Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"

Кепи

В художественных произведениях Есенина известны два случая упоминания кепи: «На цилиндры, шапо и кепи // Дождик акций свистит и льет» (III, 74 – «Страна Негодяев», 1922–1923); «Я иду долиной. На затылке кепи» (IV, 224 – 1925). В сочинениях Есенина лексема «кепи» передает веяние западной моды и призвана выразить чужеродность ее обладателя для России – так кажется на первый взгляд. Однако Есенин сам очень любил кепи и многократно фотографировался в нем (VII (3), № 1, 41, 54, 61–64). Особенно выделяются периоды обращения поэта к этому виду головного убора в школьные годы (см. фото Есенина с земляками в 1909 г. в с. Константиново), в период имажинизма (фото поэта с А. Б. Мариенгофом и Г. Б. Якуловым в 1919 г., с А. Б. Мариенгофом в 1921 г.), во время заграничного турне с Айседорой Дункан (семейное фото 1922 г.). Также запечатлены на фотографиях 1919–1925 гг. рядом с Есениным его друзья в кепи – Г. Б. Якулов, Велимир Хлебников, Н. Р. Эрдман, К. А. Соколов, Н. К. Вержбицкий, Н. П. Стор, Л. И. Повицкий и неизвестные лица (VII (3), № 41, 45, 46, 53, 87–89, 91, 94). Известна даже одна фотография его сестры Екатерины в кепи в 1925 г. в Москве (VII (3), № 100). Следовательно, кепи было широко распространено в начале ХХ века в России и являлось одновременно мужским и женским головным убором без каких-либо различий в фасоне.

Слово кепи – «мягкий мужской (и женский) головной убор с козырьком, но без твердого околыша и без тульи» – французское (képi), появилось во Франции как название нового форменного головного убора в армии в 1809 г., восходит к южно-рейнским немецким говорам (kaeppi – уменьшительное от Kappe – «шапка, колпак»). В России «кепи» вошло в употребление сначала как «форменный головной убор в русской армии 1862–1881 гг., а также в гимназиях и реальных училищах».[1418]1418
  См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 1. С. 393.


[Закрыть] В конце XIX в. слово «кепка» уже употреблялось как уменьшительное от «кепи».

Лазарь Берман, современник Есенина, трактует кепи как предмет убогой одежды, как показатель бедности и относит ношение этого вида головного убора к низкой социальной городской среде 1920-х годов: «До благосостояния было еще далеко: на мужчинах преобладали кепки, одежда была поношена, обувь истоптана».[1419]1419
  Берман Л. По следам Есенина // Кузнецов В. И. Указ. соч. С. 247 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

Кепка как опознавательный знак парня, как выразитель определенного типажа (щеголя) встречалась в есенинское время в частушке с. Константиново как метонимия:

 
Ой, милые девки,
Не влюбляйтесь в кепки.
Проклятая кепка,
Завлекает крепко.[1420]1420
  Частушки родины Есенина – села Константинова. Собрали Е. и А. Есенины // «У меня в душе звенит тальянка…»: Частушки родины Есенина – села Константинова и его окрестностей. Фольклорное исследование Лидии Архиповой, главного хранителя Государственного музея-заповедника С. А. Есенина. Челябинск, 2002. С. 113 (запись 1927 г.).


[Закрыть]
 

Лента как основной вид девичьего убранства

В сочинениях Есенина образ ленты является одним из наиболее частотных и встречается в ранний период его творчества – в 1911–1914 гг., когда поэт жил в с. Константиново и учился в Спас-Клепиковской второклассной учительской школе Рязанской губ. и уезда. Этим объясняется то обстоятельство, что в употреблении слова «лента» Есенин следует за крестьянским пониманием лексемы, причем в его региональной рязанской закрепленности. В крестьянском обиходе слово «лента» обозначало три предмета: 1) самостоятельный вид украшения, вплетаемого в девичью косу; 2) несколько разноцветных лент вместе являлись украшательной деталью женского головного убора; 3) красочные ленты нашивались горизонтальными полосами по низу праздничного фартука для его украшения. Известно еще близкое по созвучию слово «ленка» (вариант произношения – «лёнка»): так в с. Чернава Милославского р-на называется девичий головной убор, сделанный в виде свернутой обручем золотистой (парчовой?) ленты на твердой подкладке.[1421]1421
  Записи автора. Рязанская экспедиция 2002 г. ИЭА им. Н. Н. Миклухо-Маклая РАН (под руквом С. А. Иниковой).


[Закрыть]

Лента как вид украшения девичьей косы воспета в «страданье» с. Константиново, записанном Есениным:

 
Она моя,
Энта, энта.
Голубая
В косе лента
(VII (1), 329 – 1918).
 

Для Есенина в девичьей ленте важны ее длинная и произвольно извивающаяся форма, яркость цвета и праздничное назначение – иначе говоря, все основные характеристики предмета. Известна фотография 1912 г., где юноша Есенин запечатлен с двумя сестрами, и у старшей – Кати – вплетены бантики из ленточек в девичью прическу слева и справа надо лбом (VII (3), № 5). Есенин применяет образ ленты не по прямому назначению (не для живописания женского наряда), но иносказательно, в символическом аспекте – в двух типовых пейзажных ситуациях, а также демонстрирует ритуальную функцию предмета украшения девичьей косы.

Рассмотрим «пейзажную» метафоричность ленты. Она применена Есениным, во-первых, для обозначения небесных явлений: а) конкретного времени суток – зари, ниспадающей на небе к западному горизонту узкой яркой полоской и тем самым уподобленной ленте (отсюда сопоставление «лента розовая – заря кровавая») – «Запад подернулся лентою розовой» и «Слушает ласково песни глубокие // С запада розовой лентой заря» (IV, 37 – «Весенний вечер», 1911–1912); «А с запада, как лента широкая, // Подымается заря кровавая» (IV, 72 – «Богатырский посвист», 1914); б) перистых и слоистых облаков – «В лентах облаков» (IV, 68 – «Егорий», 1914). Во-вторых, для показа протяженного пути по земле или воде – «Бесконечная дорога // Убегает лентой вдаль» (IV, 61 – «Пороша», 1914); «За ухабины степные // Мчусь я лентой пустырей» (IV, 83 – «Ямщик», 1914); «На каждой ленте переулка» (IV, 104 – «Город», 1915); «И от той ли тихой заводи, // Посередь того ли озера, // Пролегла струя далекая // Лентой темной и широкою» (IV, 55 – «Лебедушка», 1913–1915).

В конце XIX – начале XX столетий в крестьянской среде было распространено употребление девичьей ленты как ритуального предмета, о чем, безусловно, прекрасно был осведомлен Есенин – уроженец рязанского села. Ритуальное назначение девичьего головного украшения – служить красочным атрибутом наряжаемого девушками праздничного деревца (в разных регионах России это могли быть семицко-троицкая березка, рождественская ель, невестина елочка и др.). В стихотворении «Троицыно утро, утренний канон…» (1914) Есенин поэтически изобразил употребление девичьих лент для украшения троицкой березки и вообще праздничной зелени, которую втыкали в оконные рамы, зацепляли за наличники с уличной стороны дома на Троицу: «На резных окошках ленты и кусты» (I, 31).

В крестьянском обиходе ленты использовались для украшения не только косы девушки и ее одежды. Как праздничный атрибут ленты вплетались в гривы лошадей или обвивались вокруг дуги при приготовлении «свадебного поезда»: «Дымовитые гривы тряхнули обвешанными лентами, и из головней вылез подвыпивший дружко» (V, 15 – «Яр», 1916). Сообщая о свадьбе, старожилы вспоминали о «ленточной» атрибутике свадебного поезда: «Веник наряжали лентами, женщина держит, колокóл повесят».[1422]1422
  Записи автора. Тетр. 11. № 125 – Воробьева Анна Семёновна, 1925 г. р., с. Иванчино Касимовского р-на, 16.07.1992.


[Закрыть]

Платок

Платок философски осмысливался: ему придавался некий высший смысл, приписывалась особая символика, он идеализировался. В 1920-е годы в эмиграции философ И. А. Ильин видел в женском платке «творческую идею России», усматривал в нем «сущности и своеобразие русской культуры».[1423]1423
  Ильин И. А. Сущность и своеобразие русской культуры. VI. Творческая идея России / Пер. с нем. З. Г. Антипенко // Москва. 1996. № 6. С. 172–188.


[Закрыть] И. А. Ильин писал:

А вот женский платок (XVIII в.). Шелк, шитый золотом. <…> В центре круглое солнце с примыкающими к нему восьмиконечными звездами, вшитыми так, что они образуют крест в виде цветка, в каждом углу – букет из трех огромных распустившихся цветов; все обрамлено цветами и листьями. Большие раскрывшиеся цветы говорят о зрелой любви, о любовном томлении; но разгадку всего можно ждать только от гармоничного креста и солнца, стало быть, от благословенного брака.[1424]1424
  Там же. С. 177.


[Закрыть]

По сочинениям Есенина рассыпано огромное множество платков. Что касается их расцветок, то их число сводится всего лишь к двум – к бордовому и синему. Бордовый цвет платка является единичным и передан с помощью диалектного рязанского звучания слова: «…стал я ей речи скоромные сыпать, а она все бурдовым платком закрывалась» (V, 47 – «Яр», 1916).

Синий цвет платка встречается в ряде произведений Есенина: «Я смотрел из окошка на синий платок» (I, 27 – «Подражанье песне», 1910) и др. Синий цвет у Есенина навеян созерцанием иконного лика Богоматери, канонически изображенной также в синем плате: «Я вижу – в просиничном плате, // На легкокрылых облаках, // Идет возлюбленная Мати» (I, 44 – «Не ветры осыпают пущи…», 1914) и «О том, как Богородица, // Накинув синий плат» (II, 53 – «Преображение», 1918). Одновременно синий цвет платка восходит к синеве неба: «Синий плат небес» (I, 65 – «Топи да болота…», 1914).

Платку темного цвета уподоблен вечер: «Виснет темь, как платок, за сосной» (I, 32 – «Туча кружево в роще связала», 1915).

Есенин также воспел платки как таковые, без указания конкретных расцветок, которые читатель может домыслить самостоятельно: «Над зелеными пригорками // Развевалися платки» (I, 49 – «По селу тропинкой кривенькой…», 1914). (См. выше о «рязанском платке».)

Именно об изготовленном вручную рязанской девушкой платке, богато и затейливо декорированном, говорится в ранних стихотворениях Есенина: «Твой платок, шитьем украшенный, мелькнул за косогор» (I, 26 – «Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха…», 1912); «На платке краснеет вензель» (IV, 114 – «Плясунья», 1915).

Есенин никак не отразил в своем творчестве характерные народные способы ношения платка, различные для девушек и замужних женщин на Рязанщине (как и повсеместно в России): у девушки «на голове платок “петушком”, на лбу узенькая лента»;[1425]1425
  Мансуров А. А. Описание рукописей этнологического архива Общества исследователей Рязанского края. Рязань, 1928. Вып. 1. С. 42. № 88 – с. Павелец Скопинского у.


[Закрыть] «женщина пойдёт – платок бахулдочкой – концы на затылке…»;[1426]1426
  Записи автора. Тетр. 16 – Власова Валентина Григорьевна, 70 лет, родом из д. Панцирово Клепиковского р-на, в Москве 25 мая 2004 г.


[Закрыть] «платок на голове должен быть “коляный”, так, чтобы он “стоял”».[1427]1427
  Мансуров А. А. Указ. соч. 1933. Вып. 5 / Труды Рязанского бюро краеведения. Вып. 7. С. 14. № 436 – с. Солотча Рязанского у. и губ. (курсив автора. – Е. С.).


[Закрыть]

Платок играл большую роль в народном свадебном обряде. О некоторых моментах его ритуального использования вспоминают старожилы с. Константиново: 1) «Это когда с венца привозють на первый день, когда с венца привозють, то полотенцы перевязывають: уж ясно, этому дружку, и подружке привязывають платок. <…> Полотенце – через правую руку»;[1428]1428
  Записи автора. Тетр. 8а. № 418 – Дорожкина Мария Григорьевна, 1911 г. р., с. Константиново, 12.09.2000.


[Закрыть] 2) «Когда на свадьбе “сыр носить” – хлеб. – Ну на голову! Он накроить этим, как его, платком. Платок новый чтоб был, покрывать. И хто ломаить его, и платок к себе берёть».[1429]1429
  Записи автора. Тетр. 8а. № 321 – Ерёмина Анна Константиновна, 57 лет, с. Константиново, 11.09.2000.


[Закрыть]

Вообще для Рязанщины характерно применение платка в отношении жениха в традиционной свадьбе. Очевидно, это вызвано определенным параллелизмом, во многом уже утраченным в ХХ веке: полной закрытости лица невесты соответствовала частичная покрытость жениха – причем именно платком. Так, «жених сидит возле невесты, наряженный в платок, сложенный косынкою и накинутый по-женски на плечи сверх кафтана» (Зарайский у., 1850-е гг.); «Окончив венечный посад, жениху дают в руки платенцо и нашивают на спине посверх его платья платок, а невесту со всем лицом накрывают белым покрывалом, давши также ей в руки платенцо» (Пронский у.).[1430]1430
  Селиванов В. В. Год русского земледельца: Зарайский уезд, Рязанской губернии // Письма из деревни: Очерки о крестьянстве в России второй половины XIX века. М., 1987. С. 91 (Перепечатка 1856–1857); РГО. Разряд 33. Оп. 1. Д. 23. Л. 8 – Лебедев Д., священник. Рязанская губ., Пронский уезд, с. Красное. Б/д.


[Закрыть]

«Мужской разновидностью» платка следует считать шейный галстук, завязанный определенным образом из скрученного платка. В таком галстуке из платка запечатлены Есенин и Н. И. Колоколов на фотографии 1914 (?) года; на третьем персонаже – И. Г. Филипченко – повязан обычный галстук, являющийся более поздней ступенью развития «шейного платка» (VII (3), № 16).

В поэме-драме «Страна Негодяев» (1922–1923) образ платка является ключевым элементом в сюжете, который лихо закручен вокруг целого ряда сначала задуманных и потом повторяющихся сцен обездвижения и лишения голоса нескольких персонажей: «Номах завязывает ему рот платком и скручивает веревками руки и ноги» (о Замарашкине); «Машинисту связали руки, // В рот запихали платок»; «Ведь так просто // Связать руки // И в рот платок»; «Вбегают в комнату и выкатывают оттуда в кресле связанного по рукам и ногам. Рот его стянут платком. Он в нижнем белье. На лицо его глубоко надвинута шляпа. Чекистов сбрасывает шляпу, и милиционеры в ужасе отскакивают» (о Литза-Хуне); «Литза-Хун (выпихивая освобожденными руками платок изо рта)» (III, 68, 81, 94, 114–115, 115 – «Страна Негодяев», 1922–1923). Из контекста не ясно, о каком платке идет речь: о головном или носовом.

Также непонятно, девичий головной или носовой платок имеется в виду в частушках, которые Есенин записал в с. Константиново и опубликовал в 1918 году:

 
Полоскала я платочек,
Полоскала – вешала.
Не любила я милóго,
Лишь словами тешила;
 
 
Ах, платочек-летуночек,
Обучи меня летать.
Не высоко, не далеко —
Только милого видать
(VII (1), 318, 319 – 1918).
 

И только в одной частушке ясно показаны именно носовые платки, которые дарит девушка своему любимому:

 
Маменька ругается,
Куда платки деваются.
Сама не догадается,
Что милый утирается
(VII (1), 319 – 1918).
 

О носовом платке шла речь в эпизоде юношеской повести Есенина: «Аксютка вынул платок и отмахнул пискливого комара» (V, 50 – «Яр», 1916).

Разновидностью платка является косынка – «говорящее название», означающее разрезанный пополам наискось (по диагонали) квадрат ткани. Этот вид женского головного убора встречается в строках Есенина – «Словно белою косынкой // Повязалася сосна» (IV, 61 – «Пороша», 1914); «И треплет ветер под косынкой // Рыжеволосую косу» (I, 24 – «Опять раскинулся узорно…», 1916), а также в записанной поэтом частушке:

 
Милый ходит за сохой,
Машет мне косынкой.
Милый любит всей душой,
А я половинкой
(VII (1), 318 – 1918).
 

Шаль и полушалок

Большим размером шали, в любом случае превышающим размеры платка, обусловлена атмосферно-небесная символика, поданная Есениным в квазимифологическом ключе: «Валит снег и стелет шаль» (IV, 61 – «Пороша», 1914); «А небо хмурилось и блекло, // Как бабья сношенная шаль» (IV, 104 – «Город», 1915); «Шалями тучек луна закрывается» (IV, 117 – «Колдунья», 1915).

Аналогичный предмет меньшего размера – полушалок – продемонстрирован Есениным не только как элемент женской одежды, но и как венчальный атрибут. В повести «Яр» (1916) в двух упоминаниях полушалка Есенин подчеркивает его яркий красный цвет – цвет крови как основы жизни, а также показывает разные способы применения полушалка – ритуальный и окказионально-импровизированный: «Около налоя краснел расстеленный полушалок…»; «Ночью с ней сделался жар, он мочил ее красный полушалок и прикладывал к голове» (V, 18, 22 – «Яр», 1916). В качестве элемента наряда невесты выведен полушалок нежно-небесного цвета в авторской сказке Есенина: «И на голову надела // Полушалок голубой» (IV, 76 – «Сиротка», 1914).

Шали зеленого цвета, очевидно, были очень распространенными на Рязанщине. Есенинские строки «Не твоя ли шаль с каймою // Зеленеет на ветру?» (I, 35 – «На плетнях висят баранки…», 1915) навевают знакомое всем воспоминание о слегка раскачивающихся древесных ветвях с зеленой листвой или напоминают зеленеющую луговину с душистым разнотравьем. Они основаны на природном образе и подкрепляются увиденными в реальности женскими шалями с зеленым фоном.

Также они навеяны сюжетом рязанской народной песни, в которой часто акцентируется внимание на зеленом цвете шали, соотносимом с травой и долиной. В одной из трех еще сравнительно недавно бытовавших на Рязанщине свадебных песен с очень схожими сюжетами о кудрях жениха[1431]1431
  См. об этом: Самоделова Е. А. Рязанская свадьба: Исследование обрядового фольклора / Рязанский этнографический вестник. 1993. Гл. 7 «Мотивы изменения прически жениха в свадебных песнях».


[Закрыть] – «Доли-на-долинушка…» у молодца «связана головушка // Той шалью зеленою // Большой гормидоровою» [1432]1432
  РИАМЗ, н. а. III-508… Этимологический архив Общества исследователей Рязанского края. Кн. II. № 46 – д. Чернышовы Починки Касимовского у. – «Вейся, взвейся, хмелюшка…».


[Закрыть] (то есть гродетуровою). В вариантах сообщается о по-вязывании головы мужчины как знаке горести и печали, а может быть, еще и нездоровья: молодец «связал свою голаву // Шляпаю пуховаю, // Лентаю шелковаю» (или «лентою лиловаю»);[1433]1433
  Песни Рязанской губернии // Живая старина. 1894. Вып. II. Отд. IV. Смесь. С. 288 – д. Гремячка Данковского у.; Киреевский П. В. Собрание народных песен. Записи П. И. Якушкина: В 2 т. Т. 1. Л., 1983. № 464.


[Закрыть] «связал буйну голову // Тамтою» (то есть тафтою) или «Травкою зеленою… Лентой полосатою».[1434]1434
  МГК, и. 1609 – 29 – с. Новики Спасского р-на, и. 1610 – 10 ф. 3034 – с. Петровичи Спасского р-на – «Дитя мое дитятко…».


[Закрыть]

Шаль опоэтизирована также в свадебной песне, адресованной вдовой свахе (ее вдовость определяется именно по цвету шали) – «когда приехали за невестой, выходят и корят девки:

 
Во саду сваха посóжаная,
Виноградом огороженная,
Чёрной шалью накрывáная,
Зеленым вином поливáная.[1435]1435
  Записи автора. Тетр. 11. № 37 – Жукова А. Н., 83 г., д. Инкино Касимовского р-на Рязанской обл. Зап. Ф. В. Строганов и Е. А. Самоделова 15.07.1992.


[Закрыть]
 

В повести «Яр» (1916) Есенин указывает материал и способ украшения шали: «Баба застегнулась и поправила размотавшуюся по мохрастым концам шаль» и «Баба накинула войлоковую шаль» (V, 32). В Касимовском у. Рязанской губ. известны «шаль ковровая и шаль пеньковая» [1436]1436
  Мансуров А. А. Указ. соч. 1929. Вып. 2. С. 6. № 102.


[Закрыть].

Поскольку лучшими шалями считались привезенные с Востока, то этот предмет женской одежды рассматривался Есениным как дорогой подарок: «Подарю я шаль из Хороссана» (I, 249 – «Улеглась моя былая рана…», 1924).

В русском языке слово шаль известно с конца XVIII в. (Н. М. Карамзин, «Письма русского путешественника», – в записи из Лондона, 1790: «на белом корсете развевается ост-индская шаль»; А. Н. Радищев, «Бова», 1798–1799; А. С. Пушкин, «Черная шаль», 1820) как заимствование из французского названия кашмирской шали (также имеется в английском и немецком); считается персидским, хотя слово šāl есть во многих восточных языках; как свидетельствует арабский путешественник XIV в. Ибн Баттута, происходит от названия старинного города Šāliät в Индии.[1437]1437
  См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 400–401.


[Закрыть]

Один из способов применения шали (для спасения от холода) показан Есениным: «Анна, кутаясь в шаль, стояла, склонясь грудью на перила крыльца» (V, 21 – «Яр», 1916).

Предвестием разлуки смотрится несмелый жест мужчины: «Не знаю, зачем я трогал // Перчатки ее и шаль» (III, 173 – «Анна Снегина», 1925). Шаль способна хранить воспоминания и чувственные ощущения: «Но остался в складках смятой шали // Запах меда от невинных рук» (I, 72 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916).

Понёва как внесезонная этническая и региональная женская одежда

В стихотворении «Старухи» (1915) упомянута типичная крестьянская женская набедренная одежда – понёва на гашнике:

 
Смотрят бабки в черные дубровы,
Где сверкают гашники зарниц,
Подтыкают пестрые поневы (IV, 107).
 

Есенинское поэтическое обозначение «пёстрые понёвы», скорее всего, обозначает мещерский тип тяжелой браной поневы со сложным геометрическим орнаментом. По мнению этнографа Б. А. Куфтина, у мещеряков в районе рек Курша и Гусь в начале ХХ века бытовали две разновидности необычной узорчатой холщево-шерстяной понёвы с белым геометрическим орнаментом (первая – красно-синие в две основы с узорами «коситницы», «гребенки», «грабельницы»; вторая – из браной ткани с ромбическим узором «челноки» – красная на севере Рязанщины).[1438]1438
  См.: Куфтин Б. А. Материальная культура русской Мещеры. М., 1924. С. 94.


[Закрыть] Такие понёвы ткались на четырех подножках, Есенин мог видеть их в годы учебы в с. Спас-Клепики и в окрестных деревнях Рязанской Мещеры. Будущего поэта должна была поразить красота мещерской понёвы: ведь в других местностях Рязанского края были распространены синие клетчатые понёвы вятического типа или черные и красные клетчатые понёвы донской группы,[1439]1439
  См.: Лебедева Н. И., Маслова Г. С. Русская крестьянская одежда XIX – начала XX века как материал к этнической истории народа // Советская этнография. 1956. № 4. С. 23, 30.


[Закрыть] различавшиеся помимо цвета шириной клетки и накладными украшениями – «обложками» («сапогом» и в виде квадрата, например, в с. Чернава Скопинского у.), «поясом»-шну-ром, нашивными лентами и т. д., однако более простые по способу тканья.

Можно предположить, что в родном для поэта селе Константиново бытовала описанная этнографами Н. И. Лебедевой и Г. С. Масловой понёва: «…в бассейне Оки… носили синюю клетчатую глухую или распашную понёву…Это районы древнейшего обитания восточнославянских племен».[1440]1440
  Там же. С. 23.


[Закрыть] Сохранились данные старожилов о черном цвете понёвы на родине Есенина: «Панёву – такая чёрная полосатая, всегда ходили»[1441]1441
  Записи автора. Тетр. 8. № 189 – Есина Мария Яковлевна, (1920-е – 2004), с. Константиново, 10.09.2000.


[Закрыть] (ошибка памяти – «полосатая»; должна быть клетчатая).

Понёва крепится на теле с помощью «гашника» – пояса наподобие шнурка, веревки. Понёва является локальным этническим показателем: по особенностям ее пошива и украшений определяли принадлежность ее носительниц к конкретному селению и району. По словам уроженки Рязанщины, «по прóшве – шире или уже, по поясу или цвету клеток различали понёвы. Сараевский район – пояс в 3 пальца, Агро-Пустынь – в 2».[1442]1442
  Запись автора. Тетр. 3. № 279 – Арбузкина Татьяна Евдокимовна, 84 г., с. Агро-Пустынь Рязанского р-на, 31.07.1985.


[Закрыть]

Интересно, что в записанной в Клепиковском р-не народной необрядовой песне «Акулина, баба славная…», подобно есенинскому символическому соотношению «гашников зарниц» и «пестрых понёв», образ понёвы также соотносится с природным явлением грозового порядка: «Я на печечке спасалася, // Старой понькой одевалася. <…> // Меня гроза испугалася, // За часты леса бросалася».[1443]1443
  Записи автора в д. Ветчаны Клепиковского р-на Рязанской обл. в 1987 г.


[Закрыть]

Использование Есениным образа понёвы как ограждения женского тела и одновременно как полотна небесного пространства в какой-то мере зиждется на народной поэтике, имеющейся в частушках его родного села:

 
Она, моя милая,
С меня душу вынула,
Вынула, повесила,
Поневой занавесила.[1444]1444
  «У меня в душе звенит тальянка…»: Частушки родины Есенина – села Константинова и его окрестностей. С. 237.


[Закрыть]
 

На территории Рязанщины известны термины панёва, понява, понька.

По свидетельству этнографов Н. И. Лебедевой и Г. С. Масловой, «термин “понёва” упоминается в летописи в XI в. <…> Комплекс с понёвой был “ведущим”… в период формирования древнерусской народности, поскольку аналогичные виды одежды были известны с древности всем трем восточнославянским народам».[1445]1445
  Лебедева Н. И., Маслова Г. С. Указ. соч. С. 23


[Закрыть]

Есенинские стихи «Матушка в Купальницу по лесу ходила, // Босая с подтыками по росе бродила» (I, 29 – 1912) и «Подтыкают пестрые поневы» (IV, 107 – «Старухи», 1915) указывают на праздничный способ ношения понёвы – «кульком», когда приподнимали спереди или слегка сбоку и подтыкали за «гашник»-пояс конопляную синюю вставку-«прошву» у «глухой» понёвы, чтобы было видно тканый или вышитый узор выглядывающей внизу нарядной рубахи (в противоположность будничному ношению понёвы со всеми опущенными полотнищами).

Термин «прошва» (в значении «прошитая вставка») безотносительно к понёве упомянут в строках «Тонкой прошвой кровь отмежевала // На снегу дремучее лицо» (I, 108 – «Лисица», 1915).

Также неслучайно нарядил Есенин именно бабок в понёвы, поскольку за этим видом женской одежды в народе строго соблюдалась возрастная функция. Впервые понёву надевали на достигшую совершеннолетия девушку при первых признаках физиологического созревания (в Рязанском р-не и некоторых других районах бытовал ритуал первого надевания понёвы) или перед поездкой к венцу во время свадебного обряда.[1446]1446
  См.: Самоделова Е. А. Рязанская свадьба. С. 9 – 22. Гл. «Обряд первого надевания поневы как примыкающий к свадьбе ритуал».


[Закрыть]

Н. И. Лебедева и Г. С. Маслова констатируют: «Обряды, сопровождавшие первое надевание понёвы… были связаны с совершеннолетием девушки, что являлось отголоском древнего возрастного деления общества».[1447]1447
  Лебедева Н. И., Маслова Г. С. Указ. соч. С. 23.


[Закрыть] Не вышедшие замуж женщины считались «старыми девами», «вековухами», «засиделками» и, подобно девушкам, не могли носить поневы. Относительно возраста девушек и, соответственно, их права ношения понёвы в Рязанском р-не существовало разделение на «беспонёвниц» и «понёвниц»: «17 лет – беспанёвницы, 20 лет – надо панёву. // Родители подруг подговорять, дадуть панёву. Ужинають, подруги приходять, сами уж в панёвах. Раз – на неё панёву. Сверху швыряють, наутро надо уж в панёве идти».[1448]1448
  Записи автора. Тетр. 3. № 142 – Сазикова Марфа Федоровна, 1912 г. р., с. Заборье Рязанского р-на и обл., 22.07.1985.


[Закрыть]

Современник Есенина Д. К. Зеленин в «Восточнославянской этнографии» (1927) считал южнорусскую юбку (а на юге Рязанщины у однодворцев известны полосатые юбки с вышивкой) «дальнейшей эволюцией поневы»[1449]1449
  Зеленин Д. К. Восточнославянская этнография / Пер. с нем. К. Д. Циви-ной. М., 1991. С. 239.


[Закрыть] с одновременным проникновением западноевропейской юбки.

Юбка – это «женская одежда, а также часть женского платья от талии, от пояса книзу»; из всех славянских языков в таком значении бытует только в русском; в некоторых говорах (в том числе – рязанском) юбка//юпка// юпа – род женской верхней одежды, надеваемой поверх рубахи; в средневековой Руси – мужская одежда типа кафтана («Цесарь лежит на кровати, а на нем юпа… теплая, да колпак пухов» – Н. М. Карамзин, «История государства российского», выписка из Посольского приказа XVI в.); заимствование из средневерхненемецкого joppe: juppe – «тужурка, куртка», взятое из романских языков и генетически восходящее к арабскому (al) ğubba – «длинное верхнее одеяние, открытое спереди, с широкими рукавами».[1450]1450
  См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 457–458.


[Закрыть]

Есенин использовал в поэме-драме поговорку с этим термином (неважно, в каком понимании – в старинном или современном): «Стало тошно до чертиков // Под юбкой сидеть у жены» (III, 97 – «Страна Негодяев», 1922–1923).