так, в «Отчаре» (1917) воинственный призыв заменен религиозным символом: «Тепля клич, как свечу» (II, 38).

Боевые орудия, жесты и кличи относятся к тем типично мужским предметам и поведенческим стереотипам, которые являются идентификаторами мужественности и ролевого доминирования. Умение управляться с грозными предметами и воинственно жестикулировать не присуще имманентно мужчинам. Оно воспитывается с детства и изначально основано на их половозрастной характеристике, соответствует высокому социальному статусу (хотя и не ведущему – в отличие, например, от императоров, вождей или политиков, представителей духовенства или жречества и т. п.). Демонстрация и применение силы, сопровождаемые угрожающими жестами, адресно направленными «убойными предметами» и грозными звуковыми кличами, составляют агрессивную и воинственную сущность «настоящего мужчины» в традиционном представлении.

«Мужские звери» как отголоски половозрастного тотемизма: конь и волк (собака)

Будущий творец-поэт окружен с детства типично «мужскими зверями»: в первую очередь – это конь и собака. Судя по сочинениям Есенина, конь и собака (и даже ее исконная, изначальная ипостась – волк – как противопоставление «культурному» животному, одомашненному собрату) – его постоянные спутники. В древних тотемах заложена будущая идея герба, эмблемы рода и содержится основа пристрастия к конкретному зверю.

Есенинский образ коня сложен и многопланов (см. его краткую классификацию в главе 13); традиционно он совмещает в себе самые разные начала – подобно морфологически-неоднородному коню в мировой мифологии и фольклоре, в народно-декоративном искусстве и Библии, в классической литературе и современной поэту многоотраслевой художественной практике. Отдельного рассмотрения требуют лексические воплощения образа коня: взвихренная конница (II, 69) – синяя конница (II, 78) – табуны коней (I, 91) – мерин (II, 78) – лошадь (II, 69) – лошаденка (I, 184) – кобыла (II, 68, 77) – кобыльи корабли (II, 77) – жеребенок (I, 99) – лошадиная морда месяца (II, 73) и т. д. О коне напоминают отдельные его проявления, поведенческие черточки и конские атрибуты, зафиксированные в лексике (отдельно и самостоятельно либо вкупе с образом коня): «За ровной гладью вздрогнувшее небо // Выводит облако из стойла под уздцы» (I, 80); «Твое глухое ржанье» (II, 75) – «Синей конницей скачет рожь» (II, 78); «Все на такой же бешеной тройке» (I, 283).

Менее разнообразен и частотен образ волка в творчестве Есенина, однако он очень важен для мировоззрения поэта. «О, привет тебе, зверь мой любимый!» (I, 158 – «Мир таинственный, мир мой древний…», 1921) – обращается поэт к волку. По поведению волка определяется состояние мира, понимаемое поэтом в духе «атмосферной мифологии»: «Волком воет от запада // Ветер» (IV, 173 – «Сельский часослов», 1918); «Если волк на звезду завыл, // Значит, небо тучами изглодано» (II, 77 – «Кобыльи корабли», 1919). Современный этнограф Л. А. Тульцева в полевой сезон 1999–2000 гг. в Рязанской Мещере записала обозначение Млечного Пути как Пути волка [718]718
  Тульцева Л. А. Народные названия Млечного пути в среднерусской полосе России // Астрономия древних обществ. М., 2002. С. 282.


[Закрыть]. Исследовательница не указала более точно место записи: это могут быть Рязанский, Клепиковский и Касимовский р-ны. Известно, что Есенин был родом из Рязанского у. и учился в с. Спас-Клепики, посещал окрестные села. Таким образом, вполне допустимо (хотя и не доказуемо), что поэт знал народное название Путь волка. Л. А. Тульцева записала легенду: «Однажды, когда Бог прогневался на людей, один из Архангелов решил помочь людям. Чтобы пройти незамеченным свой путь на землю, он обернулся волком и, прячась между звезд, спустился с неба на землю. Вот почему, когда волки воют, они поднимают морды к звездам. Когда Архангел спустился на землю, то и другие волки стали тоже помогать людям. Через какое-то время потомки этих волков стали собаками».[719]719
  Там же.


[Закрыть]

Повесть «Яр» (1916) начинается приходом волчьей стаи: «По оконцам кочковатого болота скользили волки. Бурый вожак потянул носом и щелкнул зубами. Примолкшая ватага почуяла добычу» (V, 7). Через весь сюжет проходит линия охоты на волков, утаскивания ими ярки и т. д. Однако в «Яре» присутствует и волшебно-сказочная линия с волками – во всяком случае, имеется аллюзия на нее в иносказательном разговоре Епишки с Анной: «“Прискачет твой суженый, недолго тебе томиться в терему затворчатом”. – “Жду, – тихо ответила она, – только, видно, серые волки его разорвали”» (V, 65).

В стихотворении «Мир таинственный, мир мой древний…» (1921) мотив охоты на волка представлен символически, как отражение борьбы города с деревней: «…Так охотники травят волка, // Зажимая в тиски облав. // Зверь припал… и из пасмурных недр // Кто-то спустит сейчас курки…» (I, 158).

В социальном смысле Есенин раскрывает аллегорию волка в письме к другу юности Г. А. Панфилову в 1913 г. из Москвы: «Люди здесь большей частью волки из корысти» (VI, 50). Аналогичная аллегорическая символика звучит в письме к Н. А. Клюеву в 1916 г. с военной службы из Царского Села – при характеристике отца адресата: «Он знает интуитивно, что когда у старого волка выпадут зубы, бороться ему будет нечем, и он должен помереть с голоду…» (VI, 81). Себя Есенин тоже относил к «человеческой породе» волков, о чем он писал издателю М. В. Аверьянову в 1916 г. из Царского Села: «Хожу отрепанный, голодный, как волк, а кругом всё подтягивают» (VI, 90).

Для жителей с. Константиново существовало особое «волчье время», соотносимое с людскими праздниками:

А мужики играли в Святки, и бабы играли в карты во время, когда играют волки: самка с самцом играеть. Ой, говорять: Святки-Святки, уже к полям не пойдём! А там волков тогда много было! Они крылися – играли между собой, Покров у них такой был…[720]720
  Записи автора. Тетр. 8б. № 534 – Павлюк Анастасия Афанасьевна, 1924 г. р., д. Волхона (по соседству с с. Константиново) Рыбновского р-на, 13.09.2000.


[Закрыть]

Народное представление о «волчьем времени» отражено в ряде «маленьких поэм» Есенина 1914 г.: «Воют в сумерки долгие, зимние, // Волки грозные с тощих полей» (II, 17 – «Русь», 1914); «Вечер морозный, как волк, темно-бур…» (II, 24 – «Ус», 1914).

География «волчьего времени» широка: «Активность волков в Белоруссии и на Украине, по народным рассказам, особенно заметна в зимнее, а часто именно в святочное время».[721]721
  Страхов А. Б. Ночь перед Рождеством: Народное христианство и рождественская обрядность на Западе и у славян / Palaeoslavica XI. Supplementum 1. Cambridge; Massachusetts, 2003. P. 126.


[Закрыть] По мнению этнолингвиста А. Б. Страхова, помимо биологической приуроченности разгула волков к январю, «само ограничение волчьей активности святками произошло не без влияния “околовифлеемской” мифологии».[722]722
  Ibid. P. 128.


[Закрыть] Эта библейская мифология Рождества Христова породила верования, «говорящие о нехристианской сущности волка, осмысление его как иноверца (“татарина” и, что особенно любопытно, “еврея”)»; последнее представление «намекает на его принадлежность к евангельским преследователям Агнца-Христа».[723]723
  Ibid.


[Закрыть]

Темно-бурый цвет волка – «Вечер морозный, как волк, темно-бур…» (II, 24 – «Ус», 1914) – Есенин мог не только увидеть у реального зверя, но и вычитать у А. С. Пушкина во вступлении «У лукоморья дуб зеленый…» к поэме-сказке «Руслан и Людмила» (1820): «В темнице там царевна тужит, // А бурый волк ей верно служит».[724]724
  Пушкин А. С. Избранные сочинения: В 2 т. М., 1978. Т. 2. С. 400 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

Более сложная символика, в которой волк представлен одновременно в своем биологическом облике и язычески-мифологическом обличье (да еще помещенным в апокрифически-христианский контекст), наблюдается в ряде «маленьких поэм» 1918–1919 гг.: «Стая туч твоих, по-волчьи лающих, // Словно стая злющих волков, // Всех зовущих и всех терзающих, // Прободала копьем клыков» (II, 63 – «Инония», 1918); «Если волк на звезду завыл, // Значит, небо тучами изглодано» (II, 77 – «Кобыльи корабли», 1919).

По мнению рязанцев, умение ладить с волками и подчинять их себе – это не только показатель мужской силы и превосходства, но и колдовская черта: «У нас были колдуны. Самый закоренелый был дедушка Сазон (лесник). Рассказывали, что если встречается волк, то дедушка Сазон надевал на шею волка веревку, завязывал на ремень и водил, как телка. Шкуру с волка снимал с живого. Он не вредил людям, помогал им…».[725]725
  ИЭА. Фонд – Рязанский отряд комплексной экспедиции. Ед. хр. 4379. № 367. Л. 74. Собиратель Д. Коган. 02.06.1963. Зап. от М. Д. Карабанова, 80 лет, с. Полтевы Пеньки Кадомского р-на.


[Закрыть] Сравните также былички о волках-оборотнях.

Есенин не раз слышал народную пословицу о своенравии волка из уст отца, причем сравнение с волком было адресовано и ему лично:

Да, как волка ни корми, он все в лес тянет, – говорил отец. – Тридцать лет с лишним, как я живу в Москве, а все не дома. И ты тоже, Сергей, приехала Катька, запахло домом, деревней, бежишь теперь к нам.[726]726
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 22 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

Избранные Есениным (скорее всего, по наитию, неосознанно) в качестве аналогий «мужских тотемов» конь и волк являются не единственно возможными «мужскими зверями». Даже если ограничиться исключительно крестьянской традиционной культурой, которой были пронизаны детство и юность Есенина, то из свадебного фольклора широко известны совершенно другие зооморфные образы-символы – показатели мужской силы и доблести, воинственности и мужественности: это, прежде всего, сокол – «млад ясён сокол», «Сокол Соколович», «Соколушек Иванушка» и др. Свадебные песни с образом сокола в локальной песенной традиции Мещёры известны в народе под названием «сокóльных песен» и выделены фольклористами в особую жанрово-тематическую группу; они отличаются архаичностью символики и характерными особенностями древнего напева.[727]727
  См.: Гилярова Н. Н. К вопросу типологии свадебных песен Рязанской Мещеры // Проблемы стиля в народной музыке: Сб. науч. трудов Московской гос. консерватории им. П. И. Чайковского. М., 1986. С. 55–73; Самоделова Е. А. Рязанская свадьба: Исследование обрядового фольклора / Рязанский этнографический вестник. Рязань, 1993. Гл. 5 «“Сокóл” как жанровая разновидность свадебной песни». С. 81 – 113.


[Закрыть] Однако именно в с. Константиново, расположенном в стороне от Мещёры, нет свадебных «сокóльных песен» (то ли они не сохранились, то ли не существовали изначально). Зато конь как верный помощник жениха и его проводник к невесте (однако конь, обладающий строптивым характером – под стать мужественности жениха) является ведущим образом константиновских свадебных и плясовых песен: «Молодец коня поил… Красной девке приказал… Сбереги добра коня, // Не порвал бы повода»; «У меня такие кони есть, // Расшибут, раскатают они гору масленну, // Увезут они красну девицу»; «Всем князьям, всем друзьям // По коню дарят»[728]728
  Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 2. С. 227, 229, 234.


[Закрыть] и др. Следовательно, выбор Есениным коня в качестве типично мужского спутника был не случайным, но обусловленным его пастушескими занятиями (как всякого сельского мальчишки), образностью народных песен и символикой «солнечных коней» на наличниках изб, традиционным использованием коней для сельскохозяйственных нужд (полевых работ и перевозок) и т. д. Иначе говоря, выбор коня как «звериной параллели» к сущности мужчины являлся неизбежным следствием его широчайшей распространенности применительно к «мужскому миру».

Известно, что в сочинениях Есенина широко представлены самые разные животные как самостоятельные персонажи или вспомогательные по отношению к человеку. Кроме того, прижизненные критики и позднейшие исследователи выделили в творчестве Есенина обобщенный образ человека-зверя, который имеет различные конкретные воплощения. Филологи усматривали разное «звериное начало» – доброе и злое, что составляет оба качественных полюса единой и неразрывной сущности человека. Прежде всего заметили «добрую составляющую»: «Если его человек и зверь, то хороший, добрый, ласковый зверь. Медведь, лошадь, корова, верблюдица – вот постоянные звериные образы его стихов».[729]729
  Марченко А. М. «Золотая словесная груда…» (О некоторых особенностях образной системы Есенина-лирика) // Вопросы литературы. 1959. № 1. С. 61.


[Закрыть] Потом обратили внимание на «злую составляющую»: «…еще большее количество стихов посвящено Есениным образу человека-зверя, дикого, злого животного…».[730]730
  Захаров А. Н. Указ. соч. С. 140.


[Закрыть]

Но еще до профессиональных литературоведов-есениноведов современники Есенина усматривали в нем нечто звериное, слитное с животными образами его поэзии. Так, В. А. Мануйлов вспоминал о чтении поэмы «Пугачев»: «Есенин скакал на эстраде. Отчаянно жестикулируя, но это нисколько не было смешно, – было что-то звериное, единослитное с образами его поэмы, – в этом невысоком странном человеке на эстраде».[731]731
  Мануйлов В. А. Указ. соч. С. 234–235.


[Закрыть] Далее он продолжал наблюдение уже безотносительно к поэзии, рассуждая о грации поэта: «Тогда я уже заметил, что в этой еще не угасшей силе и ловкости – чисто звериной – была какая-то нервность…».[732]732
  Там же. С. 236.


[Закрыть]

Собака (как одомашненная разновидность волка) является заглавным персонажем есенинских произведений – «Песнь о собаке» (1915), «Бобыль и Дружок» (1917), «Сукин сын» (1924), «Собаке Качалова» (1925) и др.

Лев Клейнборт указывал, что Есенин обладал какими-то особыми знаниями относительно того, как подчинить себе собаку и управлять ее поведением:

Затем каким-то движением привлек собаку к себе и стал с ней на короткой ноге.

«Собака не укусит человека напрасно».

Он знал, видимо, секрет, как подойти к собаке.[733]733
  Клейнборт Л. Н. Указ. соч. С. 252–253.


[Закрыть]

В обществе собаки поэт чувствовал себя комфортно – это следует из воспоминания В. Г. Шершеневича: «Когда мы приехали к полуночи, то хозяин <Есенин>, обняв собачью шею, спал на полу».[734]734
  Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 582 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

Из высказывания Есенина, записанного Л. М. Клейнбортом, явствует представление Есенина о подчинительном положении собаки, о ее зависимости от человека (чего нельзя сказать о волке): «Да так, у нас в народе говорят: не виляй умом, как собака хвостом».[735]735
  Клейнборт Л. Н. Указ. соч. С. 263.


[Закрыть]

Как всякий уроженец села, где пес охраняет каждую крестьянскую усадьбу, Есенин был знатоком поведения собаки. Профессиональный и в данном случае посторонний редактор Л. М. Клейнборт записал высказывание Есенина по поводу «Радуницы», в котором тот иносказательно сравнивал норму и нарушение «собачьей этики» с поэтической неточностью: «Я заметил ему, что строфа не гармонирует ни с самим стихотворением, ни со всей книгой.

“По-ночному залаял пес?” – усмехнулся он»[736]736
  Там же. С. 265.


[Закрыть] (известно, что собака лает днем и воет ночью).

Из воспоминаний Варвары Костровой известно сопоставление поведения собаки с неудачными особенностями поэтической мастерской: «В один из таких вечеров к нам в кружок пришел Сергей Есенин, послушал наши поэтические вздохи и лукаво, озорно спросил: “Что это вы, как собаки на луну воете?”».[737]737
  Кострова В. В Петрограде и в Берлине // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина. С. 209.


[Закрыть]