Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"

Руки

Образ руки (от плеч до кончиков пальцев) встречается в разных устно-поэтических жанрах. Как в рязанском фольклоре и диалекте, у Есенина эта образность представлена множеством лексем: рука, ручища, лапа, кулак, ладонь, горсть, палец, перст.

Характеристика рук по социально-классовому признаку обнаруживается в отрывке «Ленин» (1924): «Он нам сказал: “Чтоб кончить муки, // Берите всё в рабочьи руки. <…>”» (II, 146). Представление о трудовых крестьянских (аналогичных рабочим) руках можно получить из «Сказки о пастушонке Пете…» (1925): «А мужик как взглянет, // Разведет ручищей» (II, 168). Руки христианина, держащие свечу вместо оружия, раскрывают главную идею «Песни о Евпатии Коловрате» (1912, 1925): «И не меч Евпатий вытянул, // А свеча в руках затеплилась» (II, 179). Производимый правой рукой христианский жест осенения себя крестным знаменем запечатлен в стихотворении «Запели тесаные дроги…» (1918): «И на известку колоколен // Невольно крестится рука» (I, 83). В православии известно понятие подвига (героизма) праведника, побеждающего противника с духовным мечом в руке.

Образ поднятых или разведенных рук характеризует как масштаб, размер ландшафта (что иногда понимается как огромность и даже всеохватность пространства), так и векторную направленность простираемой поверхности, ориентированность ее по горизонтали или вертикали. В «Иорданской голубице» (1918) лирический герой изображен в наглядном жесте призыва к высшим силам и одновременно распростерт от реальной земли до неопределенного райского обиталища: «Снова до отчего рая // Руки мои поднялись» (II, 58). В «Октоихе» (1917) с воздетыми руками изображен уже Бог: камень «Не подобьет над нами // Подъятье Божьих рук» (II, 42). Современный филолог О. Е. Воронова утверждает: «Образ “длани господней” как знака духовного покровительства Господа русской земле в годину суровых испытаний проходит лейтмотивом через поэзию Есенина революционных лет».[1188]1188
  Воронова О. Е. Легенда о Есенине-старообрядце и ее местные корни // Новое о Есенине: Исследования, открытия, находки. Рязань; Константиново, 2002. С. 75.


[Закрыть] Несомненно, этот образ заимствован из Библии, где в книге «Исход» говорится от имени Бога: «И простру руку Мою, и поражу Египет всеми чудесами моими…» (3: 20); «И введу вас в ту землю, о которой Я, подняв руку Мою, клялся дать ее Аврааму, Исааку и Иакову, и дам вам ее в наследие» (6: 8); «…Я наложу руку Мою на Египет» (7: 4); «Тогда узнают египтяне, что Я Господь, когда простру руку Мою на Египет и выведу сынов израилевых из среды их» (7: 5) и др. Библейские примеры можно продолжить, однако ясно, что жесты исторических деятелей, запечатленные в скульптуре или иных видах искусства, восходят в своей прототипичности к неосознанно воспринятой Библии.

Изображение воздетых к небу рук, непропорционально больших по сравнению с остальной человеческой фигурой, Есенин мог видеть на народной вышивке полотенец и подолов рубах на Русском Севере (в Олонецкой губ. и Каргопольском у. Архангельской губ). Севернорусскую вышивку Есенин мог наблюдать во время своего путешествия по Вологодской и Архангельской губ. в 1917 г., лицезреть на Кустарной выставке, видеть у Н. А. Клюева и т. п. (в Средней полосе России подобные узоры не встречаются). Современный этнограф Г. П. Дурасов исследовал мотив гипертрофированных и схематизированных рук на северно-русской вышивке: «Часто из лучей этих крестов словно вырастают геометризованные человеческие фигурки то с опущенными руками (они осмысляются как изображение богини-матери), то чередующиеся между собой “девы” – с поднятыми руками и “матери” – с опущенными».[1189]1189
  Дурасов Г. П. Русская народная вышивка архаического типа и ее образы (По материалам Музея народного искусства) // Изобразительные мотивы в русской народной вышивке. М., 1990. С. 11; см. также илл.: «Встреча весны» и «Солнцеворот» – № 58, 64, 68, 121. С. 78, 82–86.


[Закрыть] Исследователь заметил: «Особый интерес в коллекции представляют двойные изображения “дев” и “матерей” в вышитом узорочье Каргополья. Чаще всего их встретим на оплечьях женских праздничных рубах и реже – на полотенцах. <…> Женская фигура с головой-ромбом, воздетыми руками, усыпанная солярными крестами, при повороте <на 180º> превращается в фигуру с руками у талии, в “лучезарном” головном уборе».[1190]1190
  Там же. С. 13.


[Закрыть]

Жест протянутой руки имеет двоякую трактовку, зависящую от пустоты ладони или наполнении ее чем-то. В первом случае так традиционно изображается нищий, просящий подаяния; во втором – наоборот, дающий милостыню, протягивающий руку помощи при преодолении препятствия или предлагающий дар. В стихотворении «Шел Господь пытать людей в любови…» (1914) показан милосердный жест «Христа ради»: «И сказал старик, протягивая руку: // “На, пожуй… маленько крепче будешь”» (I, 42).

Для эпистолярия Есенина оказываются постоянными два этикетных жеста – целования руки близкой женщине и пожимания рук другу, родственнику: 1) «Целую Ваши руки» (VI, 183 – А. А. Берзинь); «Обними Зосю и поцелуй ей руку» (VI, 205 – Н. К. Вержбицкому о его жене); 2) «Целую и жму руки» (VI, 180 – Г. А. Бениславской и Е. А. Есениной); «Жму руку» (VI, 181 – Г. А. Бениславской). Таких примеров огромное множество. Иногда в письме следует череда разнохарактерных жестов, выражающих разное отношение автора письма к адресату и упомянутой персоне и основанных на народных фразеологизмах: «Пока жму Ваши руки. // Екатерину жмите больше в кулаки» (VI, 187 – Г. А. Бениславской и Е. А. Есениной; ср. «зажать в кулак», «держать в кулаке»). В письме к Е. Я. Белицкому применительно к И. И. Ионову (Бернштейну) иносказательно применена лексема «лапа» в дружески-ласкательном семантическом плане: «Если он приедет раньше меня, пожмите ему его лапу» (VI, 173). На выразительном фразеологизме построено высказывание Есенина: «У вас эту книгу и Госиздат оторвет с руками» (VI, 190 – письмо к Г. А. Бениславской).

Количественная характеристика рук (с бóльшим числом их, нежели у человека) выделяет божественную персону среди простых смертных, служит признаком ее зримого узнавания. У Есенина изображена Богородица с тремя руками в «Сказании о Евпатии Коловрате, о хане Батые, цвете Троеручице, о черном идолище и Спасе нашем Иисус Христе» (1912) со строками: «Выходила Троеручица // На крылечко с горней стражею» (II, 198). Впоследствии при переделке этой «маленькой поэмы» автор отказался от образа Богородицы-Троеручицы и убрал его из сокращенного названия, и прецедент выведения в заглавии произведения части человеческого тела был утрачен у Есенина (если не считать поэмы «Ус», где по детали мужского лица назван заглавный герой). Образ Троеручицы заимствован Есениным с иконы Пресвятой Богородицы в Иверском монастыре на Афонской горе, с изображенною внизу дополнительною рукою в память чудесного исцеления руки святого Иоанна Дамаскина, которая была отрублена, по наущению греческого императора Льва Исаврянина, князем города Дамаска.[1191]1191
  См.: Дьяченко Г., протоиерей. Полный церковнославянский словарь. М., 1993 (репринт). С. 734.


[Закрыть]

Для поэтики Есенина характерна и возведена в ранг своеобразных «постоянных символов» иконописная поза Богоматери с младенцем Христом на руках, заимствованная с икон: «Идет возлюбленная Мати // С Пречистым Сыном на руках» (I, 44 – «Не ветры осыпают пущи…», 1914). Есенин неустанно возводит эту позу к образу Богородицы, хотя она же типична и для обычной смертной женщины, держащей малыша (в сознании поэта всякая земная мать в идеале уподоблена Богоматери). И, наоборот, иконопись допускает облик Богородицы с поднятыми благословляющими руками, не поддерживающими сына, изображенного посредине материнской фигуры (иконописный канон «Богоматерь Оранта»). Тем не менее Есенин чутко уловил ведущую линию в символическом изображении Матери с ребенком на руках (неважно – Богоматери или земной женщины), божественной в своей любви к младенцу. Христианская каноническая традиция и ее апокрифические и народно-христианские изводы жестко увязывают необходимость рук Святой Матери в первую очередь именно для держания ребенка, – отсюда известные образы Богоматери с Христом на руках, Богородицы-Троеручицы и, наоборот, безвинной сказочной Безручки, у которой впоследствии чудесным образом вновь отросли отрубленные руки.

По данным В. Я. Проппа, «Сравнительного указателя сюжетов» и архивным записям в совокупности,[1192]1192
  См.: Самоделова Е. А. Сказки Московской земли (По данным государственных архивов г. Москвы) // Москва в русской и мировой литературе. М., 2000. С 264–265.


[Закрыть] сказка «Безручка» (СУС 706) известна в России более чем полусотней вариантов, а в Западной Европе только с XIII по XVI века появилось 19 литературных обработок этого произведения.[1193]1193
  См.: Пропп В. Я. Русская сказка. Л., 1984. С. 235 и сноска 52.


[Закрыть] Фабула сказки заимствована из легенды афонского монаха Агапия Критянина «О царице Франачской, ею же отсеченной руце исчели всесильне владычица» (Чудо II) из его книги «Амартолон сотириа», изданной в 1641 г. по-гречески в Венеции. В свою очередь легенда восходит к итальянской народной сказке, с которой познакомился Агапий во время путешествия по Италии. В Москве в Чудовом монастыре в 1693–1705 гг. монах Евфимий перевел на русский язык сборник Агапия; сохранилось 6 списков перевода. В начале XVIII века неизвестный русский автор по мотивам легенды создал «Повесть о царевне Персике», известную в 12 списках.[1194]1194
  См.: Кузьмина В. Д. Вопросы сравнительно-исторического изучения сюжета в восточнославянской и южнославянской литературной традиции (Невин-ногонимая безрукая падчерица) // Славянские литературы. VI Международный съезд славистов (Прага, август 1968). М., 1968; Зуева Т. В. Волшебная сказка. М., 1993. С. 182–183.


[Закрыть] По мнению этнографа Л. А. Тульцевой, сказка «Безручка» сопрягается с культом Богородичных икон, среди которых жители среднерусской полосы особо почитают «Троеручицу» (называемую народом «Трехрушная»). Верующие дают обет принести в церковь в день праздника любимой иконы новые платки, ткань, полотенца по случаю удачного исхода болезни и исполнения других чаяний. По народной легенде о «Троеручице», «Господь чудесным образом дает Богородице третью руку, чтобы она смогла напиться во время своих странствий с грудным младенцем».[1195]1195
  Тульцева Л. А. Традиционные верования, праздники и обряды русских крестьян. М.: Знание, 1990. Сер.: Атеизм и религия: история, современность. № 11. С. 15.


[Закрыть]

Лирический образ – «Запах меда от невинных рук» (I, 72 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916) – соотносится только с молоденькой девушкой, еще не познавшей крепких мужских объятий и не успевшей в ответ обнять любимого. Этот образ, всецело оставаясь сугубо человеческим, в возрастном плане предвосхищает Богоматерь с ее нежными благословляющими и держащими божественного младенца руками, стоит в едином народно-православном ряду, обладающем сакрально-медовыми признаками: сравните – «Запах меда от невинных рук» (I, 72) и «Пахнет яблоком и медом // По избам твой кроткий Спас» (I, 50 – «Гой ты, Русь, моя родная…», 1914). Образ девичьих «невинных рук» относится к разряду эротических характеристик, продолженных в жесте сомкнутых на талии девушки мужских рук: «Так и хочется руки сомкнуть // Над древесными бедрами ив» (I, 125 – «Я по первому снегу бреду…», 1917).

Словарные статьи дают толкование лексемы «рука» как несомненной принадлежности человека. Согласно дарвинизму, преобразование верхних конечностей в руки привело к возникновению нового биологического рода Homo sapiens. Однако Есенин, будучи художником-творцом, наделяет руками даже космические явления и, соответственно, заставляет их производить ручные жесты: «Рассвет рукой прохлады росной // Сшибает яблоки зари» (I, 40 – «Пойду в скуфье смиренным иноком…», 1914, 1922); «Кудрявый сумрак за горой // Рукою машет белоснежной» (I, 70 – «Я снова здесь, в семье родной…», 1916). Образ женственной Родины, обнимающей или спасительно цепляющейся за более сильную мужскую фигуру, также показан посредством движения рук: «И дремлет Русь в тоске своей веселой, // Вцепивши руки в желтый крутосклон» (I, 80 – «Голубень», 1916). С отрицательной коннотацией поданы метафорически уподобленные человеческим рукам городские дороги: «Вот сдавили за шею деревню // Каменные руки шоссе» (I, 157 – «Мир таинственный, мир мой древний…», 1921).

Будучи частью человеческого тела, рука играет важную роль при разного рода договорах, что также нашло яркое воплощение в фольклоре. В Рязанской губ. в начале ХХ века существовал особый ритуал, юридически «де-факто» закрепляющий соглашение о свадьбе посредством рукопожатия: «“Лады” устраиваются в доме невесты. Родные жениха идут в дом невесты. Уговариваются еще раз обо всем, что должны справить невесте родители и что жених, “ударяют по рукам” и молятся»[1196]1196
  Мансуров А. А. Указ. соч. 1930. Вып. 3. С. 17. № 243.


[Закрыть] (д. Нефедово Киструсской вол.). По данным И. Проходцова за 1895 г., в Рязанской губ. (очевидно, и в Рязанском у., хотя без уточнения) «уже после сосватанья бывает рукобитье».[1197]1197
  Проходцов И. Предбрачные обычаи и убытки у крестьян Рязанской губ. // Труды Рязанской ученой архивной комиссии. Рязань, 1895. Вып. 1. Т. Х. С. 36.


[Закрыть] В знак уважения и покровительства жених брал невесту за руку (причем в рукавице или через повязанное полотенце или платок), что отражено в песне в 1885–1891 гг. «Сакол Саколавич…»: «Он и взял ие за ручуньку»[1198]1198
  Песни Рязанской губернии // Живая старина. СПб., 1894. Вып. II. Отд. IV. Смесь. С. 291.


[Закрыть] (д. Гремячка Данковского у.). Этот же традиционный и канонический жест взятия женихом невесты за руку как символ введения жены в церковь для венчания и в свой дом для совместной жизни описан в необрядовой, но часто приуроченной на Рязанщине к обрядам Троицы и Духова дня песне «Содял-содял да черёмушку» со свадебным мотивом: «Жених ведёт за ручку, // А сваха – за рукав»[1199]1199
  Записи автора. Тетр. 6. № 121 – Ларюшкина Ксения Сергеевна, 1927 г. р., с. Секирино Скопинского р-на, 04.07.1989.


[Закрыть] (с. Секирино Скопинского р-на).

В народных поговорках Рязанщины при помощи выдвижения на первый план рук противопоставлены человеческие качества – леность и рукоделие: «Встал – руки в брюки» и «На все руки от скуки»[1200]1200
  Записи автора. Тетр. 1. № 514 и без № – Самоделова А. М., 1929 г. р., слышала от родителей родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на, 07.11.1991, г. Москва.


[Закрыть] (с. Б. Озёрки Сараевского р-на).

Народный обычай ударять по рукам в знак согласия и пожелания взаимного успеха Есенин соединил с народным же поверьем о дожде, приносящем удачу: «Нам он на руку, чтоб он хлестал всю ночь» (III, 20 – «Пугачев», 1921). Духовное соединение людей наглядно выражается жестикуляцией, когда они сообща берутся за руки, одновременно прикладывают руки для выполнения какого-либо совместного действия, работы или одномоментно поднимают руки, принимая решение. Такое духовное единство людей, проявленное с помощью множества вскинутых в едином жесте рук, изображено в «Балладе о двадцати шести» (1924): «Вон еще 50 // Рук // Вылезают, стирая // Плеснь» (II, 115). Есенин даже усилил представление об идейной общности коммунаров, показывая единство через активное движение рук уже умерших, а не живых людей.

К свадебному образу невесты – белой лебедушки, известной по народным обрядовым песням и средневековому обычаю подавать на брачный пир лебедя, восходит есенинский образ, данный в вариациях: «Руки милой – пара лебедей…» (I, 269 – 1925); «И лебедя выгнув рукой» (III, 182 – «Анна Снегина», 1925).

Идущая от реальной ловли рыбы руками и от народного сказочно-анекдотического сюжета о глупцах сценка поимки солнечного отражения в воде запечатлена в стихотворении «Пропавший месяц» (1917) в эпизоде с рыболовом на реке:

 
Вздумал старик подшутить.
Отраженье от солнышка с утренних вод
Стал он руками ловить (I, 92–93).
 

Упомянутый народно-свадебный термин «лады» не имеет никакого отношения к слову «ладонь» (ср. древнерусское «долонь»), однако в народной этимологии он все-таки связан с ним: ладиться (от «ударять по рукам») и лады – ладушки – ладанка (от «амулет размером с ладонь с ладоном») – ладонь. Слово «ладонь» употребляет Есенин: «На эту монгольскую мразь, // Пока она всеми ладонями // Китаю не предалась» (III, 14 – «Пугачев», 1921).

В некоторых фольклорных произведениях слово «ладонь» имеет важную функцию прикрытия чего-либо, понимаемого как постыдное. Так, в необрядовой плясовой песне с. Константиново «Пошли девки на работу…» сюжет кражи вором Игнашкой оставленных на берегу девичьих рубашек во время купания имеет кульминацию – насмешливый совет: «Ты прикрой свою хавронью… Своей белою ладонью!».[1201]1201
  Запись автора. Тетр. 8а. № 320 – Ерёмина А. К., 57 лет, с. Константиново, 11.09.2000.


[Закрыть] Может быть, Есенин чутко уловил именно эту народную функцию ладони и неявно преподнес ее во фразе «Пока она всеми ладонями // Китаю не предалась», которую следует понимать в значении «целиком, до кончиков пальцев, с раскрытыми для жеста пожатия ладонями»?

Церковнославянская форма создает антропоморфно-божественный облик атмосферного персонажа – ветра: «Вот она, вот голубица // Севшая ветру на длань» (II, 58 – «Иорданская голубица», 1918).

Близким, почти тождественным синонимом «ладони» выступают «пальцы»: «Вложив светильником им посох в пальцы?» (III, 12 – «Пугачев», 1921). В других есенинских конструкциях особенно подчеркнута растопыренность «пальцев» – с пространственной разнонаправленностью их составляющих, и именно разъединенность отличает это предметное название от «ладони»; суть же этого отличия запечатлена в строках: «Протягивала солдат, как пальцы, // Непокорную чернь умерщвлять!» (III, 23 – «Пугачев», 1921). Выполнение тяжелого (в буквальном смысле!) дела с помощью меньшего числа пальцев, по сравнению с имеющимся в пятерне, демонстрирует небывалую силу героя в «Песни о Евпатии Коловрате» (1912, 1925): «Да пешнёвые угорины // Двумя пальцами вытягивал» (II, 176).

Известное из этнографических описаний и произведений Н. А. Некрасова объединение пальцев в горсть, обычное для бросания семян хлебных злаков в пашню, показано в есенинском стихотворении «Под красным вязом крыльцо и двор…» (1917) и отнесено к божеству. Причем цветовой эпитет указывает на антропологический тип южанина (израильтянина по происхождению) и на опаленность солнцем и загорелость трудовых рук земледельца: «Он смуглой горстью меж тихих древ // Бросает звезды – озимый сев» (I, 89). Далее в «маленькой поэме» 1916 г. «Голубень» образная деталь «смуглой горсти» отнесена к ветру, наделенному таким способом антропоморфизмом: «И горстью смуглою листвы последний ворох // Кидает ветер вслед из подола» (I, 81). Но еще раньше, в «Подражанье песне» (1910) понятие горсти являлось вполне реалистичным и было отнесено Есениным к женской (или девичьей) кисти руки: «Ты поила коня из горстей в поводу» (I, 27).

Есенин употреблял и такой старославянизм, как «перст». Во фразеологизме «перст указующий» поэт видел не только жест с вытянутым пальцем, но, как и следует из внутренней коннотации, знак судьбы. Есенин писал матери из армии в разгар Первой империалистической войны: «Отец мне недавно прислал письмо, в котором пишет, что он лежит с отцом Гриши Панфилова. Для меня это какой-то перст указующий заколдованного круга» (VI, 87). Сестра Екатерина Есенина разъяснила, почему брат прибегнул к известному фразеологизму: «Встреча нашего отца с отцом Гриши Панфилова совпала с решающим моментом в жизни Сергея: ему было предложено написать стихи в честь Николая II. Это было в конце 1916 года. Канун революции. Сергей не мог писать стихи в честь царя и мучительно искал предлог для отказа. И в этот момент он получил от отца письмо, в котором тот сообщал о встрече с отцом Гриши Панфилова. С Гришей у Сергея были связаны все его свободолюбивые, революционные мечты, и это напоминание о Грише явилось “перстом указующим” в принятом Сергеем решении».[1202]1202
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 19.


[Закрыть]

«Перст указующий» – это прямая библейская цитата. Так, в книге «Исход» говорится: «И сказал Господь Моисею: скажи Аарону: простри жезл твой и ударь в персть земную, и сделается персть мошками по всей земле Египетской» и «И сказали волхвы фараону: это перст Божий» (8: 16, 19).

Ноги

У Есенина символическое единение передано с помощью образа ног: «Так и мы! Вросли ногами крови в избы» (III, 10 – «Пугачев», 1921). Образ ног как единения известен в свадебном обряде Рязанщины: в с. Шостье Касимовского у. в 1923 г. утром перед венчанием в невестином доме «жених обвивает своей ногой ногу невесты».[1203]1203
  Мансуров А. А. Указ. соч. 1928. Вып. 1. С. 45. № 98 – Ястребова М. Ф. Этнографические материалы по селу Шостьи, Касимовского уезда. 1923.


[Закрыть] В с. Секирино Скопинского р-на новобрачным «ноги тогда заплетали, в хатку уходят».[1204]1204
  Записи автора. Тетр. 6. № 27 – Каноникова М. В., 1924 г. р., 06.07.1989.


[Закрыть]

Но и образ ног как символа разъединения, неустойчивости представлен в творчестве Есенина:

 
Остался в прошлом я одной ногою,
Стремясь догнать стальную рать,
Скольжу и падаю другою
(II, 104 – «Русь уходящая», 1924).
 

Естественно, авторский образ ног более частотен и многозначен. Образ человеческой ноги в определенном контексте синонимичен самому человеку: «Туда редко кто заглядывал, и умные звери смекнули, что человеческая нога здесь еще не привыкла крушить коряги можжевеля» (V, 93 – «Яр», 1916).

Еще одно назначение упоминания ног – показать усталость человека: «Ох, как устал и как болит нога…» и «Как будто кто сослал их всех на каторгу // Вертеть ногами // Сей шар земли» (III, 7, 12 – «Пугачев», 1921); иногда – нервное напряжение: «А ты всю ночь не спишь // И дрыгаешь ногою» (II, 138 – «Письмо деду», 1924).

Наоборот, Есенин поэтизирует ноги талантливой библейской танцовщицы (безотносительно к преступно-греховному поведению девушки), уподобляет ноги птице или мифологическому крылатому коню, или крылатым сандалим древнегреческого бога Гермеса: «“Пляши, Саломея, пляши!” // Твои ноги легки и крылаты» (II, 28 – «Певущий зов», 1917).

Усталость и болезненность ног у крестьян и особенно у бедных странников часто оказывались следствием их босоногости, предпочтением ходить летом разутыми, чтобы сократить расходы на обувь. Мотив странничества особенно убедителен и наглядно показан с помощью образа ног. Здесь наблюдается самое прямое, непосредственное и нерасторжимое взаимодействие человека с природой. Путники ногами меряют дальние дорожные расстояния; их босые ноги вступают в соприкосновение с неровной поверхностью дороги, они окутаны дорожной пылью или омыты травяной росой, изодраны шипами и колкими остями стеблей придорожных растений:

 
Пойду в скуфье смиренным иноком
Иль белобрысым босяком (I, 40);
 
 
Матушка в Купальницу по лесу ходила,
Босая с подтыками по росе бродила.
 
 
Травы ворожбиные ноги ей кололи,
Плакала родимая в купырях от боли (I, 29);
 
 
По дороге идут богомолки,
Под ногами полынь да комли (I, 58).
 

Восклицание Пугачева в одноименной поэме – «Ох, как устал и как болит нога…» (III, 7) – свидетельствует не только о потертостях кандалами лодыжки, но и об отсутствии обуви у героя в летний период, когда всюду по полям разлито «молоко соломенное ржи», «гонится овес на водопой рысцой», на грядках «челноки ныряют огурцов», когда он бежал из-под ареста 19 июня 1773 г. (III, 8, 502 – комм.). Босоногость, босячество также служат показателем низкого социального статуса, вплоть до выражения крайней нищеты, о которой на Рязанщине говорят, что нищенке «нечем прикрыть лытки»[1205]1205
  Записи автора от Трушечкиной М. И., 1907–1982, родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на, в начале 1980-х гг.


[Закрыть] (то есть оборванное платье не закрывает икры ног).

Есенин употребил в авторско-вариативной форме фразеологизм как выражение крестьянской позиции, отталкивающейся в своей противоположности от православного ритуального этикета, согласно которому на Вербное воскресенье патриарх в средневековой Московии омывал и вытирал полотенцем стопы нищих в Кремле: «Отдай!.. – // Повторял он глухо. – // Не ноги ж тебе целовать!» (III, 176 – «Анна Снегина», 1925). Вот как описал исходное событие очевидец-иностранец в середине XVI века: «После обеда Патриарху подали таз и рукомойник; он встал и подошел к нищим; умыл им ноги, обтер и облобызал».[1206]1206
  Фольклорные сокровища Московской земли: В 5 т. Т. 1. Обряды и обрядовый фольклор. М., 1997. С. 196. – Перепечатка из: Московские губернские ведомости. 1853, 11 апреля. № 15. С. 147 – «Путешествие (по России) Макария Патриарха Антиохийского (при Царе Алексее Михайловиче и Патриархе Никоне), описанное спутником его Архидиаконом Павлом, уроженцем города Алеппа».


[Закрыть]

У Есенина образ ноги (как основного понятия) разложим на его составляющие, относящиеся к разностилевым лексемам: закорки, бедра, ляжка, колено, стопа, пятка, палец.

У Есенина в «Песни о Евпатии Коловрате» (1912, 1925) характеристика нательного ношения оружия богатырем – «За гленищем ножик сеченый // Подпирал колено белое» (II, 176) – вызывает тройную фольклорно-этнографическую аллюзию: у былинного героя «тело белое», у сказочного – «по колено ноги в серебре», плюс обычай крестьянских парней и мужиков носить нож в сапоге. Поймавший мифическое солнышко в реке рыболов применил привычный жест: «Уши коленом примял» (I, 94 – «Пропавший месяц», 1917). Легкая эротическая тональность звучит в описании отношения пастуха к очеловеченной девушке-березе: «За голые колени // Он обнимал меня» (I, 124 – «Зеленая прическа…», 1918). Явлена мифологема «золотого дождя», коим прибыл Зевс к Данае:[1207]1207
  См.: Воронова О. Е. Сергей Есенин и русская духовная культура. Указ. изд. С. 242–243.


[Закрыть] «Где пляшет, сняв порты, // Златоколенный дождь» (II, 44 – «Октоих», 1917).

На родине Есенина незадолго до его рождения учитель Константиновской школы Рязанского у. Дмитрий Ильин 5 декабря 1892 года при работе с фольклорно-этнографической анкетой Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии записал от местного крестьянина быличку о «бесовском наваждении». В ней повествуется о том, будто бы бес утопил девушку нарочно около поставленного стариком-рассказчиком плота с уклейницей. В этой быличке очень выразительна фраза о спасании бегством героя – с подчеркиванием ведущей роли ног и управления ими самим Богом (с употреблением народного фразеологизма): «Я понял, что это бес кричит, поскорее давай Бог ноги».[1208]1208
  ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. Ед. хр. 149. Л. 2 об. – Верования села Константиновское Рязанской губернии. Собр. учителем Ильиным.


[Закрыть]

В беловом автографе «Октоиха» нога богочеловека показана священной и служит объектом христианского поклонения «О Русь, склонись главою // Перед стопой Христа» (II, 210). Очевидно, эти строки могли быть навеяны народными топонимическими преданиями о камнях-валунах с отпечатанными на них следами ступней Христа, Богородицы, святых, юродивых, бытовавших на Рязанщине (и по всей России). Есенин мог видеть изображение ступней христианских святых на церковных предметах в православных храмах (например, в Москве в церкви Дмитрия Солунского на ул. Ибрагимова рака с мощами святой Марии Магдалины содержит металлическую инкрустацию ее стопы; в Солдатской церкви на Госпитальной площади на иконе изображена Богородица над землей, а на высоком холме под ней вмонтирована металлическая стопа).

Совершенно иное, противоположное отношение к христианским святыням высказал Есенин в «Инонии» (1918): «Проклинаю тебя я, Радонеж, // Твои пятки и все следы!» (II, 63). А. Н. Афанасьев – любимый Есениным мифолог – в «Поэтических воззрениях славян на природу» (1865–1869) высказал суждение: «Нога, которая приближает человека к предмету его желаний, обувь, которою он при этом ступает, и след, оставляемый им на дороге, играют весьма значительную роль в народной символике».[1209]1209
  Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1865. Т. 1. С. 37.


[Закрыть] В русских сказках известны сюжеты о сбывшемся предсказании о том, что отцу придется омыть ноги своего сына.

Всего лишь образ чьих-то пяток создает величественную в своей неизвестности и сопричастности к божественной тайне сверхчеловеческую натуру, только слегка напоминающую человека в стихотворении «О красном вечере задумалась дорога…» (1916): «Кому-то пятками не мять по рощам // Щербленый лист и золото травы» (I, 74). В «Голубени» (1916) пятки уже определенно отнесены не к человеку, но ко дню в солнечном закате, олицетворенному в образе Ахиллесовой пяты и русского волшебно-сказочного героя, у которого «по колено ноги в золоте»: «Погаснет день, мелькнув пятой златою» (I, 79).

Величественность божественного персонажа не только у Есенина показана посредством упоминания одной из малых частей человеческого тела – пятки. Аллюзия на Ахиллесову пяту его собратьям-имажинистам понадобилась для выражения взгляда наблюдателя, сопричастного божественному явлению (пусть и отрицаемому им): «В самом деле, почему это вот так-таки вы уверены, что самое законное местонахождение точки зрения внизу, а не наверху? Мы спрашиваем вас: почему обязательно у подошвы? Разве в новой Библии сказано, что пятка важнее головы?».[1210]1210
  Гостиница для путешествующих в прекрасном. М., 1922. № 1.


[Закрыть] Применяя тот же образ, рассуждал В. Г. Шершеневич: «Человечество, подобно Ахиллесу, имеет свою незащищенную пяту, и я хочу на эту пяту надеть чулок. // “Какая же это пята?” // “Плыть против течения, происходящая от бессмертной человеческой глупости”».[1211]1211
  Шершеневич В. Так не говорил Заратустра // Гостиница для путешествующих в прекрасном. М., 1923. № 2 (без пагинации).


[Закрыть]

Образ пятки в культурной традиции является архетипическим; этот знак был уже известен мифологии (см. представленный в «Илиаде» Гомера древнегреческий миф о единственном смертельно уязвимом месте в фигуре Ахиллеса и последовавшее оттуда выражение «Ахиллесова пята»), далее он встречается в устном народном творчестве и проникает в художественную литературу. На Рязанщине говорили об обуявшем страхе: «Душа (сердце) ушла в пятки», а о возвращении после неудачного похода по делам высказывались: «Пошла назад пятками».[1212]1212
  Записи автора от Трушечкиной М. И., 1907–1982, родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на, в начале 1980-х гг. в г. Москва.


[Закрыть] Простого человека воспевал Есенин в инскрипте И. И. Старцеву: «Да не старится // Душа // пятками землю // несущих» (VII (1), 131 – 1920).

Показательно, что учитель Константиновской школы Рязанского у. Дм. Ильин 5 декабря 1892 г. записал от местного крестьянина быличку о местонахождении нечистого духа в человеческой пятке: «При виде знахаря этого мужика стало корчить, ломать, из рта потекла пена. Бесы закричали: “Дошел, седой, дошел”. Знахарь спросил: “Сколько вас?” Ему отвечают: “Нас много”. Знахарь спрашивает: “Где вы сидите?” Ему отвечают: “Мы сидим в пятке”. Знахарь схватил больного за пятку, и бесы с шумом вышли. Больной скоро выздоровел».[1213]1213
  ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. Ед. хр. 149. Л. 2 об. – Верования села Константиновское…


[Закрыть] Есенин запечатлел народный способ лечения – избавления от попавшей в организм лишней и опасной жидкости: «Какой-то мужик колотил Филиппа колом по пятке и норовил скопырнуть ее» (V, 87 – «Яр», 1916). Из воспоминаний сестры Е. А. Есениной известно, что этот способ применила к поэту его мать: «…стала бить бутылкой по пятке, потом стала бить обе пятки и била до тех пор, пока изо рта Сергея не полилось что-то черное…»[1214]1214
  ГЛМ. Ф. 4. Оп. 2. Ед. хр. 41. Л. 27 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

Сам Есенин записал частушку с упоминанием пятки в народном «мыслимом жесте» с пренебрежительным смыслом:

 
Плясала вприсядку,
Любила Васятку.
Теперя Васятку —
Под левую пятку
(VII (1), 322 – 1918).
 

Немного ранее Есенин запечатлел народное образное представление о муже-подкаблучнике: «Писариха подняла ногу и плюнула на каблук. “В пятках он у меня, я с ним и разговаривать не стану”» (V, 118 – «Яр», 1916).

Аналогично по формальной конструкции художественного тропа, но в эмоциональном плане пугающе представлены сумерки, естественная синева которых отсылает к посиневшим от холода ногам человека или даже к синеватым конечностям мертвеца: «И вечер, свесившись над речкою, полощет // Водою белой пальцы синих ног» (I, 79 – «Голубень», 1916). Это образ-перевертыш: поэт поменял местами цветовые определения в устойчивых словосочетаниях «синяя вода» и «белые ноги» и получил неожиданный ужасающий эффект. И все-таки, если не вдаваться в нюансы телесности, образ синего вечера вполне обычен: в сумерках река смотрится светлее неба – в сущности, только и всего.

Ноги показаны у Есенина в движении, с их помощью складываются характерные позы крестьян: «Тихо, на корточках, в пятнах зари, // Слушают сказ старика косари» (I, 64 – «Черная, потом пропахшая выть!», 1914); «По-звериному любит мужик наш на корточки сесть» (III, 24 – «Пугачев», 1921). Заметим, что Есенин отказывает горожанам в особенных позах, образованных при помощи ног; такая телесная выразительность свойственна только жителям села, наиболее приближенным к природе, почти слитым с нею.

Нарочитая грубость диалектных и просторечных лексем, относящихся к «телесному низу», сглаживается предчувствием природной целесообразности изображенных поэтом раскованных поз и общим ощущением растворенности сельского жителя в природе: «Хозяйка спит, а свежая солома // Примята ляжками вдовеющей любви» (I, 80 – «Голубень», 1916). Более сниженный случай дан при насмешливом описании свидания поэта: «Может, с толстыми ляжками // Тайно придет “она”» (III, 192 – «Черный человек», 1923–1925). И совершенная эскапада по поводу изначальной невозможности удовлетворить эротические чувства у монашек, давших обет безбрачия и направляющих любовь по ложному руслу: «Вот они, толстые ляжки // Этой похабной стены. // Здесь по ночам монашки // Снимают с Христа штаны» (IV, 275 – неоконч., 1919).