Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"

Глава 15. Есенинские строки в культурной традиции: момент взаимовлияний

Мировое значение писателя

Мировое значение любого писателя заключается в великом вкладе, вложенном им в свою родную литературу, а из совокупности национальных литератур складывается все богатство и многообразие общемировой культуры. Национальное величие писателя проявляется в сопричастности его мировому литературному процессу, в следовании в сочинительской практике новейшим веяниям ведущих направлений в искусстве, в творческом применении достижений европейских и американских литературных течений и школ. Однако и при использовании новинок мировой художественно-философской мысли, при виртуозном владении арсеналом «бродячих сюжетов» и «ходячих мотивов», общеевропейских «образных клише» и современных тем, национальный поэт создает и развивает тип «народного характера» своей нации, поднимает на высочайший уровень особенности родных традиций и многообразие проявлений специфических черт оригинальной городской и сельской культуры. Национальный писатель не теряет исконных корней с породившей его мастерство средой, с повседневным бытом и праздниками родного края, не порывает связей с этнографической действительностью и фольклором. Наоборот, он выдвигает на передний план проблемы «малой родины», расценивая их актуальнее абстрактных мировых проблем.

Мировое признание писатель получает в результате знакомства широкой многонациональной публики с его произведениями, прочтенными в подлиннике и переведенными на разные языки. Мировой славе способствует налаживание контактов с деятелями культуры и обычными гражданами зарубежных государств, с которыми писатель встречается в ознакомительных вояжах, творческих поездках и кругосветных путешествиях, сопровождаемых многочисленными журналистскими интервью и отраженными в личных сочинениях. Пропаганде творчества прославленного писателя содействуют иностранные литературные критики, посвящающие краткие заметки и развернутые обзоры творческой лаборатории выходца из далекой страны. Всеми этими веяниями мировой славы уже при жизни был широко осенен Сергей Есенин. Архетипы первобытного постижения мироздания, вечная тематика христианства и проблемы злободневной современности, глубоко личностное восприятие родного дома и гармонии космоса – эти и многие другие линии его творчества вели к вершинам мирового духа и поискам совершенства собственной души.

Проблема фигуры поэта в фольклоре многогранна и к тому же во многом этнографична (см. главу 16). Она включает в себя изучение упоминания фамилии писателя в разнообразных устно-поэтических контекстах, ритуали-зации поведения человека, ношения народной одежды и употребления «мужской» военизированной атрибутики, владения типичными крестьянскими занятиями (среди которых пахота и косьба, игра на гармонии или балалайке, ловля рыбы и раков и т. д.), знания деревенских обычаев и обрядов, участия в ритуальных действах и празднествах сельской общины и многое другое. Причем исследование указанной проблемы необходимо проводить на биографическом материале, бытующем в народе в фольклорных жанрах (местные предания об исторических личностях) и в виде этнографических данных.[2060]2060
  См. об этом: Самоделова Е. А. Сергей Есенин и его поэзия как объект фольклоризации // Наследие С. А. Есенина на рубеже веков (к 105-летию со дня рождения). Рязань, 2000. С. 111–125.


[Закрыть] Географическая широта бытования сведений у жителей самых разных местностей наглядно свидетельствует о процессе и степени фольклоризации образа поэта. И, безусловно, первым и главным аспектом введения в фольклор поэтического имени является обретение стихами этого автора статуса народной песни, включающей повсеместное распевание многочисленных вариантов текста.

Мировое значение писателя проявляется и в откликах его последователей, в использовании литераторами-потомками удачно найденных им образов и мотивов, в продолжении авторской тематики, в развитии оригинальной символики и продолжении философствований на заданные предшественником сюжеты. Многократность обращений к творчеству любимого автора, частое буквальное и скрытое цитирование его строк, аллюзии на его художественные образы – все это также свидетельствует о бережном сохранении сочинений писателя в памяти народа и его представителей из числа интеллигенции – носителей «кодифицированной» культуры.

Мифологизация имени Есенина. Поэт как типологическая модель

Имя Есенина было мифологизировано уже при жизни поэта. «Мифологизаторами» его творческой натуры стали деятели и представители трех ведущих направлений великой национальной культуры:

1) сам Есенин, создававший самобытную легенду о самом себе;

2) его современники, особенно друзья-литераторы и критики;

3) собственно русский народ.

Заняв подобающее своему таланту центральное место в русском фольклоре о культовых личностях и сакральных героях-первопредках, оказавшись по праву «прописанным» в мемориальной литературе, Есенин на полном основании вошел в мировую культуру как выразитель русского национального менталитета. Сама его личность стала ассоциироваться с определенным типом народного характера: ведь лирические сочинения их автора поистине раскрывали многогранный характер странника и забияки, кроткого инока и разгульного песнопевца, ссыльного каторжника и крестьянского радетеля и изливали многострадальную и широкую душу. Такой чести – быть возведенным в ранг национального фольклорного героя – удостаивались немногие. И если процессу фольклоризации подвергаются стихи многих поэтов, а авторы их утрачивают известность и с течением времени становятся анонимными сочинителями, то свои имена в фольклоре России сохранили немногие писатели. Пожалуй, их известно всего четверо: Барков (в песнях и анекдотических сказках), Пушкин[2061]2061
  См. исследования о нем: Морозов И. А., Фролова О. Е. Пушкин в анекдоте // Живая старина. 1999. № 4. С. 21–23; Запорожец В. В. «Александр Сергеевич Пушкин, выйди к нам…» // Там же. С. 23; Смолицкий В. Г. «Орелик» / Ноти-ровки песен В. В. Запорожец, О. Пушкаревой // Народное творчество. 1998. № 6. С. 33–34.


[Закрыть] (в гаданиях, поговорках и анекдотах), Есенин (в святочных «вызываниях духов» и гаданиях, необрядовых песнях, быличках и анекдотах) и Фурманов (в анекдотах о Чапаеве). Также еще при жизни Максима Горького появилась брошюра о его образе в анекдотах и карикатурах.

Фигура Есенина стала типологической моделью в устно-поэтическом творчестве, поскольку на сюжеты его стихов слагаются необрядовые песни, о его жизни сочиняются анекдоты, его поступки отражены в преданиях, его натура проявлена в быличках, его дух вызывается в «страшных гаданиях». И хотя возможности получения любым национальным писателем международного статуса в мировом фольклоре ограничены полем применения его родного языка и потому практически сведены на нет, тем не менее прошедшая в русском устно-поэтическом творчестве процесс фольклоризации художественная натура Есенина оказалась в едином ряду общемировых гениев.

С позиции мировой фольклористики творчество Есенина обладает универсальной архетипичностью и построено на исконных всеобщих первообразах. Причем архетипичность есенинских персонажей в большинстве случаев (хотя и не поголовно) дуалистична, а двойственность почти каждого героя высвечивает внутреннее противоречие его душевных порывов, однако изначально присуще ему и в этом смысле гармонично. У Есенина нет приглаженных позитивных персонажей, как это вошло в литературную практику при классицизме и спустя столетия продолжало существовать в произведениях некоторых литераторов-ремесленников.

У Есенина наиболее частотны архетипы двойника (в ипостасях ангела и черта), блудного сына и страдалицы-матери, босяка-странника и кроткого послушника, богоборца и защитника народа. Глубинная сущность оригинальной авторской поэтики восходит к разного рода реинкарнациям, метаморфозам и превращениям, к оборотничеству и героизации персонажей-перевертышей. Различные уровни постижения тайн мироздания всем человечеством и организация удобного мироустройства запечатлены поэтом в рыболовном и охотничьем, скотоводческом и сельскохозяйственном кодах, которые возникли на разных стадиях развития общемировой цивилизации. Неброская восточноевропейская природа, наблюдаемая Есениным на Среднерусской равнине, одухотворена в рамках древнего анимизма и пантеизма, населена стихийными духами, очеловечена до уровня антропоморфизма, заполнена языческими божествами и христианскими святыми.

Мировая литература как источник детских игр

Влияние мировой литературы на русский праздничный быт в ХХ столетии сказалось в устроении детских и подростковых игр, разыгрывающихся на протяжении целых десятилетий разными поколениями детей. Среди таких забав – игра в индейцев с боевой раскраской лица, изготовлением головного убора с перьями и метанием лассо по мотивам произведений об индейцах; развитие в 1990-е годы молодежного движения «русских индейцев» (с изучением индейского языка и перепиской на нем в Интернете, с обустройством вигвамов в лесах на летних сборах и с проведением индейской свадьбы[2062]2062
  См.: Эванс Л., Мамулькин В. Верная жена – друг индейцев // Невеста. М., 2001. № 1. С. 19–23.


[Закрыть]); показ в 2002 г. по Общественному российскому телевидению многосерийного игрового шоу «Последний герой» с племенными тотемами.[2063]2063
  См.: Многосерийное игровое шоу Сергея Бодрова «Последний герой» по телевизионной программе ОРТ по субботам (повторно по средам) в начале 2002 года в 20.00; действие происходит на островах Карибского моря, участники входят в состав племен «черепахи» и «ящерицы», позднее в племенной союз «акул», победителям вручается общий тотем в форме деревянного идола и личный тотем в виде ожерелья; подробная информация об игре содержится в номерах журнала «Цветной телевизор» за январь 2002 г.


[Закрыть] В Германской Демократической Республике (канувшей в историю) в 1970-е годы детская игра в индейцев поддерживалась выпуском боевых фигурок и почтовых открыток с изображением битв с индейцами. Таким образом, игра в индейцев была поистине международным явлением. В основе игр в индейцев лежат тетралогия «Кожаный чулок» («Следопыт», «Последний из могикан», «Пионеры», «Прерия», в русском переводе опубликованы при жизни Есенина в 12-томном Собр. соч. в 1898 г.) и «Краснокожие» (в Собр. соч. 1901 г.) Фенимора Купера; «Всадник без головы», «Оцеола, вождь семинолов», «“Золотой браслет”, вождь индейцев», «Белый вождь», «Вождь гверильясов», «Тропа войны», «Охота за черепами», «Квартеронка», «Жизнь у индейцев» Майн Рида (в русском переводе опубликованы в Собр. соч. в 30-ти и 10-ти томах в 1916 г.).

Вполне очевидно, что сочинения Есенина как поэта (для стихотворцев возможность порождать народные игры практически сведена к нулю) не оказали аналогичного воздействия на зарубежные народы при организации ими праздничных гуляний и зрелищного досуга. Однако не исключена вероятность участия Есенина в детстве в типологически подобных играх в солдатики, казаки-разбойники и др. В теоретической статье «Ключи Марии» (1918) и очерке «Железный Миргород» (1923) фигурирует произведение американского поэта о вожде индейцев («The song of Hiawatha», 1855), известное в России по переводу И. А. Бунина (1898) и хранившееся в личной библиотеке Есенина (см. перечень книг в ГМЗЕ). В разных контекстах многократно упомянут и охарактеризован национальный герой американских индейцев: «В чисто индивидуалистическом творчестве Эдгар По построил на нем свое “Эльдорадо”, Лонгфелло – “Песнь о Гайавате”…» (V, 206 – «Ключи Марии»; комм. V, 485–486); «Гайавату заразили сифилисом, опоили и загнали догнивать частью на болота Флориды, частью в снега Канады» и «Но и все же, если взглянуть на ту беспощадную мощь железобетона, на повисший между двумя городами Бруклинский мост, высота которого над землей равняется высоте 20-этажных домов, все же никому не будет жаль, что дикий Гайавата уже не охотится здесь за оленем», «Сейчас Гайавата – этнографический киноартист; он показывает в фильмах свои обычаи и свое дикое несложное искусство. Он все так же плавает в отгороженных водах на своих узеньких пирогах, а около Нью-Йорка стоят громады броненосцев…» (V, 167–168 – «Железный Миргород»; ср. редакцию V, 272; также комм. – V, 403).

При жизни Есенина действовали отряды скаутов. Среди русских детей они встречались за рубежом – об этом движении писал парижский журнал «Зеленая палочка» (1921, № 2), акцентируя внимание на первопроходстве, соревновательности, идее первенства и открывании новых миров, на жажде путешествий и покорении пространства, на умении действовать в составе команды. А. Козловский в статье «Что такое скаутизм» писал:

Баден-Пауль подметил склонность детей собираться для игр в небольшие группы под предводительством либо старшего, либо самого бойкого из них (система «звеньев» в скаутизме), увлечение детей книгами с описанием приключений из жизни индейцев, трапперов, «скаутов», самая жизнь которых есть непрерывная борьба с природой, с опасностями и лишениями. Описания их подвигов и рыцарские поступки заставляют учащенно биться детские сердца, а детская фантазия переносит их жизнь в любую обстановку, создавая игры в «белых и индейцев», «русских и японцев», «разбойников» и т. п., – игры, нигде не записанные, но так увлекающие детей (с. 25).

«Двойная прописка» Есенина в русском фольклоре

Есенин получил «двойную прописку» в русском фольклоре. Во-первых, его стихотворения распеваются как песни и бытуют в разнообразных вариантах и вариациях – с видоизменением отдельных строк и присочинением целых куплетов, с контаминацией со стихами других поэтов. Во-вторых, само имя писателя вошло в народные песенные и прозаические тексты, создано нечто вроде «культа личности» в народной истории России.

С личностью Есенина в русском фольклоре и этнографии сопряжены праздничные забавы и повседневные игрища. В первую очередь – такие, как обрядовые кулачные бои (проводившиеся на Масленицу и другие праздники), бурсацкие «тёмные» (то есть проверка новичков на умение драться), сценки ряженых на Святки и свадьбы, распевание «потаенных» произведений специфического «мужского репертуара» в соответствующей компании и др.

Наиболее актуально в 1930-е годы для народа звучал «Ответ матери», записанный в 1930–1931 гг. от учащихся ФЗУ Электрозавода в Москве известной собирательницей и заведующей отделом фольклора Государственного литературного музея С. И. Минц. Уже в заглавии народной песни соединены два есенинских названия его стихотворений – «Письмо от матери» и «Ответ». Вот этот фольклорный текст:

 
Мой привет тебе, сыночек милый,
Не хочу я больше унывать,
Ведь пока еще хватает силы,
Век свой бабий буду доживать.
 
 
Ты живешь в столице, мой пригожий,
Полюбил, знать, шибко ты ее
И родных полей тебе дороже
Городское праздное житье.
 
 
Вот поэтому, мой черноглазый,
По тебе я часто слезы лью:
На вино, на буйные проказы
Ты растратил молодость свою.
 
 
Ты был нежный, с черными очами,
Кудри были, как под солнцем рожь,
А теперь с бессонными ночами
Ты тоску свою запоем пьешь.
 
 
Заблудился ты в дремучей чаще
И кричишь, как терзанный там зверь —
Неужели ты такой пропащий,
И не жаль головушки своей?
 
 
Ты опомнися, сыночек милый,
Брось ты это все теперь назад,
На вино, на буйные проказы
Даром молодость свою не трать.[2064]2064
  ГЛМ. Инв. № 4. П. 1. Л. 89 об. – 90. – Фольклор Электрозавода. 1930–1931 гг. Записи учащихся ФЗУ Электрозавода в Москве. Собиратель С. И. Минц.


[Закрыть]
 

Исполнителей песни не смущает, что Есенин был синеглазый, и они вводят обращение «мой черноглазый» и портретную характеристику «Ты был нежный, с черными очами»: возможно, они «примеривают» песню на себя или своего близкого, любимого, или изображают идеальный портрет тех лет – черные глаза контрастируют со светло-русыми волосами. От реального облика Есенина, совпадающего с извечно-фольклорным, сохранились золотистые волосы – «Кудри были, как под солнцем рожь». Цвет волос Есенина очень точно определил его современник – художник Ю. П. Анненков: «…волосы не были ни цвета “золотистого льна”, ни цвета “спелой ржи”, как любят выражаться другие: они были русые, это приближается к пригашенной бесцветности березовой стружки».[2065]2065
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 311.


[Закрыть] В фольклорной традиции, особенно волшебно-сказочной, золотые кудри (как и вообще «золотые» характеристики человека) являются признаком его необычной, потусторонней природы и сакрального происхождения.

От пушкинского «шушуна» до квазиесенинского «чешуна»

В подборке «полевых» фольклорных записей песня «Ответ матери» помещена вслед за переложением есенинского стихотворения «Ты жива еще, моя старушка…», обозначенного в жанровом плане как «песня». Исполнявшие ее электрозаводцы, эти ставшие москвичами выходцы из разных мест и коренные столичные жители, уже не представляли некоторые изображенные в тексте локальные сельские реалии (например, шушун) и, забыв исконный авторский текст, ради рифмы подставляли неудачные словоформы: «В старомодном ветхом чешуне» (окказиональное производное от «чешуи» и от «чесать, чешу») и «Не буди того, что замечтали».[2066]2066
  ГЛМ. Инв. № 4. П. 1. Л. 88 об. – 89.


[Закрыть] Получился, естественно, менее выразительный и не совсем правильный текст, однако еще довольно близкий к есенинскому оригиналу.

Попутно заметим, что фигура работницы московского Электрозавода как носителя фольклора о Есенине типична. В качестве образца приведем краткую биографию В. Г. Власовой, 1934 г. р.: ее корни уходят в д. Панцирово Клепиковского р-на, где родился отец и затем учился в одно время с Есениным во второклассной учительской школе в с. Спас-Клепики, получил в дар Евангелие с подписями учителей, уехал в Москву на работу «мальчиком»; сама Валентина Григорьевна работала на Электрозаводе и жила в заводском доме, бережно хранит отцовское Евангелие и его рассказы о Есенине, каждое лето проводит в родной деревне, знает народные поверья и былички, приметы и поговорки (см. ниже).

В 105-ю годовщину со дня рождения С. А. Есенина жительница с. Константиново В. А. Дорожкина, 86 лет, поделилась своим впечатлением от прочтения стихотворения «Письмо матери» (1924): «Читала. Вот помню, как он говорил, что ты, моя старушка, часто ходишь на дорогу в своем ветхом старомодном шушуне. Это вон она счас, эта одёжка там в домике, одёжка такая, вот, чёрная, ну как вот жакетка, как жакетка. И вот она сейчас цела у меня, эта жакетка, и вот он ей пишеть. А она писала, значить: милый сынок там, как мне не нравится, что ты пошёл по этой участи. Лучше ты бы ходил бы за сохою, а я бы внучку качала бы ногою. А тогда люльки были, прицепка такая, и вот ногою качали. Ей было бы легше, чем он пошёл по этому».[2067]2067
  Записи автора. Тетр. 8б. № 629 – Дорожкина Валентина Алексеевна, 86 лет, с. Константиново Рыбновского р-на Рязанской обл. Зап. нами и Н. М. Солобай 03.10.2000 г.


[Закрыть] В. А. Дорожкина акцентирует внимание на смысловых фрагментах двух есенинских текстов – «Письмо матери» (1924) и «Письмо от матери» (1924):

 
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне (I, 179)
 

И

 
Мне страх не нравится,
Что ты поэт,
Что ты сдружился
С славою плохою.
Гораздо лучше б
С малых лет
Ходил ты в поле за сохою.
Стара я стала
И совсем плоха,
Но если б дома
Был ты изначала,
То у меня
Была б теперь сноха
И на ноге
Внучонка я качала (II, 126–127).
 

Этот пересказ важен для понимания того главного в содержании есенинских произведений, что находит отклик в душах односельчан поэта и вообще всех русских людей. Однако односельчане живее воспринимают эти стихотворения (особенно «Письмо матери»), так как понимают их целиком, дословно; и отраженные в них реалии крестьянского быта делают изображенную поэтом психологическую ситуацию родной и узнаваемой до тончайших нюансов.

Если воспоминание В. А. Дорожкиной свидетельствует об особенностях восприятия стихотворений Есенина на тему матери его односельчанами-современниками, то из воспоминания В. А. Иванова о реальной матери поэта (см. ниже) следует еще более важное обстоятельство – а именно: лирик воплотил действительные жизненные чаяния Т. Ф. Есениной в художественную форму, придал им статус широкого обобщения. В. А. Иванов, главный режиссер Рязанского театра юного зрителя в конце 1930-х гг. <и начале 1940-х?> записал в своем творческом дневнике:

А ведь я помню его мать. В Рязанской больнице умирала наша молодая актриса Магнышева. Против нее на койке сидела маленькая старушка, уютная, но сердитая – Есенина. У ее было что-то неважное с сердцем. Я говорил с нею о сыне. Старушка не плакала, вспоминая о Сереже, а горько сердилась. – «Пил много, спутался с городскими, а потом придумал песни писать, нет, чтобы делом заняться… Женился бы, парень башковитый был. Могли и в председатели выбрать. То-то жизнь была бы…» Старушка сидела на койке, завернувшись в белый больничный халат и явно обижалась на своего непутевого сына, который принес ей много горя и мало радости…

Это было весной 1941 года. Тогда рязанцы трусливо боялись сознаться, что они земляки Есенина, ибо его объявили «кулацким поэтом». <…> Когда я сказал старушке, что очень люблю ее сына и благодарю ее за него, а расставаясь, поцеловал ее сухую руку, старушка смахнула непрошеную слезу и пробормотала: «Жил бы со мною, женился, внуков бы нянчила».[2068]2068
  Цит. по: Иванова Л. И. О минувшем (Из записок театрального режиссера) // В мире Есенина: Сб. материалов Есенинских чтений. Орел, 1995. С. 105.


[Закрыть]

Казалось бы, лексема «шушун» географически конкретно привязывает содержание есенинского стихотворения к с. Константиново, где пожилые женщины носили эту верхнюю шерстяную одежду. Однако О. Е. Воронова отыскала литературный источник, с которым заметны творческие переклички стихотворения Есенина, причем именно на лексическом уровне, с использованием слова «шушун». Это стихотворение «Наперсница волшебной старины…» (1822) А. С. Пушкина со строками:

 
Я ждал тебя; в вечерней тишине
Являлась ты веселою старушкой
И надо мной сидела в шушуне,
В больших очках и с резвою гремушкой.
Ты, детскую качая колыбель,
Мой юный дух напевами пленила…
 

По мнению О. Е. Вороновой (и еще раньше – Д. Благого[2069]2069
  См.: Благой Д. Комментарии // Пушкин А. С. Избранные сочинения: В 2 т. М., 1978. Т. 1. С. 691.


[Закрыть]), за столетие до Есенина «Пушкин нарисовал с неменьшей теплотой и любовью образ другой “старушки” в “шушуне”, в котором за узнаваемыми чертами его духовных кормилиц – няни <Арины Родионовны Яковлевой> и бабушки <Марии Алексеевны Ганнибал> – вставал символический образ первой музы поэта».[2070]2070
  Воронова О. Е. Пушкин и Есенин как выразители русского народного самосознания // Пушкин и Есенин. Есенинский сб. Новое о Есенине. Вып. 5. М., 2001. С. 52.


[Закрыть] О. Е. Воронова полагает, что, подобно пушкинскому совмещению двух реальных женских образов в художественном обобщении, в есенинском «Письме матери» в главной героине переплетены биографические черты матери и бабушки поэта.[2071]2071
  См.: Там же. С. 51.


[Закрыть]

Шушун представляет собой (после реформ Петра I в области костюма) типично сельскую верхнюю летнюю женскую одежду Средней полосы России и южнорусской географической зоны. Одевание поэтом своей героини в шушун показывает несомненное крестьянское ее происхождение и однозначно отсылает к образу няни (у Пушкина) и матери-крестьянки и такой же бабушки у Есенина. Пушкин предельно точно представлял, как выглядит шушун: он мог видеть его на Арине Родионовне – родом с юга России; лицезреть в Нижегородской губ., где располагались его имения; наблюдать во время своих путешествий по Центральной и Южной России.

Современница поэта, ближайший друг и невенчаная жена Н. Д. Вольпин (задолго до ценного литературоведческого наблюдения О. Е. Вороновой и с фактической мотивировкой) подметила переплетение образов матери и бабушки в стихотворении: «Эрлих завел речь о “Письме к матери”, мною еще не слышанном. <…> Тем внимательней вслушивалась я в дальнейшее. Есенин заговорил о бабушке, которая его растила с двух лет, заступив малышу родную мать, Татьяну Федоровну Есенину, разлученную с мужем и сыном нелегкой судьбой. О ней, о бабушке, поэт рассказывал с глубоким чувством. Объяснил, что в “Письме…” и внутренне и внешне обрисована не мать, а бабушка. Это она выходила на дорогу в старомодном ветхом шушуне – для внука, прибегавшего за десятки верст из школы. <…> Запомним же это имя: Наталья Евтеевна Титова, женщина, согревшая материнской лаской сиротливое детство маленького Сережи»;[2072]2072
  Вольпин Н. Д. Свидание с другом // Как жил Есенин: Мемуарная проза. Челябинск, 1991. С. 343.


[Закрыть] и далее – «Вспыхнуло в уме: а всю ли ты правду сказал, что стихи о бабушке? Они и о ней, о родной твоей матери тоже!».[2073]2073
  Там же. С. 346.


[Закрыть]

П. И. Якушкин в 1846 г. описал шушун с. Гололобово Зарайского у.: «Сверх всего надевают на себя шушун из белого рядного сукна, т. е. кафтан, доходящий до колен или немного ниже».[2074]2074
  Собрание народных песен П. В. Киреевского. Записи П. И. Якушкина: В 2 т. Л., 1983. Т. 1. С. 201. № 454.


[Закрыть] В белом шушуне изображена на фотографии 1909 г. в с. Константиново дочь священника К. И. Смирнова (VII (3), № 1).

Д. К. Зеленин в «Восточнославянской этнографии» (1927, на нем. яз.) сообщал о шушуне: «У южнорусских получила широкое распространение нарядная женская одежда такого же типа… ее шьют из тонкого домотканого белого, реже цветного сукна и украшают отделкой. Чаще всего ее называют шушпбн (о происхождении этого слова от жупбн см.: Vasmer Max…), реже – сукмáн, сýкня или по цвету – жолтик, желтяк, кодмáн. <…> В Великолукском уезде Псковской губ. рукава таких сукней были с разрезами у плечей, и молодежь, не надевая сукню в рукава, просовывала руки в эти разрезы…».[2075]2075
  Зеленин Д. К. Восточнославянская этнография. М., 1991. (Пер. на рус. яз. с нем. изд. 1927 г.). С. 244.


[Закрыть] Рязанский этнограф Н. И. Лебедева в 1929 г. писала: «Шушпан. Верхняя одежда, прямая, с рукавами, почти до запястья, с красными ластовицами, в печали с белыми…».[2076]2076
  Лебедева Н. И. Материалы по народному костюму Рязанской губернии / Труды Общества исследователей Рязанского края. Рязань, 1929. Вып. XVIII. С. 7 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть] Именно такая одежда бытовала в родном Есенину селе Константиново и хранится в Государственном музее-заповеднике С. А. Есенина. Однако на Рязанщине существовали разновидности этой верхней одежды: в с. Сеитово Касимовского у. «старухи носили “шушпанья” синие с белыми полосками, ворота обшитые красным, с медной “зипунной” пуговицей, иногда стеклянной, или деревянной, или кожаной».[2077]2077
  Мансуров А. А. Описание рукописей этнологического архива Общества исследователей Рязанского края. Рязань, 1929. Вып. 2. С. 6. № 102.


[Закрыть]

Макс Фасмер предполагал в слове «шушпбн» добавление «арготического шу-» к «жупбн» – «“короткий теплый верхний кафтан”, ряз., смол., вологодск., яросл. (Даль), укр., блр. жупан “теплая верхняя одежда; шуба, тулуп”, чеш. župan “халат”, польск. zupan “род сюртука”, в. – луж. župan “длинный сюртук, ночной халат”. Согласно Бернекеру (1, 460), заимств. из итал. giuppone, giubbone “мужской кафтан из грубой ткани; крестьянский кафтан; фуфайка”. <…> Слово жупан в этот знач. есть уже во 2-м изд. словаря Памвы Берынды, 1653 г.».[2078]2078
  Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. М., 1986. Т. 2. С. 66; 1987. Т. 4. С. 493.


[Закрыть]

Есенину было знакомо слово «шушпан», и он использовал его для обрисовки образа бабки в повести «Яр» в 1916 г. (задолго до появления лексемы «шушун» в стихотворении «Письмо матери»): «Шушпан ее как-то выбился…» (V, 48). Лексема шушун встречается в ряде сочинений Есенина: «С чурбака, как скатный бисер, мухи // Улетают к лесу-шушуну» (IV, 107 – «Старухи», 1915); «Что ты часто ходишь на дорогу // В старомодном ветхом шуне» и «Не ходи так часто на дорогу // В старомодном ветхом шушуне» (I, 179, 180 – «Письмо матери», 1924). Можно предположить, что диалектизмы шушпан и шушун как синонимы при жизни Есенина активно бытовали в соседних селениях, причем последнее слово было характерно для с. Константиново.

В ХХ столетии непредставимость зримого образа шушуна оказалась свойственной не только городским народным исполнителям фольклоризованной есенинской песни «Ты жива еще, моя старушка…», но и некоторым интеллигентам-горожанам – современникам Есенина. Употребление именно Есениным (а не Пушкиным!) слова «шушун» расценивалось как показатель простонародности его поэзии, привязанности ее к глухой деревне, как этнографическая помета и знак регионального сельского быта. Анну Ахматову неточное непонимание смысла этого слова привело к созданию немыслимого образа «голубого шушуна», будто бы точно облегающего фигуру; и, возможно, в том числе из-за ошибочности такого словоупотребления поэтесса не решилась опубликовать свою поэтическую зарисовку «За узором дымных стекол…» (по мнению исследователей творчества А. А. Ахматовой,[2079]2079
  Это мнение любезно подтвердила нам филолог ИМЛИ РАН С. А. Коваленко (д. филол. н.; вед. научн. сотр.). Благодарим ее за консультацию по поводу стихотворений А. А. Ахматовой на «есенинскую» тему.


[Закрыть] это не dubia) – с фрагментом:

 
Отчего мой ясный сокол,
Не простившись, улетел.
Слушаю людские речи.
Говорят, что ты колдун.
Стал мне узок с нашей встречи
Голубой шушун,
А дорога до погоста
Во сто раз длинней,
Чем тогда, когда я просто
Шла бродить по ней.[2080]2080
  Цит. по: Ахматова А. А. Сергей Есенин / Публ. М. Кралина // Наш современник. 1990. № 10. С. 159. Указано место хранения: РГАЛИ. Ф. 13. Оп. 1. Ед. хр. 12. Л. 1 об.


[Закрыть]
 

Публикатор М. Кралин комментирует ахматовское стихотворение как стилизацию, возникшую после посещения Есениным Анны Ахматовой в Царском Селе в рождественские дни 1915 г. Дата сомнительна (хотя Есенин мог в устной беседе упомянуть шушун – без привязки его к стихотворению «Письмо матери»). Но и «Письмо матери» написано позже, в 1924 г., в связи с чем датировка ахматовского стихотворения, стилизованного поэтессой под раннюю дореволюционную лирику, могла бы быть передвинута к осени 1924 г., после пребывания поэта в гостях у нее в Фонтанном доме: «…встреча в творческом отношении, видимо, не осталась безрезультатной. Во всяком случае, Ахматова для себя, в один прием, без исправлений, написала стихотворение “а-ля Есенин”, которое никогда не пыталась опубликовать, видимо, по причине “подражательности Есенину”».[2081]2081
  Там же. С. 159.


[Закрыть] Также вероятно допустить, что Ахматова обратилась к Есенинской тематике непосредственно после кончины поэта, нашедшего отклик в ее душе (см. стихотворение «Памяти Есенина» [ «Так просто можно жизнь покинуть эту…»], 1925).