Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"

Влияние разговорного пласта и литературной метафоричности телесной образности начала ХХ века на авторскую поэтику

Помимо фольклорной, известна общеупотребительная, разговорная линия телесной образности, заключенная во всем известных фразеологизмах. Пример такого типа «телесного штампа» приведен в «Романе без вранья» А. Б. Мариенгофа (1927): «А из Пензы заявился наш закадычный друг Михаил Молабух».[1038]1038
  Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 331.


[Закрыть] Разговорное клише «закадычный друг» возникло из жаргона – потаенного разговора пьяниц – и означает приятеля, с которым вместе «заливают за кадык».

Для русской речи характерна метонимия, построенная на подмене человека разными проявлениями его телесной сути – самим телом и всякими его частями. Есенин широко использовал эти метонимические приемы: «Туда редко кто заглядывал, и умные звери смекнули, что человеческая нога здесь еще не привыкла крушить коряги можжевеля» (V, 93 – «Яр», 1916) и др. Есенин применял прием «метонимического жеста»: «Самодержавный // Русский гнет // Сжимал все лучшее за горло» (II, 112 – «Поэтам Грузии», 1924). Если в фольклоре телесность дана человеческая и представлена в прямом смысле, то в современной Есенину литературе (особенно в публицистике первой четверти ХХ века) она зачастую фигурирует на правах риторики. Н. А. Клюев в 1919 г. писал о Есенине: «Огненная рука революции сплела ему венок славы…».[1039]1039
  Цит. по: О Есенине: Стихи и проза писателей-современников поэта / Сост. С. П. Кошечкин. М., 1990. С. 26.


[Закрыть]

Метафорическое представление роли Есенина в литературе и его взаимоотношений с сотворяемым им художественным объектом высказано В. Г. Шершеневичем: «…редкое умение, Сережа, подойдя к жизни с открытым лбом и зная все ее грехи, грязнотки, протянуть ей руку без перчаток и позы: вот, мол, я какой – она грязная, а я ей без перчаток».[1040]1040
  Шершеневич В. Г. Листы имажиниста. С. 449.


[Закрыть]

Растительно-животная телесность человека как показатель его слиянности с природой

Искони мировоззрению русского человека, как и общечеловеческому мышлению, отраженному в фольклоре, народном декоре и лубке, присуще выстраивание символики с человеческим первоначалом типа «человеко-зверь» (Полкан-богатырь), «человеко-птица» (Сирин и Алконост), «человеко-рыба» (русалка, севернорусская фараонка и поволжская берегиня), даже если отсчет ведется от первопредков животного или растительного происхождения. Народные названия растений, бабочек, болезней человека, орнаментов ткачества и узоров вышивки также отталкиваются от наименований частей тела и сопрягают в своих двусловных терминах птиц, зверей, женские имена с телесными составляющими. Выразительными примерами такого типа наименований являются: анютины глазки (фиалка трехцветная), львиный зев (садовый цветок типа льнянки), павлиний глаз (бабочка), куриные лапки и гусиные лапки (узор народной вышивки), телячьи глазки (узор в Рязанской обл.), куриные жопки (болезнь в виде красных пятен на теле – название в с. Константиново Рыбновского р-на).

В народной игре «в короли», распространенной на посиделках в Рязанской губ., загадывалось поцеловать «коровий глаз»[1041]1041
  См.: Шейн П. В. Великорусс в своих песнях… СПб., 1900. Т. 1. Ч. 2.


[Закрыть] – сучок в избе. Это же название перешло в жанр свадебной приговорки-предсказки на пиру: «Ой, коровий глаз, коровий глаз, – поцеловаться 40 раз».[1042]1042
  Записи автора. Тетр. 1. № 502 – Маслобойникова А. Н., 1927 г. р., родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на Рязанской обл. Зап. в г. Рязань, конец мая 1991 г.


[Закрыть]

У Есенина жизнедеятельность телесных органов выражена через уподобление их ритма возне маленьких зверюшек и птичек: «икота горло мышью выскребла» и «под рубахой, как голубь, клевало грудь сердце» (V, 40, 51 – «Яр», 1916). Есенин отразил типично народное представление о «животном начале» функционирования человеческого организма в целом и его наиболее важных составляющих.

Нерасположение растительно-звериного царства по отношению к человеку, вовлеченному в сообщество флоры и фауны, подтверждает целый ряд есенинских метафор с лежащими в их основе телесными органами: «Один лишь червь мне сердце гложет» (II, 221 – «Иорданская голубица», 1918); «Прыгают кошками желтыми // Казацкие головы с плеч» (III, 13 – «Пугачев», 1921) и др. Этот же тезис верен и в обратном порядке – во взаимоотношениях человеческой телесности и биологического мира: «Вон еще 50 // Рук // Вылезают, стирая // Плеснь» (II, 115 – «Баллада о двадцати шести», 1924).

Безразличного отношения к взаимному существованию человека и животных, также выраженного на уровне телесной поэтики, у Есенина нет и быть не может из принципа: иначе художественные образы будут блеклыми, без смысловой и орнаментальной нагруженности. Даже близкое к нейтральному осмыслению выражение «пучились в сердце жабьи глаза» все-таки выказывает удивленное внимание представителей лягушачьего сообщества к человеческим чувствам. И лишь в письме Есенин допускает народный оборот «грудная жаба» (VI, 181) в качестве общепринятого, почти официального в то время названия болезни, предпочитая его метафорическое звучание и близость к животному миру. (Хотя синонимичное выражение «воспаление легких» содержится в другом письме – VI, 193.)

Идея дружественности человека и природного сообщества звучит в метонимическом строе стихотворных строк: «Васильками сердце светится» (I, 26); «Титьку-вишенье высасывал»(II, 201).

Таким образом, в сочинениях Есенина выстраивается двойная цепочка соотнесенности органов человеческого тела с составными частями звериного организма или с цельными животными и растительными фигурами. И эта «двойка» распадается на положительно окрашенную или негативную в эмоциональном смысле.

Это наблюдение о двойственности сосуществования человека с фито-зоо-сообществом призвано упразднить расхожее мнение об исключительной пользе единства человека с царством зверей и растений (природным миром), однако не отрицает идеи необходимости и нерасторжимости общих природных уз. Только Есенин прописал идеи дружественного или, наоборот, враждебного сосуществования человека с растительными и животными персонажами наиболее выразительными художественными средствами.

Тело в целом и разные его органы (причем Есенину неважно – в живом или посмертном виде) притягивают к себе мельчайшие земные частички и аккумулируют пыль: «Купая тело в ветре и пыли» (III, 12); «Лица пыльны, загорелы» (I, 54).

Современный исследователь Л. Ягустин в дефинициях «телесного» семантического ряда расценивает сущность есенинских произведений революционной тематики: «Близкие к природе, подчеркивающие телесность понятия напоминают настроение, мироощущение средневековых мистерий и балагана, намеренно созданный мир антимира, как в поэмах “Пантократор” или “Песнь о хлебе”. Антимировский характер проявляется не только в снижении и ухудшении фразеологии, но в поэме “Песнь о хлебе”, например, в антипоэтике, когда автор создает “кровавую пародию” на поэтику “Слова о полку Игореве”…»[1043]1043
  Ягустин Л. «Экспрессема», суггестивность в советских поэмах о революции (Блок, Хлебников, Есенин) // Slavica. XIX. Debrecen, 1983. C. 131.


[Закрыть] (курсив наш. – Е. С.).

Кровь как ведущая жизненная субстанция

Неразложимость души и тела для живого человека во многом основана на субстанции крови. Кровное родство передано у Есенина буквально, с применением понятия крови: «Так и мы! Вросли ногами крови в избы» (III, 10 – «Пугачев», 1921). Антитеза понятий кровного и духовного родства заменена Есениным в стихотворении «Поэтам Грузии» (1924) представлением о вненациональном единстве литературной братии: «Поэты – все единой крови» (II, 111). Применительно к творческим людям, глубоко чувствующим и искренне воспринимающим мир, дано определение особого состава крови у поэтов: «Кровью чувств ласкать чужие души» (I, 267 – «Быть поэтом – это значит то же…», 1925).

Говоря о человеческой крови как общеприродной субстанции, Есенин в «Ключах Марии» (1918) поясняет при помощи этиологического (генетического) мифа идею происхождения человека от Вселенной, ссылаясь на строку из «Голубиной книги»: «Кровь от черного моря» (V, 195) и на мысли Даниила Заточника и индийские «Веды» – со сравнением: «кровь, иже память воды» (V, 196). Далее Есенин разовьет метафору «водянистой крови» в образ потерявших надежду и обездоленных людей или их противоположности: «Наша кровь – не башкирские хляби» (III, 36 – «Пугачев», 1921); «Как пруд, заплесневела кровь их» (II, 104 – «Русь уходящая», 1924). В ином сопоставительно-аллегорическом плане – бытовом и одновременно высоко духовном (идущем от библейских понятий «хлеба насущного» и «хлеба небесного») – Есенин ранее представил персонажа: «Кис Анисим на печи, как квас старый, да взыграли дрожжи, кровь старая; подожгла она его старое тело…» (V, 65 – «Яр», 1916).

Отчетливый зрительный образ, по силе своей метафоричности сопоставимый с мифологическим, будто бы заимствованным из древнего атмосферного мифа, создан Есениным вполне самостоятельно, хотя и под несомненным влиянием фольклорных песен и частушек: «Эх, любовь-калинушка, кровь – заря вишневая» (I, 217 – «Песня», 1925).

Образ крови как красных цветов также генетически восходит к фольклору – к жанрам предания и сказа. Приведем показательный фрагмент записей чуть более позднего времени – фольклора Великой Отечественной войны: «…где наши соколы за правое дело пали, там кровь их честная в землю впиталась, по капельке, по жилочке в зерна собралась, и цветы из зерен этих кровавые выросли».[1044]1044
  Войны кровавые цветы: Устные рассказы о Великой Отечественной войне / Сост. А. В. Гончарова. М., 1979. С. 170.


[Закрыть] Есенин применительно к уличным боям 1905 г. писал: «С затылков и поясниц // Капал горячий // Мак» и «Видал на снегу // Цветы» (III, 146 – «Поэма о 36», 1924). Эти строки восходят к стихотворению «Цветы казненных» (1917) И. И. Ионова (наст. фам. Бернштейн).[1045]1045
  См.: Шубникова-Гусева Н. И. Поэмы Есенина: От «Пророка» до «Черного человека»: творческая история, судьба, контекст и интерпретация. М., 2001. С. 352.


[Закрыть]

В «Балладе о двадцати шести» (1924) Есенин продолжил нить рассуждений об этиологии «крови» из земного организма и применил лексему «кровь» при создании сравнения-метафоры: «Нефть как черная // Кровь земли» (II, 119). Оригинальная идея уподобления человеческих кровеносных сосудов техническому средству перемещения жидкости – например, водопроводу, с которым Есенин впервые познакомился в Москве и Петрограде, далее видел во всех крупных городах Европы и США; или нефтепроводу, который поэт лицезрел в Баку, – все это породило есенинский окказионализм: «Не трепещу // Кровопроводом жил» (IV, 214 – «Капитан Земли», 1925).

У Есенина имеется еще одно интересное образное построение, основанное на уподоблении неживой природы тварному миру, созданное при помощи окказионализма – производного от лексемы «кровь» и равнозначного глаголу «окровавить»: «Красный костер окровил таганы, // В хворосте белые веки луны» (I, 64 – «Черная, потом пропахшая выть!», 1914).

Изобилие реальной крови как результата побоища, в котором наши предки полегли в схватке с иноземцами, показано в «Песни о Евпатии Коловрате» (1912, 1925) – с использованием диалектных словоформ: «Ой, текут кровя сугорами… // Разыгрались злы татаровья, // Кровь полониками черпают» (II, 175). В меньшем объеме результаты кровавых побоев, нанесенных односельчанином, запечатлены в стихотворении «Хороша была Танюша, краше не было в селе…» (1911): «Алым венчиком кровинки запеклися на челе…» (I, 21).

Есенин верил в идею различения национальностей по признаку крови: «Для русского уха и глаза вообще Америка, а главным образом Нью-Йорк, – немного с кровью Одессы и западных областей» (V, 171 – «Железный Миргород», 1923). (Об образе крови также см. ниже.)

Телесность как мерило общности человека и животного, растения, космоса

Телесность у Есенина – показатель общности человека и животного, а в метафорическом смысле – еще и растения. В телесном виде представлены даже родная планета и природа в целом: см. выражения-клише «стереть с лица земли», «отдыхать на лоне природы» и др. Поэтому Есенин пользуется одними и теми же понятиями (и лексемами как их воплощениями) для создания единого образного ряда многоликой природы. Например, голова имеется у человека и домашних животных: «Не удалось им на осиновый шест // Водрузить головы моей парус» и «В такую непогодь собаки, поджав хвосты, // Боятся головы просунуть за порог» (III, 7, 19 – «Пугачев», 1921).

Есенину божество (в оригинальном авторском понимании единого и вездесущего Бога) представляется в антропоморфном виде, что всячески подчеркивается с помощью различных средств «поэтики телесного» – в частности, в сопряжении космического и природно-географического начала с божественным:

 
О Боже, Боже, эта глубь —
Твой голубой живот.
Златое солнышко, как пуп,
Глядит в Каспийский рот
(I, 141 – «О Боже, Боже, эта глубь…», 1919).
 

Земное буквально отражается в небесном через тело и его части – наиболее доступные меры всех вещей и даже отвлеченных понятий. Тело человека выступает в качестве точки отсчета при изначальном миростроительстве, продолжает применяться как удобная единица соизмерения всех предметов, земных и небесных реалий. Человеческое тело – аналог анатомии Земли, оно организует топонимику в пространстве, присваивает ландшафтам имена и раскладывает географические названия на картах. Через сопоставимость с человеческим телом рассматривается в мифологиях мира и унаследовавших их сюжетику и образность литературах происхождение Земли.

Есенин как исходную данность устанавливает зависимость телесных сочленений человека с мирозданием, рассматривает строение человеческого тела как аналог обустройства Вселенной: «Туловище человека не напрасно разделяется на два световых круга, где верхняя часть от пупа подлежит солнечному влиянию, а нижняя – лунному. Здесь в мудрый узел завязан ответ значению тяготения человека к пространству…» (V, 209 – «Ключи Марии», 1918).

Есенин приводит два зеркальных типа этиологического (генетического) мифа – о происхождении человека из Земли и наоборот. Вот два есенинских образца рассуждений о создании человека из вселенски-земного материала. Первое: «Разбираясь в узорах нашей мифологической эпики, мы находим целый ряд указаний на то, что человек есть ни больше, ни меньше, как чаша космических обособленностей. В “Голубиной книге” так и сказано:

 
У нас помыслы от облак Божиих…
Дух от ветра…
Глаза от солнца…
Кровь от черного моря…
Кости от камней…
Тело от сырой земли…»
(V, 195 – «Ключи Марии», 1918).
 

Сравните: аналогичное олицетворение божества высказано в «Поэтических воззрениях славян на природу» (1865–1869) А. Н. Афанасьева: «По указаниям, сохраненным для нас в высшей степени любопытным стихом о “Голубиной книге”, такое воззрение, общее всем индоевропейским народам, не чуждо и славянам: солнце красное (читаем в этом стихе) от лица божьего, млад светёл месяц от грудей божиих…».[1046]1046
  Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1865. Т. 1. С. 63.


[Закрыть] Есенин, ступив на путь теоретизирования, отталкивался в своих философских построениях от мифа первотворения, облаченного в ткань духовного стиха, и привел оттуда цитаты в доказательство правильности собственных рассуждений.

Второе наблюдение Есенина: «Индия в Ведах через браман утверждает то же самое, что и Даниил Заточник: “Тело составляется жилами, яко древо корением. По ним же тече секерою сок и кровь, иже память воды”» (V, 196). Есенин полагает генезис тела первочеловека от природных реалий вполне возможным, а в каждой национальной культуре имеются свои особенности происхождения телесности, изначально возникшей из разных первоматериалов.

У Есенина имеется и обратный пример мифа – о возникновении Земли из тела человека: «Эдда построила мир из отдельных частей тела убитого Имира» (V, 196). Вселенского масштаба круговорот веществ в природе вовлек в строительство нашей планеты фигуру человека-первопредка, посмертно распавшегося на удобные строительные детали.

Можно предполагать, что Есенин в этом утверждении опирался на фрагмент статьи «О народной поэзии в древнерусской литературе (Речь, произнесенная в торжественном собрании Московского университета 12 января 1859 г.)» Ф. И. Буслаева: «По мифологии северной, два господствующих поколения мифических существ – великаны (турсы, ионты) и боги асы – ведут свое происхождение от двух космических начал: от чудовища Имира, тело которого пошло на построение всего мира, и от коровы Аудумблы. От Имира произошли великаны с карликами, а от Аудумблы – асы».[1047]1047
  Буслаев Ф. И. О литературе: Исследования. Статьи. М., 1990. С. 45.


[Закрыть]

«Телесность растения» как аналог человеческого тела

Есениноведы, рассматривавшие «древесные образы», «цветочные образы» и находившие «растительные двойники» поэта, расценивали их как самостоятельные персонажи (хотя зачастую иносказательного и аллегорического толка), не сводя к символике телесности. В. С. Титова в статье «Цветы в поэзии С. А. Есенина» высказывает мысль по поводу символического родства между цветами и людьми (но опять-таки без внимания к возможной цветочно-телесной ипостаси): «…порой границы реального настолько размываются, что стираются переходы <от> цветка к любимой женщине».[1048]1048
  Титова В. С. Цветы в поэзии С. А. Есенина // Новое о Есенине: Исследования, открытия, находки. Рязань; Константиново, 2002. С. 272.


[Закрыть] Л. Д. Назарова в статье «Внутренний конфликт личности сквозь призму восприятия природы (психолого-натуралистический анализ поэзии С. А. Есенина)»[1049]1049
  Назарова Л. Д. Внутренний конфликт личности сквозь призму восприятия природы (психолого-натуралистический анализ поэзии С. А. Есенина) // В мире Есенина: Сб. материалов Есенинских чтений. Орел, 1995. С. 90–97.


[Закрыть]указала «видовой состав растений, упоминаемых в стихах Есенина», подразделив их на две большие группы – «травянистые растения» (в том числе и культурные) и «кустарниковые и древесные растения». Автор произвела подсчет и привела полученные результаты: 39 и 28 названий, соответственно, каждое из которых встречается в поэзии Есенина от 2 до 39 раз. М. Н. Капрусова в диссертации «Мифологические, фольклорные, религиозные темы в поэзии С. Есенина (Поэтика дерева)» уделила самое пристальное внимание шести не самым частотным деревьям, мотивируя свой выбор их «устойчивой мифологической, фольклорной или религиозной семантикой».[1050]1050
  Капрусова М. Н. Мифологические, фольклорные, религиозные темы в поэзии С. Есенина (Поэтика дерева): Автореф… канд. филол. наук. М., 1994. С. 7.


[Закрыть]

Однако сочинения Есенина дают возможность полагать, что именно семантика человеческой телесности заложена в основу одушевления природы, очеловечивания растений. Девушка-березка со всеми особенностями девического стана и прически, а не просто дерево (даже персонифицированное), изображена в «Моем пути» (1925). И пусть лирический герой приоритетом выдвигает березу перед девушкой, однако критериями для сопоставления служат все-таки прелести женского тела:

 
Зеленокосая,
В юбчонке белой
Стоит береза над прудом.
Уж и береза!
Чудная… А груди…
Таких грудей
У женщин не найдешь (II, 164).
 

Такой принцип поэтического параллелизма идет от фольклора и уходит корнями в тысячелетнюю древность. Но и в начале ХХ века современник Есенина религиозный философ В. В. Розанов в монографии «Люди лунного света: Метафизика христианства» (СПб., 1913) уподобил дерево и цветок эротическим органам человеческого тела и одновременно мужской и женской душе:

Мужская душа в идеале – твердая, прямая, крепкая, наступающая вперед, напирающая, одолевающая, но между тем ведь это все – почти словесная фотография того, что стыдливо мужчина закрывает рукою!.. Перейдем к женщине: идеал ее характера, поведения, жизни и вообще всего очерка души – нежность, мягкость, податливость, уступчивость. Но это только – названия качеств ее детородного органа. Мы в одних и тех же словах, терминах и понятиях выражаем ожидаемое и желаемое в мужчине, в душе его и биографии его, в каких терминах его жена выражает наедине с собою «желаемое и ожидаемое» от его органа… <…> Он <мужчина> – дерево, а без запаха; она – цветок, вечно пахучий, далеко пахучий. Каковы души, таковы и органы![1051]1051
  Розанов В. В. Люди лунного света: Метафизика христианства. СПб., 1913. С. 39–41. Суждение В. В. Розанова нашло отклик и вызвало некоторую полемику в книге «Диалектика мифа» А. Ф. Лосева (1930) – см.: Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1991. С. 76–77.


[Закрыть]

Неизвестно, читал ли Есенин труд В. В. Розанова, однако ему несомненно была знакома условная символика цветов, согласно которой в европейской дворянской культуре белая лилия традиционно считается символом невинного девичества, алая роза – знаком Богоматери и т. д. Поэтому правомочно предлагаемое наблюдение: лирический герой Есенина (его «образное Я») уподоблен клену согласно конституционным особенностям мужской фигуры, образ «девушки в белой накидке» корреспондирует с цветущей кипенью черемухи и соотносится с девическим станом и т. д.

В Европе (к коей принадлежит и Россия) с давних пор узаконен «язык цветов». Он был популярен и в есенинское время. А. Б. Мариенгоф, друг Есенина, запечатлел фрагмент «говорящей» цветочной символики на собственном примере:

На углу Столешникова я купил букет сирени и преподнес своей узаконенной подруге.

Она улыбнулась: «Белая! Белая сирень! Символ моей чистоты и невинности?» – «Именно». – «Спасибо, Длинный. Я обожаю язык цветов. Никогда, пожалуйста, не преподноси мне желтых роз. Я ненавижу ревновать».[1052]1052
  Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 178.


[Закрыть]

В свете приведенного диалога становится более ясным есенинский акцент на художественный образ цветущей сирени (правда, без указания ее цвета) в саду «Анны Снегиной» (1925) и в других произведениях, соотношение сиреневых кистей с обликом героини.

В «Анне Снегиной» образ сирени становится рефреном: «Иду я разросшимся садом, // Лицо задевает сирень» (III, 164, 187); кроме того, применены дериваты, образованные от этой лексемы и еще сохраняющие с нею прямую смысловую связь: «Сиреневая погода // Сиренью забрызгала тишь» (III, 168).

Известен большой ряд лирических стихотворений и поэм (помимо «Анны Снегиной»), в которых опоэтизирована сирень в самых разных аспектах: «Не жаль души сиреневую цветь» (I, 209 – «Отговорила роща золотая…», 1924); «На душе холодное кипенье // И сирени шелест голубой» (IV, 240 – «Может, поздно, может, слишком рано…», 1925); «Ой ты, синяя сирень» (III, 130 – «Песнь о великом походе», 1924); «Вся, как сиреневый май» (III, 142 – «Поэма о 36», 1924).

В трактате «Ключи Марии» (1918) Есенин образ дерева с его стволом, корневищем и кроной использовал для символической обрисовки строения человеческого тела: «Наши бахари орнамента без всяких скрещиваний с санскритством поняли его, развязав себя через пуп, как Гаутама. Они увидели через листья своих ногтей, через пальцы ветвей, через сучья рук и через ствол – туловища с ногами – обозначающими коренья, что мы есть чада древа, семья того вселенского дуба, под которым Авраам встречает Святую Троицу. На происхождение человека от древа указывает и наша былина “о хоробром Егории”: “У них волосы – трава, // Телеса – кора древесная”» (V, 189–190). Подобное же подразделение на составляющие древесной фигуры Есенин относил к структуре художественной поэтики, усматривая в ней «ответвления словесных образов» (VI, 122). Истоки такого уподобления человеческого туловища древесному стволу с кроной и корнями находятся в древнейших космогонических мифах о происхождении Вселенной из частей тела первопредка и о покровительстве растения-тотема культурному герою.

Американо-английский имажист Эзра Паунд (1885–1972), которого критик З. Венгерова полагала предтечей русских имажинистов в статье «Английские футуристы» (1915) и которого В. Львов-Рогачевский в монографии «Имажинизм и его образоносцы…» (1922) считал поспособствовавшим мысли о принятии имени «имажинистов»,[1053]1053
  См.: Венгерова З. Английские футуристы // Стрелец. Пг., 1915. № 1; Львов-Рогачевский В. Л. Имажинизм и его образоносцы Есенин, Шершеневич, Мариенгоф. Ревель, 1921. С. 7.


[Закрыть] написал в 1916 г. стихотворение «Девушка», наполненное телесностью особого рода – древесно-человеческой, причем проявленной в слиянии мужского и девичьего тел:

 
Дерево в ладони мои вошло,
Сок по рукам моим взошел,
Дерево в груди моей возросло
Книзу,
Ветви растут из меня, словно руки.
Ты – дерево,
Ты – мох,
Ты – фиалки и ветер над ними… (пер. В. Рогова).[1054]1054
  Цит. по: Антология имажинизма / Пер. с англ., общ. ред., предисл. и послесл. А. Кудрявицкого. М., 2001. С. 22.


[Закрыть]