Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"
Автор книги: Елена Самоделова
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 76 (всего у книги 86 страниц)
От темы девичества в фольклорных переделках «под Есенина» – к «садистскому стишку»
В августе 2000 г. в г. Талдом Московской обл. нам удалось познакомиться с записной книжкой-песенником Антонины Александровны Чáсовой с помещенной там песней на слова Есенина «Выткался на озере…», в которой настоящий есенинский текст завершается придуманными и поющимися в народе 6–7 куплетами:
И уже не девушкой
Ты пойдёшь домой,
А пойдёшь ты женщиной
С грустью и тоской.
И пускай со стонами
Плачут глухари,
Плачут о загубленной
Девичьей любви.
Интересно, что последние две строки 6-го куплета имеют вариант, там же записанный: «Примешь облик женщины // С грустью и тоской». В с. Кузьминское Рыбновского р-на Рязанской обл. также приписывают Есенину создание двухстишия, будто бы вызванного его юношеской любовью к крестьянской девушке, чье имя теперь забыто.[2112]2112
Запись автора в августе 2005 г.
[Закрыть] Подобное «вольное обращение» с есенинским текстом, «дописывание» за Есенина поэтических строк обусловлено самим содержанием стихотворения, развитием любовной темы, которая у автора осталась открытой:
Зацелую допьяна, изомну, как цвет,
Хмельному от радости пересуду нет.
Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты,
Унесу я пьяную до утра в кусты.
И пускай со звонами плачут глухари.
Есть тоска веселая в алостях зари (I, 28).
Народная песня почти не знает элегической грусти, намеков и полутонов; гораздо более близка ей трагическая струя с мотивами девичьего грехопадения и последующего самоубийства как естественного самонаказания за несчастную любовь. Любителям творчества Есенина импонирует творческая манера автора рассуждать о любви в духе народной житейской философии; однако некоторые выражения – оригинальные авторские находки – остаются непонятными и, соответственно, невольно заменяются исполнителями песни: так, образное действие «со звонами плачут» превращено в более простое «со стонами плачут». Есенинская строфика, ориентированная на размер распространенной на Рязанщине частушечной жанровой разновидности – двухстрочного «страдания», также представляется талдомским жителям излишне «растянутой». На севере Московской обл. эта жанровая форма неизвестна, поэтому в Талдоме есенинский текст и его «продолжение» записаны куплетами (как и полагается, четырехстрочными), что, впрочем, никак не отражается на певческой манере исполнителей.
Более сложный путь создания проделала пародия на стихотворение Есенина «Хороша была Танюша…», записанная М. Самбуровой от старшеклассников московской школы № 64 в 1983 г.:
Поэтика этой переделки ориентирована на недавно появившийся в фольклоре (прежде всего в городской среде его бытования) жанр «садистского стишка» – с его отличительными особенностями. Они таковы: четырехстрочная рифмованная форма типа куплета; тяготение к нарочито кровавой, смертельной развязке; немотивированное нагнетание ужаса, часто достигающего абсурдных размеров; простота сюжета, основанного на стремительном действии. Сам жанр «садистского стишка» восходит к литературе; прародителем его иногда называют ленинградского поэта Олега Григорьева с четырьмя его стихотворениями о «сантехнике Петрове», и генезис относят к 1980-м годам. Любопытно, что в процитированном тексте нет ни одной дословно повторенной есенинской строчки; тем не менее протоавтор угадывается по совокупности причин: по аллюзии на его стихи 1911 г. «Хороша была Та-нюша, // Краше не было в селе» (I, 21), по элегически-трагической интонации положенного в основу произведения, по ритмико-строфической его канве.
Расхожее представление Есенина озорником и хулиганом, что воспето и самим поэтом, вошло в нарочито создаваемые им и поддержанные его друзьями легенды, способствовало приписыванию автору крамольного двухстишия: «Любите <эвфемизм> баб в душистом сене! // С приветом к вам Сергей Есенин!».[2114]2114
Там же. С. 450.
[Закрыть] Первая строка придуманная, а вторая дословно копирует есенинское «Письмо к женщине». Появлению такой фривольной пародии способствовало включение творчества поэта (в том числе и этого произведения) в школьную программу и всенародное признание Есенина как классика отечественной литературы. Истоки такого пародирования восходят к средневековой «профанной поэзии», позволявшей себе переделывать даже молитвы «Отче наш» и «Символ веры».
По мнению исследователя пародийной поэзии школьников М. Л. Лурье, «в восприятии современных подростков эти переделки также обретают статус “parodia sacra”: канонизированное культурной традицией, официальным признанием или школьной программой произведение подвергается комической дискредитации за счет искажения текста, его подмены своего рода “антитекстом”».[2115]2115
Там же. С. 433.
[Закрыть] Исследователь отмечает, что «излюбленными приемами переработки текста пародируемого источника являются использование обсценизмов, актуализация сексуальной, скотологической и вакхической тем» ради намеренного создания контраста с «высоким статусом или инфантильным звучанием оригинала».[2116]2116
Там же. С. 434.
[Закрыть]
Тот факт, что есенинские поэтические шедевры подверглись перетекстовке и пародированию, свидетельствует о широчайшей популярности и народной любви к творчеству поэта: ибо только любимые строчки удается переиначивать и приспосабливать к новым условиям художественного бытования. При этом Есенин получает двойную жизнь: свою собственную – как гениального поэта и дополнительную – как отца-основателя новой народной песни. На основе его поэзии получаются необрядовые песни разных жанровых разновидностей и стихотворные формы, исполняющиеся разновозрастными исполнителями и изначально рассчитанные на взрослую и детскую аудиторию: это «садистские стишки», пародийные куплеты, лирические песни.
Фольклорная история «о пастушонке Пете»
Одним из наиболее популярных стихотворных произведений Есенина, подвергшихся народному переосмыслению, оказалась «Сказка о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве» (1925). Первая из известных переделок появилась во время Великой Отечественной войны и известна по воспоминаниям Аркадия Разгона «В моей фронтовой памяти», датируется концом июля 1944 года, когда состоялось его знакомство с А. Т. Твардовским. По этому случаю
редактор принял решение отправиться к начпроду дивизии капитану Петру Беспалову, доброму гению редакции, о котором мы говорили, перефразируя есенинские стихи о пастушонке Пете:
Причиной обращения фронтовиков именно к этому произведению Есенина в данном случае явилось совпадение имен главных действующих лиц. Неизвестно, этой же мотивацией объясняется бытование в конце ХХ века в школе аналогичного четверостишия:
Возможно, фольклоризация зачина есенинского произведения «Сказка о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве» (II, 166–173) вторична: сам поэт воспользовался бытовавшей в его время народной песней, а также соотносящейся с ней поговоркой: «На чужой сторонушке рад своей воронушке».[2119]2119
Анисимов В. И. Мудрое народное слово: Фольклор Самарского края. М., 2001. С. 23.
[Закрыть] Следы этой песни наблюдаются уже в детском письме А. Н. Толстого, написанном 29 августа 1896 г. на хуторе Сосновка Самарской губ. и обращенном к его матушке А. Л. Толстой (Бостром):
Это был ответ А. Н. Толстого на письмо матери от 27 июля из Киева, где она процитировала три строки народной песни:
В 1920 году А. Н. Толстой три строки этой песни поместил в виде эпиграфа в рассказ «Настроения Н. Н. Бурова». А пародии на есенинский текст подверглись две строфы – начальная и близкая к концу:
Пастушонку Пете
Трудно жить на свете:
Тонкой хворостиной
Управлять скотиной.
<…>
«Тяжело на свете
Быть для всех примером.
Будь ты лучше, Петя,
Раньше пионером» (II, 166, 173).
«Два-три полуанекдота» о Сергее Есенине
Русский фольклор вобрал в себя поэзию Есенина и, соответственно, преобразовал ее в своих песенных произведениях. Сам же Есенин как стихотворец, автор и вообще примечательная фигура отобразился в древнейшем прозаическом жанре – в анекдоте. Показательно, что анекдоты (или подоб-ные жанровые образования, квазианекдоты) о Есенине ходили уже при его жизни. Современник поэта Н. Н. Асеев размышлял в воспоминаниях 1926 г. «Сергей Есенин» по поводу описываемой личности: «Что и кто любили? <…> Два-три полуанекдота…».[2122]2122
Асеев Н. Н. Стихотворения. Поэмы. Воспоминания. Статьи. М., 1990. С. 324.
[Закрыть] Лариса Сторожакова сообщала о том, что со слов А. Б. Никритиной (жены А. Б. Мариенгофа, друга Есенина) известны «общие байки о Есенине, красивая легенда о Мариенгофе» 64.
Однако нам известны лишь крупицы народных произведений, записанных в самом конце ХХ века. Вот характерный пример о названии парохода, стоявшего в одесском порту, и ответе биндюжника мальчику:
В одесском порту еврейский мальчик, увидев название парохода, пристал к маме:
– Мама, а кто такой Сергей Есенин?
– Отстань, не морочь мне голову.
Биндюжник, стоявший рядом, говорит мальчику:
– Ну откуда же маме знать, что «Сергей Есенин» – это бывший «Лазарь Каганович»?[2123]2123
Атасов С. Про особенности национального характера. М., 2000.
[Закрыть]
Этот текст по смыслу тождественен анекдотической ситуации, случившейся с самим Есениным и зафиксированной его приятелем И. И. Старцевым:
Возвращаемся однажды на извозчике из Политехнического музея. Разговорившись с извозчиком, Есенин спросил его, знает ли он Пушкина и Гоголя.
– А кто они такие будут, милой? – озадачился извозчик.
– Писатели, знаешь, памятники им поставлены на Тверском и Пречистенском бульварах.
– А, это чугунные-то! Как же, знаем! – отвечал простодушный извозчик.
– Боже, можно окаменеть от людского простодушия! Неужели, чтобы стать известным, надо превратиться в бронзу? – грустно заметил Есенин и долго потом рассказывал об этом случае.[2124]2124
Старцев И. И. Мои встречи с Есениным // Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 274.
[Закрыть]
Тот же анекдотический случай зафиксировал А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927) с датировкой:
Мне вспомнилось другое 31 декабря. В Политехническом музее – «Встреча Нового года с имажинистами». Мы с Есениным – молодые, здоровые. <…> Есенин заводит с извозчиком литературный разговор:
– А скажи, дяденька, кого ты знаешь из поэтов?
– Пушкина.
– Это, дяденька, мертвый. А вот кого ты из живых знаешь?
– Из живых нема, барин. Мы живых не знаем. Мы только чугунных.[2125]2125
Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 416.
[Закрыть]
Анекдотическая ситуация была расхожей в первые послереволюционные годы, она являлась обыденной и типичной. Ее привел А. Н. Толстой во вступительной статье «О читателе (В виде предисловия)» к сборнику 1925 г.:
А корабль с именем Есенина действительно существовал, даже если хронологическая привязка его ошибочна. Причем если бы пароход был вымышлен, то он стал бы фактом фольклора, что еще более примечательно в отношении процесса возведения в культ фигуры Есенина. Учительница Б. Лев в 1969 г. прислала письмо в журнал «Нева» с сообщением об этом: «Пятнадцать лет назад на голубых дорогах Московского речного пароходства впервые появился комфортабельный пассажирский пароход “Сергей Есенин”. Экипаж судна высоко чтит память русского поэта. В салоне оборудован музей, посвященный Сергею Есенину. <…> В каждом рейсе на литературных встречах выступают искусствоведы, артисты, писатели…».[2127]2127
Лев Б. Есенинские рейсы // Нева. 1965. № 5. С. 220.
[Закрыть]
В школьном фольклоре бытует анекдот о встрече трех поэтов – Есенина, Маяковского и А. А. Вознесенского (неважно, что последний родился позже – в 1933 г., развивал в своем творчестве поэтику В. В. Маяковского, первый сборник стихов опубликовал в 1962 г.). Объектом пародирования стало уже нашедшее свое место в народной песенной поэзии стихотворение Есенина «Береза» (1913) в контаминации с менее известным «Листья падают, листья падают…» (1925):
Встретились Есенин, Маяковский и Вознесенский. Решили написать стихи на одну тему. Видят: девушка под деревом … Есенин говорит:
Исходными текстами можно считать есенинские строки: «Белая береза // Под моим окном» (IV, 45) и «Я хотел бы теперь хорошую // Видеть девушку под окном» (I, 235).
Через двадцать с небольшим лет, уже в XXI веке был рассказан к случаю (как комментарий к прикрыванию рта при зевоте) анекдот про двух поэтов (вспомните мотив плевания в урны в фольклорной песне):
Маяковский сказал:
Люди! Будьте культурны!
Не плюйте на пол,
А плюйте в урны!
А Есенин ответил:
От поэтической стилизации – к центонности: часть 1-я (от А. Финкеля…)
Параллелью к пародированию стихотворений Есенина в фольклоре посредством их переделок в песни является литературная стилизация без намеренного «снижения» образности исходного произведения. Так, уже при жизни Есенина, в 1919 году, появилось стихотворение 20-летнего А. Финкеля про козла, созданное «по мотивам» есенинской лирики:
Рязанские лощины,
Коломенская грусть.
Одна теперь в долине
Живу я и томлюсь.
Козел мой златорогий
Гулять умчался в лес.
И свечкой четверговой
Горел окрай небес.
<…>
Я проклинаю Китеж
И тьму его дорог,
Восстал бездонный вытяж,
Разорван козий бог.
Стучали волчьи зубы
В тарелки языков.
Опять распят, погублен
Козлиный Саваоф.
О, лебедь гнутых ножек
И ножек серый гусь.
Рязанские дорожки,
Коломенская грусть.[2130]2130
Цит. по.: Паперная Э. С., Розенберг А. Г., Финкель А. М. Парнас дыбом. М., 1990. С. 70. Написание стихов с прописных букв проведено нами. – Е. С.
[Закрыть]
Этот текст появился в анонимном сборнике «Парнас дыбом» (Харьков, 1925), включавшем три раздела – «Про: козлов, собак и веверлеев», которые были созданы выпускниками Академии теоретических знаний в Харькове и будущими учеными Э. С. Паперной, А. Г. Розенбергом и А. М. Финкелем, изучавшими приметы индивидуального стиля поэтов разных веков и народов. (Примечательно, что Есенин посещал Харьков в 1920 году: 23 марта выехал туда вместе с А. Б. Мариенгофом и А. М. Сахаровым, 19 апреля выступил с Мариенгофом и Велимиром Хлебниковым в Харьковском городском театре с чтением стихов, 22–28 апреля возвратился в Москву; в середине апреля вышел из харьковской печати коллективный сборник «Харчевня зорь» с поэмой «Кобыльи корабли».[2131]2131
Сведения даны по: Краткая хроника жизни и творчества. 1895–1925 // Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 560.
[Закрыть]) Авторы поставили шутливую задачу – представить, как бы могли сочинить произведения различные литераторы про один из заранее оговоренных трех персонажей. В преамбуле «Вместо предисловия. Разговор книгопродавца с поэтом» А. М. Финкель (опять же без указания своего авторства) привел фамилию Есенина в перечислении наиболее оригинальных писателей:
И пронеслися предо мной
Толпою призрачных видений
Те, кем гордится род земной:
Здесь Данта был суровый гений,
Здесь был слепой певец Омир,
Некрасов, Франс, Крылов, Твардовский,
Есенин, Эренбург, Шекспир,
Ахматова и Маяковский.[2132]2132
Цит. по.: Паперная Э. С., Розенберг А. Г., Финкель А. М. Указ. соч. С. 15.
[Закрыть]
Интересно, что при переиздании сборника в 1927 г., после смерти Есенина, его фамилия исчезла из перечня писателей, но и сам список оказался наполовину измененным: Некрасов, Франс, Уайльд, Жуковский, Ахматова, Бальмонт, Шекспир, Юшкевич, Пушкин, Маяковский.[2133]2133
См.: Там же. С. 15. Сн. 1.
[Закрыть]
Понятно, что рефренное упоминание козла в разных его вариациях («козел мой златорогий», «козий бог», «козлиный Саваоф») объясняется тематической заданностью центрального персонажа, хотя и очень кстати пародирует культ обожествляемой Есениным коровы (см. образы отелившегося Бога, красного телкá и др.). В. Ф. Ходасевич рассуждал о «Пришествии» Есенина: «Несомненно, что и телок есенинский, как ни неприятно это высказать, есть пародия Агнца. Агнец – закланный, телок же благополучен, рыж, сыт и обещает благополучие и сытость…»[2134]2134
Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 199.
[Закрыть] (1926). Остальная финкелевская символика заимствована из разных есенинских текстов, опубликованных к моменту написания пародии и известных ее сочинителю. Так, зачин «Рязанские лощины» и стихи 4-го куплета «Я проклинаю Китеж // И тьму его дорог, // Восстал бездонный вытяж» восходят к трем строкам из «Инонии» (1918): «Проклинаю я дыхание Китежа // И все лощины его дорог. // Я хочу, чтоб на бездонном вытяже» (II, 62). Вторая (и она же предпоследняя) строка-рефрен пародийного текста – «Коломенская грусть» – является точной цитатой из есенинского стихотворения 1917 г. «О пашни, пашни, пашни…» (I, 121). Стих «Живу я и томлюсь» напоминает есенинское «Затомилась деревня невесточкой». В строках «Гулять умчался в лес. // И свечкой четверговой // Горел окрай небес» соединились стихи из двух стихотворений Есенина – «И горит в парче лиловой // Облаками крытый лес» (I, 56 – «Чую Радуницу Божью…», 1914) и «Свечкой чисточетверговой // Над тобой горит звезда» (I, 126 – «Серебристая дорога…», 1917). Начало 3-го куплета «Рычали гневно тучи, // Мотали головой» перекликается с есенинскими строками из «Инонии»: «Стая туч твоих, по-волчьи лающих, // Словно стая злющих волков» (II, 63).
Слова «тарелка» во всей лирике Есенина нет; но пародийная фраза «Стучали волчьи зубы // В тарелки языков» опирается на метафоричность, основанную на образах посуды и хозяйственной утвари: в первую очередь, это «На небесном синем блюде // Желтых туч медовый дым» (IV, 95 – 1915) и «Звери, звери, приидите ко мне // В чашки рук моих злобу выплакать» (II, 79 – «Кобыльи корабли», 1919), более отдаленно – «Грянул гром. Чашка неба расколота» (IV, 72 – «Богатырский посвист», 1914), «Сам враг кладет цветы на чашки коромысла» (IV, 97 – «Польша», 1915).
А. Финкель был не единственным прижизненным пародистом Есенина. Слава поэта «задокументирована» и в подделках «под Есенина». Разумеется, их создатели не отдавали себе отчет в том, что они подражают известному поэту. Просто они очень любили творчество Есенина и неосознанно черпали вдохновение в его сочинениях, «перепевая» его оригинальные лирические линии. Критик, спрятавшийся под криптонимом Н. Л., в «Книге и революции» (1923, № 2, с. 64) представил «“Камены”. Сборник историко-литерат. кружка при Госуд. институте народного образования в г. Чите. I. Стр. 4 + 116. Чита. 1922». Критик сообщал:
В далекой Чите следят, как могут, за литературой и стараются «в просвещении быть с веком наравне», читают доклады об имажинизме и Ахматовой и ворошат литературную старину. <…> Их <стишки> в Чите пишут по образцам, которые в Забайкалье считаются, может быть, очень свежими.
Кабы вызнать ржаные каноны,
Кабы ведать высот тропари
И дремать под дерновые звоны
До вечорошной, алой зари.
Это под Есенина. <…>
И хулиганы в Чите водятся. «И в Ерусалиме собаки лают», – говорит народ.
От поэтической стилизации – к центонности: часть 2-я (…к Т. Кибирову)
Традицию переделки есенинских стихотворений, но уже с привнесением собственных идей в заданную тематику, с внедрением новых семантических рядов при соблюдении авторской стилистики развивает современный московский поэт Тимур Юрьевич Кибиров (настоящая фамилия Запоев, род. в 1955 году, выпускник МОПИ им. Н. К. Крупской). Филолог В. А. Зайцев называет стиль поэта «вольно-ассоциативным, пародийно-реминисцентным».[2135]2135
Зайцев В. А. Русская поэзия ХХ века: 1940 – 1990-е годы. М., 2001. С. 244.
[Закрыть] Т. Ю. Кибиров широко применяет в своем творчестве центонность – использование чужих цитат в собственных стихотворениях.
По мотивам трех стихотворений Есенина из цикла «Персидские мотивы» (1924–1925), путем их контаминации Тимур Кибиров создал одноименное есенинскому произведение «Шаганэ ты моя, Шаганэ…» под № 3 из собственной рубрики «Песня остается с человеком. 3» из цикла «Рождественская песнь квартиранта» (1986). В основе стихотворения Кибирова лежат есенинские «Шаганэ ты моя, Шаганэ», «Я спросил сегодня у менялы…» и «Свет вечерний шафранного края» (I, 252, 250, 257). Покуплетное сравнение произведений Есенина и Кибирова показывает новые линии и смысловые акценты в развитии исходной темы:
Шаганэ ты моя, Шаганэ,
Потому что я с Севера, что ли,
По афганскому минному полю
Я ползу с вещмешком на спине…
Шаганэ ты моя, Шаганэ (Кибиров);
Шаганэ ты моя, Шаганэ,
Потому что я с Севера, что ли,
Я готов рассказать тебе поле,
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ ты моя, Шаганэ (I, 252 – Есенин).
Кибиров точно воспроизвел первые два есенинских стиха (в том числе и рефренный – начальный и закольцовывающий пятистишие) и сохранил исходный образ поля, однако совершенно изменил его семантику, преобразовав его из благодатно-урожайного в убийственно-военное минное:
Тихо розы бегут по полям…
Нет, не розы бегут – персияне.
Вы куда это, братья-дехкане?
Что ж вы, чурки, не верите нам?…
Тихо розы бегут по полям…
В основание этого пятистишия положен есенинский стих «Тихо розы бегут по полям» (I, 257, 258), являющийся рефреном в первой и последней строфах из есенинского «Свет вечерний шафранного края». Сопоставление роз с людьми и враждебное отношение к ним наблюдается у Есенина также в стихотворении «Ты сказала, что Саади…» из цикла «Персидские мотивы» в строках: «Ты пропела: “За Ефратом // Розы лучше смертных дев. <…> Я б порезал розы эти…”» (I, 254). Образ людей-цветов стал у Есенина постоянным; стихотворение «Цветы» (1924) целиком посвящено родству цветочных и людских судеб, в нем прослеживается символическая трансформация цветов в людей и обратное превращение капель крови в окраску лепестков: «А люди разве не цветы?» (IV, 206), «А эта разве голова // Тебе не роза золотая?», «Цветы людей и в солнь и в стыть // Умеют ползать и ходить», «Я видел, как цветы ходили», «Цветы ходячие земли!» (IV, 206–207) и др. Есенин прославляет отвагу пролетарских воинов и сочувствует этим красноармейцам, метафорически скрытым в цветочно-цветовой символике: «Цветы сражалися друг с другом, // И красный цвет был всех бойчей» и «Мне страшно жаль // Те красные цветы, что пали» (IV, 207). В отличие от других цветов – левкоя, резеды, колокольчика, василька, розы, – обозначенные лишь по цвету лепестков «красные цветы» сразу устанавливают семантические связи с «красными» и «белыми» гвардейцами Гражданской войны (последние не названы Есениным), извлекают исторически далекие аллюзии с Войной белой и красной роз. Так иносказательно реализуется мотив сражающихся цветов-людей – сравните также «цветочную» реализацию образа врага из «Золото холодное луны» (1925, цикл «Персидские мотивы») с поэтизацией розы и шафрана: «Губы к розам так и тянет, тянет. // Помирись лишь в сердце со врагом – // И тебя блаженством ошафранит» (I, 261).
Я сегодня сержанта спросил:
«Как сказать мне “люблю” по-душмански?»
Но бессмысленным и хулиганским,
И бесстыжим ответ его был.
Я сегодня сержанта спросил,
Я вчера замполита спросил:
«Разрешите, – спросил, – обратиться?
Обряжать в наш березовый ситец
Гулистан этот хватит ли сил?»
Зря, наверно, его я спросил.
Пародируемым первоисточником этих двух строф стал обширный фрагмент есенинского стихотворения «Я спросил сегодня у менялы…», в котором лирический герой трижды вопрошал у восточного ростовщика о переводе любовной лексики на персидский язык и получил ответ мудреца:
Я спросил сегодня у менялы,
Что дает за полтумана по рублю,
Как сказать мне для прекрасной Лалы
По-персидски нежное «люблю»? <…>
И ответил мне меняла кратко:
О любви в словах не говорят,
О любви вздыхают лишь украдкой,
Да глаза, как яхонты, горят (I, 250) .
У Кибирова сохраняется идея непереводимости тех же отвлеченных понятий, однако количество вопросов сокращено со знакового и волшебного числа «три» до двух. Переводу в расширительном смысле (то есть преобразованию, трансформации) легко поддаются такие общеизвестные топонимы с топонимическими образованиями и устоявшиеся есенинские выражения, как «По-персидски нежное “люблю”?», «Персия», «Хороссан», «И страна березового ситца» (I, 163 – «Не жалею, не зову, не плачу…», 1921), превратившиеся в конце ХХ века в строки, вызванные к жизни суровыми реалиями Афганской войны: «Как сказать мне “люблю” по-душмански?», «Обряжать в наш березовый ситец // Гулистан этот хватит ли сил?».
Шаганэ-маганэ ты моя!
Бензовоз догорает в кювете.
Мы в ответе за счастье планеты.
А до дембеля 202 дня.
Шаганэ ты, чучмечка моя.
Шаганэ ты моя, маганэ!
Там, на Севере, девушка Таня.
Там я в клубе играл на баяне.
Там Есенин на белой стене…
Не стреляй, дорогая, по мне!
Придуманная Кибировым насмешливая двойная форма «Шаганэ-ма-ганэ» создана по типу словообразовательной модели «исходное имя + омофон с начальным звуком “б” или “м”, реже – с другими звуками».[2136]2136
См.: Минлос Ф. Р. Заумь в считалках // Мат-лы молодежной науч. конференции «XII Виноградовские чтения» (25–30 июня 2002 г., Нижний Новгород). Н. Новгород, 2002. С. 95 – 103. Слово «хала-бала» неоднократно повторил Александр Градский в телепередаче 24 октября 2002 г.
[Закрыть] Примеры: «гоголь-моголь», «усени-масени», «йоксель-моксель», «коляда-моляда», «каля-маля», «каляка-маляка», «калечина-малечина», «тыр-пыр», «халá-балá», «хáли-гáли», издательство имажинистов «Чихи-Пихи» и др. Истоки формирования таких дублетных имен уходят в архаику, причины их возникновения коренятся в глубоком подсознании, кроются в эмоциональном отношении к высказыванию. «Новостроительство» неологизмов подобного типа более всего присуще детям, реже взрослым, спонтанно выплескивающим окказиональные формы при сильном волнении и гневе.
Понятно, что обращение «дорогая» к стреляющему в упор врагу может быть употреблено только в ироническом смысле: так идеальная и недосягаемая героиня оказалась вовлеченной уже не в любовные, а в кровопролитные военные игры. Есенинское сопоставление оставленной на родине девушки-северянки с персиянкой Шаганэ как равно желанных возлюбленных снято Кибировым, ибо для бойца невозможна любовь к непобежденному противнику. Фонетическая замена словосочетания «девушка тоже» на созвучие «девушка Таня» произведена с учетом имени матери Есенина, часто повторяемого в его творчестве, напр.: «Хороша была Танюша, краше не было в селе» (I, 21 – 1911) и «Тани нет. Тани нет. // А мне ее надо» (IV, 193 – «Форма. 2. Народная. Подражание песенке матери», 1924); Татьяной названа и дочь поэта в его браке с З. Н. Райх. А в общем виде анализируемые две строфы Кибирова восходят к есенинскому фрагменту:
Дорогая, шути, улыбайся,
Не буди только память во мне <…>
Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Там, на севере, девушка тоже,
На тебя она страшно похожа,
Может, думает обо мне… (I, 253).
И, наконец, трагическое завершение кибировского сюжета вполне оригинально; кровавая развязка логично следует из перипетии неожиданной встречи лирического героя-бойца, наследовавшего нежные чувства к восточной красавице, но столкнувшегося с совершенно иной, не романтической и не идиллической действительностью. И только любимый цвет родного неба остался прежним – таким, как у Есенина: «Синий май. Заревая теплынь…» (I, 211).
В результате получилось очень емкое в содержательном плане и идеологически заостренное авторское произведение, лишь по форме напоминающее исходные тексты Есенина. Пародией его назвать никак нельзя. Т. Ю. Кибиров полностью сместил мировоззренческие акценты. Это, скорее, оригинальное размышление на тему: что изменилось в геополитической обстановке приблизительно на той же территории за 60 истекших лет; какими бы получились современные взаимоотношения есенинских персонажей (лирического героя и Шаганэ), если бы они исторически развивались. Это попытка объяснить, что происходит с обыкновенными людьми (прежде мирными и романтически настроенными), как непонятно ради чего затеянная война влияет на судьбы ее невольных участников.
Проанализированное стихотворение Т. Ю. Кибирова наиболее «есенинское», если позволительно так выразиться, вытканное по его канве. Однако у того же поэта существует еще два произведения, лишь общим эмоциональным настроем напоминающие лирику Есенина и допускающие отдельные (порой неточные и переделанные) цитаты. Во-первых, это стихотворение под № 1 из авторской рубрики «Песня остается с человеком. 1. Зачин» из цикла «Рождественская песнь квартиранта» (1986):
Название «Зачин» играет троякую роль. Во-первых, терминологическое и фольклорное по своей сути, оно уже на генетическом уровне отсылает к народно-песенным жанрам. Во-вторых, его структурно-организующая сущность неизбежно проявляется в первой строке, которая своим началом (в усеченной первой части и синтаксической модели) дословно повторяет заглавие есенинского стихотворения по начальному стиху – «Край ты мой заброшенный…» (1914) и подводит к мысли о необходимости улавливать помимо основного текста еще и подтекст. В-третьих, «зачин» заявлен как формально-содержательное вступление и структурная предпосылка не только к самому первому стихотворению, но и к циклу в целом; а поскольку содержательно и буквально он оказывается стилистической аллюзией на строку Есенина, то таким способом есенинская поэтика осеняет весь кибировский цикл.
Ирония Кибирова заключается в преобразовании заявленной Есениным темы природного ландшафта в сторону дурных привычек обитателей русских раздолий. Если Есенин полагал заброшенность родного края-«пустыря» объективной данностью, не зависящей от воли человека, то Кибиров рассуждает совершенно иначе. Есенинский «сенокос некошеный» (I, 60) и чуть-чуть видоизмененный фрагмент строки «избы серые твои» из «России» (1908) А. А. Блока он преобразовывает в «Край ты мой единственный, край зернобобовый», в котором главенствуют «садик-самосад» и «пшик да змеевик»; в результате получается, что «чертово зелье» и «зеленый змий» определяют стиль жизни русского мужика, скатывающегося к безделью и нищете. В нарочито шаржированном подходе к обрисовке основной тенденции российской деревни Кибиров отталкивался от есенинской строки «Ирония! Вези меня! Вези!» (IV, 196 – «Заря Востока», 1924) и устного высказывания поэта В. И. Эрлиху о том, что «у меня ирония есть».[2139]2139
Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 402.
[Закрыть]
В обращении к «Л. С. Рубинштейну» из цикла «Три послания» (1987–1988) Т. Ю. Кибирова снова звучат отражения есенинских строк и индивидуальных речевых оборотов, авторских словесных клише и художественных мотивов. Они иронически переосмыслены в строфах:
Солнце всходит и заходит.
Тополь листья теребит.
Все красиво. Все проходит.
«До свиданья!» – говорит.
<…>
Где ж утраченная свежесть
На лазоревом коне?
Зубы, волосы все реже,
И все чаще страшно мне.
<…>
И от вражеских наветов
Опадает ветхий грим.
Ты проходишь, Власть Советов,
Словно с белых яблонь дым.[2140]2140
Кибиров Т. Ю. Сантименты: Восемь книг. Написание стихов с прописных букв проведено нами. – Е. С.
[Закрыть]
Первообразами здесь выступают строки Есенина: «До свиданья, друг мой, до свиданья. <…> До свиданья, друг мой, без руки, без слова» (IV, 244 – 1925); «На лазоревые ткани…» (IV, 93 – 1915); «О моя утраченная свежесть», «Словно я весенней гулкой ранью // Проскакал на розовом коне» и «Все пройдет, как с белых яблонь дым» (I, 163 – «Не жалею, не зову, не плачу…», 1921). Образ тополя частотен для лирики Есенина и не сводим к какому-либо единственному стиху Есенина – например, к такому: «Уж не будет листвою крылатой // Надо мною звенеть тополя» (I, 167 – «Да! Теперь решено. Без возврата…», 1922).
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
