Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"

Иноэтническая одежда в творчестве русского национального поэта

Иноэтническая одежда может быть подразделена на несколько типов: 1) одеяния родственных народов; 2) одеяния соседних народов – не родственных и не одного языкового и антропологического типа, но граничащих территориально; 3) одеяния географически и генетически далеких народностей.

В творчестве Есенина наблюдается влияние одежды соседнего и одновременно родственного народа – «Белая свитка и алый кушак» (1915). Свита, свитка – род верхней одежды, сохранившей свое название у белорусов и украинцев. Как писал современник Есенин Д. К. Зеленин (1927):

У всех восточных славян широко распространен покрой верхней одежды, требующий клиньев, которые вшивают сзади по бокам ниже талии: острый конец клина доходит до пояса, а основание оказывается на уровне подола. <…> При вшивании клиньев в заднее полотнище книзу от пояса нижняя часть спинки расширялась, а на талии получался перехват. <…> По этому образцу обычно шьется распространенная у всех восточных славян верхняя одежда, сохранившая у украинцев и белорусов старинное название свита… а у русских известная под тюркским названием зипун или, в зависимости от материала, сермяга (это слово встречается уже в памятнике 1469 г.), пониток, сукмáн…Русские – чекмéнь, однорядка [1298]1298
  Зеленин Д. К. Восточнославянская этнография / Пер. с нем. К. Д. Цивиной. М., 1991. С. 246–247.


[Закрыть].

Термин «свитка» зафиксирован этнографом Н. И. Лебедевой на Рязанской земле.[1299]1299
  См.: Лебедева Н. И. Духовная культура рязанских крестьян. Полевые материалы Н. И. Лебедевой 1923–1965 годов / Подгот. к печати, предисл. и коммент. Е. А. Самоделовой / Рязанский этнографический вестник. 1994; перепечатка: Лебедева Н. И. Научные труды: В 2 т. / Рязанский этнографический вестник. Т. 2.


[Закрыть]

Есенин мог также вычитать про свитку у Н. В. Гоголя. В «Сорочинской ярмарке» Красная свитка выступает как самостоятельная фигура, обладает собственным именем (выделенным курсивом, хотя и написанным со строчной буквы); дьявольский образ Красной свитки, в которую жаждет обрядиться черт, преследует торговцев. Обычные люди у Гоголя одеты в белую свитку: «Рассеянно глядел парубок в белой свитке, сидя у своего воза, на глухо шумевший вокруг него народ».[1300]1300
  Гоголь Н. В. Сочинения: В 2 т. М., 1973. Т. 1. С. 23 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

Тот вид верхней одежды, который у русских известен как «тулуп», другие восточные славяне называют кожух (укр. кожỳх; белорус. кажỳх).[1301]1301
  См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 270 (под словом «тулуп»).


[Закрыть] В повести Есенина «Яр» (1916) этот вид одежды носит лесной сторож Филипп: «Филипп накинул кожух и, опоясав пороховницу, заложил в карман паклю»; «С помятого кожуха падал пристывший снег»; «Скидывай кожух-то?»; «Филипп запахнул кожух…»; «…Филипп развязал кушак и, скинув кожух, напялил полушубок» (V, 9 – 12 – «Яр», 1916).

Украинизм «чóботы» означает разновидность сапог – кожаную обувь с высокими голенищами.[1302]1302
  Зеленин Д. К. Указ. соч. С. 267.


[Закрыть] Это слово также встречается у Есенина: «Накинул за плечи чоботы с узлом на палочке, помолился на свою церковь и поплелся» (V, 47 – «Яр», 1916), – рассказывает Аксютка о своем паломничестве в Лавру Печерскую.

Историками и этнолингвистами еще полностью не исследован вопрос о генетической близости рязанцев (во всяком случае, части обширного населения Рязанщины) к украинцам и белорусам. Однако имеется много данных (в том числе и в сочинениях Есенина) об украинских и белорусских названиях частей народной одежды рязанцев. Реальное терминологическое наполнение «семантического поля» одежды и конструктивные особенности одежного кроя в Рязанском регионе (в том числе – на «малой родине» поэта в с. Константиново) обусловлены украинско-белорусским влиянием (например, выходцами с Украины и Белоруссии).

Другой подход автора состоит в представлении иноэтнической одежды знаком «колыбели цивилизации»: «И лунный серп сеть туник прорывал» (IV, 96 – «Греция», 1915). (Подробнее о тунике см. в главе 11.) Тема вечности решается как обращение к древности через наделение природной стихии античной «одежной» реалией.

Третий подход заключается в поэтизации одежды генетически далекого народа, проживающего на отдаленной территории. Детали костюма иных народов воспринимаются Есениным как экзотика. Поэт выделяет особо бросающийся в глаза элемент одежды, представляя его наиболее характерным. Например, для поэтической характеристики Персии и девушек этой страны Есенин выбрал чадру – головное покрывало, скрывающее лицо от посторонних взглядов.

Поэт изображает наивысшую степень доверия героини к лирическому герою с помощью движений, обрисовывающих приоткрывание или полное снятие чадры: дважды рефреном повторено – «Приоткинув черную чадру» (I, 249 – «Улеглась моя былая рана…», 1924); «“Ты моя” сказать лишь могут руки, // Что срывали черную чадру» (I, 251 – «Я спросил сегодня у менялы…», 1924); «Лале склонясь на шальвары, // Я под чадрою укроюсь» (I, 273 – «Глупое сердце, не бейся…», 1924). Отношение лирического героя с позиции русского человека к традиции ношения чадры высказано в строках: «Мне не нравится, что персияне // Держат женщин и дев под чадрой» и «Дорогая, с чадрой не дружись» (I, 257, 258 – «Свет вечерний шафранного края…», 1924).

Есенин постоянно видел упрятанных в чадру представительниц прекрасного пола на Востоке. С. А. Толстая-Есенина писала об этом матери в письме 13 августа 1925 г. из Мардакян – Баку: «А еще совсем библейские ослики с двумя вьюками по бокам и тюрком-хозяином на спине, а сзади иногда еще закутанная в чадру до самых бровей – женщина <…> Женщины в огромных чадрах – закрывают все тело с головой, только глаза остаются…»[1303]1303
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Письма. Документы. С. 356. № 104 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

Но еще задолго до «Персидских мотивов» Есенин писал в письме А. А. Сардановской в первой декаде июля 1916 г. из Царского Села, где проходил службу в армии: «Рожь, тропа такая черная и шарф твой, как чадра Тамары» (VI, 80).

Интересно употребление единого предмета одежды, типичного на Востоке и поданного Есениным в разной огласовке – шальвары и шаровары – в зависимости от географической привязки к Персии и Скифии: «Лале склонясь на шальвары, // Я под чадрою укроюсь» (I, 273 – «Глупое сердце, не бейся…», 1924); у скифов «нижняя одежда состоит из шаровар и коротких саков» (V, 215 – «Быт и искусство», 1920).

Шаровары – украинизм, проникший через тюркское посредство из иранского *šaravāra– (*ščaravāra-), новоперсидского šälvār – «штаны».[1304]1304
  См.: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. М., 1987. Т. 4. С. 410.


[Закрыть] Исконно на персидской территории бытовало слово со звуком «л»; в словарях русского языка слово «шаравары» отмечено с середины XVIII в. (Норд-стет, 1782 г.); форма «шальвары» встречается в стихотворении «Спор» (1841) М. Ю. Лермонтова.[1305]1305
  См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 404.


[Закрыть]

Уникальным можно считать иноэтническое название одежды, которая вопреки своему наименованию распространена не на чужбине, а в родном государстве, у представителей исконного этноса – в данном случае на Руси, у русских. Такой образчик имеется в творчестве Есенина и в силу своей уникальности не замечается на первый взгляд; более того, получает неверную (или не совсем верную, одностороннюю) трактовку ученых. Речь пойдет о «немецком платье».

Восприятие «непутевым дьяком» из «Песни о великом походе» (1924) нововведений Петра I как ориентированных исключительно на Германию заметно в его высказывании: «Строит Питер-град // На немецкий лад. <…> Принялся он Русь // Онемечивать» (III, 117). Последующее указание на бритье князьям бород и усов недвусмысленно отсылает к немецкому облику и покрою одежд, первоначально увиденному царем в Немецкой слободе у Франца Лефорта и его соотечественников. Однако сведения о немецком покрое мундиров и светского платья Есенин почерпнул не только из исторических учебников, монографий и энциклопедий, которые он читал в школьные и университетские годы, а также при сборе документального материала в процессе подготовки поэмы (см. наш комм.: III, 610–611).[1306]1306
  См. также: Самоделова Е. А. Историко-фольклорная поэтика С. А. Есенина / Рязанский этнографический вестник. 1998. С. 177.


[Закрыть]

Интерес именно к немецкому платью (а Петр I усиленно внедрял также венгерские образцы) был обусловлен глубоким знанием Есениным с детства немецкого покроя: по данным Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, на Рязанщине в начале ХХ века люди даже низших сословий носили кафтаны из немецкой такни.[1307]1307
  См.: ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ.


[Закрыть] Про одежду в «немецком стиле» Есенин мог услышать и в народных песнях, в том числе в обрядовых свадебных величаниях дружки – со строками: «На друженьке кафтан (сир) немецкого сукна»;[1308]1308
  Собрание народных песен П. В. Киреевского: Записи П. И. Якушкина: В 2 т. Л., 1983. Т. 1. № 432. С. 193 – «Друженькя хорошенькяй!», Зарайская свадьба.


[Закрыть] «Друженькя пригожая, // А кафтан-то на нём чир немецкого сукна».[1309]1309
  МГК. И. 2139-17. Ф. 3563 – «Друженькя хорошая…», с. Ольшанка Мило-славского р-на Рязанской обл.


[Закрыть]

В сочинениях Есенина имеются случаи, когда нет подчеркивания роли национального костюма или, наоборот, высвечивания его иностранного происхождения, тем не менее противопоставление «родное – следовательно, положительное» и «чужое – значит, негативное» сохраняется в скрытом виде. Отрицательному восприятию чужеземного костюма способствует нарочитое образование целого перечня его равнозначных элементов, обозначенных иностранными словами, варваризмами, непонятными и чуждыми для русского слуха: «На цилиндры, шапо и кепи // Дождик акций свистит и льет» (III, 74 – «Страна Негодяев», 1922–1923).

В современном французском языке существуют слова chapeau (особенно в значении «кардинальская шляпа») и kйpi (первоначально название нового форменного головного убора в армии в 1809 г.).[1310]1310
  См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 402. Т. 1. С. 393.


[Закрыть]

Перемена иноэтнических и социально-классовых типов одежды свидетельствует о новой социализации человека. Внешне уподобиться представителям иной цивилизации, культуры или классовой прослойки, сословия сподручнее всего с помощью надевания полного костюма (или отдельных его частей), принятого в желаемом обществе, государстве. Пример такого чисто внешнего уподобления (в диссонансе с типично русским поведением, названным в данном случае «азиатским») привел А. Б. Мариенгоф в отношении скульптора С. Т. Коненкова, ссылаясь на слова художника-имажиниста Г. Якулова, обратившегося к режиссеру В. Э. Мейерхольду в присутствии Есенина: «…в смокинге из Афин приехал. <…> жилет белый… художник европейский… гхе-гхе… Азия, Всеволод, Азия!».[1311]1311
  Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 384 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

Иносказательность в одежде

Художественный прием аллегории, иносказательности и фигуральности мысли бывает заложен в акцентировке типа одежды. Фраза Номаха «Все вы носите овечьи шкуры» (III, 66 – «Страна Негодяев», 1922–1923) отнюдь не констатирует факт ношения людьми ХХ столетия одежды первобытных охотников и скотоводов, а свидетельствует совершенно о другом – об уподоблении людей (одетых в иную, привычную для эпохи гражданской войны одежду) беззащитным овечкам: «Все вы носите овечьи шкуры, // И мясник пасет для вас ножи. // Все вы стадо!» (III, 66). Судя по есенинским текстам, у поэта существовало какое-то предубеждение против овечьей шкуры и шерсти; об этом свидетельствуют также строки: «Как овцу от поганой шерсти, я // Остригу голубую твердь» (II, 61 – «Инония», 1918). Сравните: в прямом смысле, как материал для изготовления верхней одежды или головного убора, обрисована «телячья шкура»: «На плетне около крайней хаты висела телячья шкура» (V, 31 – «Яр», 1916).

Указание писателем на одежду в целом, на какую-либо ее часть свидетельствует о внимании к человеку. Если же людское одеяние или какая-то его часть приписана поэтом какой-либо частичке природы, то речь идет об очеловечивании (олицетворении) природного мира, об уподоблении стихии, растения или животного человеческой личности. С помощью указания на деталь одежды природа сразу приобретает личностные черты, визуально обожествляется в антропоморфном виде. Обрисовка одежды входит в набор поэтических средств, необходимых для создания портрета. Эта роль одежды является структурообразующей, ибо на включенности одежды в произведение построена его композиция, образованы отдельные сюжетные линии.

Сочинения Есенина отличаются одно от другого наличием или, наоборот, полным отсутствием одежды; характером одежды (живописанием народного костюма или городского платья и др.); полным описанием одежды или вниманием к отдельным деталям; подчеркиванием материала и цвета одежды или всего лишь кратким упоминанием присутствия одежды и т. п. При внимательном прочтении произведений становится очевидным, что, например, в повести «Яр» (1916), написанной в с. Константиново и звучащей как апофеоз крестьянской жизни, наиболее широко и полно представлена народная одежда в ее региональной разновидности. Наоборот, в «Поэме о 36» (1924) вообще нет упоминания одежды.

«Одежда», которая одеждой не является

Лексический пример одежды, которая лишь в прямом «словарном» толковании кажется одеждой, а на деле является совершенно иным предметом, имеется у Есенина. Поэт объяснял В. И. Эрлиху: «Я – в сорочке родился».[1312]1312
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 411.


[Закрыть] Речь идет о народном наименовании сорочкой последа, в котором рождаются некоторые дети. В с. Константиново существовал обычай зарывать пуповину с последом в подпол хаты, чтобы символически привязать ребенка к его дому, «малой родине». Соседка Есениных со слов своей матери – современницы поэта – рассказывает о «пупке» как магическом средстве притяжения: «Сергей Александрович горячился, Сергей: “Всё, больше не приеду!” И хлопает дверью. Отец ему вслед: “Приедешь! Пупок-то здесь зарыт!” <…> Потому что рождались дети в домах, а не в больницах, ну и всё то в попол закапывали».[1313]1313
  Записи автора. Тетр. 8б. № 595 – Воробьева Мария Дмитриевна, (1995–2005), с. Константиново, 03.10.2000.


[Закрыть] На Рязанщине известны случаи прозвищ Пупок детей, у которых сильно выступала эта деталь тела при неправильной перевязке пуповины: «… бабка длинный пупок оставила при завязывании».[1314]1314
  Записи автора. Тетр. 1. № 507 – Трушечкин М. Ф., 1901–1992, родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на; Самоделова А. М., 1929 г. р., г. Москва, 02.11.1991.


[Закрыть]

Тема особенностей рождения волновала Есенина; впрочем, это могла быть дань знанию народных паремий этой тематики. Так, начальная строка стихотворения «Вот такой, какой есть…» (IV, 182 – 1919) с явной отрицательной коннотацией намекает на фольклорную поговорку: «Каков есть, не обратно же лезть», генетически восходящую к родильному обряду.

Утверждение Есенина насчет его предопределенной особенности, заключенной в необыкновенном рождении «в сорочке», соотносится с аналогичным суждением А. М. Ремизова (1951): «И еще было дознано, сейчас же наутро, в блестящий день блистающего цветами Купалы, что родился в “сорочке”. Правда, “бабка” схватила эту “сорочку”, унесла из дому, втай. // Моя мать рассказывала с большой досадой, она все видела и не могла остановить: “сорочка” эта, как веревка с висельника, приносит счастье!».[1315]1315
  Ремизов А. М. Подстриженными глазами. Книга узлов и закрут памяти // Ремизов А. М. Собрание сочинений. Т. 8. Подстриженными глазами. Иверень. М., 2000. С. 19–20.


[Закрыть] Возможно, что А. М. Ремизов в устной беседе поделился с Есениным поверьем об исключительности рождения «в сорочке». Понятием одежды сознательно подменен объект телесной поэтики. Такая подмена стала возможной, поскольку сохранена главная функция одежды – защищать тело от негативного воздействия окружающей среды (например, от атмосферных явлений вроде холода и т. п.).

Импровизации с одеждой

Помимо случаев применения одежных терминов в ином смысле существуют примеры изготовления одежды из импровизированных материалов. Импровизации с одеждой бывают вынужденными (типа фигового листа в бане) и, наоборот, желанными, представляющими собой зрелищное действо, рассчитанные на зрителей или хотя бы на объект одевания. Сестра Екатерина Есенина вспоминает об изготовлении Сергеем Есениным цветочных костюмов для младшенькой Шуры: «Он плел ей костюмы из цветов (он умел из цветов с длинными стеблями делать платья и разных фасонов шляпы) и приносил ее домой всю в цветах».[1316]1316
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 14.


[Закрыть]

В крестьянской среде были приняты импровизации с природными материалами как наиболее доступными. Одежда, изготовленная из таких подручных средств, генетически восходила к глубокой древности, носила временный характер и, как правило, служила украшением.

Крестьянские девушки и парни взаимно вьют цветочные венки друг для друга: девушка для парня – «Под венком лесной ромашки» (I, 19 – 1911) и наоборот – «Юшка вил ей венки и, надевая на голову, всегда приговаривал…» (V, 27 – «Яр», 1916). Такие венки из растений происходят из символического обозначения жертвы, являются ее последними украшающими знаками и позднее нашли свое воплощение в терновом венце обреченного на мученическую смерть Христа и в цветочном брачном венце.

Библейский терновый венец преобразился под пером Есенина в хвойный венок, мелькающий «между сосен, между елок» и зрительно приблизивший внешний облик богочеловека к русскому парню-страдальцу: «Под венком, в кольце иголок, // Мне мерещится Исус» (I, 56 – «Чую Радуницу Божью…», 1914).

Хронологически более поздним и генетически вторичным аналогом венка из растений является церковный венец, применявшийся, в частности, при бракосочетании. Старожилы с. Константиново сообщают о соблюдающемся и сегодня обычае провожать новобрачных из храма до дома в церковных венцах: «В венцах обратно – это дороже надо платить. У кого как. Да-да, до сих пор есть».[1317]1317
  Записи автора. Тетр. 8а. № 479 – Цыганова А. И., 1911 г. р., с. Константиново, 11.09.2000.


[Закрыть]

Образ брачного венка вызвал к жизни способ девичьего гадания на жениха при помощи цветочного венка: «Погадала красна девица в семик. // Расплела волна венок из повилик» (I, 30 – «Зашумели над затоном тростники…», 1914).

Синтез брачного венка и тернового венца просматривается в действиях лирического героя – «Тебе одной плету венок» (IV, 115 – «Руси», 1915), где цветочный венок является двойным символом, предназначенным метафорической деве – Руси.

Примером вынужденной импровизации с одеждой из-за крайней нищеты является костюм побирушки, собранный по частям из изношенных предметов одежды с использованием подручных материалов (однако не таких хрупких и недолговечных, как цветы). Он связан с тем, что в народной праздничной культуре существовал обычай ряжения «побирунóм» на Святки и свадьбу в рязанской региональной традиции. Очевидно, Есенин учел этот обычай, когда в посвященном Рюрику Ивневу стихотворении утверждал: «Я одену тебя побирушкой, // Подпояшу оструганным лыком» (IV, 99 – 1915). Получается, что импровизированный костюм побирушки в данном случае являлся не насущной необходимостью, а определенной формой маскарадности, творческого преображения личности.

Другой пример вынужденной импровизации всецело опирается на исключительную бедность персонажа – нищего богомольца-странника, однако применяющие не природные, но рукотворные подсобные материалы: «Иду, застегнутый веревкой» (IV, 146 – «Без шапки, с лыковой котомкой…», 1916).

К импровизированным костюмам следует отнести одежду ряженых, которые на Святки и свадьбы в изобилии появлялись в Константинове при жизни Есенина – и такая обрядовая традиция существует по сей день. Конечно, полностью одежда ряженых не была импровизационной: она основывалась на повседневном костюме (необычно надетом; или непригодном для каждодневного ношения из-за ветхости; или вышедшем из употребления, устарелом; или предназначенном для лиц другого пола) и включала лишь отдельные элементы импровизации.

Пример необычного – вывернутого наизнанку – применения одежды на Святки в с. Константиново при ряженье: «Шубу вывернуть, лохматой сделають. Ребята за девками гоняють – узнать, не раскрывая, кто: девка ай парень? Никак не попадёшь. – Ну уж ладно, раскройся!».[1318]1318
  Записи автора. Тетр. 8. № 146 – Вавилова Мария Николаевна, 1908 г. р., с. Константиново, 03.10.1993.


[Закрыть]

А вот пример использования изношенной одежды (вдобавок к переиначенной одежде и вышедшей из моды): «Что ж молодёжи делать? Что-нибудь оденеть, кто оборванюшку, кто рванюшку. Кто шубу вывернет. Кто шубу какую, кто бабкин сарафан наденеть, кто чего. Кто бабкину юбку наденеть. Панёву – такая чёрная полосатая, всегда ходили».[1319]1319
  Записи автора. Тетр. 8. № 189 – Есина Мария Яковлевна, пенсионерка, с. Константиново, 10.09.2000.


[Закрыть]

Известны примеры использования устаревшей одежды, но хранящейся в сундуках отчасти специально для ряженья: «Шутили. Один парень нарядился в каратайке с фантами – никто в карагоде не узнаёть»; «Обычно под Новый год опять наряженные ходили, хто во что нарядится. Хто – тогда каратайки такие пухлявые, шубу выворачивали, чтоб там пострашнее было или порванее».[1320]1320
  Записи автора. Тетр. 8. № 146 – Вавилова М. Н., 1908 г. р., 03.10.1993; Тетр. 8а. № 437 – Абрамкина Зинаида Борисовна, 76 лет, с. Константиново, 12.09.2000.


[Закрыть] При жизни Есенина каратайка была повседневной одеждой, что отражено в повести: «Анна шла, наклонив голову, и захлестывала от ветра каратайку» (V, 23 – «Яр», 1916).

Тематика одежды как поэтизация телесности

Тематика одежды в творчестве Есенина (и очевидно, вообще любого писателя) соотносится с темой поэтизации телесности, продолжает и развивает сюжетно-композиционные линии и содержательно-выразительные образы. Многие части тела, укрываемые одеждой, порождают наименования разнообразных видов одежды, в том числе вызывают к жизни и народные термины. Однако заметим, что терминологический «одежный» ряд в сочинениях Есенина более узок (если подсчитать количество наименований одежды), чем «телесный» семантический ряд. Следовательно, Есенин осознавал вторичность тематики одежды по сравнению с поэтикой телесности. Очевидно, поэт считал, что важнее «скелет» и «плоть» как человека, так и художественного произведения, поскольку всевозможные человеческие и литературно-поэтические «одеяния» второстепенны.

С поэтикой телесности напрямую связаны те названия видов и разновидностей одежды, которые генетически восходят к названиям частей тела и этимологически образованы от них. Из творчества Есенина известны терминологические образования от понятий «перст», «рука» и «коса»: это перчатка, зарукавник, косник и косница.

Слово «перчатка» как «рукавица с отделением для каждого пальца» восходит к слову «перст» (известное в старославянском как прьсть и в древнерусском языке как пьрстъ с XI в.): пьрстъ > пьрстьць > перщатый > перщатка > перчатка; известно с 1704 г. (Поликарпов Ф. «Лексикон треязычный…»: «перстчатки зри рукавицы»).[1321]1321
  См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 25.


[Закрыть]

Пример первой лексемы: «Не знаю, зачем я трогал // Перчатки ее и шаль» (III, 173 – «Анна Снегина», 1925). Кроме есенинской строки, известна запись поэтом частушки:

 
Я свои перчаточки
Отдала Васяточке:
Я на то надеюся —
Пойду плясать, согреюся
(VII (1), 320 – 1918).
 

Образ перчаток встречается и в современной записи частушки в с. Константинове:

 
Я гуляла
Пост и Святки
За пуховые
Перчатки [1322]1322
  «У меня в душе звенит тальянка…»: Частушки родины Есенина – села Константинова и его окрестностей. Фольклорное исследование Лидии Архиповой, главного хранителя Государственного музея-заповедника С. А. Есенина. Челябинск, 2002. С. 287.


[Закрыть].
 

По сельскому обыкновению, перчатки являлись дворянской принадлежностью; сами крестьяне носили варежки, рукавицы (у Есенина неоднократно упомянуты голицы). Упоминание перчаток в рязанской свадебной песне на девичнике (с сюжетом о мытье даров невестой) идеализирует просватанную девушку: «Не озябли ли у тебе белы рученьки? // Вот не снять ли тебе с рук перчаточки?».[1323]1323
  Записи автора. Тетр. 11. № 181 – «У ручья-ручья да у текучева…», с. Николаевка Касимовского р-на, 18.07.1992; опубл.: Свадебные обряды Рязанской области (Публикация Е. А. Самоделовой) // Palaeoslavica. Cambridge; Massachusetts. 1998. № VI. P. 227–242.


[Закрыть]

Примеры второй лексемы: «…закинув за подмышки зарукавник, развязывала снопы» и «Она издалека узнала его и махала зарукавником» (V, 20, 43 – «Яр», 1916), «Зарукавник – словно снег» (IV, 114 – «Плясунья», 1915).

Примеры третьей лексемы, употребленной в прямом смысле: «Смотрят с завистью подружки // На шелковы косники»(IV, 114 – «Плясунья», 1915); «обвила меня косником каштановым» (V, 47 – «Яр», 1916). Это диалектное слово было непонятно горожанам уже к моменту употребления его Есениным в 1915 году, поэтому к нему в первой публикации стихотворения «Плясунья» имелось примечание: «Косники – ленты в косах» (IV, 379). Это примечание географически локальное и семантически узкое: косник – это и лента в девичьей косе, и специальное украшение для косы, в виде трапеции или треугольника, выполненное из обшитого тканью картона, орнаментированное сложными узорами с включениями бисера и т. п.

У Есенина встречается и метафорическое применение термина, обозначающего украшение женской косы; именно по этой метафоре угадывается очертание склоненной в печали девичьей фигуры, приписанной плакучему деревцу: «Заслонили ветлы сиротливо // Косниками мертвые жилища» (IV, 118 – «Поминки», 1915). «Косник» опоэтизирован в свадебном плаче, исполнявшемся на Рязанщине при расплетании невестиной косы:

 
Ой ты свет коса русá,
Чёсана, недорощенная.
Золотой косник
Недоношеный [1324]1324
  Записи автора. Тетр. 11. № 34 – Жукова Анна Николаевна, 83 года, д. Инкино Касимовского р-на. Зап. Ф. В. Строганов и Е. А. Самоделова 15.07.1992.


[Закрыть].
 

Термин «косник» как девичье украшение применялся и для коней, впряженных в повозку свадебного поезда: «В гриву косникóв (коснЕк – украшение) запрядут лошадям»[1325]1325
  Записи автора. Тетр. 3. № 294 – Воробьева Мария Степановна, 1903 г. р., д. Полково Рязанского р-на, 04.08.1985.


[Закрыть] д. Полкóво Рязанского р-на и обл.).

В строках «Вяжут девки косницы до пят. // Из подворья с высокой келейки // На платки их монахи глядят» (I, 58 – «По дороге идут богомолки…», 1914) речь идет о девичьих косынках. В приведенных примерах наименования одежды, произошедшие из обозначений частей тела, выступают средством идеализации персонажа и являются авторским идеализированным воспоминанием о селе посредством воспевания составных частей крестьянского костюма.

В Рязанской обл. встречаются народные дефиниции частей одежды, произошедшие от названий частей тела человека: налобник, рукава, рукавицы. Так, жители с. Чернава Милославского р-на сообщали в 1961 г.: «Если на Красную горку, то одевают рукава».[1326]1326
  ИЭА. Фонд РОКЭ. Ф. 47. Оп. 19. Ед. хр. 4377. № 2. Л. 5 об. Соб. И. М. Семашко. Запись от Шкуриной А. М.


[Закрыть] Если расширить понимание одежды до народного костюма – с включением в него обуви, то лексема «голень» породила термин «голенище» (как часть сапога). В сочинениях Есенина неоднократно встречается этот термин: «На нем была белая рубашка, и черные плюшевые штаны широко спускались на лаковые голенища» (V, 53 – «Яр», 1916); «За голенищем ножик // Мне больше не носить» (I, 99 – «Прощай, родная пуща…», 1916); «Бросаю, в небо свесясь, // Из голенища нож» (I, 110 – «О Русь, взмахни крылами…», 1917). Очевидно, присутствие в произведениях 1916–1917 годов дефиниции «голенище» связано с акцентированием народного костюма, в который одет герой и частью которого являются сапоги.