Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"

Дихотомия жизни и смерти выражается при помощи ставшей почти трафаретной характеристики глаз с применением традиционных эпитетов – горящие и потухшие глаза; в варианте строки из «Товарища» (1917) сказано: «С погасшими глазами» (II, 210). В поздней народной песне «Когда мне было лет шестнадцать» в жанре «жестокого романса», бытовавшей в с. Секирино Ско-пинского р-на Рязанской обл., мысль об умирании как закрывании глаз выражена еще проще: «Подозвал свою мамашу // И навек глаза закрыл».[1159]1159
  Записи автора. Тетр. 6. № 166 – Лушанкина Е. В., 1927 г. р., Лушанкин В. Ф., 1928 г. р., с. Секирино Скопинского р-на, 05.07.1989.


[Закрыть] Почти дословно высказана та же сентенция в «жестоком романсе» с. Любовниково Касимовского р-на «Любила я милого»: «Не поминай меня имем <sic!>, // Я навек закрыл глаза».[1160]1160
  Записи автора. Тетр. 11. № 270 – Узорова М. П., 1913 г. р., с. Любовниково Касимовского р-на, зап. Городецкая Н., Филоненко А. и Самоделова Е. А. 20.07.1992.


[Закрыть]

Метонимический образ человеческих глаз как зерен развивается в пределах изначально избранной и соответственно исполненной сельскохозяйственной или ягодно-лесной орнаментики: «Зерна глаз твоих осыпались, завяли» (I, 72 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916). Олицетворение солнца на синем небе достигается средствами «солярной поэтики» и в том числе с помощью глагольного образа лучей-глаз: «Сквозь синь стекла желтоволосый отрок // Лучит глаза на галочью игру» (I, 74 – «О красном вечере задумалась дорога…», 1916). Буквальная сущность идиомы «смотреть глаза в глаза», выражающей у Есенина родство деда и Солнца в духовном смысле и телесной конституции, донесена в стихах «Щурясь к солнечному глазу, // Подсекает он лопух» (IV, 119 – «Дед», 1915). Так телесная поэтизация человека незаметно приобретает вселенские масштабы и распространяется на космические объекты.

Есенин применяет диалектизм для обозначения глаз, ставя его рядом с литературным словечком-синонимом: «Кузька ждал и, затаенно выпятив глаза, глядел, оттопыривая зенки, в частый ельник» (V, 36 – «Яр», 1916).

Глаза цивилизованного человека способны вместить в себя в виде эмоциональных сгустков достижения мировой культуры. Однако как исходная данность, уже изначально имелся способ вбирания глазами вещественной сущности окружающего мира как питания, была проведена нерасторжимая связь между глазами и ртом, младенчески сосущим и вбирающим живительные соки всеобщего бытия. Есенин наделил глаза уникальной способностью впитывать метафизическую пищу подобно рту: «Только синь сосет глаза» (I, 50); «Кто-то тайный тихим светом // Напоил мои глаза» (I, 85 – «Не напрасно дули ветры…», 1917); «Но тьму глазами ешь» (III, 19 – «Пугачев», 1921) – сравните народное выражение «пожирать г лазами».

Есенин дал многоаспектную характеристику глаз: 1) по цвету; 2) по выразительности и напечатленности на них черт личности; 3) свойству наводить сглаз и поддаваться влиянию «дурного глаза»; 4) умению видеть действительное и скрытое, то есть обладать «двойным зрением»; 5) способности прозревать будущее; 6) возможности органа зрения служить проводником космических прозрений во внутренний мир человека и в обратном направлении.

Глаза находятся под сенью ресниц, на которые нисходит с божественных образов свечение нимбов святых и праведников, чьи праведные деяния отражаются теплыми отсветами в нежной цветовой гамме в стихотворении «Колокольчик среброзвонный…» (1917): «Свет от розовой иконы // На златых моих ресницах» (I, 82). Ласковый огонек лампады и лучистость солнца озаряют икону и, усиливая исходящий от ее священного содержания внутренний свет глубокой духовности, приобщают к святости каждого взирающего на нее.

Прикрытие глаз – веки. На них обращается внимание тогда, когда они выступают в акцентной позиции – прикрывают глаза, выглядят как-то необычно (например, при отсутствии ресниц или их блеклости). В стихотворении «Сторона ль моя, сторонка…» (1914) хищным животным наподобие ворона, клюющего глаза не захороненному воину-мертвецу на бранном поле, смотрится покоряемое странником-«богомолом» пространство: «Веки выглодала даль» (I, 54).

Внимание на веках сосредоточивается и в тех случаях, когда глаза прикрыты или закрыты совсем, поэтому Есенин делает акцент на их мертвенности в «Метели» (1924): «Под аллилуйные стенания дьячка // Я веки мертвому себе // Спускаю ниже» и «На эти деньги с мертвых глаз» (II, 151). Это видение основано на народном обычае прикрывать глаза покойника медными пятаками, чтобы он не высмотрел нового мертвеца среди живых.

Образ космического великана, представленного в облике убиенного человека, мертвеца в крови, хотя и неотчетливо, но явственно проступает в стихотворении «Черная, потом пропахшая выть!» (1914): «Красный костер окровил таганы, // В хворосте белые веки луны» (I, 64), где «белые веки» являются метонимией символического покойника-луны и одновременно соответствуют народному представлению о бледности и мертвенности светила-спутника.

Такая деталь лица, косвенно связанная с глазами, как брови, в народном мировоззрении имеет двойственное (и даже многозначное) осмысление. С одной стороны – положительное восприятие эстетичности чернобрового красавца, как, например, он изображается в песне литературного происхождения «Чернобровый парень бравый»[1161]1161
  Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 1. С. 240, 272.


[Закрыть] в с. Константиново (Есенин включил фрагмент в повесть «Яр»). Красота бровей лирического героя – крестьянского парня – показана в стихе «Выбираю удалью и глаза и брови» (I, 29 – «Матушка в Купальницу по лесу ходила…», 1912). С другой стороны, аналогичная по двухкорневой эпитетной модели «определение с помощью цвета бровей» и противоположная по цветовой насыщенности характеристика героя с бесцветными бровями принижает общую оценку его личности: «Пойду в скуфье смиренным иноком // Иль белобрысым босяком» (I, 40).

Кроме того, на Рязанщине распространено поверье о сросшихся бровях колдуна. Очевидно, изобразительная характеристика колдуна со сросшимися бровями легла в основу портрета иноземного врага в «Сказании о Евпатии Коловрате» (1912): «Стонет идолище черное, // Брови-поросль оторачает» (II, 201).

Рот

Образ рта у Есенина представлен следующими дефинициями: рот, пасть, уста, губы; а также дериватами – безгубый, тонкогубый. Внутри рта находятся десны, зубы, слюна.

В соответствии с христианским и народным обычаем перекрещивать рот при зевании, чтобы внутрь не влетел какой-нибудь нечистый дух в виде болезни, выполнена художественная зарисовка в стихотворении «Мой путь» (1925):

 
И бабка что-то грустное,
Степное пела,
Порой зевая
И крестя свой рот (II, 159–160).
 

В народном понимании рот, имея способность быть отверстым, является вместилищем всяких разностей – положительных и отрицательных. Об этом свидетельствуют рязанские поговорки и пословицы: «Большому куску рот радуется»; «Ей сунь палец в рот – она и всю руку откусит»[1162]1162
  Записи автора. Тетр. 1. № 508 – Трушечкина Матрена Ивановна (1907–1982), родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на, начало 1982; № 511 – Самоделова А. М., 1929 г. р., слышала от родителей родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на, 07.11.1991, г. Москва.


[Закрыть] (с. Б. Озёрки Сараевского р-на).

По напряженному изгибу рта и необычному (отличающемуся от красного со всеми его оттенками) цвету губ можно судить о душевном состоянии и болезненности человека: у людей в кандалах «кривятся… голубые рты» (I, 69 – «В том краю, где желтая крапива…», 1915); «Я целую синими губами // Черной тенью тиснутый портрет» (IV, 149 – «День ушел, убавилась черта…», 1916); «Недаром лег // Страдальчески так рот» (II, 165 – «Мой путь», 1925).

Исконное и первоначальное назначение рта как органа, принимающего пищу, запечатлено в беловом автографе «Октоиха» в стихе «Кусал их звездный рот» (II, 211).

Применительно к ночному небу, причем при очеловечивании его, рот становится вселенски огромен, происходит своеобразная поэтическая мифологизация: «Клещи рассвета в небесах // Из пасти темноты // Выдергивают звезды, словно зубы» (III, 11 – «Пугачев», 1921).

Есенин применяет в своем творчестве лексему «уста» как признак библейского «высокого стиля», обнаруживаемого у поэта преимущественно в революционных «маленьких поэмах» и – реже – в сочинениях с образом Христа. Старославянское по происхождению слово «уста» поэт использует при описании рта – как назначенного к поцелую (в том числе к сакрально-ритуальному), предопределенного к участию в божественном таинстве: «Все ж, кто выдумал твой гибкий стан и плечи – // К светлой тайне приложил уста» (I, 73 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916); в оценке поступка Саломеи запечатлен разлад – «Целуй ты уста без души» (II, 28 – «Певущий зов», 1917).

Рот понимается и как источник проговоренных слов, высказанных изречений; в беловом автографе «Октоиха» о Руси сказано также в мифологическом ключе: «Великою рекою // Текут твои уста» (II, 210). Наоборот, отсутствие слов и одновременно физиологическое состояние сухости во рту натуралистически отражено в строках: «Ветер благоуханный // Пью я сухими устами» (I, 260 – «Воздух прозрачный и синий…», 1925).

Словосочетание «алые губы» в «Подражанье песне» (1910) напоминает фольклорную модель, однако с той разницей, что в народной песенной лирике цветовой эпитет применялся по отношению к девичьим щекам (типа «алы щечки точно маков цвет») и не делался акцент на изображении рта. В рамках литературной эротики Есенин привлекает внимание к милому ротику путем его двойного живописания разными способами, развивая мотив любовной неудачи: «С алых губ твоих с болью сорвать поцелуй. // Но с лукавой улыбкой, брызнув на меня, // Унеслася ты вскачь, удилами звеня» (I, 27). В поэтике Есенина жест эротического поцелуя обычно выражает неуспех, несчастье: «Ты целуешь, а губы как жесть» (I, 198 – «Ты прохладой меня не мучай…», 1923). Лишь человек губами не только вкушает пищу, но и произносит слова и дарит поцелуи. Среди народной необрядовой песенности существует разновидность «поцелуйных песен», сопровождающихся при их окончании выбором участника игры для целования. В рамках православного этикета целования христианских святынь очеловечен схимник-ветер: «И целует на рябиновом кусту // Язвы красные незримому Христу» (I, 43 – «Осень», 1914).

Очевидно, тот же монашествующий ветер получил в дальнейшем более развитые человеческие черты: «Кого-то нет, и тонкогубый ветер // О ком-то шепчет, сгинувшем в ночи» (I, 74 – «О красном вечере задумалась дорога…», 1916). Такая черта человеческой внешности, как «тонкогубость» в народном воззрении обладает амбивалентностью. С одной стороны, есть примета, будто тонкие губы выдают жадного человека;[1163]1163
  Самозапись автора, слышавшего от родственников (в том числе от предков) родом из Рязанской обл.


[Закрыть] с другой стороны, толстые губы свидетельствуют о доброте и – ситуативно – об обидчивости: «Губы толще – брюхо тоньше»[1164]1164
  Записи автора. Тетр. 1. № 75 – Самоделова А. М., 1929 г. р., слышала от родителей родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на Рязанской обл., февраль 1982, г. Москва.


[Закрыть] (с. Б. Озёрки Сараевского р-на).

Ненормальность, деформированность персонифицированного объекта подчеркнута другим эпитетом-дериватом от лексемы «губы», поданным в составе рефрена: «В черной луже продрогший фонарь // Отражает безгубую голову» и «А фонарь то мигнет, то захохочет // Безгубой своей головой» (I, 159, 160 – «Сторона ль ты моя, сторона!..», 1921). Прилагательное «безгубый» внедрено Есениным в такой контекст, в котором оно не может исправно выполнять свою смысловую функцию: невозможность правильного функционирования порождает представление об ужасном, трагическом, неотвратимом.

Во рту находится язык, притягивающий новые слова как воплощение новаторских идей и дел: «И новый говор липнет на язык» (I, 81 – «Голубень», 1916). Язык выступает и проводником метафорически облеченных мыслей из внутреннего мира человека во внешний: «И невольно в море хлеба // Рвется образ с языка» (I, 86 – «Не напрасно дули ветры…», 1917). Тот же содержащийся во рту язык, который в «Инонии» принадлежит принявшей тварный облик заре, представлен в образе исхудалого кобеля, кто «Языком от колючей жажды // Будет синие лизать небеса» (II, 223 – бел. автограф).

В свадебном плаче невесты с помощью называния органа человеческого тела возникает необычный и очень точный эпитет родственников жениха: «Чужие люди – железные зубы»[1165]1165
  РГПУ. Эксп. 1974. Спасский р-н, д. Хрипёнки.


[Закрыть] («Любезные мои подруженьки…», д. Хрипёнки Спасского р-на). С учетом того, что у зверей оскал зубов является угрожающим жестом, их упоминание у людей наиболее часто связано с отрицательной оценкой. Так, в рязанской пословице говорится о человеческой жадности: «У него скорее кровь из зубов потечет, чем он отдаст что-нибудь»[1166]1166
  Записи автора. Тетр. 1. № 521а – Самоделова А. М., 1929 г. р., слышала от родителей родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на, 07.11.1991, г. Москва.


[Закрыть] (с. Б. Озёрки Сараевского р-на).

Выведение на первый план десен (вместо отсутствующих зубов) при передаче жестикуляции свидетельствует о почтенном возрасте – глубокой старости изображаемого человека: «Старый дед на пне сухом в дуброве // Жамкал деснами зачерствелую пышку» (I, 42 – «Шел Господь пытать людей в любови…», 1914).

Близкий к беззубым деснам образ жующей челюсти приспособлен Есениным к очеловеченному образу жилища, возвеличенному в мировоззренческом плане до космических высот в стихотворении «О красном вечере задумалась дорога…» (1916): «Изба-старуха челюстью порога // Жует пахучий мякиш тишины» (I, 74). И уже неспособную жевать челюсть скелета изобразил поэт: «Эта тень с веревкой на шее безмясой, // Отвалившуюся челюсть теребя» (III, 25 – «Пугачев», 1921).

Волосы

Женская прическа представлена с помощью прилагательных, относящихся к девичьей косе вместе с ее цветовым эпитетом: «Только нет угожей засыньки, // Чернокосой побеседнушки» (II, 196 – «Сказание о Евпатии K°-ловрате», 1912); «И треплет ветер под косынкой // Рыжеволосую косу» (I, 24 – «Опять раскинулся узорно…», 1916). Известно и самостоятельное цветовое определение, относящееся собственно к рассыпающимся вьющимся женским волосам – «кудри черные» (I, 27). Цвет девичьих волос сопоставлен с цветущим растением, хотя и с сорняком и не в свою пользу, но с таким милым и привычным, напоминающим родной ландшафт: «Золотей твоих кос по курганам // Молодая шумит лебеда» (I, 198 – «Ты прохладой меня не мучай…», 1923).

Повреждение девичьей прически рассматривалось в народе как чрезвычайное обстоятельство, свидетельствующее о потере девушкой чести. В стихотворении «Хороша была Танюша, краше не было в селе…» (1911) автор приравнял девичью косу к обвивающей шею змее: «Душегубкою-змеею развилась ее коса» (I, 21). Литературный змеиный образ возник под влиянием целого ряда библейских и фольклорных персонажей, а также мировоззренческих представлений и этнографических реалий. Прежде всего, это живущий в раю змей-искуситель в христианстве, житийный сюжет с исцелением Козьмой и Дамианом человека от вползшей ему в рот змеи, волшебно-сказочные и былинные змееборческие сюжеты (о Змее Горыныче, Змеёвых валах, о Тугарине Змеевиче, Змиулане и др.), поверья и былички о прилетающем к безутешной вдове Огненном змее или приносящем колдунье пользу Змее-спорнике, о живущей в подполе и рассыпающейся серебром Домóвой змее, посвящение праздника Воздвиженья собирающимся в кучи и отправляющимся на зимовку в норы змеям и др.[1167]1167
  См. анализ змееборческого сюжета с Козьмой и Дамианом в рязанском фольклоре: Самоделова Е. А. Рязанская свадьба: Исследование обрядового фольклора / Рязанский этнографический вестник. 1993. Гл. 3. С. 51–66.


[Закрыть] Безо всякой отрицательной оценочности Есенин в более раннем стихотворении «Подражание песне» (1910) допускает уподобление девичьих растрепанных волос извивающимся змеям: «Кудри черные змейно трепал ветерок» (I, 27).

Согласно народной эстетике, определение прически как «кудри» изначально было применимо исключительно к парню и только в ХХ веке с укорочением девичьей косы до распущенных по плечам волос стало относиться и к девушке. О качестве жизни существует поверье, формально свернутое до паремии: «От хорошей жизни волосы вьются, от плохой – секутся». Этот мировоззренческий постулат обыгран в частушке с. Константиново Рязанского уезда:

 
Кудри вилися мои
С осени до осени,
Как почуяли измену,
Завиваться бросили.[1168]1168
  «У меня в душе звенит тальянка…»: Частушки родины Есенина – села Константинова и его окрестностей: Фольклорное исследование Лидии Архиповой, главного хранителя Государственного музея-заповедника С. А. Есенина. Челябинск, 2002. С. 263.


[Закрыть]
 

Есенин сам обладал великолепными кудрями пшеничного цвета и всячески подчеркивал свой облик кудрявого парня (известны воспоминания А. Б. Мариенгофа об усилении кудрявости с помощью плойки и о посещении Есениным парикмахерской). Н. Н. Асеев в очерке «Сергей Есенин» (1926) писал о кудрявом поэте, усматривая за бесшабашной кудрявостью его трагическую истинную сущность: «…передо мной вставал другой облик Есенина, не тот общеизвестный… не то лицо “лихача-кудрявича” с русыми кудрями…».[1169]1169
  Асеев Н. Н. Указ. соч. С. 327.


[Закрыть] Есенин отступает от принципа наделять кудрявостью исключительно молодого человека и расширяет сферу употребления кудрей не только по отношению к девушке, но даже к елям, в хвое которых «тенькает синица // Меж лесных кудрей» (I, 65 – «Топи да болота…», 1914); или ко дню – «Пойду по белым кудрям дня // Искать убогое жилище» (I, 139 – «Устал я жить в родном краю…», 1916); или к сумеркам – «Кудрявый сумрак за горой» (I, 70 – «Я снова здесь, в семье родной…», 1916).

В рамках типично фольклорной стилистики изображена и прическа заглавного героя в «Песни о Евпатии Коловрате» (1912, 1925): «Вились кудри у Евпатия, // В три ряда на плечи падали» (II, 176).

Сам Есенин тщательно следил за своими слегка вьющимися волосами, придавая им большую кудрявость в парикмахерской. Л. М. Клейнборт заметил особенные изменения в прическе Есенина после его возвращения из заграничного путешествия: «Что-то чужое было в лице, припудренном как у актера, в волосах, завитых у парикмахера».[1170]1170
  Клейнборт Л. Указ. соч. С. 270.


[Закрыть]

Однако и до заграничного турне кудри Есенина привлекали внимание. А. Б. Мариенгоф сообщил, как Айседора Дункан «окунула руку в его кудри и сказала: “Solotaia golova!” Было неожиданно, что она, знающая не больше десятка русских слов, знала именно эти два».[1171]1171
  Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 389.


[Закрыть]

В народном свадебном обряде и его поэзии оказывается высокочастотным образ мужских кудрей (и особенно кудрей жениха). Это прослеживается в ритуале «ладушки», когда в с. Печерниковские выселки Михайловского у. ходили «ладить» к невесте: ее мать «опрокидывает стакан мужу на голову и обращается к гостям: “Это оставила на кудри своему Андрею”».[1172]1172
  Соколова Е. Свадьба старова быта. «Рязанской губернии Михайловского уезда села Печерниковские выселки» (по воспоминаниям 1902 г., в записях 1948 г.) / Публ. Н. Н. Гиляровой // Народное творчество. 1993. № 3/4. С. 20.


[Закрыть] В стихе «Кольца кудрей твоих ветрами жжет» (IV, 112 – «Белая свитка и алый кушак…», 1915), произнесенном от лица чужой невесты, наблюдается перекличка кудрей жениха, вьющихся кольцами, с обручальным кольцом девушки, ласково перебирающей пальцами волосы суженого. В этой есенинской строке в предельно сжатом виде и методом «от противного» содержится аллюзия на свадебный канон, известный по величальной песне жениху и невесте «Уж ты Утица…» из д. Гремячка Данковского у., в которой развивался мотив расчесывания кудрей:

 
На Ликсеюшки Кудри русыя
Па пличам лижать,
Словно жар гарять.
Нихто к кудрюшкам
Ни приступитца;
Приступилась к кудрям
Свет Натальюшка (2),
Маладая жана,
Брала кудрюшки
На билы руки (2),
На златы кольца.[1173]1173
  Песни Рязанской губернии // Живая старина. 1894. Вып. II. Отд. IV. Смесь. С. 290.


[Закрыть]
 

Кудрявость в стихотворении «Хороша была Танюша, краше не было в селе…» (1911) показана не в традиционной народно-песенной стилистике, а иначе, через особенности волосяного покрова головы и свойства волос завиваться, кудрявиться, ложиться кольцами: «Вышел парень, поклонился кучерявой головой» (I, 21). Кудри деревенского парня расценивались как показатель социовозрастного его статуса: рекруты, попав в армию, расстанутся с пышной прической, а пока в стихотворении «По селу тропинкой кривенькой…» (1914) Есенин изобразил традиционные волнистость и цвет волос новобранцев, когда в прощальную неделю они, «Размахнув кудрями русыми, // В пляс пускались весело» (I, 48). Среди ученых XIX века бытовало мнение, что лексемы «русый» и «русский» являются однокоренными, и первая породила вторую. Собственную прическу Есенин именовал кудрями и приписывал ее своему лирическому герою: «Голубого покоя нити // Я учусь в мои кудри вплетать» (I, 129 – «Песни, песни, о чем вы кричите?…», 1917).

Наоборот, отсутствие кудрей в народе считалось показателем возмужалости и зрелости и приписывалось божественному персонажу, выводилось в местных рязанских топонимах. Так, на Рязанщине «сохранилась до сих пор и память о празднике в честь Ярилы: в ночь на последнее воскресенье перед Петровским постом справляют “Ярилки”, для чего по реке отправляются к местности, называемой “Ярилина плешь”»[1174]1174
  Мендельсон Н. Из наблюдений в Зарайском уезде, Рязанской губ. // Этнографическое обозрение. 1899. № 1/2. С. 385.


[Закрыть] (с. Дединово Зарайского у.). О прическе вождя во фрагменте поэмы «Ленин» (1924) сообщается в духе описания языческого божества:

 
И не носил он тех волос,
Что льют успех на женщин томных.
Он с лысиною, как поднос… (II, 145).
 

Из медицины известно, что надлобные залысины генетически связаны с мужественностью и потому особенно характерны для мужчин, отличающихся особо волевым характером и склонностью к лидерству. Есенин в письме к Г. А. Бениславской от 20 декабря 1924 г. из Батума: «Волосы я зачесываю как на последней карточке» (VI, 193).

В южнорусском наречии, к которому относится и рязанский диалект, известно слово «виски» в качестве названия прически, причем здесь явно видна соотнесенность волос именно с головой: при описании свадьбы жительница с. Секирино Скопинского р-на рассказывала о традиции идти к церковному венчанию невесте с распущенными волосами: «Суконные поддёвки для зимы, вискина поддёвке – в церковь».[1175]1175
  Записи автора. Тетр. 6. № 27 – Каноникова Мария Васильевна, 1924 г. р., с. Секирино Скопинского р-на, 06.07.1989.


[Закрыть]

В своих зарисовках волос Есенин отталкивался не только от фольклорной стилистики («кудри в три ряда», «русая коса» и др.), но иногда шел от этнографических деталей, относящихся к привычному крестьянскому быту: например, в стихотворении «Сохнет стаявшая глина…» (1914) имеется сопоставление – «Прядь волос нежней кудели» (I, 55). Однако, несмотря на бытовизм сопоставления, мягкость, шелковистость волос при отсутствии их цветовой характеристики показывают принадлежность их обладателя к нездешнему миру, где царят неопределенность и тайна:

 
Кто-то в солнечной сермяге
На осленке рыжем едет.
 
 
Прядь волос нежней кудели,
Но лицо его туманно (I, 55).
 

В неземном и сакральном мире действительны иные параметры – растворенность персонажа в космосе, разлитость телесной субстанции в природе, бестелесность и бесфигурность, размытость контуров и неясность очертаний, неразличение природно-стихийного и человеческого начала, плавное перетекание одной сущности в другую, переливы и «струение» неявного и неотчетливого образа. Там действует божественное начало, синкретично проявленное в мифологически-солярном и христианско-апокрифическом (и народно-православном) персонаже – неопределенном «кто-то», похожем на Иисуса Христа (или какого-нибудь святого), которому Есенин придал индивидуально-прорисованный природосообразный облик.

Понимание пряди как небольшой части волос, выбившейся из растрепанной прически, в метафорическом смысле распространено Есениным на лесистые островки хвойных и лиственных деревьев и кустов в стихотворении «За темной прядью перелесиц…» (I, 66 – 1916) или даже на зарю – «В темной роще заряница чешет елью прядь волос» (IV, 110 – «Разбойник», 1915). Темный цвет растительной прядки продолжает линию «темных елей» с их хвойными «лесными кудрями» (I, 65), а само прилагательное «темный» в фольклоре является постоянным эпитетом в словосочетании «темный лес» и позаимствовано оттуда поэтом, обретя по пути дополнительные смысловые оттенки.

Кудри в рязанских народных свадебных песнях называются еще «кудрюшками», «кудёрышками» и «кудрицами».[1176]1176
  См.: Петров В. Мещерский край (Этнографический очерк) // Вестник Рязанского губернского земства. 1914. № 1. С. 44 – «У Ивана на головушке…»: Анализ свадебных песен с образом кудрей жениха см.: Самоделова Е. А. Рязанская свадьба: Исследование обрядового фольклора / Рязанский этнографический вестник. 1993. С. 144–145.


[Закрыть] Фольклористы сделали вывод о разнообразных действиях с кудрями жениха (расчесывании женщиной или девушкой, смазывании маслом, поджигании, выстригании пряди и т. п.) как об инициации юноши.[1177]1177
  См. данные об этом: Самоделова Е. А. Рязанская свадьба. С. 145.


[Закрыть] О красоте кудрей и их значении для крестьян свидетельствует увековечение в одном из трех основных видов хохломской росписи, которую Есенин мог видеть на проводившихся тогда выставках крестьянского искусства: «И есть еще “кудрина”, когда поверхность покрывается сплошными причудливыми завитками, отдаленно напоминающими кудри добра молодца: под ними всегда только черный цвет».[1178]1178
  Рогов А. П. Черная роза. М., 1986. С. 220–221.


[Закрыть]

Противоположные темным и вообще окрашенным в какой-либо цвет волосы именуются седыми и подчеркивают пожилой возраст человека, отображают его склонность к душевным переживаниям. Однако у Есенина в стихотворении «Я снова здесь, в семье родной…» (1916) под седой взлохмаченной прической подразумеваются облака: «Седины пасмурного дня // Плывут всклокоченные мимо» (I, 70). Аналогично «желтоволосый отрок», который «лучит глаза» (I, 74), обладает всеми признаками солярного божества (и описательность прически как человеческой еще не делает его человеком); солнечность этого персонажа напоминает кого-то «в солнечной сермяге // На осленке рыжем», у которого «прядь волос нежней кудели» (I, 55 – см. выше). Наоборот, природно-аграрные и сугубо календарные объекты становятся у поэта зримыми характеристиками именно человеческой, девичьей и женской прически: «Со снопом волос твоих овсяных // Отоснилась ты мне навсегда» (I, 72 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916); «И волос твоих цветом в осень» (I, 188 – «Заметался пожар голубой…», 1923); «Это золото осенье, // Эта прядь волос белесых» (I, 193 – «Дорогая, сядем рядом…», 1923); «Твоих волос стеклянный дым» (I, 191 – «Пускай ты выпита другим…», 1923).