Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"

Афористичность обрисовки одежды

В свои сочинения Есенин включил народные фразеологизмы с упоминанием одежды, в которых иносказательно обрисован статус человека, показано его общественное или иное положение: «Стало тошно до чертиков // Под юбкой сидеть у жены» (III, 97 – «Страна Негодяев», 1922–1923); «Я с радости чуть не помер, // А брат мой в штаны намочил» (III, 178 – «Анна Снегина», 1925); «Клюев, которому Мережковский и Гиппиус не годятся в подметки в смысле искусства, говорил…» (V, 230 – «Дама с лорнетом», 1925). Подобно закону бытования произведений фольклора, Есенин варьирует некоторые синонимичные выражения паремийного происхождения: «Но многие, денежки вхлопав, // Остались почти без брюк» и «Я прочел – // От чего у меня чуть не скочили штаны» (III, 69, 71, 107 – «Страна Негодяев», 1922–1923). Синонимически близким народным выражением является также: «Где смекнуть второпях-то, – забуробил Филипп, – тут все портки растеряешь» (V, 67 – «Яр», 1916).

Образ одежды как таковой Есенин считал настолько важным и проясняющим, оттеняющим авторскую мысль, что повторял дословно афористическое выражение с включением в него элемента одежды, делая его рефреном: «Но многие, денежки вхлопав, // Остались почти без брюк» (III, 69, 71 – «Страна Негодяев»).

Есенин использовал и народные выражения, сопрягающие одежду с поведением человека, причем вводил их в свой авторский текст дословно: «Лимпиада развела костер и, засучив рукава, стала чистить рыбу» (V, 52 – «Яр», 1916).

Включенность элементов одежды в этикетную жестикуляцию

Элементы одежды включены в этикетную жестикуляцию, которую соблюдают как положительные герои-люди, так и отрицательные персонажи-нелюди (то есть мифологические существа), желающие произвести благоприятное впечатление – впечатление своего, включенного в известную систему координат: жест прощания – «Когда ты с ласковой улыбкой // Махал мне шапкою с крыльца» (I, 97 – «Весна на радость не похожа…», 1916); «крикнула она, махая платком» (V, 31 – «Яр», 1916); жест удали – «Эх, бывало, заломишь шапку, // Да заложишь в оглобли коня» (I, 277 – «Эх вы, сани! А кони, кони!..», 1925).

Особенно значимым в народном этикете оказывается жест приветствия, который описан Есениным во многих вариациях: «И навстречу горбатым старухам // Скинешь шапку с поклоном деревне» (IV, 100 – «Я одену тебя побирушкой…», 1915); «Вот опять этот черный // На кресло мое садится, // Приподняв свой цилиндр» (III, 192 – «Черный человек», 1923–1925).

Есенин уделял такое пристальное внимание живописанию приемов жестикуляции в поэзии потому, что считал этикетные жесты одной из важнейших этических составляющих поведения человека в реальной жизни. В. А. Мануйлов вспоминал: «Нужно было услышать, как он читал: “Некому мне шляпой поклониться”, чтобы понять, насколько был от него далек критик, указывающий, что, мол, шляпой не кланяются. Ведь вся суть как раз в этой шляпе. Есенин в деревне должен поклониться именно шляпой – недаром же он в “Исповеди хулигана” так настойчиво говорит о лакированных башмаках и своем лучшем галстуке».[1327]1327
  Мануйлов В. А. «О Ленине так не жалели…» (Из дневника) // Кузнецов В. И. Указ. соч. С. 236.


[Закрыть] А. Л. Миклашевская также отметила этот характерный жест Есенина: «приподнял шляпу и ушел».[1328]1328
  Миклашевская А. Л. «Мы виноваты перед ним» // Кузнецов В. И. Указ. соч. С. 281.


[Закрыть]

Есенинское описание жестикуляции шляпой, которое, на первый взгляд, выглядит реалистической, тем не менее основано на фольклорно-поэтическом воспроизведении ритуально-этикетного поведения, запечатленного в хороводной песне со свадебными мотивами: «Где ни взялся добрый молодец, // Он за версту низко кланялся, // За полверсты черну шляпу скидывал» («Вдоль по морю-морю синему…»).[1329]1329
  Устное народное творчество Рязанской области / Учен. зап. Рязанского гос. пед. ин-та. Т. 38. М., 1965. С. 42 – с. Лубонос Ерахтурского с/с.


[Закрыть]

Отдельный вопрос – о подмеченной автором жестикуляции, переданной также при помощи символики одежды. Яркие примеры сочетания этикетного и индивидуального жестов, поданных одинаково зримо и относящихся к психологической характеристике персонажей, к указанию обозначенных ими целей: «…стал я ей речи скоромные сыпать, а она все бурдовым платком закрывалась» и «Лимпиада дернула за рукав Карева и вывела плясать» (V, 47, 53 – «Яр», 1916); «Вот опять этот черный // На кресло мое садится, // Приподняв свой цилиндр // И откинув небрежно сюртук» (III, 192 – «Черный человек», 1923–1925).

Жестикуляции с одеждой подобны действия, связанные с одеванием и раздеванием, подвертыванием одежды и выраженные глаголами, в семантике которых заложен «одежный смысл»: «она обернулась к нему лицом и расстегнула петли» и «баба застегнулась и поправила размотавшуюся по мохрастым концам шаль» (V, 32 – «Яр», 1916); «Аксютка вертел от смеха головою и рассучивал рукав» и «Лимпиада развела костер и, засучив рукава, стала чистить рыбу» (V, 52 – «Яр», 1916). Обращает на себя внимание то, что в едином контексте (по соседству на одной странице текста) расположены эти действия с перемещением одежды по телу человека: Есенин как будто подчеркивает, что каждое движение одежды должно быть начато и завершено, обязано совершить свой круговорот, словно подчиняясь всеобщему природному закону.

Безусловно, наше наблюдение не абсолютно; имеются произведения Есенина (как правило, стихотворения), в которых изображено только одно подвижное состояние одежды: «Анна, кутаясь в шаль, стояла, склонясь грудью на перила крыльца» (V, 21 – «Яр», 1916). Иногда движение с одеждой замерло в статике и потому выражено отглагольным существительным: одежда подоткнута – «Матушка в Купальницу по лесу ходила, // Босая с подтыками по росе бродила» (I, 29 – 1912). Через временно замершее в неподвижности действие Есенин показывает также способы одевания и особенности ношения одежды, используя для этого, например, отглагольное прилагательное: «через расстегнутый ворот на обсеянном гнидами гайтане болтался крест» и «в избу вкатился с расстегнутым воротом рубахи, в грязном фартуке сапожник Царек» (V, 39, 53 – «Яр», 1916).

Поэтика одежды подана Есениным в образной динамике. С одеждой всегда что-то происходит, она представлена в движении, ею жестикулируют, в нее укутываются или, наоборот, ее отрывают от человека и т. д. Поэтому наименование одежды очень часто дано в глагольно-именном словосочетании: «скинув шапки», «машет рукавом», «шалями… закрывается» и др. При этом совершенно неважно, кто обладатель одежды и на кого она надета (или с кого снята) – на человека, растение или на персонифицированное природное явление: главное – одежда динамична.

При прослеживании общей картины подачи одежды во всем творчестве Есенина становится заметна динамика самих образов одежды, наблюдается видоизменение авторского «одежного кода».

Способы ношения одежды

С жестикуляцией при помощи одежды, с движениями и позами с участием разнообразных одеяний, то есть со всей совокупностью динамики одежды соотносятся способы ее ношения. Есенин отмечает моменты начала и завершения надевания одежды, степень одетости персонажа, традиционные и индивидуальные приемы ношения различных одеяний.

Так, начало одевания поэт обозначил глаголами «накидывать» и «намахивать» одежду: 1) «Филипп накинул кожух и, опоясав пороховницу, заложил в карман паклю», «баба накинула войлоковую шаль» и Аксютка «накинул за плечи чоботы с узлом на палочке, помолился на свою церковь и поплелся» в Лавру Печерскую (V, 9, 32, 47 – «Яр», 1916); «О том, как Богородица, // Накинув синий плат» (II, 53 – «Преображение», 1917); 2) «он <Филипп> быстро намахнул халат и побежал ей навстречу» (V, 51 – «Яр», 1916).

В повседневной жизни (за исключением экстраординарных и ритуальных случаев) обязательно подпоясывание одежды, что понимается как оберег от воздействия злых сил и соответствует нормам обычного права. На Рязанщине (как и повсеместно в России) существовал обряд первого опоясывания ребенка: «На 40-й день мать крестная подпоясывает младенца и застегивает ему рубашку».[1330]1330
  Мансуров А. А. Указ. соч. 1930. Вып. 3. С. 9. № 219 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

В авторской стилистике Есенина встречается множество лексико-морфологических формообразований от слова «пояс»: «Подпояшу оструганным лыком» (IV, 99 – «Я одену тебя побирушкой…», 1915); «Филипп накинул кожух и, опоясав пороховницу, заложил в карман паклю (V, 9 – «Яр», 1916). Есенин изображает по аналогии с человеком применение пояса к природным явлениям, таким способом очеловечивая их: «Распоясала зарница // В пенных струях поясок» (I, 20 – «Темна ноченька, не спится…», 1911).

Одной из разновидностей поясов являлся кушак, упоминание которого встречается у Есенина только в 1915–1916 гг.: «Белая свитка и алый кушак» (1915); «…Филипп развязал кушак» и «…щелкнул кушаком Филипп» (V, 12, 29 – «Яр», 1916).

Кушаки типичны для Рязанщины: это длинные и широкие праздничные пояса, похожие на полотенце, но обычно покупные и сделанные из шерстяной ткани. В свадебном обряде Рязанщины кушак играл весьма знаменательную роль: когда свадебный поезд отправлялся к венцу, «отъехав саженей 20, дружко возвращается к матери невесты за кушаком».[1331]1331
  Там же.


[Закрыть] В Касимовском у. приехавшего со свадебным поездом «жениха сажают рядом с невестой, связывают их кушаками и стукают головами, чтобы жили ладно да плотно. Кушак снимает крестный отец и перевязывает себе через плечо».[1332]1332
  Там же. 1928. Вып. 1. С. 27. № 44 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

Слово «кушак» в значении «пояс для опоясывания по верхней одежде из широкой и длинной полосы ткани, нередко с бахромой по концам» встречается из славянских языков только в русском, где известно со 2-й половины XVI в. («Парижский словарь московитов», 1586 г.; «Посольство» Мышецкого, 1641–1643 гг.); тюркизм.[1333]1333
  См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 1. С. 460.


[Закрыть]

Еще один вид пояса – самая тонкая его разновидность – представлена у Есенина строкой: «Где сверкают гашники зарниц» (IV, 107 – «Старухи», 1915).

«Гáшник» – это «шнурок, веревочка и т. п., продергиваемые в верхнюю часть штанов и поневы для подвязывания их»; происходит от древнерусского гаща – «нижнее платье» (с XI в.), восходящее к значению «срамные части тела, нуждающиеся в прикрытии» и затем «набедренная повязка».[1334]1334
  См.: Там же. Т. 1. С. 183 (под словом «гача»).


[Закрыть]

Одежда персонажа как показатель социального статуса

Дериваты, образованные от словесного корня со значением одежды и ее состояния, определяют уже иные категории – например, социальный статус граждан.

Общественное положение, зримо определяемое по одежде, остается одинаковым у разных типажей, поскольку оно соответствует единому или схожему одеянию. Так, в дихотомии «сермяжная рать – кто-то в сермяге» с учетом контекста двух произведений улавливается почти двухтысячелетнее историческое развитие образа: от исходного Христа – «Кто-то в солнечной сермяге // На осленке рыжем едет» (I, 55 – «Сохнет стаявшая глина…», 1914) до его последователей – христиан Средневековья и начала ХХ века – «Их поют от былой вызнати // До холопного сермяжника» (II, 176 – «Песнь о Евпатии Коловрате», 1912, 1925); «И ту же сермяжную рать // Прохвосты и дармоеды // Сгоняли на фронт воевать» (III, 161 – «Анна Снегина», 1925). Интересно, что Есенин создает вариант «обратного словосочетания»: привычнее был бы «сермяжный холоп». Социальный статус разделенных двумя тысячелетиями героев – уникального, единственного и многочисленного, обобщенного, в котором многократно повторился первый, – остался неизменным: самым низким – в восприятии земных властителей.

Социально-приниженный статус человека – не изначальный, но доведенный почти до предела, до самого низа общества – обнаруживается по ветхости любых одеяний. Лексически у Есенина это представлено различными дериватами от обозначений качества одежды – «ветхий», «худой», «дырявый» (по нарастающей): 1) «Только сердце под ветхой одеждой» (I, 160 – «Сторона ль ты моя, сторона!», 1921) и «Что ты часто ходишь на дорогу // В старомодном ветхом шушуне» и «Не ходи так часто на дорогу // В старомодном ветхом шушуне» (I, 179, 180 – «Письмо матери», 1924); 2) «Длинный поп в худой епитрахили // Подбирает черные копейки» (IV, 118 – «Поминки», 1915) и «Одежонка худая, сапожки снег жуют, знамо дело, поневоле схватишь скарлатину или еще что…» (V, 43 – «Яр», 1916); 3) «На мне дырявая поддевка» (IV, 146 – «Без шапки, с лыковой котомкой…», 1916). Помимо более частотных дериватов-прилагательных Есенин применяет глаголы и существительные для показа предельной изношенности и дырявости одежды: «Поддевка его дотрепалась» (V, 39 – «Яр», 1916); «От Москвы по парижскую рвань» (I, 197 – «Ты прохладой меня не мучай…», 1923) – от первоисточника ‘рвань’ в смысле ‘носитель рваной одежды’.

Разные герои, которые еще не совсем опустились до социальных низов, пытаются бороться традиционными способами с проницаемостью одежды, вызванной ее изношенностью. Есенин показывает разные способы починки одежды, применяемые в народной среде: «Ходит Маша в сарафане, // Сарафан весь из заплат» и «Сшила Маша на подачки // Сарафан себе другой» (IV, 76 – «Сиротка», 1914); «Филипп чинил прорватое веретье, он воткнул шило в стенку и подбежал к окну» (V, 43 – «Яр», 1916); «В заштопанной мешками поддевке его <мельника Афонюшки> были зашиты денежные бумажки и медные кресты» (V, 33 – «Яр», 1916).

Изменение окраски одежды в плане ее выцветания, потери первоначального насыщенного цвета с течением времени также свидетельствует о деградации ее обладателя: «Скинь-покинь свой армяк полинялый» (IV, 99 – «Я одену тебя побирушкой…», 1915).

В ряде народных обычаев специально применялась старая, ветхая одежда, которая играла особую роль в крестьянском мировоззрении, являясь реликтом архаического сознания. Например, в д. Анатольевка Шостьинской вол. Касимовского у. Рязанской губ. «накануне свадьбы возят “хвастуна” – близкого родственника невесты, наряженного в рваную одежду, – на салазках по улице, стараясь свалить в яму: “хвастун” – тот, кто наговаривает, лжет на невесту».[1335]1335
  Мансуров А. А. Указ. соч. 1928. Вып. 1. С. 15. № 22.


[Закрыть] В творчестве Есенина такое использование изношенной одежды не встречается.

Противопоставление одетости и наготы персонажа

С одеждой как объектом поэтики соотносится понятие «одетость персонажа», противопоставленное «наготе героя», во-первых, по социальной шкале – сравните: «богато одетые» – «бедно одетые» – «раздетые, нагие». Есенин иногда использовал народные словечки для определения социального статуса персонажа – например, дериват «голытьба» (от исходного «голый») означает босяка, отнюдь не лишенного полностью одежды; поэт применил этот термин для иносказания вечера и, возможно, одновременно человека (людей): «Роща синим мраком // Кроет голытьбу…» (I, 33 – «Дымом половодье…», 1910). Также дефиниция «голый» является иносказанием для обозначения нищеты и обездоленности народа, но не буквальной его раздетости: «Наш народ ведь голый, // Что ни день, то с требой» (II, 168 – «Сказка о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве», 1925).

Во-вторых, противопоставление одетости и наготы героя строится по этическому фактору. Требование иметь на себе одежду прилюдно, быть одетым в обществе, особенно неоднородном по половозрастному критерию, входит в нормативную этику. Есенин в повести «Яр» (1916) подчеркивает соблюдение этических норм по «одежной части» в крестьянской среде, особо выделяя «различительный статус» одежды по половому признаку: «Кто-то идет, – оглянулся Аксютка, – кажись, баба, – и, бросив ручку бредня к берегу, побег за портками. // Карев увидел, как по черной балке дороги с осыпающимися пестиками черемухи шла Лимпиада. // Он быстро намахнул халат и побежал ей навстречу» (V, 51).

Такая характеристика персонажа, как раздетость, может служить дополнительной оценкой (показывать его физическую конституцию, состояние здоровья, вовлеченность в конкретную жизненную ситуацию и т. п.): «Ваньчка раздели наголо, дряблое тело, пропитанное солнцем, вывело синие жилы. Карев разделся и начал натирать»; «Ваньчок встал, свесил разутые ноги…»; «Филипп телешом стал, покачиваясь, в сторонку и попросил мужиков закурить»; «Косули услышали плеск воды и сквозь оконца курчавых веток увидели нагое тело» (V, 24, 30, 88, 93 – «Яр», 1916). Такими словами Есенин подчеркивал как экстремальность одних ситуаций, в которые попали герои, так и привычность и нормативность других обстоятельств, где нагота или частичная оголенность тела являются необходимыми условиями (например, в реке, бане, в постели и т. п.).

Как крайний предел статуса выступает зримое представление утонувшего человека без одежды: «Стучись утопленником голым» (II, 153 – «Весна», 1924).

Показательно также, каким фигурально-лексическим способом (то есть какими именно словами или поэтическими тропами и т. п.) выражена писателем нагота персонажа. Например, если Есенин создавал индивидуальные словесные выражения, то его сотоварищ-поэт А. Б. Мариенгоф шел вдобавок путем использования устно-поэтических клише: «Если бы не Есенин, так и сидеть мне до четырех часов в чем мать родила в пустом, запертом на тяжелый замок кафе. <…> Куда пойдешь без штанов?».[1336]1336
  Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 317 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

Также показательно, что ситуация с вынужденной раздетостью персонажа, его временной наготой становится для писателей литературным эпизодом или даже важным мотивом сюжетной линии. Есенин, как и многие авторы, хватался за возможность продемонстрировать своего героя лишенным одежды – возможно, для того чтобы показать персонаж со всех сторон его земного бытия.

«Раздетость» противопоставлена «одетости» по принципу: «природное, дикое, первоначальное» и «цивилизованное, культурное». В Библии обрисована первопричина появления одежды: это необходимость быть одетым в результате вкушения плодов с древа познания, то есть одетость человека расценена как проявление добродетели; первая одежда была импровизированной, сделанной из природного элементарного материала, а настоящую одежду людям дает сам Бог. Вот как об этом повествуется: «И открылись глаза у них обоих, и узнали, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания» (Быт. 3: 7); «И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные, и одел их» (Быт. 3: 21). Следовательно, в Библии поставлен акцент на взаимосвязи одежды и добра, а решение человека отказаться от наготы и начать одеваться явилось первым актом познания.

С библейских времен нагота стала рассматриваться как порочная черта человека. Такая трактовка применения одежды закреплена уже в Библии – в легенде о Ное, возделывавшем виноградник, напившемся и уснувшем нагим: «Сим же и Иафет взяли одежду, и, положив ее на плечи свои, пошли задом, и покрыли наготу отца своего; лица их были обращены назад, и они не видали наготы отца своего» (Быт. 9: 23).

Если рассматривать проблему одетости исключительно с моральной точки зрения, то показателем несоблюдения нравственности является даже не полная нагота, а отсутствие какого-либо предмета одежды, непокрытость части тела: «Без шапки, с лыковой котомкой…» (IV, 146 – 1916). Подчеркивая этическую сторону обнаженности персонажа, Есенин уделяет внимание причинам его раздетости, которые могут быть самыми разными: зависящими от человека или независимыми. Одна сторона проблемы – это когда предельно низкий статус человека вынуждает его постоянно обходиться без какого-либо элемента одежды (например, бродяга-богомолец без шапки) либо нагота оказывается кратковременной в силу попадания человека в экстремальные природные условия (например, при утопании купальщика в реке). Другая сторона проблемы – сознательно ориентированное поведение определенных лиц на нарочитую раздетость, стремление унизить другого человека с помощью принудительного его раздевания. Апогеем неуважения, проявленного к другому лицу (к богочеловеку!), в творчестве Есенина стали безбожные строки скандально-революционно настроенного поэта-имажиниста: «Я кричу, сняв с Христа штаны» (II, 63 – «Инония», 1918); «Здесь по ночам монашки // Снимают с Христа штаны» (IV, 275 – «Вот они, толстые ляжки…», 1919). Эпатаж читателей хулиганскими строками, начертанными на стене Страстного монастыря в Москве 28 мая 1919 г., выявляет неоднозначное авторское отношение к воображаемому подобному поведению – в противовес общепринятой морали.

Есть также однокоренные слова, связанные с понятиями одевания, одетости (приходящими на смену предварительной раздетости), а их объединение в словосочетания указывают на качество одежды, на тип костюма: «Я одену тебя побирушкой» (IV, 99 – 1915).

Мифолого-космический вид «солярного одеяния» выбрал Есенин для своего друга-недруга Н. А. Клюева, представленного еще и в образе волшебно-сказочного героя: «Идет одетый светом // Его середний брат» (I, 109 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917). Здесь кроется намек на светящийся нимб вокруг головы святого, как это принято изображать на иконах. Одновременно постулируется идея неодетости героя, что уравнивает его с юродивыми и блаженными (к которым на Руси народное отношение было двойственным): свет заменяет одежду. В широком смысле здесь обрисованы действия с одеждой, очень важные для показа становления и динамики литературного персонажа.