Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"

Тяга к «темным силам»

По-мужски активное, действенное и чуточку озорное отношение Есенина к несказочной прозе, бытующей в каждом русском селении и в том числе в с. Константиново, видно по нескольким жизненным эпизодам, приведенным сестрой Е. А. Есениной. Будущий поэт, подобно всем крестьянам, воспринимал содержание быличек как реально происходящие события, однако полагал, что человеку можно бороться на равных с персонажами низшей мифологии, либо вообще допускал умышленную подмену простыми смертными чертовского отродья и не верил в действительное существование нечисти. Как и положено мужчине, Есенину было свойственно подчеркивать свою вовлеченность в «тайное знание», приобретенное путем «посвящения» в сверхчеловеческие и магические тайны. Ощущение некоего родства со сверхъестественными силами, способности выступать на равных пусть даже с самим чертом, а не только бороться с колдуном, придавало Есенину смелости противопоставлять себя «слабому полу» и даже пугать женщин и детей, то есть непосвященных. Женщины же (в том числе и мать) наивно полагали, что Есенин готов был выступить в роли их защитника от колдовской силы, хотя в действительности могло быть совсем наоборот. По существу, Есенин ввязывался в ту же драку, но уже не с людьми, а со сверхъестественными персонажами. (Сравните: поведение Есенина сопоставимо со схемами инициации у примитивных народов – с их подчеркнуто мужскими знаниями тайн и с проистекающими отсюда возможностями специально пугать непосвященных и потому пугливых.)

Сестра Е. А. Есенина вспоминала:

Однажды у нас шел разговор о колдунах. Разговор зашел потому, что бабы стали бояться ходить рано утром доить коров, так как около большой часовни каждое утро бегает колдун во всем белом.

– Это интересно, – сказал Сергей, – сегодня же всю ночь просижу у часовни, ну и намну бока, если кого поймаю.

– Что ты, в уме! – перепугалась мать. – Ты еще не пуганый! Рази можно связываться с нечистой силой. Избавь Боже. Мне довелось видеть раз и спаси Господи еще встретить.

– Расскажи, где ты видела колдунов? – попросил Сергей.

– Видела, – начала мать. – Я видела вместе с бабами, тоже к коровам шли. Только спустились с горы, а она тут и есть, во всем белом скачет на нас. Мы оторопели, стоим, ни взад ни вперед; глядим, с Мочалиной горы тоже бабы идут. Мы кричать, они к нам бегут, ну мы осмелели, бросили ведры да за ней. Она от нас, а мы с шестами за ней, догнали ее до реки, а она там и скрылась в утреннем тумане.

Вечером Сергей пошел к часовне. Мать упросила его взять с собой большой колбасный нож, на всякий случай. На рассвете Сергей вернулся домой, бабы-коровницы разбудили его у часовни, так он и проспал всех колдунов.[738]738
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 16.


[Закрыть]

Есенин проспал встречу с необыкновенным противником, как герой волшебной сказки.

Как видно из этого воспоминания, отклик Есенина на быличку и его дальнейшие действия были типичными для сельских жителей: ведь аналогично поступала даже его мать и другие женщины (а не смельчаки-мужчины!). По впечатлениям собственных наблюдений и россказней односельчан, переплетая их с мифологическими представлениями о людях-оборотнях, вычитанными в монографиях ученых-мифологов, Есенин создал стихотворение «Колдунья» (IV, 117 – 1915).

Образ Руси в одноименном стихотворении 1914 г. включает в свое поэтическое пространство скопище мифологических персонажей как характерное свойство родины: «И стоят за дубровными сетками, // Словно нечисть лесная, пеньки. // Запугала нас сила нечистая, // Что ни прорубь – везде колдуны» (II, 17). В более позднем периоде творчества Есенина возникают абстрактные и одновременно персонифицированные образы всеобъемлющего хаоса, немотивированного зла и беспричинного страха, всепоглощающего ужаса, которые сродни персонажам быличек, а может быть, даже заимствованы оттуда: «Если этот месяц // Друг их черной силы» (II, 70 – «Небесный барабанщик», 1918); «Бродит черная жуть по холмам» (I, 154 – «Хулиган», 1919); «Так испуганно в снежную выбель // Заметалась звенящая жуть… // Здравствуй ты, моя черная гибель, // Я навстречу к тебе выхожу!» (I, 157 – «Мир таинственный, мир мой древний…», 1921). Однако поэт готов сразиться даже с таким непонятным и бесформенным противником.

Вопрос о наличии подобных неопредмеченных сверхъестественных героев в фольклоре остается непроясненным, неизученным, хотя наблюдается известное родство с такими персонажами, как устно-поэтические Лихо Одноглазое и Смерть, рязанские свадебные прогонятка и пужáва (см. также ниже о «вЕхоре»), а также древнерусское книжное Горе-Злочастие и т. п. Каждый подобный персонаж – это опредмеченное действие, персонифицированная акциональность, имеющая отдельные портретные признаки, по которым и идентифицируется, например, «прогонятка в вывороченной шубе»[739]739
  Собрание народных песен П. В. Киреевского: Записи П. И. Якушкина: В 2 т. Л., 1983. Т. 1. С. 192 (курсив наш. – Е. С.). Зарайский у. Рязанской губ.


[Закрыть] – сваха со стороны невесты, встречающая жениха со свадебным поездом и едущая в одной повозке с невестой в церковь, сопровождающая ее и оберегающая, всячески помогающая ей; «“пужава” с хмелем – баба, одетая в шубу, овчиной вверх»[740]740
  Мансуров А. А. Описание рукописей этнологического архива общества исследователей Рязанского края. Рязань, 1928. Вып. 1. № 36. С. 22. Касимовский у.


[Закрыть] – женщина со стороны жениха, родственница или даже свекровь, встречающая на пороге дома молодых, приехавших от венчания. Общность есенинских персонажей типа черной силы, черной жути, черной гибели, звенящей жути с фольклорными персонами типа нежить болотная и прочих (см. приведенные выше) наблюдается также в их зловещей неопределенности и вызывании ужаса как цели существовании.

Поэт с детства знал, что иногда события мифологических рассказов инсценируются храбрыми людьми, превращаясь в фарсовые сценки. Таким образом повел себя один деревенский парень, о котором рассказала Е. А. Есенина брату и чей поступок заслужил его одобрение. По воспоминаниям Е. А. Есениной, «по селу прошел слух, что к кому-то летает огненный змей» и еще «к Авдотье-то летал почти целый год», ее соседка тетка Агафья «встала на двор, только собралась выходить из избы-то, как вдруг все окна осветились; она к окну и видит, что у них в проулке он весь искрами рассыпался».[741]741
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 16–17.


[Закрыть] И вот при ночном караулении яблок в барском саду, над которым был замечен змей, разыгралась пародия на быличку: «“Петухи-то кукарекали, ай нет?” – спросил Семкин товарищ. – “Рано еще”, – сказал Семка, и они продолжали спокойно лежать у костра на рваной дерюге. Вдруг петухи запели. Семкин товарищ поднялся, надел рукавицы и вытащил из костра горевшую головню. Повертев ее над головой, он закинул ее высоко в небо. Головня взвилась, падая, она ударялась о верхушки яблонь и рассыпалась искрами. “Видела? – обратилась ко мне Нюшка. – Вот тебе змей огненный”. – “А вы – ни гугу, – погрозил кулаком Семка, – мы хоть теперь уснем, а то бабы как чуть, так в сад лезут”».[742]742
  Там же. С. 17.


[Закрыть] При сообщении сестры об инсценированном Огненном змее «Сергей хохотал до слез: “Вот молодцы, додумались, и караулить не надо”».[743]743
  Там же.


[Закрыть]

Ругательная лексика как наступательный прием

В сугубо мужском обществе Есенин ощущал себя не «простым смертным», но становился вожаком; и на пути к лидерству применял тайные словесные приемы, в том числе фольклорные произведения обсценного характера и узкоспециального назначения, использовал инвективы. Знание «закрытого» ругательного текста служило доказательством «избранности» героя-мужчины, его «посвященности» в мужские тайны, являлось знаком уже состоявшегося принятия в общество избранных, отличало от неофитов.

Свидетельство о знании Есениным фольклорных произведений специфического мужского репертуара привел художник Ю. П. Анненков: «Виртуозной скороговоркой Есенин выругивал без запинок “Малый матерный загиб” Петра Великого (37 слов), с его диковинным “ежом косматым, против шерсти волосатым”, и “Большой загиб”, состоящий из двухсот шестидесяти слов. Малый загиб я, кажется, могу еще восстановить. Большой загиб, кроме Есенина, знал только мой друг, “советский граф” и специалист по Петру Великому, Алексей Толстой».[744]744
  Там же. С. 316.


[Закрыть] Есенин был знаком с А. Н. Толстым (тот оставил свои воспоминания о поэте и еще при его жизни откликался в печати). Может быть, «большой загиб» Есенин узнал от своего друга А. Б. Мариенгофа, который писал в «Моем веке, моих друзьях и подругах» (1960) о военном лете 1914 г.: «К счастью, я уже знал назубок самый большой матросский “загиб” и со смаком пустил его в дело».[745]745
  Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги. С. 61.


[Закрыть]

Интересно, что в Интернете на сайте «Ruthenia» (2001) возникла переписка среди студентов по поводу «большого» и «малого Петровского загиба» с привлечением данных об известных писателях, а поводом послужили сведения Ю. П. Анненкова о Есенине. В результате была приведена другая вариация «малого загиба» – с перечислением матери, бабки и деда – со слов профессора КГУ Р. А. Черкасова, утверждавшего, что «большой загиб» знал Юрий Нагибин и один раз отпугнул им в Нью-Йорке негра с ножом.[746]746
  См.: http://www.ruthenia.ru/board: ДИСКУССИИ


[Закрыть]

В. В. Маяковский в стихотворении «Сергею Есенину» (1926) обращался к погибшему поэту: «Вы ж такое загибать умели, // что другой на свете не умел».[747]747
  О Есенине. С. 43


[Закрыть] Н. А. Клюев в «Плаче о Сергее Есенине» (1926) назвал поэта – «матюжник милый».[748]748
  Там же. С. 35.


[Закрыть] Сам Есенин давал ироническую оценку своей известности как «ругателя»: «Мое имя наводит ужас // Как заборная, громкая брань» (I, 197 – «Ты прохладой меня не мучай…», 1923).

Обсценная лексика применялась Есениным и по иному назначению: как средство крайне неодобрительной оценки поведения товарища, другого мужчины; как вынужденное и последнее предупреждение перед развертыванием драки, как сигнал к нападению на противника. В. И. Эрлих приводит характерный эпизод: «Саженный дядя лупит лошадь кнутовищем по морде. Есенин, белый от злости, кроет его по всем матерям и грозит тростью».[749]749
  Там же. С. 368.


[Закрыть]

Обычная деревенская ругательная лексика, зачастую оправленная в пословицы, поговорки и образные выражения пословичного типа, широко использовалась Есениным в его эмоциональных беседах с друзьями. В. И. Эрлих вспомнил несколько таких нарративных образчиков: «Хочешь добрый совет получить? Ищи родину! Найдешь – пан! Не найдешь – все псу под хвост пойдет!»; «Все они думают так: вот рифма, вот – размер, вот – образ, и дело в шляпе. Мастер. Черта лысого – мастер. Этому и кобылу научить можно! Помнишь “Пугачева”? Рифмы какие, а? Все в нитку!»; «Заладила сорока Якова!».[750]750
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 402, 413; О Есенине. С. 366.


[Закрыть]

В. Ф. Наседкин привел еще один есенинский пример: «…прет черт знает как»[751]751
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 495; О Есенине. С. 366.


[Закрыть] (о стихах). Сравните те же образы в есенинской поэзии: «А когда ночью светит месяц, // Когда светит… черт знает как!» (I, 167 – «Да! Теперь решено. Без возврата…», 1922); «Иди к чертям» (I, 172 – «Сыпь, гармоника! Скука… Скука…», 1923); «Но коль черти в душе гнездились – // Значит, ангелы жили в ней» (I, 186 – «Мне осталась одна забава…», 1923). В крестьянском сознании ругательство «черным словом», то есть упоминание черта, приравнивалась к ругани «по матушке» и считалось последним делом.[752]752
  Устное сообщение нам в 1980-е годы М. Ф. Трушечкина, 1901–1992, уроженца с. Б. Озёрки Сараевского р-на Рязанской обл.


[Закрыть] Однако в творчестве и жизни Есенина образ черта воспринимался как полноправный персонаж сказок, легенд и быличек, в какой-то степени отражавший народное восприятие догматического православия.

Е. А. Есенина подметила, что Есенин знал ругательную лексику с детства, слышал из уст матери типичные выражения с персонажами мифологической прозы: «Ох, чтоб тебя вихор поднял! – вздыхала мать».[753]753
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 26.


[Закрыть] Это же выражение до сих пор активно используют в своей речи старожилы с. Константиново: «Вихор вас подыми!».[754]754
  Записи автора. Тетр. 8. № 259 – Рыбкина Н. Д., 1915 г. р., с. Константиново, 11.09.2000.


[Закрыть] В с. Рождество Лесное Рязанского р-на и обл. в 1990-е годы также бытовала подобная фраза: «ВЕхор их не знает!».[755]755
  Записи автора. Тетр. 7. № 254 – Авдонина Евгения Ивановна, ок. 89 лет, с. Рождество Лесное Рязанского р-на и обл., 12.06.1991.


[Закрыть]В «Ключах Марии» (1918) Есенин использовал символику вихря – как реального, так и мифологического, отвечающего его личным особенностям мировосприятия: «Жизнь наша бежит вихревым ураганом, мы не боимся их преград, ибо вихрь, затаенный в самой природе, тоже задвигался нашим глазам» (V, 212).

Есенинское и диалектное словечко «вЕхорь» («вихрь», «вЕхор») – это не просто обозначение сильного и кружащегося ветра, но и название стихийного духа, мифологического персонажа «атмосферного мифа», который утратил черты определенности и из-за своей низменной природы стал служить ругательством. В лиро-эпических сочинениях Есенина этот персонаж продолжает оставаться жизнеспособным и иногда соседствует с другими духами низшей мифологии: «Выше, выше, вихорь, тучи подыми!» (II, 11 – «Марфа Посадница», 1914); «Крутит вихорь леса во все стороны» (II, 18 – «Русь», 1914); «Соберу я Дон, вскручу вихорь, // Полоню царя, сниму лихо» (II, 22 – «Ус», 1914). Обратите внимание на одинаково расположенные, параллельные синтаксические конструкции – «вскручу вихорь» и «сниму лихо», подчеркивающие их общую мифологическую природу.

Близко к разговорной ругательной лексике располагается фольклорный жанр детской дразнилки, использующей сниженную и порой ненормативную лексику. Этот жанр особенно любим мальчишками. О неравнодушии будущего поэта к подобным народным текстам и отдельным словечкам вспоминала его сестра Е. А. Есенина: «Сергей никогда не играл со мной, он всегда дразнил меня…».[756]756
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 12.


[Закрыть]

В рязанской свадьбе начала ХХ века являлся широко распространенным фольклорный жанр корильной (корительной) песни, понимаемой народом в разных местностях Рязанщины по-разному и неодинаково обозначаемой терминологически.[757]757
  См.: Самоделова Е. А. Рязанская свадьба: Исследование обрядового фольклора // Рязанский этнографический вестник. 1993. Гл. 9. С. 173–211; Она же. Тема смерти в свадебных корильных песнях (На материале Рязанской области) // Этнографическое обозрение. 1993. № 4. С. 106–123.


[Закрыть] Употребляется термин «страмить» применительно к исполнению свадебных песен ругательного содержания утром дня венчания: «Потом начинают страмить жениха у коридора – “Что у тебя, Иванушка…” Если он не покланяется девчонкам, они начинают приезжих страмить. Исстрамят всех, если не заплатит».[758]758
  Записи автора. Тетр. 11. № 173 – Кузнецова Екатерина Андреевна, 1921 г. р., с. Николаевка Касимовского р-на, 18.07.1992.


[Закрыть]

Также было в традиции инициировать подругами плач невесты: «Перед свадьбой девки под окном невесты “вопили, дразнили”, а невеста вопила».[759]759
  МГК. Лето 1980. Дневники. Тетр. 6. № 1243 – д. Александровка Чучковского р-на.


[Закрыть] Невестина родня утром венчального дня играла корильную песню, адресованную конкретному персонажу жениховой стороны: «дразнили жениха» (д. Ветчаны Клепиковского р-на), «дражнют сваху» (д. Муняки Старожиловского р-на).[760]760
  Записи автора. Тетр. 1. № 343. Зап. автором и М. Д. Максимовой от Милеховой А. Е., 65 лет, родом из д. Ветчаны Клепиковского р-на, живет в с. Спас-Клепики, август 1987.; РИАМЗ, науч. архив III– 1009. Л. 7. – Астахова А. М. Фольклорные материалы дер. Муняки Старожиловского р-на Московской (ныне Рязанской) обл., собранные Рязанской фольклорной бригадой.


[Закрыть] На свадебном пиру уже хор женщин со стороны жениха исполнял песню «Дружунькя хорошая…», в конце которой его «дразнят» (с. Ольшанка Милославского р-на).[761]761
  МГК, и. 2139-17 ф. 3563 – с. Ольшанка Милославского р-на, тетр. II, 1982, сеанс 32.


[Закрыть] Прием высказывания упреков невесте мог быть также исключительно словесным, не песенным: «Когда её <невесту> на лошадь посадят: “Обманула, обманула!” Дражнили словами; так, языком говорили, а на песни – нет» (д. Татаркино Старожиловского р-на).[762]762
  Записи автора. Тетр. 11 А Старожиловского р-на. С. 61. Зап. наша и М. В. Скороходова от Гусевой Федосьи Павловны, пенсионерки, и Тютвиной Марии Сергеевны, 1925 г. р., д. Татаркино, 13.08.1994.


[Закрыть] Сравните приведенное выше высказывание Е. А. Есениной о брате – «всегда дразнил меня», то есть призывал дать ему отпор, поспорить с ним, противостоять его мнению, высказаться в противоположном духе и т. д.

На «малом запое» девушки играли специально предназначенные жениху песни, которые он обязан был оплатить, иначе в следующей они начинали «корить» его; на девичнике «корили» уже жениха и невесту; при встрече приехавшего за невестой к венцу свадебного поезда ее подружки «корят дружков», «корят сваху», «корят жениха».[763]763
  Свадебные и другие поверья Михайловского уезда // Рязанские губернские ведомости. 1846. № 15. С. 82; Записи автора. Тетр. 1. № 310 Шарапова Пел. Ив., 1910 г. р. – д. Ненашкино Клепиковского р-на; МГК. 24.01.1985. Магнитофон 2 – с. Старый Кадом; РИАМЗ, науч. архив III– 629. Л. 146–148 – Записи сказок и песен, собранных по Касимовскому у., д. Анатольевка.


[Закрыть] Народный термин «корить» в «кусте селений» Касимовского р-на около пос. Елатьма (с. Николаевка, д. Ин-кино, д. Ивашево и др.) относится к величальным песням, и к концу ХХ века в обозначаемых им фольклорных текстах уже нельзя обнаружить «ругательной» природы.[764]764
  См.: Записи автора. Тетр. 11. 1992 г.


[Закрыть] На родине Есенина в с. Константиново термин «корить» сохранил свое ругательное значение и обнаружил себя в позднем фольклорном жанре – в частушке (и в ее разновидности – «страдании»):

 
Выхожу и запеваю,
Слушай, милый, ушками,
За измену тебя, милый,
Закорю частушками.
 

* * *

 
Он корил меня, плохую,
Посмотрю, найдет какую.
 

* * *

 
Пускай корят, пускай судят,
Нас, корёных, больше любят.
 

* * *

 
Милый режет лимон свежий: —
Кушай, милочка моя,
Мне не раз тебя корили,
Не гляжу на это я.
 

* * *

 
Нас хотели закорить,
Всю нашу породу.
А мы славы не боимся,
Она в почете сроду.[765]765
  «У меня в душе звенит тальянка…». С. 262, 91, 92, 103 (в записи Е. и А. Есениных в 1927 г.), 172. См. также с. 284.


[Закрыть]
 

Известен еще один народный свадебный термин: «Когда невесту увозят из дома, вслед кричат – по-всякому позорят: “О, какую невесту взял – слепую, немую!” – Обычай был такой. – “И непряха, ни ткать, ни вышивать не умеет, неудаха” – такая-сякая на все лады»[766]766
  Записи автора. Тетр. 11 А Старожиловского р-на. С. 80. Зап. наша и М. В. Скороходова от Марии Егоровны Литвиной, д. Татаркино, 14.08.1994.


[Закрыть] (д. Татаркино Старожиловского р-на).

Непосредственно в с. Константиново зафиксированы еще два диалектизма (или разговорных словечка), имеющих отношение к осуждению в его народном выражении:

 
Ох, залетка, твоя мать,
Она меня захаяла.
Посади ее на цепь,
Чтоб она не лаяла;
 
 
Я платочек полоскала,
Цвет остался на воде,
Он хотел меня ославить,
Не хватило в голове.[767]767
  «У меня в душе звенит тальянка…» С. 175, 123 (2-й текст – в записи сестер Е. и А. Есениных в 1927 г.).


[Закрыть]
 

Безусловно, Есенин был хорошо знаком с корильными песнями (определяемыми той или иной дефиницией на его родине), а также знал и частушки тематической разновидности, в которой нарочно высмеивались жители соседних селений (поддразнивание и вышучивание являлось структурно-жанровым принципом таких частушек). Есенин сам сочинял подобные высмеивающие частушки и был наказан за них, о чем сообщил в письме к А. А. Добровольскому от 11 мая 1915 г. при призыве на действительную службу в армию: «Сложил я, знаешь, на старосту прибаску охальную, да один ночью шел и гузынил ее. Сгребли меня сотские и ну волочить» (VI, 69 – см. также выше).

Есенин умело использовал грубость в стихах, эпатируя этим читателей и особенно слушателей его прилюдных поэтических выступлений. Грубость в стихах являлась поэтическим приемом и одновременно отражением мировоззрения простолюдина в любом его обличье – крестьянина, пролетария, маргинала. Примеры вызывающей, оскорбительной и шокирующей, провоцирующей на ответную пикировку лексики в творчестве Есенина немногочисленны, но крайне выразительны. Они направлены на ниспровержение идеалов, на разрушение представлений о самом святом – о Богочеловеке, царице и вообще всякой женщине: «Я кричу, сняв с Христа штаны: // Мойте руки свои и волосы // Из лоханки второй луны» (II, 63 – «Инония», 1918); «Разве это когда прощается, // Чтоб с престола какая-то блядь // Протягивала солдат, как пальцы, // Непокорную чернь умерщвлять!» (III, 23 – «Пугачев», 1921); «Пей со мною, паршивая сука» и «Но с такой вот, как ты, со стервою» (I, 172 – «Сыпь, гармоника! Скука… Скука…», 1923); «Молодая, красивая дрянь» (I, 173 – «Пой же, пой. На проклятой гитаре…», 1923).

В отношении к женщине для Есенина показательно бросание из крайности в крайность – то ругань, то просьба о прощении, что придавало особый лиризм поэзии и снимало кажущееся неуважение к героине: «Что ж ты смотришь так синими брызгами, // Иль в морду хошь?» и «Дорогая… я плачу… // Прости… прости…» (I, 171, 172 – «Сыпь, гармоника! Скука… Скука…», 1923).

Крушение Российской империи и падение многовековых патриархальных устоев, вызванные чередой революций и войн, привело поэта к ощущению шаткости мира. Перед его глазами неизбежно возникла картина скорой всеобщей гибели, апокалипсиса, конца света. Эсхатологическое настроение, охватившее поэта, привело его к новому повороту в применении инвективы. С точки зрения Есенина, всеобщее разрушение, ниспровержение в глобальных масштабах лучше всего поддается осмыслению и описанию посредством обсценной лексики, непристойных выражений и грубых недоговоренностей, наложенных на библейскую канву, что само по себе вызывает удивление и обеспечивает внимание читателя неожиданностью соположения разнородных стилистических пластов:

 
Трубит, трубит погибельный рог!
Как же быть, как же быть теперь нам
На измызганных ляжках дорог?
 
 
Вы, любители песенных блох,
Не хотите ль пососать у мерина?
 
 
Полно кротостью мордищ праздниться,
Любо ль, не любо ль, знай бери.
Хорошо, когда сумерки дразнятся
И всыпают вам в толстые задницы
Окровавленный веник зари
(II, 81 – «Сорокоуст», 1920).
 

Подмеченные уже после кончины поэта его современником М. М. Бахтиным[768]768
  См.: Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М., 1990.


[Закрыть] образы «телесного низа» и физиологических испражнений, идущие из средневековой народной карнавальной культуры, также унаследованы Есениным и свойственны его поэтике: «Плюйся, ветер, охапками листьев» и «Плюй спокойно листвой по лугам» (I, 153 – «Хулиган», 1919). Любовь сводилась к грубым плотским утехам: «Мне бы лучше вон ту, сисястую, // Она глупей» (I, 171 – «Сыпь, гармоника! Скука… Скука…», 1923). Сниженная эротическая символика ругательных жестов, запечатленных в слове, также наблюдается у Есенина в их первозданности и прямом смысле, но в слегка завуалированном и облагороженном виде: «В роковом размахе // Этих рук роковая беда. // Только знаешь, пошли их на хер…» (I, 173 – «Пой же, пой. На проклятой гитаре…», 1923).

Прекрасно осознавая за собой перманентное стремление к нецензурному выражению злободневных мыслей, Есенин иногда обращался к публике с призывом не отвечать ему тем же на ругательные обращения его лирического героя: «Не ругайтесь! Такое дело! // Не торговец я на слова» (I, 161 – 1922). Поэт подчеркивал преобладающую значимость и особую важность прямого и честного, порой нелицеприятного выражения мыслей в противовес слащавому и фальшивому их оформлению.