Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"

Курение как приобщение к контингенту взрослых

Если считать курение изначально мужским занятием, то Есенин испробовал в своей жизни возможность курить и обходиться без курева. В биографии поэта заметно по крайней мере два периода обращения к курению.

Сначала Есенин приобщался к куреву в юности – очевидно, из стремления применить внешние атрибуты взрослости, примерить на себя «мужскую знаковость», уподобиться «настоящим мужчинам» и испробовать привлекательность «запретного плода» (ведь Есенин учился в Спас-Клепиков-ской второклассной учительской школе закрытого типа, где в соответствии с учебно-образовательными правилами и православным уставом запрещалось «дьявольское зелье»). Период юношеского курения был непродолжительным, поскольку Есенин с кардинальным изменением своего жизненного пути в связи с переездом из сельской местности в город резко сменил мировоззренческие ориентиры: свойственный юности максимализм привел его к аскетизму. После окончания школы, находясь уже в Москве, между 16 апреля и 13 марта 1913 г. Есенин сообщил в письме к Грише Панфилову о принятом решении расстаться с курением: «По личным убеждениям я бросил есть мясо и рыбу, прихотливые вещи, как-то вроде шоколада, какао, кофе не употребляю и табак не курю. Этому всему будет скоро 4 месяца. На людей я стал смотреть тоже иначе» (VI, 33).

Потом наступил второй период приобщения Есенина к курению, уже когда поэт стал вполне взрослым. Сохранился целый ряд есенинских фотографий, свидетельствующих о пристрастии поэта к курению. На фотокарточках Есенин запечатлен сначала с курительной трубкой (1919–1921 годы – VII (3), № 35–36, 53), потом с папиросой в руке (1922–1925 годы – VII (3), № 65, 72, 79, 86, 88, 91, 93, 103). Таким образом, по письмам и фотографиям удается проследить хронологию, когда от курения трубки с табаком в юности Есенин перешел к употреблению папирос. Можно даже предположить, что переход от курительной трубки к папиросам осуществился в период заграничного турне под влиянием западной моды на курение: в Москве Есенин курил табак, а в Берлине и Нью-Йорке уже перешел на папиросы. После возвращения из-за границы и до конца жизни поэт продолжал курить папиросы. В письме к сестре Е. А. Есениной в 1925 г. поэт требовал: «Жду банк-книжку, варенья, папирос, спичек и еще чего-нибудь» (VI, 230).

Вероятно, Есенина первоначально привлекала внешняя театральность процесса табакокурения: ношение кисета по примеру сельских парней (что нашло отражение в частушках типа «Шила милому кисет…»), насыпание табака в трубку, разжигание трубки, жестикуляция с трубкой, выпускание клубов дыма и т. д.

При жизни Есенина в с. Константиново бытовала шутливая народная песня «Едет Ваня из Рязани…» со словами: «Нос большущий, вверх загнутый, // Табачищем натянутый»; а в ее варианте «Едет Ваня на пегане…» имеются строки: «Сидит Маня на диване, // Вышивает кисет Ване».[769]769
  «У меня в душе звенит тальянка…». С. 339–340.


[Закрыть]

Там же встретилась генетически ранняя 6-строчная частушка с табако-курительной тематикой:

 
Ой, милый мой,
Постой со мной.
Я сошью тебе кисет
С голубой каймой.
Голубой тюлевый,
Приходи, закуривай [770]770
  Там же. С. 116 (в записи Е. и А. Есениных в 1927 г.).


[Закрыть].
 

Для тематики частушек обычно упоминание кисета, вышиваемого девушкой для любимого парня, что воспринимается как проявление любви к нему. Современный фольклорист А. В. Кулагина указывает, что кисет в частушках выступает в качестве объекта сопоставления в символической параллели.[771]771
  См.: Кулагина А. В. Поэтический мир частушки. М., 2000. С. 58.


[Закрыть] Кисет (наряду с другими курительными принадлежностями) встречается в повести «Яр» (1916) и служит характерной чертой при обрисовке персонажа: «Карев сидел на остывшей туше и, вынув кисет, свертывал из махорки папиросу»; «Карев подкладывал уже под скипевший чайник поленьев и, вынув кисет, взял Аксюткину трубку» и «Карев, усмехаясь, вынимал кисет и, отрывая листки тоненькой бумаги, угощал мужиков куревом. // – Ничего мне не надо; табак пока у меня завсегда свой, а коли, случится на охоте, кисет забуду, так тут попросил бы одолжить щепоть» (V, 13, 50, 69).

Другой персонаж «Яра» обладает своим характерным способом табакокурения: «Дед Иен подошел к костру, где сидел Карев, и стал угощать табаком. // Мужики, махая кисетами, расселись кругом и стали уговаривать деда рассказать сказку. // – Эво, что захотели! – тыкал в нос щепоть зеленого табаку» (V, 77). Этот присущий в повести только деду Иену способ нюхания табака стал предметом веселого розыгрыша: «Из кармана выпала табакерка и откатилась за телегу. // Просинья подошла к телеге, взяла впотайку ее двумя пальцами и пошла на дорогу. <…> Просинья взяла щепку и, открыв табакерку, наклала туда помету. <…> В нос ударило поганым запахом, он поглядел на пальцы и растерянно стал осматривать табакерку» (V, 79–80). Именно с табаком прощается дед Иен, сдаваясь приставу с десятскими и беря всю вину за убийство помещика на себя: «Из кучки вылез дед Иен и, вынув табакерку, сунул щепоть в ноздрю. // – Понюхай, моя родная, – произнес он вслух. – Может, боле не придется» (V, 110–111). Таким способом Есенин продемонстрировал пристрастие отдельных – наиболее мужественных – крестьян к курению табака и показал значимость обычая в народной жизни. Однако значимость этого обычая развенчивается автором тем, что оба заядлых курильщика – Костя Карев и Иен Иенович Кавелин – насильственно изгнаны из крестьянского сообщества (первый убит по ошибке, второй отправлен в тюрьму), а продолжателей их привычки курить табак не заметно.

Еще один персонаж «Яра», нюхающий табак, изначально описан нелицеприятно: «Из горницы, с завязанным на голове пучком, вышел поп, вынул берестяную табакерку и запустил щепоть в расхлябанную ноздрю» (V, 15).

Первая мировая война и революция заставили крестьян курить импровизированные папиросы: «Мужик залучил граммофон, – // Слюнявя козлиную ножку, // Танго себе слушает он» (III, 183 – «Анна Снегина», 1925).

Курение трубки для Есенина являлось скорее игрой во взрослость, стремлением к театрализации жизни, примериванием на себя внешнего облика светского человека, проявлением дендизма, нежели реальной пагубной привычкой. Об этом свидетельствует нарочитая подчеркнутость позы, проявленная в словно отточенных жестах с трубкой, запечатленных на студийных фотографиях (это особенно заметно в работах признанного мастера Н. И. Свищова-Паолы).

Современники отметили тягу Есенина к курению как новое явление в поведении поэта. Так, Л. М. Клейнборт вспоминал о Есенине после его заграничного турне: «Он закурил, чего, кажется, за ним не водилось прежде».[772]772
  Клейнборт Л. Н. Указ. соч. С. 270.


[Закрыть]

Из воспоминаний сына поэта К. С. Есенина известно, какие папиросы предпочитал отец: «Курил он “Сафо”. Были такие папиросы высшего сорта, с женщиной в тунике на коробке».[773]773
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 456.


[Закрыть]

Послезаграничный период жизни Есенина был, пожалуй, психологически самым напряженным. По-видимому, снять избыточную душевную напряженность поэт пытался и с помощью папирос. О предпоследнем дне Есенина в гостинице «Англетер» в Ленинграде вспоминал Лазарь Берман: «Погасшая папироса была зажата в зубах».[774]774
  Берман Л. По следам Есенина // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина. С. 248.


[Закрыть]

В художественном творчестве Есенин показал процесс курения как выход из экстремальной ситуации: чуть не утонувший «Филипп телешом стал, покачиваясь, в сторонку и попросил мужиков закурить» (V, 88 – «Яр», 1916).

Находясь за рубежом, Есенин обращал внимание на сигаретную рекламу: «Там, с 30-го этажа, курит электрический мистер, выпуская электрическую линию дыма, которая переливается разными кольцами» (V, 169 – «Железный Миргород», 1923). С помощью образа заядлого курильщика Есенин передавал подражательную и одновременно творчески-преобразовательную сущность США: «Европа курит и бросает, Америка подбирает окурки, но из этих окурков растет что-то грандиозное» (V, 172 – «Железный Миргород», 1923).

Еще несколько интересных «курительных образов», созданных Есениным то как вариативные, то как уникальные, являются метонимическими. Варьирующийся образ: «Полыхают зори, курятся туманы» (I, 38 – «Задымился вечер, дремлет кот на брусе…», 1912); «Закурился пахучий туман» (I, 32 – «Туча кружево в роще связала…», 1915). Оригинальные образы: «Курит облаком болото» (I, 39 – «Край любимый! Сердцу снятся…», 1914); «Небо в куреве, как хмаровая близь» (IV, 107 – «Старухи», 1915); «Тихих вод парагуш квелый // Курит люльку на излуке» (I, 95 – «О товарищах веселых…», 1916).

Поиск мужского кумира и идея избранничества (часть 1-я): Дед и Христос

Для формирования с детства мужественного характера показателен поиск типично мужского кумира. Есенинский выбор в качестве нравственного идеала пал на деда. Есенин неоднократно упоминал его в автобиографиях разных лет, сделав рассуждение о деде своеобразным «общим местом» собственной мемуаристики. Есенин придал деду почти богатырский облик кулачного бойца и предводителя крестьян, владельцев гонимых в Петербург барок. Поэт приписал деду «апокрифические черты» старообрядческого начетника и знатока духовных стихов; посвятил ему заглавное стихотворение «Дед» (1915) и «Письмо деду» (1924); наделил сакральными чертами (возвел в божество в ряде стихотворений и «маленьких поэм»). Неоднократно, в разных произведениях дед представлен в качестве мифологического языческого божества и одновременно «культурного героя» – рыболова: «Клич тот услышал с реки рыболов, // Вздумал старик подшутить» и «А старый дед, // Смеясь, грохотал, как гром» (I, 93, 94 – «Пропавший месяц», 1917); «Вижу, дед мой тянет вершей // Солнце с полдня на закат» (II, 74 – «Пантократор», 1919).

Дед также приобретает черты библейского персонажа наподобие Св. Авраама – «Под Маврикийским дубом // Сидит мой рыжий дед, // И светит его шуба // Горохом частых звезд» (II, 44 – «Октоих», 1917); или иного святого или даже Бога Саваофа, изображенного на иконе и понимаего в плане первопредка, – «На синих окнах накапан лик: // Бредет по туче седой Старик» (I, 89 – «Под красным вязом крыльцо и двор…», 1917). Строка мифологического происхождения «Щурясь к облачному глазу» (IV, 119 – «Дед», 1915) – это перефразированная реминисценция из высказывания «облака и тучи… сравниваются с бровями и ресницами, а солнце – с глазом» из труда А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» (1865–1869).[775]775
  Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1865–1869. Т. 1. С. 167, ср. С. 153; впервые это наблюдение – Самоделова Е. А. Роль «Поэтических воззрений славян на природу» А. Н. Афанасьева в развитии русской литературы XIX–XX веков // Начало: Сб. работ молодых ученых. Вып. 4. М., 1998. С. 382; Самоделова Е. А. Историко-фольклорная поэтика С. А. Есенина / Рязанский этнографический вестник. 1998. С. 51.


[Закрыть] И все-таки в образе деда-прародителя сильно именно христианское начало – с его таинством крещения (с аллюзией на крещение Св. Иоанна Крестителя, самого Иисуса Христа и первых христиан в реке Иордан), с представлением о загробном уплывании по реке в потусторонний мир: «Снятся деду иорданские брега» (IV, 161 – «Не от холода рябинушка дрожит…», 1917).

В какой-то степени есенинский образ деда как всеобщего покровителя восходит в своих истоках к народным преданиям и волшебным сказкам – к образу царя-батюшки. Уже приблизившись к своему тридцатилетию, посетив США и восхитившись американской индустриальной мощью, Есенин опять возвратился к давней мысли о волшебном деде, существенно трансформировав идущий из детства образ: «Когда всё это видишь или слышишь, то невольно поражаешься возможностям человека, и стыдно делается, что у нас в России верят до сих пор в деда с бородой и уповают на его милость» (V, 169).

Себя в качестве неомифологического героя-демиурга Есенин вывел как достойного потомка героического деда; по женской линии (генетически восходящей к этому деду) избрал родовое происхождение из семьи матери-лекарки, умеющей заговаривать болезни. Есенин от рождения был наделен внешностью избранника, которую он всячески подчеркивал и совершенствовал: это золотистые кудри («золотая моя голова») как у солнечного божества и фольклорного «доброго молодца» с русыми кудрями; синие глаза; совершенное телосложение.

Над мальчиком с детства должен парить ореол необычности и избранничества, выделенности из толпы и отмеченности Богом и судьбой. Есенин ощущал свою потомственную близость к вершине иерархии: его родители не были обычными крестьянами. Отец покинул село и трудился приказчиком в Москве, мать долгое время работала в Рязани. Таким путем они обеспечили экономическую возможность учиться сыну не только в Константиновском земском училище, но и в закрытой второклассной учительской школе в с. Спас-Клепики. Есенин и сам был склонен устанавливать тесные связи с начальством, вступал в контакты с любыми вышестоящими лицами, стремился занять верхнюю ступень иерархической лестницы и даже создал собственную иерархию. Его творческий ум и внешний аристократизм способствовали вхождению в дома Смирновых и Кашиных (священника и помещицы в Константинове): «Перед моим отъездом недели за две – за три у нас был праздник престольный, к священнику съехалось много гостей на вечер. Был приглашен и я» (VI, 13 – письмо Г. А. Панфилову, 1912). Поэтический дар был отмечен царской наградой – императорскими часами (не вручены) и перстнем с изумрудом; сам он распустил слух о царевне Анастасии, тайно угощавшей его горшочком сметаны.

Помимо избранного в качестве кумира собственного деда, Есенин с отроческих лет почитал нравственным идеалом Иисуса Христа. Этот образ встречается в ранних стихотворениях и в качестве ведущего персонажа фигурирует в так называемых «революционных поэмах» 1917–1918 гг. (в 1919 г. его уже нет). Однако он впервые появляется в 1912–1913 гг. в юношеских письмах Есенина, обращенных к школьному другу Г. А. Панфилову: «Христос для меня совершенство. Но я не так верую в него, как другие. Те веруют из страха: что будет после смерти? А я чисто и свято, как в человека, одаренного светлым умом и благородною душою, как в образец в последовании любви к ближнему»; «Гений для меня – человек слова и дела, как Христос»; «Люди, посмотрите на себя, не из вас ли вышли Христы и не можете ли вы быть Христами. Разве я при воле не могу быть Христом, разве ты тоже не пойдешь на крест, насколько я тебя знаю, умирать за благо ближнего» и т. д. (VI, 25, 33, 35–36). Есенин начал «подтягивать» себя до уровня избранного кумира: «По личным убеждениям я бросил есть мясо и рыбу, прихотливые вещи, как-то вроде шоколада, какао, кофе не употребляю и табак не курю. Этому всему будет скоро 4 месяца. На людей я стал смотреть тоже иначе»; «Итак, я бросил есть мясо, рыбы тоже не кушаю, сахар не употребляю, хочу скидавать <sic!> с себя все кожаное, но не хочу носить названия “Вегетарианец”. <…> Я человек, познавший Истину, я не хочу более носить клички христианина и крестьянина, к чему я буду унижать свое достоинство. Я есть ты. Я в тебе, а ты во мне. То же хотел доказать Христос, но почему-то обратился не прямо непосредственно к человеку, а ко Отцу…» (VI, 33, 35).

В ранней лирике образ Христа встречается эпизодически, однако им заполнен мир: «И целует на рябиновом кусту // Язвы красные незримому Христу» (I, 43 – «Тихо в чаще можжевеля по обрыву…», 1914); «Под венком, в кольце иголок // Мне мерещится Исус» (I, 56 – «Чую Радуницу Божью…», 1914). Часто Христос показан младенцем или отождествляется с человеческим ребенком: «Идет возлюбленная Мати // С Пречистым Сыном на руках. // Она несет для мира снова // Распять воскресшего Христа» (I, 44 – «Не ветры осыпают пущи…», 1914); «Это ты, о сын мой, смотришь Иисусом!» (II, 24 – «Ус», 1914). Также он упоминается в качестве нравственного идеала: «Кто-то помолился: “Господе Исусе”» (I, 38 – «Задымился вечер, дремлет кот на брусе…», 1912); «На сердце лампадка, // А в сердце Исус» (VI, 73 – «Я странник улогой…», 1915).

Христос в «революционных поэмах» предстает в библейски-биографическом виде, своеобразно переосмысленном Есениным: «Нет, не дашь ты правды в яслях // Твоему сказать Христу!» (II, 27 – «Певущий зов», 1917); «И были у него товарища: Христос да кошка» (II, 30 – «Товарищ», 1917); «Под снежною ивой // Упал твой Христос!» (II, 47 – «Пришествие», 1917); «Светлого Исуса // Проклевать следы» (II, 68 – «Инония», 1918).

Поиск мужского кумира и идея избранничества (часть 2-я): Пушкин как литературный идеал

Выбор классика для обращения к нему как к воображаемому советчику и признанному авторитету уже определенным образом характеризует Есенина: он взывает к «Пушкину» (1924), и у него нет аналогичных стихотворений, посвященных другим великим писателям (хотя имеются упоминания о них).

Истоки глубочайшего уважения и преклонения перед Пушкиным прослеживались уже в ранней юности Есенина. Одноклассник по Спас-Клепи-ковской второклассной учительской школе А. Я. Трепалин вспоминал: «Сергея в школе называли Пушкиным. Видимо, ему это нравилось».[776]776
  Цит. по: Чистяков Н. Королева у плетня. С. 73–74 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

Любовь к творчеству Пушкина прививал учитель словесности Спас-Клепиковской второклассной учительской школы Е. М. Хитров: «Сам я очень любил Пушкина. Пушкиным больше всего занимался с учениками, читал его, разбирал и рекомендовал как лучшего учителя в литературе. Есенин полюбил Пушкина».[777]777
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 57–58.


[Закрыть] Есенин последовал рекомендациям школьного учителя. В. А. Мануйлов вспоминал, как Есенин назвал Пушкина в числе своих литературных учителей: «В ресторане, за столиком, разговорились о его любимых поэтах. “Я все так же Кольцова, Некрасова и Блока люблю. У них и у Пушкина только учусь. <…>”».[778]778
  Мануйлов В. А. Указ. соч. С. 236.


[Закрыть]

Но еще раньше, с детских лет, Есенин воспринимал стихотворения Пушкина, исполненные матерью как песни. Сестра А. А. Есенина вспоминала: «… подрастая, узнавали, что песни, которые она пела, зачастую были переложенные на музыку стихи Пушкина, Лермонтова, Никитина и других поэтов».[779]779
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 37.


[Закрыть]

Более чем очевидно, что Есенину были бесконечно приятны слова А. А. Блока, произнесенные в 1915 году в Петрограде с желанием привлечь внимание первых слушателей стихов начинающего поэта: «Стыдитесь, ведь перед вами прекрасный, настоящий поэт, быть может, будущий Пушкин! – С этими словами Александр Блок обнял Есенина за плечи и увел со сцены»[780]780
  Кострова В. Указ. соч. С. 290.


[Закрыть] (по другим воспоминаниям, упомянутый литературный вечер вел не Блок, а Валерий Брюсов[781]781
  См.: Там же. Комм. № 107.


[Закрыть]).

А. Л. Миклашевская писала, как однажды в кафе Есенин читал наизусть стихи Пушкина и порой одевался по-пушкински, стремясь даже внешним обликом походить на великого поэта:

И вспомнилось мне, как в день своего рождения, вымытый, приведенный в порядок после бессонной ночи, вышел к нам Есенин в крылатке, в широком цилиндре, какой носил Пушкин. Вышел и сконфузился. Взял меня под руку, чтобы идти, и тихо спросил: «Это очень смешно? Но мне так хотелось хоть чем-нибудь быть похожим на него…» И было в нем столько милого, детского, столько любви к Пушкину…[782]782
  Миклашевская А. Л. «Мы виноваты перед ним» // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина. С. 278.


[Закрыть]

Показательно, что Есенин следовал Пушкину не только в творчестве (хотя известны целые ряды «пушкинских мотивов» в его сочинениях). Есенин «примерял» на себя «пушкинское поведение» и даже внешнюю атрибутику Пушкинской эпохи, он вел словесные и поведенческие диалоги с классиком: отсюда подмеченные современниками цилиндр и трость, хризантема в петлице, обращенное к памятнику на Тверском бульваре стихотворение «Пушкину» и др.

Известно, что уже при жизни Пушкина о нем ходили анекдоты среди интеллигенции. Это обстоятельство нашло отражение и в художественной литературе. Так, в «Ревизоре» (1836–1842) Н. В. Гоголя главный герой Хлестаков рисуется перед дамами: «С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: “Ну что, брат Пушкин?” – “Да так, брат, – отвечает, бывало, – так как-то всё…” Большой оригинал».[783]783
  Гоголь Н. В. Соч.: В 2 т. М., 1973. Т. 2. С. 44 – действие 3, явление 6.


[Закрыть]

Есенин, будучи выходцем из крестьянской среды и прекрасно ощущая специфику возникновения и бытования фольклорных произведений, мечтал достичь славы литератора, о котором слагает анекдоты народ. В «анекдотической славе» Пушкина Есенин мог легко улавливать фольклорные мотивы, которые возводили на один уровень классика литературы и сказочного героя. И эти квази-фольклорные мотивы брали начало отнюдь не из творчества поэта, но из его необыкновенных биографических событий. Именно с этих позиций современные филологи И. А. Морозов и О. Е. Фролова объясняют популярность фигуры Пушкина в фольклоре – в частности, в жанре анекдота: «Анекдоты о Пушкине появились еще при жизни поэта, ведь он – писатель, биография которого насыщена распространенными фольклорными мотивами: герой-любовник; поединок с противником; гонимый гений, который постоянно борется против недругов и с честью преодолевает возводимые ими препятствия и др.».[784]784
  Морозов И. А., Фролова О. Е. Пушкин в анекдоте // Живая старина. 1999. № 4. С. 21.


[Закрыть]

Проступающие сквозь личную биографию типовые черты всякого доблестного мужчины – реального и мифически-сказочного, отраженные в анекдотах о Пушкине, подметил Абрам Терц (псевдоним Андрея Синявского): «Итак, что останется от расхожих анекдотов о Пушкине, если их немного почистить, освободив от скабрезного хлама? Останутся все те же неистребимые бакенбарды (от них ему уже никогда не отделаться), тросточка, шляпа, развевающиеся фалды, общительность, легкомыслие, способность попадать в переплеты и не лезть за словом в карман, парировать направо-налево с проворством фокусника. <…> Останутся вертлявость и какая-то всепроницаемость Пушкина, умение испаряться и возникать внезапно, застегиваясь на ходу, принимая на себя роль получателя и раздавателя пинков-экспромтов, миссию козла отпущения, всеобщего ходатая и доброхота, всюду сующего нос, неуловимого и вездесущего, универсального человека Никто, которого каждый знает, который все стерпит, за всех расквитается».[785]785
  Абрам Терц. Прогулки с Пушкиным // Пушкин А. С. Собр. соч.: В 2 т. М., 1992. Т. 1. С. 341.


[Закрыть]

А. Н. Захаров высказал гипотезу, что Есенин неслучайно выбрал для своего лирического героя купальскую ночь как сакральную календарную дату, хотя сам поэт родился осенью. Исследователь предполагает, что «здесь, возможно, сказалась и любовь к Пушкину – желание походить на него даже временем рождения».[786]786
  Захаров А. Н. Указ. соч. С. 151.


[Закрыть] Уточним: Пушкин родился 26 мая ст. ст. / 6 июня н. ст. 1799 г., а день Ивана Купалы – 24 июня ст. ст. / 7 июля н. ст.

Есенин достаточно хорошо знал биографию Пушкина и чувствовал особое волнение, находясь внутри той архитектурной среды, которая сохранилась со времен великого классика: «“По этой набережной <в Петрограде> любил ходить Александр Сергеевич Пушкин”, – задумчиво промолвил Есенин»[787]787
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 97.


[Закрыть] в 1916 г. на прогулке с М. П. Мурашевым.

Альберт Рис Вильямс описывал факт «равнения на классика» в очерке «Поездка в Верхнюю Троицу»: «Неважно, – со всей самоуверенностью молодости заявил Есенин, – он будет рад увидеть Пушкина сегодняшней России…».[788]788
  Вильямс, Альберт Рис. Поездка в Верхнюю Троицу. Из воспоминаний американского писателя / Пер. П. Чумак // Москва. 1960. № 12. С. 168 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть] Это же мнение Есенина относительно себя как равного Пушкину привел В. А. Мануйлов: «Есенин долго доказывал, что стихи его очень хорошие, что никто так теперь не пишет, а Пушкин умер давно».[789]789
  Мануйлов В. А. Указ. соч. С. 237.


[Закрыть]

Равняясь на Пушкина и продолжая развивать гениальную простоту классических форм стиха, стремясь во внешнем облике подражать великому русскому поэту, Есенин, тем не менее, позволял себе использовать пушкинский образ для создания комического эффекта, вовлекая фигуру поэта в современный приземленный быт. Так, находясь на военной службе под началом полковника Д. Н. Ломана, Есенин сочинил и прочитал во время артистического ужина по просьбе начальника длинное стихотворение «Вещий сон», в котором будто бы увидел во сне пришедшего из Царского Села в Федоровский городок Пушкина. Лирический герой проводил поэта, искавшего полковника, в «дом розовый» и услышал отповедь начальника:

 
Чем сидеть на памятнике даром,
Я предложил бы вам поехать санитаром.
А чем писать ваши шутки и прибаутки,
Вы носили бы урыльники и «утки»
(IV, 393 – воспоминания Ю. Д. Ломана).
 

Ю. Н. Тынянов заметил в 1923 г. относительно Есенина: «Его личность – почти заимствование, – порою кажется, что это… пародированный Пушкин. <…> Теперь он кажется порою хрестоматией “от Пушкина до наших дней”».[790]790
  Тынянов Ю. Н. Промежуток (О поэзии) // Русский современник. М.; Л., 1924. № 4. С. 212 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть] Тыняновская характеристика Есенина дословно совпадает с оценкой самим Есениным деятельности Мани-Лейба (он познакомился с еврейским поэтом в США): «Переводами на жаргон он ознакомил американских евреев с русской поэзией от Пушкина до наших дней…» (V, 171–172 – «Железный Миргород», 1923).

Продолжение пушкинских традиций, а порой и прямые аллюзии в творчестве Есенина замечали уже при жизни поэта. А. Л. Миклашевская вспоминала о недоброжелательности некоторых приятелей Есенина, усматривавших перебор с пушкинскими мотивами: «Прекрасная поэма “Анна Снегина” вызвала у них ироническое замечание: “Еще нянюшку туда, и совсем Пушкин”».[791]791
  Миклашевская А. Л. Указ. соч. С. 279.


[Закрыть]

Однако многие современники уже при жизни Есенина всерьез воспринимали его как «нового Пушкина». Об этом свидетельствовал И. В. Грузинов: «Я читал лекции по истории литературы, причем, каюсь, Есенину я уделял больше времени, чем Пушкину».[792]792
  Грузинов И. В. Маяковский и литературная Москва // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 604 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

Литературный критик В. Л. Львов-Рогачевский 15 января 1926 г. напомнил известное современникам обозначение Есенина – «мужичий Пушкин».[793]793
  ИМЛИ. Ф. 32. Оп. 3. Ед. хр. 22. Л. 1 (курсив наш. – Е. С.) – Львов-Рога-чевский В. Л. Памяти С. А. Есенина. Речь, произнесенная в Государственной академии художественных наук. 1926, января 15. Машинопись с правкой и подписью автора. 15 л.


[Закрыть]