Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"

Мельник как излюбленный персонаж

Очевидно, мельник – это не архетипический образ, а индивидуально-авторский, хотя и вполне традиционный как для русского фольклора, так и для мировой литературы (вспомним хотя бы сражение с мельницами Дон-Кихота Сервантеса или мельника – отца пушкинской русалки). В быличках мельник представлен наделенным сокровенным знанием, обладающий магическими приемами; он управляет русалками, знаком с водяным и «знается» с самим чертом!

Неподалеку от Константинова при жизни Есенина была старая водяная мельница-«колотовка», а ручные мельничные жернова еще и сейчас лежат перед порогом дома у некоторых старожилов.

Старейший есениновед Ю. Л. Прокушев записал в своей «полевой» записной книжке «День за днем» 16 августа 1956 г. о Криуше со слов 86-летнего старожила Зота Харитонова: «Мельница в селе была – ветрянка. Сейчас ее нет. Была мельница водяная в Хворостове (5–6 км от Константинова по дороге в Криушу). Все криушинские ездили туда молотить. Очень может быть, что в повести “Яр” описывается именно эта мельница. Она была в лесу. От Хворостова начинаются мещерские леса. На другой стороне Оки, через луга (в 5–6 км), на правом высоком берегу раскинулись приокские села Кузьминское, Константиново, Федякино и другие».[951]951
  Прокушев Ю. Л. Впервые в Спас-Клепиках // Рязанская глубинка. Рязань, 2003. Сентябрь. № 24. С. 12.


[Закрыть] Исследователь подчеркнул свое пристальное внимание к мельнику как к возможному прототипу и историческому лицу: «Особенно интересуюсь, была ли здесь мельница, жив ли мельник и т. д.».[952]952
  Там же. С. 7.


[Закрыть] Ю. Л. Прокушев произвел попытку привязать предполагаемого хворостовского мельника сразу к двум есенинским персонажам – к мельнику Афонюшке из повести «Яр» (1916) и к безымянному мельнику из поэмы «Анна Снегина» (1925).

Есенин записал в Константинове две частушки с выведенными в первые две строки (это почти одинаковый зачин) образа мельника, что подчеркивает типичность этого персонажа для частушечной поэтики:

 
Мельник, мельник
Завел меня в ельник.
Меня мамка веником:
Не ходи по мельникам!
 
 
Молодой мельник
Завел меня в ельник.
Я думала – середа,
Ныне понедельник!
(VII (1), 325, 335).
 

Неизвестно, сам ли Есенин создал нарочитое предание о деде – будто бы мельнике, или это явление устной народной поэзии «толков и слухов», но вскоре после гибели Есенина Г. Покровский (Г. А. Медынский) рассуждал о влиянии мельника на мировоззрение поэта: «Семья его жила бедно, и потому его с малых лет взял на воспитание дед – богатый мужик, мельник, наложивший на будущего поэта свою несомненную печать».[953]953
  Покровский Г. Есенин – есенинщина – религия. М., 1929. С. 4 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

В ранней повести Есенина «Яр» (1916) прослежена трагическая сюжетная линия с мельником Афонюшкой, погибшим между мельничных жерновов. В поздней поэме «Анна Снегина» мельник становится одним из ведущих персонажей – гостеприимным хозяином и основным собеседником лирического героя. Именно мельник символизирует непреходящие ценности и основательность «малой родины»: он единственный остается неизменным в стране, в которой изменился социальный строй и которую покинули многие ее жители, уехавшие за рубеж или канувшие в вечность. Его типаж притягателен: «От радости старый мельник // Не может связать двух слов» и «Объятья мельника круты, // От них заревет и медведь, // Но все же в плохие минуты // Приятно друзей иметь» (III, 162, 163 – «Анна Снегина», 1925).

Деятельность поэта Есенин приравнивает по принципу «духовного хлеба» к работе мельника: «Осужден я на каторге чувств // Вертеть жернова поэм» (I, 154 – «Хулиган», 1919). Образ мельника положен в основание сравнения, наполненного глубоким библейским смыслом: «Словно мельник, несет колокольня // Медные мешки колоколов» (I, 159 – «Сторона ль ты моя, сторона…», 1921). Почти мифологическим смыслом наполнен образ ветра-мельника: «Ветер, как сумасшедший мельник, // Крутит жерновами облаков» (III, 55 – «Страна Негодяев», 1922–1923).

Внимание к технике

Пристальный интерес к технике, ко всякого рода новациям прогресса является типичной мужской чертой. Есенин, хотя и родился в селе (а может быть, именно в силу особенной крестьянской тяги к достижениям технического прогресса, призванного облегчить тяжелый сельскохозяйственный труд), был чрезвычайно внимателен к новинкам промышленности. Однако вряд ли можно выстроить по хронологии прямолинейную схему изменения отношения поэта к новой механизированной технике и вычислить вектор оценочной направленности. Слишком приблизительным и грубым было бы суждение о постепенном изживании Есениным как патриархальным крестьянином своего начального неодобрения всех порождений тяжелой промышленности и переосмыслении им технических нововведений с позиций столичного жителя и советского гражданина. С уверенностью можно лишь заметить, что усиление технической тематики и применение «индустриальной метафоричности» в произведениях Есенина совпадает с периодом индустриализации Советской России. И все-таки в разных своих сочинениях Есенин изображал технологические новинки то в позитивном ключе, то в негативном, поддаваясь сиюминутному настроению и творческому порыву, ставя разноплановые художественные задачи.

То обстоятельство, что в творчестве Есенина преобладают зарисовки живой природы, поданные в великом многообразии растительного и животного мира, никак не отменяет (хотя и несколько затеняет) тезис о внимании поэта к металлическим агрегатам. Сам человек назван Есениным «железным врагом» (I, 158), который в ситуации соревнования охотника с волком вторгся в природный мир и нарушил его естественные законы («Мир таинственный, мир мой древний…», 1921). По Есенину, извечный противник Бога и борец за душу человека – сатана – поощряет достижения прогресса и с радостью пользуется ими: «Жилист мускул у дьявольской выи // И легка ей чугунная гать» (I, 157 – «Мир таинственный, мир мой древний…», 1921). Нововведения прогресса поэт расценивал как насильственное вторжение в ущерб извечным законам бытия: «Вот сдавили за шею деревню // Каменные руки шоссе» и «Стынет поле в тоске волоокой, // Телеграфными столбами давясь» (I, 157 – «Мир таинственный, мир мой древний…», 1921).

Известно, что в жизни Есенин не преминул воспользоваться новейшими и сложными машинами. Он многократно в силу необходимости или абсолютно добровольно совершал поездки в поезде (поэт даже служил санитаром в Полевом Царскосельском военно-санитарном поезде № 143; путешествовал в отдельном вагоне в Среднюю Азию; ездил по железным дорогам на Кавказ, Украину и др.). Поэт вылетел из Москвы в Кенигсберг на самолете в 1921 г. и разъезжал по Европе на автомобиле.

Поэт с удовольствием пользовался телефоном в Москве (сохранились записи Есениным номеров телефонов И. В. Аксельрода и А. М. Сахарова – VII (2), 180) и телеграфом (известны его телеграммы, например, А. Дункан и А. Б. Мариенгофу и др. – VI, 155, 158). В пьесе даже указал телефонный номер: «Что же: звоните в розыск» – «(подходит к телефону) 43–78» (3, 85, 86 – «Страна Негодяев», 1922–1923), его первые две цифры совпадают с последними цифрами домашнего номера И. В. Аксельрода – служащего 3-й типографии «Транспечати» Москвы. Есенинские персонажи пользуются телеграфом: Номах обещает – «Телеграммой я дам вам знать, // Где я буду…»; Литза-Хун также сообщает телеграммой о результатах розыска бандитов с золотом (III, 95, 99, 106 – «Страна Негодяев», 1922–1923).

Есенин разграничивал блага цивилизации и бездумное использование технических «излишеств», вредящих духовности. Не найдя в мире гармоничного соответствия природного начала искусственно выстроенному миру, поэт противопоставил технические изыски капитализма и природное богатство России, сохранившей свою духовность. Поэтому поэт обращался к Америке как средоточию абстрактного техногенного зла, символу «презренного металла» (в буквальном и переносном смыслах!), хотя рассуждал об этой стране исключительно по материалам газет, пока сам не побывал в ней:

 
Страшись по морям безверия
Железные пускать корабли!
Не отягивай чугунной радугой
Нив и гранитом – рек.
<…>
Не залить огневого брожения
Лавой стальной руды
(II, 65 – «Инония», 1918).
 

Возможно, из патриотических чувств и крестьянской приверженности к аграрной России Есенин переборщил с неприятием Америки и не заметил ее передовой индустрии, которую позже он примет – при знакомстве с ней воочию во время путешествия по США в 1923 г.

Поэт относит к нарождающейся культуре урбанизма все негативные стороны жизни, проявления бездушия и жестокости. В области «поэтической хронологии» особенно заметно приурочение неприятия всего насильственно-железного к революции 1917 г. и началу Гражданской войны: «Железная витала тень // “Над омраченным Петроградом”» и «Знали, // Что не напрасно, знать, везут // Солдаты черепах из стали» (IV, 199 – «Воспоминание», 1924).

Между проявлениями технической мощи и извечными природными явлениями Есенин выбирает последние, тяготея к естественному и нерукотворному земному началу:

 
Земля, земля! Ты не металл.
Металл ведь
Не пускает почку
(II, 155 – «Весна», 1924).
 

Такое трепетное отношение к природным ценностям не помешало Есенину создавать оригинальные метафоры, взяв за основу отдельные технические конструкции и перекроив их наименования на собственный лад. Например, уподобление кровотока в кровеносных сосудах сотворенному людьми водопроводу (и далее по хронологии нефтепроводу, газопроводу и т. д.) породило фразу с есенинским окказионализмом: «Не трепещу // Кровопроводом жил» (IV, 214 – «Капитан Земли», 1925).

Есенин не одобряет отношение деда к новшествам техники, считая такую консервативную позицию регрессивной: «Твое проклятье // Силе паровоза // Тебя навек // Не сдвинет никуда» (II, 141 – «Письмо деду», 1924). Про себя лирический герой Есенина сообщает: «Я полон дум об индустрийной мощи» (II, 137 – «Стансы», 1924). Крестьянин послереволюционной деревни «мыслит до дури о штуке, // Катающейся между ног», т. е. о велосипеде (III, 183 – «Анна Снегина», 1925).

Будучи правдивым в искусстве, Есенин высказывается о своем отставании от индустриальных перемен: «Стремясь догнать стальную рать» (II, 104 – «Русь уходящая», 1924).

Создание тайны как ключевого жизненного и творческого принципа

Мотив тайны сопровождал Есенина на протяжении всей жизни. Поэт был любителем тайн и даже сочинял и распространял в устной и письменной форме вымышленную, «легендарную» биографию.

Юному Есенину нравилось создавать таинственность вокруг себя. Г. А. Панфилову он писал в 1913 г.:

Это твоя неосторожность чуть было <не> упрятала меня в казенную палату. Ведь я же писал тебе: перемени конверты и почерк. За мной следят, и еще совсем недавно был обыск у меня на квартире. Объяснять в письме все не стану, ибо от сих пашей и их всевидящего ока не скроешь и булавочной головы. Приходится молчать. Письма мои кто-то читает, но с большой аккуратностью, не разрывая конверта. Еще раз прошу тебя, резких тонов при письме избегай, а то это кончится все печально и для меня, и для тебя. Причину всего объясню после, а когда, сам не знаю (VI, 52).

Мотив тайны оказывается постоянным в стихах Есенина и характерным для множества действующих лиц – антропоморфного лирического героя, его матери, древесного персонажа и самого божества (см. ниже). Через всю есенинскую поэзию проходит тайна как художественные мотив и образ: «С тихой тайной для кого-то // Затаил я в сердце мысли» (I, 39 – «Край любимый! Сердцу снятся…», 1914); «Но и в твоей таится гуще // Солончаковая тоска» (I, 66 – «За темной прядью перелесиц…», 1916); «Все ж, кто выдумал твой гибкий стан и плечи – // К светлой тайне приложил уста» (I, 73 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916); «Там, где вечно дремлет тайна…» (I, 104 – 1917); «Слову с тайной не обняться» (I, 82 – «Колокольчик среброзвонный…», 1917); «Но пред тайной острова // Безначальных слов» (II, 46 – «Пришествие», 1917); «Открой, открой мне тайну // Твоих древесных дум» (I, 123 – «Зеленая прическа…», 1918); «Пишут мне, что ты, тая тревогу, // Загрустила шибко обо мне» (I, 179 – «Письмо матери», 1924); «Шапку из кошки на лоб нахлобучив, // Тайно покинул я отчий кров» (I, 287 – «Синий туман. Снеговое раздолье…», 24 сентября 1925).

В созданной Есениным оригинальной литературной теории определенное место занимает вопрос о тайне как о способе творчества: «Наше современное поколение не имеет представления о тайне этих образов», «Сердце его не разгадало тайны наполняющих его образов…» и «Создать мир воздуха из предметов земных вещей или рассыпать его на вещи – тайна для нас не новая. <…> Это есть сочинительство загадок с ответом в средине самой же загадки» (V, 206–207, – «Ключи Марии», 1918). Также представлены персонажи, причастные к тайне творчества или постигшие тайну мироздания: «Этот пастух только и сделал, что срезал на могиле тростинку, и уж не он, а она сама поведала миру через него свою волшебную тайну…» и голубь «как бы хочет сказать: “Преисполнясь мною, ты постигнешь тайну дома сего”» (V, 190, 192 – «Ключи Марии», 1918).

Есенин не был оригинален при выдвижении тайны как творческого постулата. Аналогично рассуждал Георгий Чулков в статье «Лилия и роза» (из статейной подборки 1905–1911 гг.): «И кто сумеет сочетать тайну искусства с тайною жизни, белую лилию с алой розой, тому суждено познать сокровенное Монсальвата».[954]954
  Чулков Г. И. Сочинения. Т. 5. Статьи 1905–1911 гг. СПб., 1912. С. 142 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

С некоторой долей вероятности можно предполагать, что Есенин опирался на иерархию основных таинств православия – крещения, причастия, бракосочетания и т. д. Поэт-теоретик развивает идею выдержанных в церковно-христианском ключе «избяных заповедей» и утверждает первородство народного орнамента по сравнению со стилем × la rus: «Если б хоть кто-нибудь у нас понял в России это таинство, которое совершает наш бессловесный мужик, тот с глубокой болью почувствовал бы мерзкую клевету на эту мужичью правду всех наших кустарей и их приспешников» (V, 192 – «Ключи Марии», 1918).

Чувственное восприятие православия у Есенина было проникнуто ощущением личной сопричастности к божественной тайне. На этом основании он противопоставлял себя как русского христианина любому иноземцу (особенно в годы Первой мировой войны) либо как «посвященного» – неофиту: «Не познать тебе Фавора, // Не расслышать тайный зов!» (II, 27 – «Певущий зов», 1917); «Иду, тропу тая» (I, 110 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917); «Кричащему в мраке // И бьющему лбом // Под тайные знаки // Мы врат не сомкнем» (II, 43 – «Октоих», 1917). У любимого им Ф. М. Достоевского в «Братьях Карамазовых» «западник» Иван в сочиненной им «Легенде о великом инквизиторе» надеялся, что достроит Вавилонскую башню тот, «кто накормит», опираясь на «чудо, тайну и авторитет».[955]955
  См.: Мелетинский Е. М. О литературных архетипах. М., 1994. С. 115.


[Закрыть]

Носительницей тайны в христианстве выступает Богородица. Есенин мог читать у Ф. И. Буслаева цитацию Сборного Подлинника графа С. Г. Строганова: «О звездах, что пишутся на Пресвятой Богородице Иконе. Тремя бо звездами образует три великия тайны Пресвятой Богородицы»[956]956
  Буслаев Ф. И. Указ. соч. С. 58 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть] (см. об этом выше). Тайне рождения (как беспорочного зачатия Христа Девой Марией, так и вообще любого человека) противопоставлена тайна кончины, над которой задумывался Есенин: «Залез только он <Анисим> ранее срока на печь и, свесив голову, как последней тайны, ждал конца» (V, 62 – «Яр», 1916).

В понимании поэта мотив тайны сопричастен деяниям Господа и сонма Его святых, поэтому в есенинской поэтике оказываются частотными «тайные» персонажи, творящие «тайные» дела как божественную прерогативу: «Кто-то тайный тихим светом // Напоил мои глаза» (I, 85 – «Не напрасно дули ветры…», 1917); «Но даже с тайной Бога // Веду я тайно спор» (I, 110 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917).

Естественно, мотив тайны и таинственного не исчерпывается описанием этой художественной категории и принципа, этого особого способа мышления и проникновения в высший духовный мир лишь с помощью единственной деривации, ответвляющейся от центральной лексемы «тайна»: тайно, тайный, таиться, тая, затаить, потайственный. Близко к понятию тайны находится представление о таинственности, что также встречается у Есенина: «Свет такой таинственный, // Словно для Единственной» (I, 224 – «Вижу сон. Дорога черная…», 1925).

Мотив тайны Есенин усвоил также в 1917 г. из «Клятвенного обещания на верность службы», в котором подписался под стереотипным словесным клише: «…всякую вверенную тайность крепко хранить буду…» (VII (2), 227).

Есенин использует и другие приемы создания лирической ситуации тайны, однако они не настолько типичны для его творчества и не столь явно выражают особенности его мировоззрения, а главное, не так типологически близки фольклорной поэтике с ее ведущим принципом повторяемости элементарных структурных образований.

Строптивый характер в конфликте с властью

Понятно, что «неистовый и строптивый характер, входящий как составная часть в архетипический образ героя, приводит его часто к конфликту с богами (в архаической эпике) или верховной властью (в классической эпике)».[957]957
  Мелетинский Е. М. О литературных архетипах. М., 1994. С. 26.


[Закрыть] Известно, что Есенин в дореволюционное время был вовлечен в подпольную деятельность при Сытинской типографии. В письмах к другу юности Г. А. Панфилову в 1913 г. он неизменно гордится своей нелегальной помощью революционно настроенным рабочим: «Недавно я устраивал агитацию среди рабочих, письмом. Я распространял среди них ежемесячный журнал “Огни” с демократическим направлением»; «…во-вторых, у меня был обыск, но все пока кончилось благополучно»; «За мной следят, и еще совсем недавно был обыск у меня на квартире» (VI, 34, 50, 52).

Г. Д. Деев-Хомяковский отмечал склонность Есенина к риску:

После ряда хлопот его устроили через социал-демократическую группу в типографию бывшего Сытина на Пятницкой улице.

Сережа был очень ценен в своей работе на этой фабрике не только как работник экспедиции, но и как умелый и ловкий парень, способствовавший распространению нелегальной литературы. <…> Казалось нам, что из Есенина выйдет не только поэт, но и хороший общественник. В годы 1913 – 1914-е он был чрезвычайно близок кружковой общественной работе, занимая должность секретаря кружка. Он часто выступал вместе с нами среди рабочих аудиторий на вечерах и выполнял задания, которые были связаны со значительным риском.[958]958
  . Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 61–62.


[Закрыть]

Типично мужские черты личности проявлялись и в непродолжительных, но весьма показательных однодневных тайных мероприятиях противозаконной направленности. После революции Есенин постоянно нарушал издательские правила и вызывался по этому поводу на Лубянку, дебоширил в московских артистических кафе (в том числе и руководимых им самим). Поэт обнаруживался при облаве на запрещенный притон под условно-ассоциативным названием «Зойкина квартира», неоднократно доставлялся в милицию и даже находился под следствием (не доведенным до суда). С друзьями-имажинистами Есенин увенчал непристойными стихотворными надписями стены женского Страстного монастыря в Москве, негласно расклеил манифест о мобилизации граждан на службу имажинизму, заменил ночью таблички с официальными названиями улиц на учрежденные в честь себя и своих друзей-имажинистов и др. В автобиографии «Сергей Есенин» (Берлин, 1922) поэт гордо отмечал, скрывая нецензурность содержания стихотворений: «В России, когда там не было бумаги, я печатал свои стихи вместе с Кусиковым и Мариенгофом на стенах Страстного монастыря…» (VII (1), 10). Об этом же он говорил в «Автобиографии» (1923): «…раскрасили Страстной монастырь в слова своих стихов» (VII (1), 13).

Известны официальные документы: «Протокол обыска и задержания братьев Кусиковых и С. А. Есенина. 18/19 октября 1920 г.»; «Протокол допроса в МЧК С. А. Есенина. 19 октября 1920 г.» и «Протокол допроса в ВЧК С. А. Есенина. 24 октября 1920 г.»; «Распоряжение начальнику внутренней тюрьмы ВЧК об освобождении С. А. Есенина. 25 октября 1920 г.»; «Протокол допроса С. А. Есенина в 47-м отделении милиции г. Москвы. 20/21 ноября 1923 г.»; «Протокол допроса С. А. Есенина в ОГПУ. 21 ноября 1923 г.»; «Отчет о товарищеском суде по “Делу четырех поэтов”. 10/11 декабря 1923 г.»; «Приговор товарищеского суда по “Делу четырех поэтов”. 13 декабря 1923 г.».[959]959
  См.: Сергей Есенин в стихах и жизни: Письма. Документы / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. Раздел 4


[Закрыть]

Тем не менее такое вызывающее поведение, что называется, сходило поэту с рук. По Москве распространялась молва, что милиционерам было дано негласное указание доставлять буянящего в нетрезвом виде Есенина домой, а не брать под стражу. Неординарная личность Есенина и успешно исполняемая им роль вожака московских поэтов – своеобразного «культурного героя» нового революционного «эпического времени» – позволяли ему успешно погашать разгорающиеся конфликты. Таким образом, именно функциональное сходство Есенина с архаическим эпическим героем приводило к мирному разрешению конфликта с революционной властью, что было обусловлено «сверхперсональностью героя, олицетворяющего ту самую общину, которой покровительствуют боги и руководят цари и военачальники».[960]960
  Мелетинский Е. М. О литературных архетипах. М., 1994. С. 26.


[Закрыть]

По мнению современного филолога, «проблематика форм поведения обострена в посттрадиционалистское время, когда у человека появились небывало широкие возможности выбора типа действования».[961]961
  Мартьянова С. А. Формы поведения как литературоведческая категория // Литературоведение на пороге ХХI века: Мат-лы междунар. науч. конференции (МГУ, май 1997). М., 1998. С. 196.


[Закрыть] Применительно к художественным сочинениям, в которых прокручиваются сюжетные линии, подобные и аналогичные жизненным ситуациям, «формы поведения нередко выдвигают на авансцену произведений и оказываются источником конфликтов, как серьезных, так и комических…».[962]962
  Там же. С. 197.


[Закрыть] Естественно, не все события собственной жизни Есенин претворял в стихи, драму и прозу, но множество характерных для него или даже неожиданных поведенческих актов все-таки было творчески переосмыслено и преображено в художественные сочинения автора.