Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"

Есенин не проявлял особого рвения к армейской службе, что следует из его писем к друзьям: «На службе у меня дела не важат» (VI, 81. № 63); «я под арестом на 20 дней» (VI, 85. № 65); «совсем закабалили солдатскими узами» (VI, 88. № 73) и др.

Выстраданное на практике реальной службы, отрицательное отношение Есенина к армии проявляется в художественном творчестве в троекратном усилении наименования военных чинов – даже самых низших: «Солдаты, солдаты, солдаты – // Сверкающий бич над смерчом» (II, 70 – «Небесный барабанщик», 1918).

Возможно, это проигранная война с немцами и последовавшие февральская и октябрьская революции 1917 г. в корне изменили отношение Есенина к ратному делу. В последний год жизни, с высоты своего тридцатилетия, поэт осуждает войну:

 
Тогда империя
Вела войну с японцем,
И всем далекие
Мерещились кресты
(II, 160 – «Мой путь», 1925).
 

Есенин описывает войну, убивающую и калечащую людей и их души (причем поэт низводит официозную героизацию баталий на уровень грубого натурализма, применяя прием выражения авторских мыслей через нейтральный показ ужасных реалий послевоенного быта):

Тянул, заходя в кабак:

 
«Прославленному под Ляояном
Ссудите на четвертак…»;
 

* * *

 
За то, что какая-то мразь
Бросает солдату-калеке
Пятак или гривенник в грязь;
 

* * *

 
И сколько с войной несчастных
Уродов теперь и калек.
И сколько зарыто в ямах.
И сколько зароют еще
(III, 179, 165 – «Анна Снегина», 1925).
 

Вообще можно заметить, что поэма «Анна Снегина» насквозь пронизана антивоенными мотивами, ибо автор расценивает войну как самое антигуманное, направленное против человека действо огромного межгосударственного масштаба. Есенин расценивает баталии как решение глобальных экономических задач недопустимыми – крайними – мерами, когда вопрос о самой высокой ценности – душе и теле человека – даже не стоит на повестке дня. Поэтому лирический герой решает для себя проблему ведения военных действий единственно возможным путем – отказом от участия в кровопролитных сражениях:

 
Война мне всю душу изъела.
За чей-то чужой интерес
Стрелял я мне близкое тело
И грудью на брата лез.
<…>
Я бросил мою винтовку
(III, 160 – «Анна Снегина», 1925).
 

И все-таки Есенин в период его армейской службы не чужд был применению особого военного щегольства с использованием ярких элементов воинской атрибутики и ритуальности. Это засвидетельствовал В. А. Рождественский: в декабре 1916 г. он «столкнулся с такой же робкой и быстрой фигурой в серой солдатской шинели» и услышал в ответ на окликание друга: «Я самый. Разрешите доложить: рядовой санитарной роты Есенин Сергей отпущен из части по увольнительной записке до восьми часов вечера».[818]818
  О Есенине. С. 289.


[Закрыть]

Более чем очевидно, Есенин подразделял ратное дело на две составляющих: 1) реальную «действительную службу» и 2) символическую «военную кодировку» для художественного изображения любого важного события, стремясь придать ему в обобщенном осмыслении командный армейский подход. Есенин черпал типическую формульность воинской символики из фольклора. К примеру, поэт высказывался по поводу поэзии в духе погово-рочно-пословичных жанров: «Воевать – так не горевать. А начал горевать, уж лучше не воевать!».[819]819
  Там же. С. 152.


[Закрыть] Есенин записал в с. Константиново ряд рекрутских частушек эпохи Первой мировой войны, в которых использована народная терминология призывников – например:

 
Пали снеги, пали белы,
Пали да растаяли.
Всех хорошеньких забрили,
Шантрапу оставили;
 
 
А я чаю накачаю,
Кофею нагрохаю.
Поведут дружка в солдаты,
Закричу, заохаю;
 

* * *

 
Уж я рожь веяла
И овес веяла.
Мне сказали —
дружка взяли,
А я не поверила
(VII (1), 333, 334, 337).
 

Историю России Есенин считал чередой постоянных войн и сражений, воинских битв и баталий, военных походов и отражений натиска противника, сменяющихся в относительно мирные периоды заботой о защите отечества от вероятных нападений иноземных захватчиков и междоусобных распрей. Так представляли историки развитие государства и цивилизации в целом в учебниках, так сам Есенин жил в эпоху Русско-японской войны 1905 года, Первой мировой и гражданской войн. Поэт обобщил историю России, представив ее как «вечный пахарь и вой» (I, 100 – «Покраснела рябина…», 1916), где фигура «извечного воина», является совершенно типичной вневременной и с былинных времен неизменной.

Многочисленность есенинских наименований защитников отечества, прозвучавших в его художественных и эпистолярных сочинениях, биографических документах – рекрута, ополченцы, всадник с длинной пикой, вой, сотские, рядовой санитарной роты, ратник, солдат, солдат-калека, офицер, полковник Ломан, полководцы, павший герой и даже дезертир – подтверждают огромную значимость воинской тематики для всего творчества поэта, равно как и для его жизни. Этот исторический строй армейцев разных эпох дополняется также обозначениями представителей воинственных профессий, которые равно могли быть военнослужащими и «вольными стрелками» или авторскими иносказаниями: «Сыщется в тебе стрелок еще // Пустить в его грудь стрелу» (II, 65–66 – «Инония», 1918); «Наш небесный барабанщик // Лупит в солнце-барабан» (II, 72 – «Небесный барабанщик», 1918).

Для себя как поэта – «вольного художника» – Есенин однозначно выбрал позицию гражданского человека, допускающего военные приемы только в своей творческой лаборатории:

 
И, твердо простившись с пушками,
Решил лишь в стихах воевать
(III, 160 – «Анна Снегина», 1925).
 

Показательно, что Есенин как настоящий мужчина служил в армии во время ведения боевых действий, причем одновременно с отцом, и мог сделать более-менее объективные выводы насчет армейской службы. Сестра Екатерина Есенина вспоминала об этом периоде жизни «мужской части» их семьи как о важной составляющей истории отечества:

Но вот и до нашего отца дошла очередь идти в солдаты. Он приехал из Москвы домой на призыв. Простившись с нами, отец уехал в Рязань на медицинскую комиссию. В Рязани отец наш случайно оказался вместе с отцом Гриши Панфилова, который тоже был призван в армию. <…> Встреча нашего отца с отцом Гриши Панфилова совпала с решающим моментом в жизни Сергея: ему было предложено написать стихи в честь Николая II. Это было в конце 1916 года. Канун революции. Сергей не мог писать стихи в честь царя и мучительно искал предлог для отказа. И в этот момент он получил от отца письмо, в котором тот сообщал о встрече с отцом Гриши Панфилова. С Гришей у Сергея были связаны все его свободолюбивые, революционные мечты, и это напоминание о Грише явилось «перстом указующим» в принятом Сергеем решении.[820]820
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания. С. 19.


[Закрыть]

Так переплелись фронтовые судьбы близких людей в жизни Есенина.

Ведение войны как жизненная позиция мужчины

Как самостоятельный и непокорный мужчина, лидер по натуре, Есенин занял оппозицию по отношению к законодательной власти, находился в состоянии боевого противоборства и даже прямого военного соперничества. В «Автобиографии» (1923) он сообщал о занимании им крайней позиции, подкрепленной типично воинским аргументом бывшего солдата действительной армейской службы: «При расколе партии пошел с левой группой и в октябре был в их боевой дружине» (VII (1), 13). Но и далее при оценке совершенно не военного рода деятельности Есенин прибегал к военизированной терминологии, что подкреплялось привычной практикой 1920-х годов: поэт говорил «нам пришлось долго воевать» (VII (1), 13) при выведении на передовые позиции имажинизма как литературной школы, противопоставленной «Левому фронту искусств». Литературная война велась согласно боевой тактике – с захватом территорий противника: «Во время нашей войны мы переименовывали улицы в свои имена…» (VII (1), 13). Деятелей постреволюционной литературы Есенин оценивал в статье «Россияне» (1923) как «революционных фельдфебелей»: «Выработав себе точку зрения общего фронта, где всякий туман может казаться для близоруких глаз за опасное войско, эти типы развили и укрепили в литературе пришибеевские нравы» (V, 240). Во «Вступлении» (к сборнику «Стихи скандалиста», 1923) Есенин характеризовал образы и представления, выраженные словесно, при помощи военного лексикона: «Я их полководец. Я веду их. Мне очень нравятся слова корявые. Я ставлю их в строй как новобранцев. Сегодня они неуклюжи, а завтра будут в речевом строю такими же, как и вся армия» (V, 221). Даже метафора индустриализации Советской страны построена на основе воинства: «Стремясь догнать стальную рать» (II, 104 – «Русь уходящая», 1924).

Идея ведения войны закладывается в мужском характере с детства. Есенин описывает активное, наступательное восприятие мира у ребенка, вероятно, играющего в игры завоевательного типа: «А я кашеваром буду, – тянул однотонно Федька, – Ермаком сделаюсь и Сибирь завоюю» (V, 55 – «Яр», 1916). Подросток в «Сказке о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве» (1925) пасет коров подобно ведению боевых действий с шашками наголо: «Любо хворостиной // Управлять скотиной» (II, 167) – и наивно мечтает быть комиссаром.

В переносном смысле слово «война» как борьба, состязание, соревнование (с оттенком насильственности) фигурирует в повести «Яр» (1916) – в сцене спора крестьян с помещиком из-за общинной земли: «Ох, – говорил Карев, – теперь война пойдет не на шутку. Да и нельзя никак. Им, инженерам-то, что! Подкупил их помещик, отмерили ему этой астролябией без лощин, значит, и режь. Ведь они хитрые бестии. <…> – Говоришь – война будет, значит, не миновать…» (V, 67).

Возникновение и расцвет «московского имажинизма» (по его образцу чуть позже был создан питерский, в котором Есенин не принимал участия) пришелся на суровые годы Гражданской войны. Вероятно, поэтому литературная тактика имажинизма носила ярко выраженный боевой, наступательный характер. Вместе с друзьями-имажинистами Есенин выработал для литературных нужд соответствующий военной поре воинственный язык – большей частью пародирующий современные воинские канцеляризмы, изредка (как дань поэтической моде) – воспроизводящий архаические клише-историзмы. Афиши имажинистов пестрели воинскими и военизированными терминами: «Доклад о турнирах поэтов» (7 декабря 1920 г., Москва – VII (2), 554); «бомбы критики» (3 апреля 1919 г. в Политехническом музее в Москве – VII (2), 544); «Всеобщая мобилизация Поэтов, Живописцев, Актеров, Композиторов, Режиссеров и Друзей Действующего Искусства <…> Парад сил… <…> Причина мобилизации: война, объявленная действующему искусству» (ср.: «действующая армия»; 12 июня 1921 г., Москва – VII (2), 555).

М. Д. Ройзман в неопубликованном варианте воспоминаний (январь 1926 г.) привел придуманное Есениным с друзьями наименование литературной школы, обозначенной с помощью военизированного термина: «После того, как Сергей [Есенин] уехал за границу, последнее течение <с Мариенгофом>, став значительней и глубже, чем было в период “военного имажинизма”, прочно обосновалось в своих новых формах на страницах журналов и альманахов группы».[821]821
  ИМЛИ. Ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 33. Л. 5 (35) – Ройзман М. Д. Указ. соч. (Курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

Мужчина – покоритель пространства и нарушитель границ

Мужчинам свойственно перенесение точки отсчета изначального собственного локуса, преодоление замкнутого и ограниченного пространства, покидание известных границ, выход за пределы обследованной территории, расширение горизонта. В «Ключах Марии» (1918) Есенин рассматривал на примере сопоставления персонажа Андрея Белого с любой человеческой фигурой вообще «ответ значению тяготения человека к пространству» и мифологическое подразделение всего на «пространство солнца» и противоположное ему пространство луны (V, 209). Стремление к покорению пространства у истинных мужчин выражается в желании путешествовать, особенно по всему Земному шару и каким-нибудь экстравагантным и рискованным способом (на новом и еще непривычном виде транспорта, для Есенина – на аэроплане). Как написал В. П. Катаев в «Алмазном моем венце», Есенин с Дункан «улетели за границу из Москвы на дюралевом “юнкерсе” немецкой фирмы “Люфтганза”».[822]822
  О Есенине. С. 431.


[Закрыть]

Для Есенина исследование пространства за пределами «малой родины» началось в детстве с паломнического посещения с верующей бабушкой Николо-Радуницкого Разовецкого монастыря в соседнем Зарайском у., продолжилось в юношеских планах навестить дядю в Риге и достигло вершины в многочисленных путешествиях по Азии, Европе и Северной Америке, в том числе в повторных и почти совпадающих маршрутах.

«Топонимический мотив» путешествий по Земному шару, выстраивание сюжетной линии собственной жизни как вечного странствия с указанием множества географических названий как отчета о лично покоренных им землях и водной глади звучат в жанрах личной документалистики поэта. В «Автобиографии» (1924) Есенин делился воспоминаниями о паломничестве в монастырь соседнего уезда: «Бабушка идет в Радовецкий монастырь, который от нас верстах в 40. Я, ухватившись за ее палку, еле волочу от усталости ноги…» (VII (1), 14). В автобиографии «Сергей Есенин» (Берлин, 1922) поэт сообщал: «Россию я исколесил вдоль и поперек, от Северного Ледовитого океана до Черного и Каспийского моря, от Запада до Китая, Персии и Индии» (VII (1), 10). В «Автобиографии» (1923) Есенин подчеркивал: «19 лет попал в Петербург проездом в Ревель к дяде. <…> 19–20 – 21 <годы> ездил по России: Мурман, Соловки, Архангельск, Туркестан, Киргизские степи, Кавказ, Персия, Украина и Крым. // В 22 году вылетел на аэроплане в Кенигсберг. Объездил всю Европу и Северную Америку» (VII (1), 12–13). В «Автобиографии» (1924) писал о периоде 1918–1921 гг.: «За эти годы я был в Туркестане, на Кавказе, в Персии, в Крыму, в Бессарабии, в Оренбургских степях, на Мурманском побережье, в Архангельске и Соловках. // 1921 г. я женился на А. Дункан и уехал в Америку, предварительно исколесив всю Европу, кроме Испании» (VII (1), 16). Заметим попутно, что в действительности бракосочетание Есенина с Дункан произошло 2 мая 1922 г. (см.: VII (1), 409; VII (3), 235), перед заграничным турне.

Стремление изведать неизвестные земли выразилось у Есенина в представлении некоторых стран будто бы обследованными им, а также во включении названий других государств как достижимых географических пределов, без уточнения правдивости собственного посещения их: это относится к упомянутым без особой конкретизации Китаю, Персии и Индии. Есенин высказывал свое желание устами лирического героя: «Хочу концы земли измерить» (I, 40 – «Пойду в скуфье смиренным иноком…», 1914–1922). Мужской по своей сути познавательный интерес к расширению «земного диапазона» (VI, 115) выразился у Есенина во включении в его эпистолярий, художественные и публицистические произведения огромного числа топонимов (поданных в различных аспектах – стилистическом, содержательном и др.); а также в написании автографа стихотворения «Вижу сон. Дорога черная…» (с пометой «2.VII.25. Москва» неизвестной рукой) на обороте «Схематической экскурсионной карты Черноморского побережья и центральной части Кавказа…» – приложения к путеводителю «Кавказский край» С. С. Анисимова.[823]823
  См.: ГЛМ. Ф. 4. Оп. 1. Ед. хр. 8.


[Закрыть]

Мужчинам присуще стремление к нарушению всяческих запретов, в том числе и границ. На уровне попыток проникновения в иной мир через преграды можно рассматривать поездку Есенина на Белый Яр с барыней с переправой в бушующую грозу на полуразрушенном пароме, переплывание через запруженную плотиной Оку на Казанскую (см. об этом ниже). Попытки проникнуть в потусторонний мир увенчались реализацией фольклорного мотива гибели добра молодца на чужой сторонке: для Есенина это оказалась неожиданная смерть в гостинице «Англетер» в Ленинграде в ночь с 27 на 28 декабря 1925 года[824]824
  См.: Смерть Сергея Есенина: Документы. Факты. Версии. М., 1995. С. 222.


[Закрыть] – в лиминальное время – в пограничье Старого и Нового года. Есенину были с детства знакомы и любимы им необрядовые мужские песни с погибельным сюжетом – это «Веревочка» (V, 144), выведенная в повести «Яр» (1916), и др.

Но путешествие возможно не только по горизонтали. Продвижение по вертикали – покорение высоты, занятие наивысшей позиции – сказалось у Есенина в лазании по деревьям, в сидении на камне на высоком берегу Оки (что само по себе символично), в полете на самолете из Москвы в Кёнигсберг 10 мая 1922 г. (VII (3), 327). В юности (в 1913 г.) Есенин рассуждал в письме к Г. А. Панфилову о необходимости лично исследовать жизненную вертикаль, особенно изучать «дно» человеческого существования: «Не избегай сойти с высоты, ибо не почувствуешь низа и не будешь о нем иметь представления» (VI, 36).

Победа над высотой в плане писательской деятельности проявилась у Есенина в особенностях выбора места для чтения стихов – в устройстве импровизированной трибуны, в типично мускульных способах его возвышения, когда он взобрался на стул и стол, как будто вскарабкался на вершину горы и покорил не публику, а высочайший горный пик. Н. Л. Браун вспоминал об этом: «Мало-помалу из задних рядов стали подходить ближе, сгрудились у эстрады. // Есенин встал на стул – и читал. // Затем он встал на стол – и читал. // Чем дальше, тем с бóльшим темпераментом».[825]825
  О Есенине. С. 392.


[Закрыть] О том же писал М. М. Зощенко в повести «Перед восходом солнца» (1942–1943): «Вокруг столика собираются люди. Кто-то говорит: “Это Есенин”.

Нас окружает почти вся пивная.

Еще минута, и Есенин стоит на стуле и, жестикулируя, читает свои короткие стихи».[826]826
  Цит. по: Там же. С. 427.


[Закрыть]

В символическом плане трактовал Лазарь Берман покорение литературных высот Есениным: «Известность его пересекла границы страны, изведал и он вершины и пропасти».[827]827
  Берман Л. Указ. соч. С. 248.


[Закрыть]

По мнению Есенина, основанному на народных воззрениях, последнее покорение пространства – посмертное, которое он отвергал или, по крайней мере, хотел отодвинуть во времени, предпочитая полету души, ее последнему отлету земную телесную бодрость: «Не хочу я лететь в зенит, // Слишком многое телу надо» (I, 189 – «Ты такая ж простая, как все…», 1923).

Странничество как обход владений и одновременно поиск себя

Странничество как образ жизни было весьма присуще Есенину. Оно культивировалось в мальчике с детства совершением паломничеств в далекие монастыри, отправкой на учебу в удаленное за десятки километров с. Спас-Клепики и затем в Москву. Наглядным примером странничества выступали родные дед, ходивший с барками по рекам вплоть до Санкт-Петербурга, и отец, служивший приказчиком в мясной лавке в Москве и лишь наездами навещавший семью. Да и мать была отдалена от сына в его раннем детстве, находясь «в прислугах» в Рязани. Таким образом, странничество как жизненная судьба было предопределено и изначально обусловлено для Есенина. Поэтому неудивительно, что поэт избрал путь скитальца и бродяги, считая его чуть ли не единственно возможным, характерным для всех людей, неодолимым и всеобщим.

Есенин хранил в своей библиотеке книгу «Судьба России…» (1918) Н. А. Бердяева, в которой мыслитель рассуждал о типичности странника для нашей отчизны: «Тип странника так характерен для России и так прекрасен. Странник – самый свободный человек на земле. <…> Странник – свободен от “мира”, и вся тяжесть земли и земной жизни свелась для него к небольшой котомке на плечах. Величие русского народа и призванность его к высшей жизни сосредоточены в типе странника. Русский тип странника нашел себе выражение не только в народной жизни, но и в жизни культурной, в жизни лучшей части интеллигенции. И здесь мы знаем странников, свободных духом, ни к чему не прикрепленных, вечных путников, ищущих невидимого града. Повесть о них можно прочесть в великой русской литературе».[828]828
  Бердяев Н. А. Судьба России… М., 1918 (репринт 1990). С. 12–13.


[Закрыть]

Есенин также осознавал удел странничества как стойкую литературную традицию, созданную и даже прославленную знаменитыми предшественниками. Следуя всеобъемлющей фольклорной и литературной логике выстраивания ведущего «путевого сюжета» и всевозможных «дорожных мотивов», Есенин стал воспевать образ странника в собственных стихах. В стихотворении «Снежная замять дробится и колется…» (1925) поэт делал выводы о сложившемся жизненном пути – «Много я видел и много я странствовал» (I, 280), и дошел до широчайшего обобщения: «Все мы бездомники, много ли нужно нам» (I, 279).

Однако странничество, будучи уделом избранных, остается непонятным и не приветствуемым большинством людей способом проживания жизни – поэтому в мотиве странничества звучат горькие нотки: «Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый // Бог весть с какой далекой стороны» (II, 95 – «Русь советская», 1924); «Грустно стою я, как странник гонимый» (I, 287 – «Синий туман. Снеговое раздолье…», 1925). Вовлеченный в странничество человек не может свернуть с раз избранного и предопределенного судьбой пути: «Не вернусь я в отчий дом, // Вечно странствующий странник» (I, 228 – 1925).

Идея странничества как способа постижения смысла жизни имеет в своем генезисе древнейший мифологический мотив странствования бога. Рязанский филолог О. Е. Воронова указывает: «В своих первоистоках этот мотив восходит к одной из древнейших общемировых культурных традиций – так называемой “теофании”, мифологическому представлению о том, что Бог в человеческом облике, в образе гостя ходит по земле. С сюжетами на эту тему, в русской традиции приуроченными к времени от Пасхи до Вознесения, Есенин мог познакомиться в книге А. Н. Афанасьева “Народные русские легенды”. Это представление нашло отражение и в русских пословицах, зафиксированных В. И. Далем: “В окно подать – Богу подать”; “Просит юродивый, а подаешь Богу”».[829]829
  Воронова О. Е. Творчество С. А. Есенина в контексте традиций русской духовной культуры: Автореф. дисс…докт. филол. наук. М., 2000. С. 32.


[Закрыть]

Идея странничества восходит к странствиям Христа: по народным воззрениям, после воскресения – с Пасхи до Вознесения – Он странствует по земле. Старожилы с. Константиново сообщают об обрядовом печении по этому поводу: «Когда “лестницы” пекли? На Вознесенье! Когда Вознесенье бываеть? Конец Паски? Да, после Паски. “Лестницы” пекли. <С тремя перекладинками? – Е. С. – Старожилы показывают жестами.> Ну, не с тремя, а сколько угодно, как выйдеть – такие вот лесенки делали и запекали. Они были, ну как тебе сказать, ну как на теперешние, что ли, палочки хрустящие <похожи>, так и они запекутся там, и они хрустели. Вот какая была красота! Ну, это в честь праздника. В честь Вознесения, когда Господь на небо улетел по лесенке. И “лесенку” делали, чтобы Бох на небо по лесенке. Отмечали вот так – такой обычай».[830]830
  Записи автора. Тетр. 8. № 198 – Есина М. Я. (1920-е – 2004); Поликушина Клавдия Алексеевна, 1926 г. р., родом из Шиловского р-на; с. Константиново Рыбновского р-на, 10.09.2000.


[Закрыть]

В «Автобиографии» (1924) Есенин сообщает о том, что в детстве от «слепцов»-паломников слышал «духовный стих» о странствующем Христе – «о женихе, светлом госте из града неведомого» (VI (1), 14). В юности Есенин сам стал сочинять произведения на тему странствий Иисуса по земле, посещения им людей, оставаясь неузнанным. К ним относится ряд стихотворений 1914 г.: «Шел Господь пытать людей в любови…», «Осень», «Не ветры осыпают пущи…», «Сторона ль моя, сторонка…», «Сохнет стаявшая глина…», «Чую Радуницу Божью…» Поэт прочерчивает разнообразные сюжетные линии как бы единого в своей композиции повествования. Вот «Схимник-ветер шагом осторожным // Мнет листву по выступам дорожным // И целует на рябиновом кусту // Язвы красные незримому Христу» (I, 43 – «Осень»). Вот «в каждом страннике убогом» угадывается: «Не Помазуемый ли Богом // Стучит берестяной клюкой» и «под пеньком – голодный Спас» (I, 44, 45 – «Не ветры осыпают пущи…»). Вот ощущается, что у каждого странствующего богомольца «впилась в худое тело // Спаса кроткого печаль» (I, 54 – «Сторона ль моя, сторонка…»). Вот в русском контексте праздника Входа Господня в Иерусалим: «Пахнет вербой», «Кто-то в солнечной сермяге // На осленке рыжем едет» и поникшие сосны и ели восклицают «Осанна!» (I, 55 – «Сохнет стаявшая глина…»). Вот на Радуницу: «Под венком, в кольце иголок… мерещится Исус» (I, 56 – «Чую Радуницу Божью…»).

Среди прочих особенно выделяется своей традиционностью, народной трактовкой и подачей в фольклорном толковании архетипический сюжет о том, как Господь «выходил… нищим на кулижку» и встречал «старого деда», протягивавшего ему как «убогому» и «болезному» «зачерствелую пышку» (I, 42 – «Шел Господь пытать людей в любови…»).

Образ Богочеловека, который странствует по земле незримым либо в самом непритязательном облике обездоленного и юродивого, выступает высочайшим нравственным идеалом. Желание воспринять частицу духовного совершенства, стремление к истинному подвижничеству побуждают избранных людей стать «не от мира сего» и начать паломничество. Этих заступников русского православия Есенин также живописует в стихотворениях 1914 г.: «Пойду в скуфье смиренным иноком…»

С наглядным, зрительным представлением о странничестве связан посох странника (его инварианты – подожок, клюка, палка). И хотя по существу посох не относится непременно к мужским атрибутам, символически он ассоциируется с мужчиной, имеет типично мужские функциональные синонимы – кнут, плеть, трость, и напоминает в некоторой степени мужской детородный орган. Есенин воспевал страннический посох в стихотворениях и поэмах: «Счастлив, кто жизнь свою украсил // Бродяжной палкой и сумой» (I, 40 – «Пойду в скуфье смиренным иноком…», 1914–1922); «Увидал дед нищего дорогой, // На тропинке, с клюшкою железной» (I, 42 – «Шел Господь пытать людей в любови…», 1914); «Не Помазуемый ли Богом // Стучит берестяной клюкой» (I, 44 – «Не ветры осыпают пущи…», 1914); «С подожочка и котомки // Богомольный льется пот» (I, 54 – «Сторона ль моя, сторонка…», 1914); «Я шел по дороге в Криушу // И тростью сшибал зеленя» (III, 168 – «Анна Снегина», 1925).

Посох странника в высоком нравственном смысле восходит к священническому жезлу. И такое генетическое сходство особенно наглядно и доказательно прослеживается на примере православных паломников, отправляющихся в путь поклониться христианским святыням. По мнению протоиерея, магистра Александра Рудакова (1900), посох является важным церковным атрибутом и символом: «Жезл, или посох, употребляемый при священнослужении архиереями, указывает на их пастырскую обязанность управлять свою паству на путь спасения, не допускать ее до заблуждений и отражать нападающих на нее духовных волков».[831]831
  Краткое учение о богослужении православной церкви, составленное протоиереем, магистром Александром Рудаковым. М., 1991 (Перепечатка с изд.: СПб., 1900). С. 15.


[Закрыть] Следовательно, истоки посоха кроются в палке пастуха, которой он погонял домашний скот. Соответственно, можно говорить о родстве и генетическом сходстве посоха странника и пастушеской хворостины. Удивительно, что в сочинениях Есенина среди многочисленной пастушеской атрибутики нет посоха и его аналога (кнута, плети, палки), за исключением импровизированного варианта – хворостины в «Сказке о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве» (1925):

 
Пастушонку Пете
Трудно жить на свете:
Тонкой хворостиной
Управлять скотиной (II, 166).
 

О магическом охранительном значении посоха говорится в трудах дореволюционных ученых – в частности, профессора Ф. И. Буслаева, известного поэту (со ссылкой на древнерусский Лечебник): «Когда человек хочет от ведьм стеречись на свадьбе или на пиру: найди рябину в лесу на дубовой колоде, и сделай из той рябины посошок и по весне, о кою пору надеешься кукушке закуковать, в ту пору ходи с тем посошком, вверху писанным, рябиновым, и в котором месте впервые заслышишь кукушку кукуючи, и ты также держишь посошок рукою, и подле рук у того посоха заметь сверху и съиспо-ду тот жеребий. И уткни одну половину жеребья под ухо у дверей, а другую половину подле другой половины ушка, обапол дверей, в той хоромине, в которой хочешь свадьбу рядить или пир: в ту хоромину ведьма никак не может войти дверьми, и воротится, а тут не пойдет. И около ложа всякого с тем посошком рябиновым добро ходить и около поля: ржа того жита не ест. Добро ту рябину себе во дворе посадить и держать для того, о чем вверху писано».[832]832
  Буслаев Ф. И. Указ. соч. С. 68 (курсив автора).


[Закрыть] Ф. И. Буслаев пояснил в примечании: «Чары жеребьем соответствуют скандинавским рунам. Это черты и нарезы древних славян».[833]833
  Там же. С. 68. Сн. 4.


[Закрыть] Неизвестно, как было в бытность Есенина, но в середине и конце ХХ столетия на Рязанщине и в Москве подростки вырезали из древесных побегов тросточки и украшали их индивидуальными геометрическими узорами, счищая фрагменты коры.[834]834
  Запись автора от Александра Афанасьевна Самоделова, 1929–2003, и самозапись Е. А. Самоделовой, г. Москва.


[Закрыть] Возможно, орнамент на тросточках служил не осознаваемым уже оберегом.

В народной свадебной песне «Долина-долинушка…», распространенной на Рязанщине, жестикуляция тростью в руках неженатого молодца усиливает впечатление его физической немощи и печального состояния, доходящего до болезненности (необходимо срочно жениться):

 
Ходит он спотыкается,
Тросткой опирается [835]835
  РАМ. Орлова З. П. – Литвиненко. Песни села Колыбельского Чаплы-гинского р-на Липецкой обл.: Дипломная работа. М., 1971. С. 3. Чаплыгинский р-н – б. Раненбургский уезд Рязанской губ.


[Закрыть].
 

Также представлена тросточка в руках дружка в величальной песне «Дружунькя хорошая…» в строках: «А в руках у него трость серебряная. <…> А он на гору идёт – опинается. <…> [А под гору идёт] – опирается».[836]836
  МГК, и. 2139-17 ф. 3563 – «Дружунькя хорошая…», с. Ольшанка Мило-славского р-на.


[Закрыть]

Может быть, образ трости в какой-то мере как священный оберег выступает в строках поэмы «Черный человек» (1923–1925):

 
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу…
(III, 193; редакция III, 712–714).
 

Привязанность молодого Есенина к щегольской трости – эстетическому аналогу посоха странника – запечатлена ряде фотографиях (VII (3), № 35, 36, 39, 40, 42, 43, 78, 84), большое число которых подчеркивает типичность этого предметного образа в руках поэта. Дочь известного фотографа Ида Наппельбаум запечатлела в стихотворении «Подпись к групповому портрету Есенина 1925 г.» (в действительности – 1924) щегольскую трость Есенина:

 
А белой кости набалдашник
Повис у правого плеча
(VII (3), 245 – в комм. к № 78).
 

Сам фотограф М. С. Наппельбаум также оставил воспоминание об этой трости: «Здесь он уже совсем другой – с открытыми глазами, с крутым завитком светлых волос у лба, в крахмальной белой манишке с узким черным галстуком-бабочкой, с изящной слоновой ручкой тросточки, которая косо легла на темном рукаве его костюма» (VII (3), 246 – в комм. к № 78).

А. Н. Захаров добавил к разным типам странников еще один – странника-душу. Исследователь рассуждает: «Особый художественно-философский смысл мотив странничества приобретает в стихотворении “День ушел, убавилась черта…” (1916). В нем изложено странствие души человека. В основе этого произведения, возможно, лежит народное поверье, изложенное А. Афанасьевым в третьем томе “Поэтических воззрений славян на природу”, о том, что “славяне признавали в д у ше нечто отдельное от т ел а, имеющее свое самостоятельное бытие. По их верованиям, согласным с верованиями других индоевропейских народов, душа еще в течение жизни человека может временно расставаться с телом и потом снова возвращаться в него” <т. 3, с. 196>».[837]837
  Захаров А. Н. Указ. соч. С. 156.


[Закрыть] По мнению А. Н. Захарова, созданный поэтом «сложный образ души-тени лирического героя» мог быть продолжением и логическим развитием есенинской мысли о том, что он «продал свою душу черту, и всё за талант» (VI, 59 – письмо к М. П. Бальзамовой от 29 октября 1914 г.).[838]838
  См.: Там же. С. 156, 157.


[Закрыть] В таком виде странничества человеческой души – в первую очередь, в «человеке без тени» как наиболее важном его проявлении – филолог видит «признак близкой смерти», опять-таки ссылаясь на А. Н. Афанасьева, передавшего народное воззрение о том, что «утратить тень – все равно, что сделаться существом бестелесным, воздушным <т. 3, с. 213>».[839]839
  См.: Там же. С. 157.


[Закрыть]