Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"

Уши, шея

Образ ушей чрезвычайно интересен и оригинален у Есенина. В «Прощании с Мариенгофом» (1922) возникает образ ушей-вёсел: «Мои рыдающие уши, // Как вёсла плещут по плечам?» (IV, 185); затем в «Черном человеке»: «Голова моя машет ушами, // Как крыльями птица» (III, 188). Однако обычное непритязательное оформление этого образа (но с дальнейшим развертыванием звучащих картин) также встречается: «В ушах могильный // Стук лопат // С рыданьем дальних // Колоколен» (II, 151 – «Метель», 1924).

Голова (со всей совокупностью расположенных на ней более мелких органов и частей лица) покоится на шее. В народе бытовало устойчивое мнение, буквально воплощенное в сентенции свадебного пожелания в с. Чулково Скопинского р-на: «Муж – голова. Ну ты, Люда, не обижайся, жена – шея, которая вертит головой»[1179]1179
  Записи автора. Тетр. 6. № 128 – Дворенкова Мария Федоровна, 1935 г. р., родом из с. Секирино Скопинского р-на Рязанской обл., зап. в с. Чулково того же района, 08.07.1989.


[Закрыть] (сравните тот же мотив в бытовой сказке: «Муж – голова, а жена – шея, которая крутит головою, как хочет» из сказочного сюжета о дележе мужиком барских гусей). Есенину также важно было показать соотнесенность головы с шеей: «Отчего, словно яблоко тяжелое, // Виснет с шеи твоя голова?» (III, 8 – «Пугачев», 1921).

Шея выступает своеобразной пограничной зоной, отделяющей человеческую жизнь от смерти и видоизменяющей человека по шкале от живого здоровяка до мертвеца, скелета, загробной тени: «Поведут с веревкою на шее // Полюбить тоску» (I, 69); «Эта тень с веревкой на шее безмясой» (III, 25). Есенин даже придал статус устойчивого выражения сочиненному им словосочетанию «с веревкою(й) на шее», дважды использовав его в 1915 и 1921 гг.

В художественном плане реализации приемов телесной поэтики в конкретном произведении показательно применение редкого приема семантического повтора, когда одно и то же понятие выражено синонимами в пределах небольшого текста: «Вот сдавили за шею деревню // Каменные руки шоссе» и «Жилист мускул у дьявольской выи» (I, 157 – «Мир таинственный, мир мой древний…», 1921).

Для Есенина стало устойчивым авторским выражением словосочетание «по шее гладить». Оно нашло применение в стихотворениях 1924 г. «Стансы» и «Метель» (в черновом автографе) со сходными описаниями жестикуляции в области шеи, что сродни подбадриванию и призыванию самого себя на великие подвиги. Именно при помощи жестов, относящихся к шее, создается впечатляющее ощущение того, что без вызывания приподнятого настроения постичь марксизм и переделать себя невозможно: «И, самого себя // По шее гладя, // Я говорю: “…Давай, Сергей, // За Маркса тихо сядем…”» и «Напрасно я себя по шее глажу. // Живой души не перестроить ввек. // Нет, что-то с Марксом // Я никак не слажу» (II, 137, 242).

Сердце

Образ сердца типичен для телесной поэтики Есенина: «Пучились в сердце жабьи глаза // Грустящей в закат деревни»; «И сердцем такой же степной дикарь!» (III, 8, 21 – «Пугачев», 1921).

В народном представлении сердце – источник радостей и горестей, своеобразный эмоциональный двигатель настроения (вспомните понятие «сердечности» как дружелюбия). Из фольклора взято устойчивое представление о том, что «сердце бьется», выраженное в строках Есенина – «О сердце! // Перестань же биться» (II, 246 – «Мой путь», авторизованная машинопись, 1925), «Глупое сердце, не бейся» (I, 273, 274 – 1925). В последнем примере лирический герой обращается к самому себе метонимически, через образ сердца. Есенин записал в Константинове шутливую частушку (разновидность «страдание») о том, как после проводов мужа у жены «Сердце бьется, колóтится: // Боюсь, назад ворóтится» (1918 – VII (1), 326). Письмо Есенина к П. И. Чагину от 14 декабря 1924 г. доносит традиционное народное представление о гибельности сверхсильных движений сердца, приводящих к внутреннему взрыву: «Если б там остался, то умер бы от разрыва сердца» (VI, 187).

У Есенина жизненность любого героя (даже абстрактного в авторском афоризме) проявляется в движении сердца, в совершении им колебательных движений в физиологическом смысле: «Ведь за кладбищенской оградой // Живое сердце не стучит» (I, 237 – «Гори, звезда моя, не падай…», 1925); «Всколыхнулось сердце Батыя» (II, 179 – «Песнь о Евпатии Коловрате», 1912, 1925). И наоборот, движения сердца могут быть затруднены, стеснены: «Защемило сердце Батыя, // Хлябушиной закобонилось» (II, 200). В народных свадебных песнях Рязанщины есть мотив сердечных объятий и утех:

 
Не шелковая ниточка к стенке льнет,
Сергей да Прасковьюшку к сердцу жмет.
<…>
А тута Иванушка речи говорит,
Мое сердце веселит.[1180]1180
  РГАЛИ. Ф. 1420. Оп. 1. Ед. хр. 105. Л. 118. – Свадебный обряд, частушки, записанные в Егорьевском уезде, Рязанской губ., д. Лузгарино. 1913. Зап. С. В. Егоров, юнкер.


[Закрыть]
 

Есенин, в отличие от народной песни, показывает одиночество своего героя, обреченного на сердечные объятия с подушкой, а не с любимой: «Ночью жесткую подушку к сердцу прижимаю» (I, 217 – «Песня», 1925).

По мнению Есенина, высказанному в целом ряде стихотворений, сердце выступает отчасти как самостоятельное существо, обладающее памятью и собственным языком, способное уставать и выражать чувства; сердцем можно управлять (обычно в лечебных или моральных целях), но иногда безуспешно: «Видно, мол, сердца их не разбудишь» (I, 42 – «Шел Господь пытать людей в любови…», 1914); «Волнуясь сердцем // И стихом» (II, 149 – «Метель», 1924); «Коль сердце нежное твое // Устало, // Заставь его забыть и замолчать» (II, 157 – «Письмо к сестре», 1925). Эти и другие примеры показывают, что в сочинениях Есенина сердце обладает устойчивыми признаками, которые, однако, не препятствуют ему также находиться под воздействием разных состояний, сменяющих одно другое, что характеризуется описательными глагольными конструкциями и эпитетами: сердце нежное, чистое, глупое и др. Качественно особое сердце, обрисованное метонимическим способом, – «сумасшедшее сердце поэта» (I, 190 – «Ты такая ж простая, как все…», 1923).

Сердце приравнено к человеку и замещает его личность в способности влюбляться и принимать любовь, отвечать на любовное чувство: «Что же, красив ты, да сердцу не люб» (IV, 112 – «Белая свитка и алый кушак…», 1915). Современники приводят суждение поэта: «Но глупей женского сердца ничего нет».[1181]1181
  Клейнборт Л. Указ. соч. С. 258.


[Закрыть]

К любимому человеку применимо ласковое обращение, показывающее отношение к суженой как к неотделимой частице собственного организма героя. В стихотворении «Темна ноченька, не спится…» (1911) звучит призыв: «Выходи, мое сердечко, // Слушать песни гусляра!» (I, 20).

Некоторые грамматические «сердечные конструкции» Есенина близки по своей афористической емкости к народным фразеологизмам: «По-смешному я сердцем влип» (I, 189 – «Ты такая ж простая, как все…», 1923); «Я сердцем никогда не лгу» (I, 191 – «Пускай ты выпита другим…», 1923); «Что не выразить сердцу словом» (I, 198 – «Ты прохладой меня не мучай…», 1923); «Чтобы сердцем не остыть» (I, 225 – «Вижу сон. Дорога черная…», 1925).

Из произведений Есенина следует, что сердца некоторых людей, в том числе лирического героя, первозданно свободны от всяческих сложных мыслей и затаенных глубоких переживаний, могут быть подобны tabula rasa с ее ровной поверхностью: «Их сердца просты» и «Что я сердцем чист» (I, 69 – «В том краю, где желтая крапива…», 1915); «Но я готов поклясться // Чистым сердцем» (II, 137 – «Стансы», 1924); «Ты сердцу ровностью близка» (I, 66 – «За черной прядью перелесиц…», 1916). Такие сердца открыты в своей младенческой чувствительности для вписывания в них задушевных откровений. Очевидно, наивные в благодарственном чувстве сердца притягивают к себе благословение природы и творение цивилизации: «К сердцу вечерняя льет благодать» (I, 64 – Черная, потом пропахшая выть!», 1914); «Сердцу – песнь, а песне – жизнь и тело» (I, 272 – «Отчего луна так светит тускло…», 1925). Пара «сердце / песнь» обладает взаимной корреляцией: ее составляющим равно свойственны человеческие телесные признаки.

Сердце выступает своеобразным складом, хранилищем, накопителем и скрытым резервуаром различных проявлений человеческой жизнедеятельности (обычно словотворческой и чувственной, как это свойственно лирическому герою-поэту): «Затаил я в сердце мысли» (I, 39 – «Край любимый! Сердцу снятся…», 1914); «В сердце робость глубже притая» (I, 250 – «Я спросил сегодня у менялы…», 1924). По Есенину, сердце – это место для «утаивания» помыслов и чувств.

Сердце подвластно воздействию разных сил, по существу сотворенных из других органов того же человеческого тела. Так, сердце подвержено слезам или, наоборот, не поддается им: смотрите сложную метафору о плачущей восковой свече – «Воском жалоб сердце Каина // К состраданью не окапишь» (III, 9 – «Пугачев», 1921). Оно может быть изглодано чем-то зубастым – «Сердце гложет плакучая дума» (I, 32 – «Туча кружево в роще связала…», 1914); «Но мне другое чувство сердце гложет» (II, 134 – «Стансы», 1924). В зачеркнутом варианте чернового автографа «Иорданской голубицы» (1918) сердцу суждено быть изгрызенным и съеденным животной тварью – оно подтачивается червем: «Один лишь червь мне сердце гложет» (II, 221). В фольклоре душевные переживания также сопряжены с сердечным томлением: «А другой стоит, // Свою сердцу щемит: // Любил да не взял»[1182]1182
  Записи автора. Тетр. 6. № 121 – Ларюшкина Ксения Сергеевна, 1927 г. р., с. Секирино Скопинского р-на, 04.07.1989.


[Закрыть] – из народной песни «Содял-содял да черёмушку» с. Секирино Скопинского р-на.

Радостное состояние человека также проявляется в накоплении сердцем приятных моментов бытия, обычно приходящих из детства: «Кто же сердце порадует?» (I, 235 – «Листья падают, листья падают…», 1925). «В сердце радость детских снов» (I, 57 – «Чую Радуницу Божью…», 1914). Сердце – метонимия странника, у которого в нищенской суме вместо хлеба чудесные сны: «В сердце снов золотых сума» (I, 174 – «Пой же, пой. На проклятой гитаре…», 1923). Сердце выступает как самостоятельная персона, умеющая спать и видеть сны: «Край любимый! Сердцу снятся…» (I, 39 – 1914); «Ты поешь? Иль сердцу снится» (I, 82 – «Колокольчик среброзвонный…», 1917); «Оттого и сердцу стало сниться» (I, 233 – «Видно, так заведено навеки…», 1925); «Сердце, ты хоть бы заснуло» (I, 274 – «Глупое сердце, не бейся…», 1925). Стихи-клише «в сердце снов…» (и их глагольные аналоги) показывают, что сердце (как самостоятельное существо) может не только воспринимать сны как нечто постороннее, нисходящее извне, но и способно (уже как центральный орган, управляющий человеческой жизнью) вбирать в себя сновидения изнутри. Сердечная радость – понятие многоуровневое, градуированное; оно может быть вызвано разными причинами, однако коренится в главном эмоциональном органе тела, в связи с чем в поэзии Есенина образовалось еще одно клише – «в сердце радость»: «В сердце радость детских снов» (I, 57 – «Чую Радуницу Божью…», 1914); «Иные в сердце радости и боли» (I, 81 – «Голубень», 1916).

Пребывание человека в радости описано Есениным как уподобление сердца раскрывшемуся во всей красоте цветку, напечатление на сердечной мышце радужного отсвета очей любимой девушки, подобных цветовым переливам и игре оттенков полевому, лесному цветку и драгоценному камню: «Васильками сердце светится, горит в нем бирюза. // Я играю на тальяночке про синие глаза» (I, 26 – «Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха», 1912); «Маком влюбленное сердце цветет» (IV, 113 – «Белая свитка и алый кушак…», 1915); «В сердце ландыши вспыхнувших сил» (I, 125 – «Я по первому снегу бреду…», 1917).

Являясь в народном понимании ведущим органом, сердце легко уязвимо. Есенин приводит мысленную картину навязчивой убийственной жути, приставшей к его матери в мысли о сыне: «Будто кто-то мне в кабацкой драке // Саданул под сердце финский нож» (I, 179 – «Письмо матери», 1924). Сердце «ответственно» за душевное состояние человека и сопричастно в этом плане природному фону – погоде, климату: «И на сердце изморозь и мгла» (I, 234 – «Видно, так заведено навеки…», 1925); «У меня на сердце без тебя метель» (I, 282 – «Голубая кофта. Синие глаза…», 1925).

Есенин запечатлел типичный жест – человек хватается за грудь в области сердца: «И сердце под рукой теперь больней и ближе» (I, 223 – «Прощай, Баку! Тебя я не увижу…», 1925). Идея боли в сердце взята Есениным из известного почти всем людям болезненного физиологического состояния и, возможно, из народной песенной фразы – например, «Ох, от страданья сердце больно, // Тяжело грудью дышать»[1183]1183
  Записи автора. Тетр. 6. № 164 – Лушанкина Е. В., 1927 г. р., Лушанкин В. Ф., 1928 г. р., с. Секирино Скопинского р-на, 05.07.1989.


[Закрыть] из жанра «жестокого романса» («А уж вы глазки, мои глазки» с. Секирино Скопинского р-на). Есенин записал в родном селе Константиново «страданье» с подобным узкожанровым фольклорным штампом – «от страданья сердцу больно»:

 
Пострадала,
Ну, довольно…
От страданья
Сердцу больно
(1918 – VII (1), 328).
 

Произведенный анализ «портретного описания» сердца в сочинениях Есенина в большой мере сопоставим с выводом фольклориста А. В. Кулагиной, к которому она пришла при изучении частушек: «“Жизнь” сердца изображается разными способами, и прежде всего описанием: 1) состояния и разных форм движения сердца (болит, ноет, замирает, волнуется и т. д.); 2) “лежащих” на сердце предметов <“камень”>, а также овеществленных явлений и состояний; 3) физических действий, объектом которых становится сердце; 4) природных явлений и процессов, происходящих с сердцем (горением, замерзанием, таянием, засыханием, увяданием); 5) олицетворения (скорее, “очеловечивания”) сердца».[1184]1184
  Кулагина А. В. Указ. соч. С. 134.


[Закрыть]

Грудь, спина, плечи

Человеческий торс состоит из груди, боков и других частей. В «Балладе о двадцати шести» (1924) с многократными вариативными повторами рассказано, как эти части в качестве наиболее объемных и массивных послужили мишенями при расстреле: «Кто с прострелом в груди, // Кто в боку», «И кто саблей, // Кто пулей в бок – // Всех сложили на желтый // Песок», «Кто в висок прострелен, // А кто в грудь» (II, 115, 117, 120).

Фразеологизм «распрямить грудь» с его значением «почувствовать уверенность в себе, стать сильным» выражает антитезу и выступает оксюмороном по отношению к общему контексту близящейся смертной казни и предчувствия скорого конца в стихотворении «В том краю, где желтая крапива…» (1915):

 
Поведут с веревкою на шее
Полюбить тоску
И когда с улыбкой мимоходом
Распрямлю я грудь,
Языком залижет непогода
Прожитой мой путь (I, 69).
 

Грудь представляется вместилищем души: «Оттого, что в груди у меня, как в берлоге, // Ворочается зверенышем теплым душа» (III, 21 – «Пугачев», 1921). Будучи вместилищем, грудь впитывает в себя многообразные состояния мира, привычные звуки: «Колокольчик ли? Дальнее эхо ли? // Всё спокойно впивает грудь» (I, 215 – «Несказанное, синее, нежное…», 1925); «Так пей же, грудь моя, // Весну!» (II, 155 – «Весна», 1924). Показательно, что у Есенина грудь пьет и впивает, то есть вмещает в себя нечто по подобию физиологического акта. Лирический герой обращается к груди, подразумевая под этим и человеческий орган, и целиком самого себя: следовательно, образ груди может замещать собою всего человека.

Образ женской груди совершенно особенный. Женская грудь поэтизируется Есениным даже в тех смысловых фрагментах, которые наполнены негативным содержанием: «У какой ты злюки-матери // Титьку-вишенье высасывал?» (II, 201 – «Сказание о Евпатии Коловрате», 1912).

В целом ряде стихотворений воспевание девичьей груди позволяет Есенину преобразовать березку (как типично «женское дерево» в народном восприятии) в идеальную девушку: «Так и хочется к телу прижать // Обнаженные груди берез» (I, 125 – «Я по первому снегу бреду…», 1917); «Зеленая прическа, // Девическая грудь. // О тонкая березка» (I, 123 – 1918); «Уж и береза! // Чудная… А груди… // Таких грудей // У женщин не найдешь» (II, 164 – «Мой путь», 1925).

Из поговорки «рубить сплеча», в которой нарочито актуализировано исходное значение рубки бревен вместо позднего переносного «говорить не подумав», Есенин соорудил своеобразную характеристику народного вождя в отрывке из поэмы «Ленин» (1924): «Сплеча голов он не рубил» (II, 144). Зато применительно к поэту во вневременном плане Есенин вполне допускал погибель таким способом: «Череп с плеч только слов мешок» (II, 226 – вариант «Кобыльих кораблей»); «Прыгают кошками желтыми // Казацкие головы с плеч» (III, 13 – «Пугачев», 1921); «Мирно грезит родимый очаг // О погибших во мраке плечах» (I, 76 – «Нощь и поле, и крик петухов…, 1916–1922). Следовательно, именно через плечи в авторской трактовке подан эсхатологический мотив в его индивидуальном, личностном воплощении.

Однако у Есенина возможен и обратный – жизнеутверждающий – подход, когда акт божественного первотворения, каждый раз повторно реализуемый в новом расцвете юной девичьей красоты, заключен в нежном изгибе и развороте плеч: «Все ж, кто выдумал твой гибкий стан и плечи – // К светлой тайне приложил уста» (I, 73 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916).

У Есенина плечи в полной мере представляют человека, манифестируют его, равнозначны ему, в авторской «телесной поэтике» являются метонимией человека: поэтому тень от человека способна к самостоятельной жизни, найдя пристанище в плечах, воплотившись в них, – «Неодетая она ушла, // Взяв мои изогнутые плечи» (IV, 148–149 – «День ушел, убавилась черта…», 1916); по этой же причине возможно воспоминание очеловеченного очага (!) об утраченных хозяевах – «Мирно грезит родимый очаг // О погибших во мраке плечах» (I, 76 – «Нощь и поле, и крик петухов…», 1916–1922).

Поэт демонстрирует образ плеч как опоры, поддержки, силовой линии, внушительного основания, к которому могут прислониться разные предметы, люди или, что часто встречается у Есенина, другие части тела того же человека: «Вились кудри у Евпатия, // В три ряда на плечи падали» (II, 176 – «Песни о Евпатии Коловрате», 1912, 1925); «Мои рыдающие уши, // Как вёсла плещут по плечам?» (IV, 185 – «Прощание с Мариенгофом», 1922). Предложение уставшему опереться о плечо сильного человека, пожелание более слабому приклониться к крепкому плечу звучит в обращении к Аврааму в «Иорданской голубице» (1918): «Сядь ты ко мне на крылечко, // Тихо склонись ко плечу» (II, 60).

«Вечные образы» античности, в числе которых находится древнегреческий титан Атлант, после поражения в титаномахии поддерживавший небесный свод на крайнем западе близ сада Гесперид,[1185]1185
  См.: Мифологический словарь / Под ред. Е. М. Мелетинского. М., 1991. С. 69.


[Закрыть] отразились в «Железном Миргороде»: «…и броненосцы громадными рычагами, как руками великанов, подымают их и сажают на свои железные плечи» (V, 273). Близкая идея поддержания Земного шара содержится в строках «И горит на плечах // Необъемлемый шар!..» (II, 38 – «Отчарь», 1917). Стихи могли быть навеяны изображением Антея, пригнувшего голову и держащего на плечах земной шар; фотография этой скульптуры помещена на стр. 115 книги Г. Шваба «Мифы классической древности» (М., 1916), а на стр. 113 рассказана его история.[1186]1186
  Шваб Г. Мифы классической древности / Пер. с нем. Н. Свентицкой. 3-е изд. (1-е изд. – 1907). М., 1916. С. 113.


[Закрыть] Эта книга имелась в личной библиотеке Есенина[1187]1187
  Сведения о книге Г. Шваба содержатся в списке книг из Есенинской библиотеки в ГМЗЕ.


[Закрыть] и, возможно, послужила одним из источников его поэтических строк (см. главу 11).

В творчестве Есенина представлены виды человеческого тела спереди (наиболее часто) и сзади. Ради передачи острых физиологических ощущений, возникших на расстоянии от вызвавшего их источника, Есенин показал человека со спины: «Какой-то ток // Невыразимой дрожи // Я чувствую во всю спину» (II, 164 – «Мой путь», 1925).

Спина – это известное место телесного наказания. В «Сказке о пастушонке Пете…» (1925) перечислены одинаково направленные меры физического воздействия на нестарательного подростка с позиции грозного мужика: «Да как в спину втянет // Прямо кнутовищей», и мокрого древесного листа, который «Так и хлещет в спину, // В спину и в загривок» (II, 168, 169). Загривок – диалектное название задней стороны шеи человека и животного.

Наказание превращается в смертную казнь при проделывании определенных манипуляций со спиной; о смертельной позе говорится в черновом автографе «Метели» (1924): «И первого // Меня повесить нужно, // Скрутивши руки // За спиной» (II, 243).

У Есенина в стихотворении «В лунном кружеве украдкой…» (1915) диалектизм «закорки», отсылающий к понятию талии со стороны спины, к области крестца, к верхней части человеческих ног, вызывает представление о слиянности представленных в человеческом обличье двух существ, служит знаком зримого единения растения с природной стихией: «И плакучая лещуга // Лезет к ветру на закорки» (I, 103).

По есенинскому представлению, печень является вместилищем силы и глубины; это отражено в народном обороте – в строках «Аж до печенок страшно…» и «Насмешкой судьбы до печенок израненный» (III, 52, 108 – «Страна Негодяев», 1922–1923); «До печенок меня замучила // Со всех сторон» (I, 171 – «Сыпь, гармоника! Скука… Скука…», 1923) и «Взлюбил я до печенок» (II, 161 – «Мой путь», 1925). В фольклоре и в творчестве Есенина также прочитывается близкое понимание печени как органа, спрятанного в глубинных недрах человеческого организма, как хранителя его телесной сути. Упоминание печени в ситуации пронзенности всего существа человека до самого нутра, всецелой охваченности организма чем-то весьма существенным обнаруживается в стихе: «Не дознамо печени судорга схватила» (I, 29 – «Матушка в Купальницу по лесу ходила…», 1912).