Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"

Высвобождение из-под родительской опеки

На определенном этапе взросления отец начинает восприниматься как антикумир. Происходит ниспровержение признанных авторитетов, разочарование в общепризнанных идеалах и образцах для подражания.

Есенин в 1913 г. систематически жалуется Г. А. Панфилову на родительский гнет: «Я попал в тяжелые тиски отца. Жаль, что я молод!.. Никак не вывернешься»; «Была великая распря! Отец все у меня отнял, так как я до сих пор еще с ним не помирился. Я, конечно, не стал с ним скандалить, отдал ему все, но сам остался в безвыходном положении. Особенно душило меня безденежье, но я все-таки твердо вынес удар роковой судьбы, ни к кому не обращался и ни перед кем не заискивал»; «Ты, вероятно, получил неприятное для тебя письмо от моего столь любезного батюшки, где он тебя пробирает на все корки. Но я не виноват здесь» (VI, 32, 45, 52).

Гораздо позже В. А. Мануйлов вспоминал, как «Сергей рассказывал всегда одно и то же: о неладах с отцом…».[794]794
  Мануйлов В. А. Указ. соч. С. 239.


[Закрыть] Этот факт Есенин отразил в строке: «Отцовские заветы попирая» (II, 149 – «Метель», 1924).

А. Н. Есенин хотел отдать сына в Учительский институт и был недоволен несогласием Сергея и его стремлением посвятить себя поэтическому творчеству. А. Н. Есенин полагал, что стихотворством невозможно прокормиться – эта мысль получила отражение позже в строках: «Что у отца // Была напрасной мысль, // Чтоб за стихи // Ты денег брал побольше» (II, 128 – «Письмо от матери», 1924).

А. Н. Есенин имел право требовать от сына послушания. Ведь он – один из немногих жителей с. Константиново – оплачивал учебу сына в 1909–1912 гг. в Спас-Клепиковской второклассной учительской школе, тратя на это зарабатываемые у купца Крылова в московской лавке деньги (ради получения материального достатка ему пришлось пойти на нелегкую временную разлуку с семьей): «Обучение было платное – 30 рублей в год, успевающие ученики получали стипендию – 25 рублей в год».[795]795
  Обыдёнкин Н. В. По залам музеев С. А. Есенина: К 100-летию со дня рождения великого русского поэта. Константиново: Гос. музей-заповедник С. А. Есенина, 1994. С. 16.


[Закрыть]

Почему Есенин в юношеские годы был так критически настроен по отношению к отцу? Да и позже поэта рецидивом посещали раздумья о давних разногласиях с отцом. Было ли это проявлением извечного мужского соперничества за личную власть между признанным лидером (или лидером по праву старшего) и нарождающимся властелином?

Когда Есенин стал старше и узнал некоторые нюансы взаимоотношений родителей, возросло его почтение к отцу. Это видно из обращения к А. Н. Есенину в письмах: «Дорогой папаша! Я тебе ничего дурного не сказал, кроме жалобы на мать. Если тебе обидное есть, то прости меня. <…> Любящий т. сын Сергей» и «Дорогой отец, привет тебе и пожелания» (начало декабря 1916 г.; 1920 г.).[796]796
  Цит. по: Есенина (Наседкина) Н. В. Семейная переписка: Известное и неизвестное // Слово. 2000, ноябрь-декабрь. № 6. С. 71, 72.


[Закрыть] О почитании Есениным родителей и особенно отца вспоминала младшая сестра Александра: «К отцу и матери он относился всегда с большим уважением. Мать звал коротко – ма, отца же называл папашей».[797]797
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 34 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть] А. Б. Мариенгоф сообщает о снисходительно-покровительственном отношении поэта к отцу: «Есенин слушал отца недоверчиво», «вытаскивал из-под подушки книгу и в сердцах вслух читал о барышнике», а «под конец Есенин давал денег и поскорей выпроваживал старика из Москвы».[798]798
  Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 313.


[Закрыть]

В своем «взрослом» творчестве Есенин упоминает имя отца как важный духовный ориентир и главный жизненный критерий, необходимый сыну; однако неисполненность отцовских мечтаний выросшим и избавившимся от родительской опеки сыном отдается горечью в словах матери: «Ты был так кроток, // Был ты так смиренен. // И говорили все наперебой: // Какой счастливый // Александр Есенин!» (II, 127 – «Письмо от матери», 1924).

Однако в сознании поэта навсегда остается восприятие отчего дома как родового гнезда, как хранилища детских воспоминаний и одновременно центра мирового порядка. Цельность мира рушится, если надолго отлучаться от родительского дома и забывать «малую родину» – тем более в эпоху стремительных изменений социального строя: «Отцовский дом // Не мог я распознать» (II, 89 – «Возвращение на родину», 1924). Причем особая тяга (может быть, неосознанная, но неизбывная) к родительскому дому у Есенина обнаружилась не в советский период, а гораздо ранее – во время революционного перелома, проявившего свое «лиминальное»,[799]799
  Термин взят из книг: Тэрнер В. Символ и ритуал. М., 1983; Gennep A. van. Les rites de passage. Paris, 1909 (или: Gennep A. van. The rites of passage. London, 1961).


[Закрыть] то есть «пороговое», «пограничное» значение для всех современников бурных событий. Уже в революционно-библейских «маленьких поэмах» и стихотворениях, начиная с 1917 года, Есенин взывал: «И ты, мой отчий дом!» (II, 42 – «Октоих», 1917); «Где ты, где ты, отчий дом…» (I, 117 – 1917). В тот же творческий период образ «отчего дома» расширяется у Есенина до «отчего края» и, в соответствии с библейским патернитетом, располагается в раю: «И в том раю я вижу // Тебя, мой отчий край» (II, 44 – «Октоих», 1917).

В тот же период творчества Есенин расширил понятие «отец» до множественного и собирательного образа: «Как взойду, как поднимусь по ней // С кровью на отцах и братьях?» (II, 49 – «Пришествие», 1917).

Именно по отцу сверял свои помыслы и жизненные ориентиры Есенин, став взрослым. И. А. Оксенов напомнил ответ поэта на заданный вопрос на его творческом выступлении в апреле 1924 года:

Когда Есенину (это уже за кулисами) был задан вопрос, бывает ли он у себя на родине, он ответил: «Мне тяжело с ними. Отец сядет под деревом, а я чувствую всю трагедию, которая произошла с Россией…».[800]800
  ИМЛИ. Ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 26. Л. 3 – Оксёнов И. А. Из воспоминаний о Сергее Есенине. 1926, январь. Машинопись с правкой автора. 4 л. + Приложение. Опубл.: Памяти Есенина. М., 1926. С. 110–115.


[Закрыть]

В период творческих исканий в духе «революционной религиозности» 1917–1919 гг. фигура реального отца совместилась с идущим от библейской образности мифологическим персонажем – «отчарем», являющимся заглавным героем «маленькой поэмы» 1917 года. Получился сложный и многогранный образ «отчаря» – «обновленного мужика» и одновременно «чудотворца», который побеждает «лихо» по-старообрядчески «двуперстным крестом», сидит «под облачным древом // Верхом на луне» (как отец под деревом) и укачивает душу подобно укачиванию сына на ноге (II, 35–38).

Сотворение нарочитого кумира из собственной личности

Высвобождение из-под родительской опеки, оставление отчего крова, осознание себя самодостаточной личностью приводит к освоению новой ступени жизненной лестницы. Низвержение кумиров влечет за собой постановку на освободившееся место себя как «меры всех вещей», «внутреннего цензора» и главного судьи над собственной личностью. Увлекаясь библейской притчевой образностью в первые революционные годы, Есенин в «маленькой поэме» 1918 г. «Инония» мнит себя (как лиро-эпического героя) божественным проповедником: «Так говорит по Библии // Пророк Есенин Сергей» (II, 61). Предшествующие идеалы (в том числе и главный – Иисус Христос) не просто отвергаются, но отбрасываются с негодованием – будь то духовная ипостась или воплощение в материальном символе: «Тело, Христово тело, // Выплевываю изо рта» и «Я кричу, сняв с Христа штаны» (II, 61, 63 – «Инония», 1918).

Но и в тех сочинениях Есенина, в которых прямо не назван Иисус Христос, а лишь угадывается его незримое присутствие, автор совершает попытку утвердить себя как талантливого литератора: «Говорят, что я скоро стану // Знаменитый русский поэт. // Воспою я тебя и гостя» (I, 116–117 – «Разбуди меня завтра рано…», 1917). Через два года Есенину стало казаться, что ему удалась попытка стать единственным и непревзойденным в своем роде: «Русь моя! Деревянная Русь! // Я один твой певец и глашатай» (I, 153 – «Хулиган», 1919).

Любой талантливый поэт творит новые миры, правит создаваемой им поэтической вселенной: в ней он царит как Бог. На этом основании (которое иногда превратно трактуется обыкновенными людьми, далекими от поэзии и не постигающими нюансов психологии художника-творца) Есенин, по свидетельству современников, иногда позволял себе «выкрики» вроде следующих: «Я бог!», «Я всё».[801]801
  Гарина Н. «Неужели это все правда?» // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина. С. 241.


[Закрыть]

Идея творчества, равная по значимости акту божественного первотворения и на новом этапе развития – творческому переделу мира и нового строительства, с «пафосом отрицания» провозглашена в «Инонии» (1918): «Даже Богу я выщиплю бороду // Оскалом моих зубов… Я иным тебя, Господи, сделаю, // Чтобы зрел мой словесный луг!» (II, 62). Запечатленное в «маленькой поэме» состязание с первотворцом в обустройстве Вселенной и даже богостроительство – сотворение иного Бога, – все эти идеи не только, что называется, «витали в воздухе» в революционную эпоху 1917–1918 гг., но уже имелись в фольклоре. В есенинских строках ощутима аллюзия на поговорку о счастливом человеке: «Он сумел ухватить Бога за бороду».[802]802
  Записи автора. Тетр. 16. № 342 – Андреева Нина Павловна, 1941 г. р., г. Москва, 06.04.2005.


[Закрыть]

Для воплощения идеи сотворения кумира из собственной личности показательно то обстоятельство, что поэт рассуждает с самим собой отстраненно, как с другим человеком, причем даже не с двойником, но при этом оставаясь в русле своей прежней юношеской логики, применяемой им ранее к образам Христа и Будды – «Я есть ты»: «Скучно мне с тобой, Сергей Есенин, // Подымать глаза…» (I, 132 – «Проплясал, проплакал дождь весенний…», 1917).

Эту же черту есенинского характера – стремление создать нечто особо громадное и значимое, сотворить кумира из своего «я» при всей скромности житейского быта, непритязательности к бытовым условиям – подметил современник Ю. Н. Либединский:

А ведь все это сделал один поэт – Сергей Есенин! И при этом он был до такой степени чужд всякого фанфаронства и жречества, что можно было подумать, будто творческий подвиг дается ему легко и просто.[803]803
  О Есенине. С. 189.


[Закрыть]

Давняя традиция в буквальном смысле носить на руках героев в какой-то момент вошла в жизнь Есенина. Л. М. Клейнборт передал слова очевидца поэтического вечера в Петрограде в 1923 г.: «Но только Есенин перешел к стихам, в зале водворилась тишина. Кончилось же все тем, что его вынесли из зала на руках».[804]804
  Клейнборт Л. Н. Указ. соч. С. 269–270.


[Закрыть]

Однако Есенин был довольно-таки критичен к себе, как минимум, по двум критериям оценки: 1) как к поэтической личности; 2) как к принадлежащему к поэтам вообще. Эта точка зрения отражена по крайней мере в двух стихотворениях: «На кой мне черт, // Что я поэт!.. // И без меня в достатке дряни» (II, 162 – «Мой путь», 1925); в сравнении с петухом как образом поэта – «И зачем в такую рань // Он поет – дурак и дрянь? // Но коль есть в том смысл и знак, // Я такой, как он, дурак» (IV, 280 – «Синий день. День такой синий…», 1925). Естественно, такое пренебрежительное отношение Есенина к себе как к представителю «поэтического племени» свидетельствовало исключительно о его самокритичности и никак не отразилось на всемирном признании его как величайшего поэта ХХ века, одного из лучших стихотворцев России.

Притягательность отрицательного персонажа

Есенин, питая несомненную слабость к «разбойничьей тематике», тем не менее характеризует лирического героя («автобиографическое Я») как наделенного асоциальными качествами лишь в незначительной степени: «Я всего лишь уличный повеса» (I, 165 – «Я обманывать себя не стану…», 1922). Поэт создает отрицательный персонаж методом «от противного» и отграничивает его деятельность от самых страшных преступлений, тяжких смертных грехов: «Не злодей я и не грабил лесом, // Не расстреливал несчастных по темницам» (I, 165 – «Я обманывать себя не стану…», 1922); «Не такой уж горький я пропойца» (I, 179 – «Письмо матери», 1924).

И все-таки поэт подчеркивает унаследованную родовую привязанность к буянству, генетическую предрасположенность к бунтарству, наследуемость отрицательных черт: «Непокорный разбойный сын» (II, 73 – «Пантократор», 1919). Возобновление негативных черт в потомках, их повторяемость в сыновьях и передача из поколения в поколение свидетельствует о «разбойничьем типаже» как одном из воплощений национального типа. Есенин даже усматривал наличие данного свыше человеку внутреннего стержня бунтарства: «Дух бродяжий!» (I, 163 – «Не жалею, не зову, не плачу…», 1921).

В сочинениях Есенина выстроен огромный семантический ряд асоциальных типов, осознающих свое противоречие с обществом и поданных от первого лица: «Только сам я разбойник и хам // И по крови степной конокрад» (I, 154 – «Хулиган», 1919); «Если не был бы я поэтом, // То, наверно, был мошенник и вор» (I, 155 – «Все живое особой метой…», 1922); «Отчего прослыл я шарлатаном? // Отчего прослыл я скандалистом?» и «Я московский, озорной гуляка» (I, 165, ср. 166 – «Я обманывать себя не стану…», 1922); «Чтил я грубость и крик в повесе» (I, 189 – «Ты такая ж простая, как все…», 1923) и др.

Поэтом воспеты активность, напористость, агрессивность, заложенные в детстве и пронесенные через всю жизнь: «Отражается прежняя удаль // Забияки и сорванца» (I, 155 – «Все живое особой метой…», 1922); «Все явилось, как спасенье // Беспокойного повесы» (I, 193 – «Дорогая, сядем рядом…», 1923); «Прокатилась дурная слава, // Что похабник я и скандалист» (I, 185 – «Мне осталась одна забава…», 1923).

Любимый и наиболее частотный персонаж есенинской лирики – хулиган (I, 173, 187, 203, 225, 234). Он возведен до вселенских масштабов и осмыслен на уровне стихии: «Плюйся, ветер, охапками листьев, // Я такой же, как ты, хулиган» (I, 153 – «Хулиган», 1919).

Известно, что отрицательный персонаж всегда активен и потому выглядит более убедительно в художественной литературе. Идеал «от противного» привлекает Есенина как средоточие главных жизненных устремлений – это вечный странник и первооткрыватель, соприродный типаж в стихийных проявлениях мироздания:

 
Позабуду поэмы и книги,
Перекину за плечи суму,
Оттого что в полях забулдыге
Ветер больше поет, чем кому.
 
 
Провоняю я редькой и луком
И, тревожа вечернюю гладь,
Буду громко сморкаться в руку
И во всем дурака валять.
 
 
И не нужно мне лучшей удачи,
Лишь забыться и слушать пургу,
Оттого что без этих чудачеств
Я прожить на земле не могу
(I, 161–162 – «Не ругайтесь! Такое дело…», 1922).
 

Идея «хулиганского позерства» Есенина, многообразно воплощенная им в творчестве, была также неоднократно и по-разному претворена в жизни. Хотя и не возведенная в ранг какого-нибудь определенного обряда, она проявлялась в окказиональном ряженье. Вот как описал характерный случай «хулиганского ряженья» Есенина М. Д. Ройзман в неопубликованном варианте воспоминаний (январь 1926):

Мы стали подыматься по лестнице. Вдруг Сергей наклонился ко мне и сказал, что хочет напугать буфетчицу. Он растрепал свои волосы, «сделался пьяным», и мы, поддерживая его под руки, повели наверх. Увидав буфетчицу за прилавком, он рванулся от нас и «страшным» голосом сказал ей, что сейчас перебьет все бутылки.

Буфетчица ахнула и нырнула за прилавок. Мы засмеялись. Тогда он спокойно подошел к зеркалу, поправил волосы, надел шляпу и, увидав, что буфетчица испуганно смотрит на него, – приподымая шляпу, сказал по-английски: «good bye!».

Буфетчица только руками развела.[805]805
  ИМЛИ. Ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 33. Л. 2 (32/27) – Ройзман М. Д. Воспоминания о Есенине. М., 1926, январь. Машинопись с правкой.


[Закрыть]

Критики возводили «есенинское хулиганство» в тип писательской личины, условной литературной маски, добровольно надетой на себя поэтом в знак наследования исконных национальных традиций бунтарства. Так, А. К. Воронский отмечал в 1924–1925 гг.:

Есть в этом опоэтизировании забулдыжничества нечто от деревенского дебоша парней, от хулиганства, удали, отчаянности, от неосмысленной и часто жестокой траты сил, а это, в свою очередь, связано с нашей исторической пугачевщиной и буслаевщиной. При этом забулдыжничество, юродиво сочетается со смиренностью, молитвой и елеем: нигде нет столько разбойных и духовных песен, как в нашем темном прошлом.[806]806
  О Есенине. С. 70.


[Закрыть]

Критик прослеживает постепенное изменение и трансформацию разбойничьей тематики на протяжении творческого пути Есенина: «Если раньше Есенин в кабацком пропаде и угаре старался “не видеть лицо роковое” и “подумать хоть миг о другом”, бравировал и пытался опоэтизировать кабацкое лихо, то теперь, позже, он все чаще и упорней подчеркивает пустоту, бесцельность и бессмысленность этого лиха».[807]807
  Там же. С. 89.


[Закрыть] Аналогично размышлял Д. Н. Семёновский: «Есенин надел маску хулигана и скандалиста».[808]808
  Там же. С. 341.


[Закрыть]

О надевании маски, которая однозначно маркирует определенный тип поведения, нарочито избранный человеком (как правило, русским интеллигентом и – более конкретно – литератором), размышляют современные литературоведы. Изучая «масочный» стиль поведения, присущий людям ХХ века, филологи ищут его истоки в античности и усматривают теоретическое обоснование в построениях поэтов-эрудитов Серебряного века. Находится объяснение (с опорой на работу В. И. Иванова «По звездам»): «Вяч. Иванов маски и масковые образы современной и классической литературы возводит к культовому явлению – дионисийству, своеобразно им переосмысленному. С помощью дионисийских масок Иванов предпринимает попытку интерпретировать новые формы духовной жизни, чтобы наметить пути преодоления описанного им кризиса индивидуализма».[809]809
  Исаев С. Г. Понятие маски в отечественном литературоведении ХХ столетия // Литературоведение на пороге ХХI века: Мат-лы междунар. науч. конференции (МГУ, май 1997). М., 1998. С. 188–189.


[Закрыть] Исследователь отмечает, что Вячеслав Иванов в течение десятилетий менял свое мнение и оценки сущности масок. С одной стороны, «исконные маски скрывают божественную тайну» – и в этом заключается их сущность, а «человек, надевающий такую маску или приближающийся к ней, вступает в особую сферу, где переживаемые им чувства родственны религиозному откровению».[810]810
  Там же. С. 189.


[Закрыть] С другой стороны, «маска как сознательный обман сосредоточивает в порождаемом ею образе новую семантику, снижающую подлинное ее значение».[811]811
  Там же.


[Закрыть] С нашей точки зрения, стремление Есенина лицедействовать и примерять на себе разнообразные маски (в том числе и личину хулигана) было обусловлено подобным мировосприятием и шло в русле рассуждений Вячеслава Иванова, хорошо знакомого поэту.

Есенин печатался вместе с Вячеславом Ивановым в сборнике «Явь» (1919); их имена стоят под приветственным адресом М. Горькому 27 марта 1919 г. от Дворца искусств в Москве; оба являлись членами Дворца искусств (VII (2), 232, 294–295; VII (3), 400).

Армия в жизни Есенина

Армия – это то культурное пространство, в котором агрессия как форма индивидуального поведения превращается в санкционированную обществом и властью функцию мужского доминирования. Успешное вхождение в разнообразные военные структуры позволяет мужчинам, обнаруживающим склонность к лидированию, занять свою производственную и социальную нишу в государственном устройстве. При этом мужчины-военные автоматически подпадают под идеализирующее общественное мнение, героизируются и всячески поощряются «слабым полом» и «гражданскими людьми» (вообще менее героической частью населения).

Есенин был призван на действительную службу в армию в 1916 г., в разгар Первой мировой войны. В то время призывали ратников на службу по достижении ими совершеннолетия, определенного в 21 год. Отношение к всеобщей воинской повинности как к доблестному ратному делу культивировалась в крестьянской среде и прививалась каждому мальчику с детства. Есенин неоднократно принимал участие в обрядовых проводах в солдаты своих односельчан, читал о рекрутских наборах в региональной прессе и в результате интереса к солдатской тематике сочинил стихотворение «По селу тропинкой кривенькой…» (1914), название которого имело варианты – «Рекруты» и «Рекрута» (I, 317).

В родном селе Константиново Есенин записал и в 1918 г. опубликовал в газете частушечные тексты под местным названием «прибаски», среди которых имелось произведение про рекрутов. Возможно, оно и ему подобные повлияли на создание есенинского стихотворения «По селу тропинкой кривенькой…» (1914). Вот текст константиновской «прибаски»:

 
Погуляйте, ратнички,
Вам последни празднички.
Лошади запряжены,
Сундуки улажены
(VII (1), 324 – 1918).
 

В бытность Есенина на Рязанщине были распространены необрядовые песни с солдатской тематикой – например, «Как-то на этом на лужочке…» с упоминанием роли матери в жизни мужчины: «Воспоила ды воскормила, // В солдатушки проводила».[812]812
  Записи автора. Тетр. 11. № 164 – хор с. Любовниково Касимовского р-на, 16.07.1992.


[Закрыть] В родном для поэта с. Константиново пели «Последний нонешний денёчек…».[813]813
  Записи автора. Тетр. 8а. № 365 – Дорожкина Мария Григорьевна, 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.


[Закрыть]

Когда началась империалистическая война, Есенин откликнулся критической статьей «Ярославны плачут» (1914–1915) об отражении военно-патриотической темы в русской поэзии, а также рядом пафосных стихотворений – «Бельгия» (1914), «Греция» и «Польша» (1915), в которых звучало одобрение защитникам родины и возвеличивалось ратное дело. Статья произвела сильное воздействие на современников, причем Д. Н. Семёновский почему-то даже решил, что она построена на материале тыловых писем на фронт: «В одном еженедельнике или двухнедельнике мы нашли статью Есенина о горе обездоленных войной русских женщин, о Ярославнах, тоскующих по своим милым, ушедшим на фронт. Помнится, статья, построенная на выдержках из писем, так и называлась: “Ярославны”».[814]814
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 65.


[Закрыть]

Реалии военного лихолетья и этнографические подробности сельской жизни звучат в «маленькой поэме» 1914 года «Русь»:

 
Повестили под окнами сотские
Ополченцам идти на войну.
Загыгыкали бабы слободские,
Плач прорезал кругом тишину.
 
 
Собиралися мирные пахари
Без печали, без жалоб и слез,
Клали в сумочки пышки на сахаре
И пихали на кряжистый воз.
 
 
По селу до высокой околицы
Провожал их огулом народ.
Вот где, Русь, твои добрые молодцы,
Вся опора в годину невзгод (II, 18–19).
 

В стихотворении «Богатырский посвист» (1914) и «Удалец» (1914–1915) поэтом разработаны мотивы воинской славы без привязки к современности, поданы ретроспективно в героическом ключе былин и духовных стихов, с использованием соответствующей лексики – историзмов и архаизмов: «Сделал кузнец мужику пику вострую, // И уселся мужик на клячу брыкучую. <…> Побросали немцы шапки медные» (IV, 73); «Размахнуться б на войне. // Полечу я быстрой птицей // На саврасом скакуне. <…> Эх, достану я ей пикой // Душегрейку на меху. <…> Не страшён мне вражий стан» (IV, 85).

Стихотворение «Егорий» (1914) условно можно отнести к военной тематике в широком понимании. Произведение построено на основе народной обработки жития святого Георгия Победоносца (фольклорный сюжет известен в жанре легенды и духовного стиха, а его отголоски заметны в календарной обрядности 23 апреля ст. стиля или 6 мая нов. стиля, в пословицах и поговорках). Сюжет перекликается с военной проблематикой: объявлен «воинский сбор» волков-«ратобойцев» под предводительством «всадника с длинной пикой», необходимо отразить план врага, который «затаил полон» (IV, 68–70). Актуальность, злободневность сочинения едва намечена – указанием на географию наступления противника: «Там с закатных поднебесий // Скочет враг – силен» (IV, 69).

Первая мировая война всколыхнула в Есенине чувство сыновней привязанности к родине, личной ответственности за судьбу отчизны, и поэт впервые обратился к исторической тематике – появляются «маленькие поэмы» 1914 г. «Марфа Посадница» и «Ус», пронизанные мотивами борьбы и воинской битвы.

Стихотворение «Молитва матери» (1914) пронизано героико-патриоти-ческой символикой, родственной образности народных солдатских песен: «Сын в краю далеком родину спасает» и далее «Сына видит в поле – павшего героя. // На груди широкой запеклася рана, // Сжали руки знамя вражеского стана» (IV, 71). Стилистической близостью и композиционной схожестью, построением сюжетно-повествовательной линии с включением женской фигуры примечательно стихотворение «Узоры» (1914): «На канве в узорах копья и кресты. <…> Нежный шелк выводит храброго героя… Он лежит, сраженный в жаркой схватке боя» (IV, 81).

На «поминально-погребальную» тематику стихотворений Есенина «Молитва матери» и «Узоры» (1914) оказала влияние поэтика частушек с военными мотивами и сюжетными линиями о похороненном на поле брани убитом в бою российском солдате. Хотя в повести «Яр» (1916) военная тема и сюжетная линия призыва на Первую мировую войну отсутствует, однако приведена частушечная разновидность «канавушка» с тематикой военного набора:

 
Милый в ливенку играет,
Сам на ливенку глядит,
А на ливенке написано:
В солдатушки итить (V, 74).
 

Есенин записал в с. Константиново и затем напечатал в газете «прибаски», среди которых непосредственное воздействие на его творчество периода Первой мировой войны оказали два текста (возраст персонажа в начале войны с Германией и его судьба совпадают с биографией самого Есенина, кроме трагического конца):

 
Не от зябели цветочки
В поле приувянули.
Девятнадцати годочков
На войну отправили.
 
 
Сядьте, пташки, на березку,
На густой зеленый клен.
Девятнадцати годочков
Здесь солдатик схоронен (VII (1), 324).
 

На эпоху Гражданской войны 1918–1919 гг. поэт отозвался военным мотивом противоборства красноармейцев и «курток кожаных» с Белой армией в поэмах «Страна Негодяев» (1922–1923), «Песнь о великом походе» (1924), «Анна Снегина» (1925). Безусловно, Есенин улавливал огромную разницу между присягой императору и службой советскому отечеству. Об этом свидетельствовал Д. Н. Семёновский: «Известно, что в ответ на обращение Совнаркома “Социалистическое отечество в опасности”, написанное В. И. Лениным в связи с немецким наступлением в 1918 году, Есенин записался в боевую дружину».[815]815
  О Есенине. С. 343.


[Закрыть]

И все-таки Есенин не считал свою службу в армии необходимым занятием мужчины, его насущным долгом и только в одной из пяти автобиографий и автобиографических заметок упомянул факт личной защиты отечества. Может быть, это было обусловлено глобальным социальным сдвигом, сменой власти: поэт присягал на верность императору Николаю II, а дальше была развязана гражданская война, воюющие стороны разделились на «красных» и «белых», а Есенин добровольно не примкнул ни к какой. О своем призыве в царскую армию поэт писал в «Автобиографии» (1923) кратко, однако посчитав его важным жизненным поворотом и поместив «воинское сообщение» за отделительной чертой (разделявшей всю биографию на периоды 1895–1915 и 1916–1923): «В 1916 году был призван на военную службу. При некотором покровительстве полковника Ломана, адъютанта императрицы, был представлен ко многим льготам. Жил в Царском недалеко от Разумника Иванова. По просьбе Ломана однажды читал стихи императрице. <…> Революция застала меня на фронте в одном из дисциплинарных батальонов, куда угодил за то, что отказался написать стихи в честь царя. Отказывался, советуясь и ища поддержки в Иванове-Разумнике. // В революцию покинул самовольно армию Керенского и, проживая дезертиром, работал с эсерами не как партийный, а как поэт» (VII (1), 12–13).

Это сообщение показательно несколькими моментами. Во-первых, это отсутствие противопоставления армий императора и председателя Временного правительства, которые при всей разнице их сущности были одинаково безразличны поэту. Во-вторых, подмена исполнения сугубо воинского долга чисто литературной деятельностью, которая была политически ориентирована и подразделена по половому признаку с оценочной полярностью адресатов – «положительное женское (императрица) – отрицательное мужское (император)». В-третьих, наблюдается профанация военно-командных ценностных ориентиров, когда в роли отдающего приказы оказывается не военачальник, а светское лицо – поэт Иванов-Разумник, действующий на протяжении всей службы Есенина в подчеркнуто разных армиях. Роль же непосредственного командира – полковника Д. Н. Ломана (1868–1918) – ограничена начальным этапом службы и сведена опять-таки к поэтическим занятиям, далеким от армейской муштры и не вмененным в офицерские обязанности. В-четвертых, противопоставление принудительной армейской службы и самовольного дезертирства, то есть смещение оси координат в системе мужских ценностей. Сестра Е. А. Есенина писала в воспоминаниях: «… в начале весны 1917 года он приехал домой на все лето. Из армии он с началом революции самовольно ретировался».[816]816
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 20.


[Закрыть]

Свою антивоенную позицию (не из пацифистских соображений, а из выстраданного жизненного пути фронтовика) Есенин высказал в поэме «Анна Снегина» (1925) устами лирического героя:

 
Но все же не взял я шпагу…
Под грохот и рев мортир
Другую имел я отвагу —
Был первый в стране дезертир (III, 161).
 

Из писем Есенина известно его нежелание служить в армии. Он пытался избежать воинского призыва и о призывной комиссии в народно-ритуальных выражениях писал Л. В. Берману 2 июня 1915 г. из с. Константиново, целиком посвящая свою весточку предстоящей армейской службе: «Меня забрили в солдаты, но, думаю, воротят, я ведь поника. Далёко не вижу. На комиссию отправ<или>» (VI, 70. № 48). Чуть позже поэт сообщал В. С. Чернявскому (после 12 или 13 июня 1915 г.) об отсрочке: «От военной службы меня до осени освободили. По глазам оставили. Сперва было совсем взяли» (VI, 71. № 49).

14 апреля 1916 г. приказом № 106 ратник II разряда С. А. Есенин был зачислен в списки Петроградского резерва санитаров, а 12 апреля подписано «предписание управления Г. Главноуполномоченного северного района РАКК за № 2887/25789», выдан аттестат № 1160 от управления Петроградского уездного воинского начальника. Этим событиям предшествовал очередной призыв ратников второго разряда, намеченный на 10 марта и перенесенный на 20 марта 1916 г., но состоявшийся 25 марта. Явившийся туда по повестке Есенин был сначала вызволен М. П. Мурашевым, но потом все-таки окончательно призван на службу в Полевой Царскосельский военно-санитарный поезд № 143 Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Феодоровны, куда был назначен служить еще 11 февраля 1916 г., а прибыл 20 апреля 1916 г. и определен в вагон № 6 (см. комм.: VI, 374–380). Поезд неоднократно совершал рейсы на фронт, и Есенин занимался доставкой раненых. Он сообщал в письме к Л. Н. Столице (28 июня 1916 г.): «Только на днях возвратился с позиций…» (VI, 78. № 58).

Екатерина Есенина вспоминала об армейской службе брата и его фронтовых впечатлениях:

В армии он ездил на фронт с санитарным поездом, и его обязанностью было записывать имена и фамилии раненых. Много тяжелых и смешных случаев с ранеными рассказывал он. Ему приходилось бывать и в операционной. Он говорил об операции одного офицера, которому отнимали обе ноги.

Сергей рассказывал, что это был красивый и совсем молодой офицер. Под наркозом он пел «Дремлют плакучие ивы». Проснулся он калекой…[817]817
  Там же. С. 19.


[Закрыть]

Летом (в июле или начале августа) 1916 г. Есенина перевели на службу в канцелярию по постройке Феодоровского собора в Царском Селе (см.: VI, 82. № 64 и след.).

Между тем друзья Есенина совершенно по-иному, как настоящие мужчины и защитники отечества, относились к армии. Поэт пишет Л. Н. Столице (22 октября 1915 г., Петроград) о С. М. Городецком: «Сережа уходит добровольцем на позиции» (VI, 75. № 53 – намерение тогда не осуществилось). От осознания того, что другие поэты – его друзья и соратники – находятся в армии, Есенин легче переживал тяготы военной службы. Он подчеркивал тождественность армейской службы для всех мужчин (которые в окружении Есенина являлись поэтами) в письме к Л. Н. Столице (28 июня 1916 г.): «Городецкий служит тоже, и на днях заберут Блока. // Провожая меня, мне говорили (Клюев) о Клычкове, он в Гельсингфорсе…» (VI, 78. № 58).