Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"

Может быть, отчасти в силу такого запрета, как засвидетельствовал А. Б. Мариенгоф, по возвращении из заграничного турне Есенин любил распевать сочиненный им текст в форме частушки – с тонким намеком на обсценные выражения, однако ловко обходя запрещенную нецензурную лексику:

 
В мать тебя, из мати в мать,
Стальная Америка!
Хоть бы песню услыхать
Да с родного (другого) берега.[896]896
  Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Как жил Есенин: Мемуарная проза / Сост. А. Л. Казаков. Челябинск, 1992. С. 101, сноска. Приведено с вариантами: Казаков А. Л. Частушка – русская душа (От издателя) // «У меня в душе звенит тальянка…». С. 26.


[Закрыть]
 

Но еще до поездки в Америку Есенин отразил взгляд русских людей, недовольных ориентацией сначала Российской империи и затем Советской России на экономический курс США, – отразил в предельно заостренной форме в экспромте про American Relif Administration («Американская организация помощи», 1919–1923, под руководством Г. Гувера): «Покрыть бы “Ару” русским матом – // Поймет ли “АРА” русский мат?!» (IV, 491 – «Американским ароматом…», 1921–1922).

Недовольство обстоятельствами экспрессивно выражает восклицание-рефрен Чекистова «Мать твою в эт-твою!» (III, 55, 59 – «Страна Негодяев», 1922–1923). Куда более откровенно это матерное выражение применено в частушке с. Константиново:

 
Меня мать родила
Девку кривоногую.
Ну, и мать ее ети,
Мне не в армию идти.[897]897
  «У меня в душе звенит тальянка…». С. 236; ср. с. 265.


[Закрыть]
 

В своем творчестве Есенин отразит (хотя иногда лишь намеками, упоминаниями о явлении без приведения примеров) закоренело-сниженное, превратившееся из «матерого» в «матерное» осмысление проявленной порой низменности примитивного бытия:

 
Слыхали дворцовые своды
Солдатскую крепкую «мать»;
 
 
Он Прону вытягивал нервы,
И Прон материл не судом
(III, 180 – «Анна Снегина», 1925).
 

Инвективные дефиниции, давно отошедшие от сакрального образа матери, обозначены в эсхатологических картинах трагического испытания и крушения империи, поданных в духе апокалипсиса: «Будем крыть их ножами и матом» (III, 8 – «Пугачев», 1921); «Свершилась участь роковая, // И над страной под вопли “матов” // Взметнулась надпись огневая» (IV, 200 – «Воспоминание», 1924). Наблюдения показывают, что Есенин вводит в текст «матерные дериваты» при описании казачьего бунта, революции и США (как типичную народную сниженно-оценочную лексику и как возгласы крайнего недовольства побывавших там путешественников).

Спонтанное, неосознанное обращение к матери возникает в сложных и неожиданных ситуациях и реализуется в двух своих разновидностях – 1) как матерное ругательство (см. выше) и 2) как возглас (типа «Ой, мама!», «Мамочки!» и т. д.). Пример обращенного к матери возгласа у Есенина: «Мать честная! И как же схожи!» (I, 208 – «Сукин сын», 1924).

Богатырство «культовой фигуры» в неомифологии ХХ века

В памяти односельчан Есенина перемешались эпизоды из реальной жизни с. Константиново с привычными драками и кулачными затеями мальчиков и подростков и фрагменты из есенинской лирики на эту тему. Так, В. А. Дорожкина, 86 лет, характеризовала Есенина 3 октября 2000 г.: «Да, конечно, был хороший человек – плохого нечего сказать. Так вот и Есенин – он, вот у нас книжка есть. Он говорить – вот фото есть, он с товарищами стоить, ан такой выше, выше их – и вот он говорить: я среди товарищев завсегда был старшóй. Мне подчинялись, и вот я».[898]898
  Записи автора. Тетр. 8б. № 630. Зап. наша и Н. М. Солобай от Валентины Алексеевны Дорожкиной, 86 лет, в с. Константиново. 03.10.2000.


[Закрыть]

Придание Есенину высокого роста не отвечает реальности, но свидетельствует о попытке сотворить из односельчанина культовую фигуру, сделать его своеобразным «культурным героем». Известно, что в фольклоре необычные люди (пришельцы, представители иных племен, носители чужого языка и т. д.) часто наделялись необычными размерами – казались сверхвысокими или, наоборот, необыкновенно маленькими. На фотографии Есенин действительно выше мальчиков-односельчан, но в силу своего более старшего возраста (см.: VII (3), 115. № 1). В действительности рост Есенина равнялся 168 см,[899]899
  См.: Смерть Сергея Есенина: Документы. Факты. Версии. М., 1995. С. 154, 230, 236, 237, 269.


[Закрыть] то есть был для мужчины средним и даже ниже среднего. И сам поэт верно измерял свой рост и даже отразил его в лирике: «Худощавый и низкорослый, // Средь мальчишек всегда герой» (I, 155 – «Все живое особой метой…», 1922).

Эта же идея ожидания народом (по крайней мере, литературной братией) богатыря-силача отражена в стихотворении «Поэту Сергею Есенину. 1» (1916–1917) Н. А. Клюева – правда, как не оправдавшая себя надежда: «Ждали хама, глупца непотребного, // В спинжаке, с кулаками в арбуз, – // Даль повыслала отрока вербного…»[900]900
  О Есенине. С. 27.


[Закрыть]

Поразительно, но и творческая интеллигенция (а не только крестьяне), поддавшись поэтическим гиперболам есенинских стихов и народным чаяниям о приходе богатыря к власти, стала ожидать могучего героя-великана. О типичной мотивации надежды на спасительное появление нового «культурного героя» сообщил А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927): «У Есенина тогда “лаяли облака”, “ревела златозубая высь”, богородица ходила с хворостиной, “скликая в рай телят”, и, как со своей рязанской коровой, он обращался с богом, предлагая ему “отелиться”. <…> И в моем мозгу непременно возникал образ мужика лет под тридцать пять, роста в сажень, с бородой, как поднос из красной меди».[901]901
  Там же. С. 301.


[Закрыть]

Образ Есенина-богатыря не являлся уникальным для начала ХХ века. Георгий Чулков в статье «Правда Максима Горького» (из статейной подборки 1905–1911 гг.) рассуждал о другом писателе по той же мировоззренчески-мыслительной схеме, позаимствованной из фольклорной модели (ср. былинный Святогор с «говорящим» именем; гиперболически-многолетнее детство «сидня» Ильи Муромца): «Для нас – это легендарный образ. Где-то на Капри сидит этот богатырь-изгнанник и слепо верит, что вот-вот, не сегодня, так завтра, вспыхнет великолепный всемирный бунт, и народная масса перестроит на новый лад этот неправый, наглый и жадный мир. <…> Он смотрит с этой скалы на мир, как на поле битвы; ему мерещится близкая победа героев, созданных его безумными мечтами».[902]902
  Чулков Г. И. Сочинения. Т. 5. Статьи 1905–1911 гг. СПб., 1912. С. 91, 93 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

Для первобытной мифологии образ великана обязателен, но и на протяжении тысячелетий этот типаж не исчез и оставался социально значимым и востребованным. Образ великана зафиксирован в Библии и обладает двумя характерными признаками – великим ростом и чрезвычайным долголетием, но отнесен этот тип человеческий к глубинному, изначальному прошлому. Вот его описание: «В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им. Это сильные, издревле славные люди» (Быт. 6: 4); «Всех же дней жизни Адамовой было девятьсот тридцать лет; и он умер» (Быт. 5: 5). Согласно Книге Бытия, Бог разгневался на людей из-за их переориентации с Божественного Духа на красоту «дочерей человеческих» и сократил им жизнь до 120 лет (см.: Быт. 6: 3).

Безусловно, Есенин и односельчане его поколения, изучавшие Библейскую историю в церковно-приходской школе, прекрасно знали христианскую трактовку образа великана. Кроме того, в фольклоре с. Константиново в ХХ веке сохранились свои гиганты – например, в быличке о появлении голого замерзшего великана-лешего у овина в момент его растапливания: «… парень выглянул – идет великан. Лес высокий, а он еще выше. Но с виду как человек, только уж больно здоров. Идет, орет, от рева его лес стоном стонет».[903]903
  Панфилов А. Д. Константиновский меридиан: В 2 ч. М., 1992. Ч. 1. С. 222.


[Закрыть]

В своем творчестве Есенин использовал в метафорическом плане знаменитые знаки первотворения Вселенной, очевидно, навеянные образом Атланта – древнегреческого титана, поддерживавшего небесный свод на крайнем западе Земли.[904]904
  См.: Мифологический словарь / Под ред. Е. М. Мелетинского. М., 1991. С. 69.


[Закрыть] Сравните у Есенина: «…и броненосцы громадными рычагами, как руками великанов, подымают их и сажают на свои железные плечи» (V, 273 – «Железный Миргород», 1923, редакция); и «И горит на плечах // Необъемлемый шар!..» (II, 38 – «Отчарь», 1917; подробнее см. в главе 11).

Идея побратимства

Идея побратимства как специфически мужского института входила в жизнь Есенина неоднократно. Сначала это было товарищество с Гришей Панфиловым, оборванное смертью юноши. В письме к Г. А. Панфилову в августе 1912 г. Есенин рассуждал о сущности дружеских отношений, предполагающих полную доверительность между мужчинами – вплоть до общности денег, поверки сердечных тайн и благословения: «Между нами не должно быть никаких счетов. В таком случае мы будем Друзья. Желаешь если, я познакомлю вас письмами с М. Бальзамовой… <…> Любящий тебя Друг. Есенин. (Благослови меня, мой друг, на благородный труд. <…>)» (VI, 15). К Г. А. Панфилову же Есенин обращался в письме 1913 г. по-братски, заглавной буквой выделяя обращение: «Условия, Брат, условия помешали» (VI, 35).

В юношеском понимании содружество можно усилить клятвой: «Мы поклялись, что будем двое // И не расстанемся нигде» (I, 97 – «Весна на радость не похожа…», 1916). В беловом автографе имелось зачеркнутое посвящение «Л. Каннегисеру» (I, 322), а в самом тексте есть реалии («родительская изба» в роще с «огненной резьбой» наличников и др.), напоминающие о дружбе Есенина с жителем с. Спас-Клепики Рязанской губ. и учеником второклассной учительской школы Гришей Панфиловым, безвременно скончавшимся к этому времени.

Затем возникла дружба с Н. А. Клюевым, в конечном итоге отвергнутая Есениным; далее житье «коммуной» с А. Б. Мариенгофом, нарушенное его женитьбой. Н. А. Клюев в «Плаче о Сергее Есенине» (1926) сожалел об отказе поэта от побратимства – пожизненной клятве верности: «Да обронил ты хазарскую гривну – побратимово слово, // Целовать лишь ковригу, солнце да цвет голубый. // С тобою бы лечь во честной гроб, // Во желты пески, да не с веревкой на шее!..».[905]905
  О Есенине. С. 35.


[Закрыть]

Идея поэтического товарищества и цехового братства звучит в строках: «Товарищи по чувствам, // По перу» и «Я – северный ваш друг // И брат! // Поэты – все единой крови» (II, 111, ср. 112 – «Поэтам Грузии», 1924). Упоминание «единой крови» отсылает к ритуальному элементу обряда побратимства, когда будущие братья пускали себе кровь, соединяли ранки в знак кровного единения и клялись на крови. Единокровное родство перерастает в уподобление нового собрата большинству сородичей – возникает «местный колорит» инварианта института побратимства (в данном случае – ориентальный): «Поэты – все единой крови. // И сам я тоже азиат // В поступках, в помыслах // И слове» и «Свидетельствует // Вещий знак: // Поэт поэту // Есть кунак» (II, 111, 112 – «Поэтам Грузии», 1924). Симон Чиковани вспоминал, как в ответ на представление «“молодые грузинские поэты” Есенин воскликнул: “Они же мои братья!”».[906]906
  Там же. С. 360.


[Закрыть]

С идеей побратимства неявно или осознанно связаны многочисленные письменные и печатные обращения к мужчинам-друзьям (реже – к личностям, которых Есенин почитал бы за честь иметь друзьями). Эти обращения конкретны в том смысле, что указаны мужские инициалы, имена и фамилии; тексты исполнены в виде произведений разнообразных жанров или даже составных частей художественных сочинений:

– личных писем (например, к друзьям юности Грише Панфилову, Николаю Сардановскому и др.);

– инскриптов (их множество);

– единственного акростиха («Акростих» Рюрику Ивневу, 1919);

– посвящений («Р. В. Иванову» на «Осени», 1914; «А. М. Ремизову» на «Лисице», 1915; «Рюрику Ивневу» на «Я одену тебя побирушкой…», 1915; «А. Белому» на «Пришествии», 1917; «Разумнику Иванову» на «Преображении», 1917; «Вл. Чернявскому» на «Сельском часослове», 1918; «Л. Н. Старку» на «Небесном барабанщике», 1918; «Клюеву» на стихотворении «Теперь любовь моя не та…», 1918; «А. Мариенгофу» на «Сорокоусте», 1920, «Мариенгофу» на «Я последний поэт деревни…», 1920, и «Анатолию Мариенгофу» на «Пугачеве», 1921; «А. Сахарову» на «Руси советской», 1924; «Посвящается П. Чагину» на «Стансах», 1924; «А. Воронскому» на «Анне Снегиной», 1925);

– адресных заголовков («И. Д. Рудинскому», 1911, и неоконченное «И. Д. Рудинскому по поводу посещения им нашей школы 17-го ноября 1911 г.»; «На память Мише Мурашеву», 1916; «Прощание с Мариенгофом», 1922; «Пушкину», 1924; «Льву Повицкому», 1924);

– именных стихов, в том числе условно называемых «стихами на случай» и/или представляющих разновидность «альбомных стихов», включающих мужские имена в первую строку («Дорогой дружище Миша…», 1916; «Милый Вова…», 1925);

– поэтических некрологов («Памяти Брюсова», 1924).

Для индивидуальной ментальности Есенина характерно даже посвящение своих произведений мужским библейским персонажам: «Пророку Иеремии» посвящена «Инония» (1918). Мысль о вневременном братстве, объемлющем живых и мертвых, намечена в ранней лирике (она не будет развита впоследствии, очевидно, как чересчур абстрактная): «К покойнику» и «Брату Человеку», 1911–1912. Молитвенные обращения напрямую к Господу являются, конечно же, не выражением идеи побратимства, но показателем извечного преклонения перед Творцом, даже если автор допускает «апокрифические» вольности («О Боже, Боже, эта глубь…», 1919). Непосредственными персонажами в сочинениях Есенина выведены конкретные его предшественники и друзья-мужчины – Алексей Кольцов, Николай Клюев («О Русь, взмахни крылами…», 1917). Братское внимание к мужчинам, оставшимся в памяти благодарных потомков, звучит в подзаголовках стихотворений, объясняющих первородное авторство «первопредков» художественного текста: «Село (Пер. из Шевченко)», 1914.

По фамилиям и псевдонимам адресатов посвящений хорошо заметно влияние того или иного мужчины на жизнь и творчество Есенина, а по частотности совокупных упоминаний одного лица в разных видах в какой-то степени измерима продолжительность и глубина дружбы Есенина с ним. Иногда посвящение мужчине вызвано не лучшими чувствами, но свидетельствует об изменении характера отношений с ним, об исчезновении приятеля с есенинского горизонта, о перемене мнения Есенина о прежнем друге. Перемена, как правило, совершается в худшую сторону: прекращается дружба и происходит разрыв, наступает разочарование и т. д. (см., например, «Теперь любовь моя не та…», 1918, как прямое объяснение с Клюевым о творческом расхождении с ним; «Прощание с Мариенгофом», 1922). В ходе подготовки сочинения к публикации Есенин пересматривал свое желание посвятить текст конкретному лицу, иногда снимал посвящение.

Имеются многочисленные данные о снятии посвящений на каком-то этапе работы Есенина над стихотворением или при его переиздании:

– «Зашумели над затоном тростники…» было озаглавлено «Кручина» и имело посвящение Сергею Городецкому в публикации «Нового журнала для всех» (I, 313);

– «Черная, потом пропахшая выть!..» в издании «Радуницы» в 1916 г. посвящалось Д. В. Философову (I, 319);

– «Под красным вязом крыльцо и двор…» – зачеркнуто посвящение Андрею Белому на беловом автографе (I, 322);

– «Весна на радость не похожа…» – вычеркнуто посвящение Л. Каннегисеру на беловом автографе (I, 322);

– в дальнейших публикациях «Лисицы» отсутствует посвящение А. М. Ремизову (I, 323);

– «Я последний поэт деревни…» – посвящение Анатолию Мариенгофу вписано, зачеркнуто, затем вписано вновь в беловом автографе и, по сравнению с печатным текстом, добавлено имя (I, 329);

– «Не жалею, не зову, не плачу…» – в журнальном тексте снята адресация Сергею Клычкову ради большего обобщения смысла (I, 337);

– «Сыпь, гармоника! Скука… Скука…» – на вырезке из гранок вписано от руки посвящение А. Мариенгофу (I, 339);

– «Прощай, Баку! Тебя я не увижу…» в газетной публикации имело Посв. В. Болдовкину (I, 361);

– «Сельский часослов» – снято посвящение Вл. Чернявскому в черновом автографе (IV, 296). Мы не рассматриваем поэмы.

Многим стихотворениям Есенин давал адресные названия, продиктованные дружеским чувством или обусловленные жанром поэтического некролога. Так, «О Русь, взмахни крылами…» имело первоначальное заглавие 1918 г. «Николаю Клюеву» (I, 323); «Душа грустит о небесах…» в журнальной публикации было озаглавлено «А. Кусикову» (I, 329); «Мы теперь уходим понемногу…» носило первоначальное конкретное название «Памяти Ширяевца» (I, 353).

Понимание величайшей ценности мужской дружбы поэт пронес через всю жизнь; в старшем возрасте он с горечью осознает безвозвратную потерю близких друзей, которых больше нет в живых: «Нас мало уцелело. // На перекличке дружбы многих нет» (II, 94 – «Русь советская», 1924). Иннокентий Оксенов стихотворением «Памяти Есенина» отозвался на «перекличку дружбы/друзей», ставшую мировоззренческим и литературным клише: «И вот уже друзья к тебе спешат, // Спешат друзья к тебе на перекличку».[907]907
  Оксёнов И. «Никто другой нам так не улыбнется» (Из дневника) // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина: По следам одной версии. М., 1998. С. 232 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

С эпохой двух революций – Февральской и Октябрьской 1917 г. – юношеское понимание дружбы выросло у Есенина до представления о необходимости и насущности всеобъемлющего побратимства: «Ради вселенского // Братства людей» (II, 58 – «Иорданская голубица», 1918); «Кто хочет свободы и братства, // Тому умирать нипочем» (II, 70 – «Небесный барабанщик», 1918). Поэт взывает: «Братья мои, люди, люди!» (II, 59 – «Иорданская голубица», 1918); «Только ты не гляди открыто, // Мой земной неизвестный брат» (I, 159 – «Сторона ль ты моя, сторона…», 1921).

Идея побратимства, расширившись до пределов заступничества за всех обиженных и сирых, развилась в идею поисков правды у справедливого царя. Эта крестьянская вера в праведного царя-батюшку, народного заступника была присуща Есенину, причем активно проявилась уже при Советской власти. А. К. Воронский в очерке «Из воспоминаний о Есенине» (1926) писал: «Возвратившись из родной деревни, он жаловался, что город обижает деревню: за сапоги и несколько аршин мануфактуры и за налоги идет весь урожай. Обижают крестьян и местные власти. Он собирался идти к М. И. Калинину искать заступы».[908]908
  О Есенине. С. 108.


[Закрыть] Версия А. К. Воронского – фольклорно-героическая, выдержанная в стилистике волшебных и бытовых сказок с их верой в «доброго царя», в духе народных «слухов и толков», в русле послереволюционных преданий типа «Ходоки у Ленина».

По сведениям Ефима Шарова, поэт намеревался просить поддержки у «всероссийского старосты» и для себя в том числе: «После разрыва с Дункан Есенин в начале августа 1923 года вернулся из-за границы в Москву. У него не было тогда в Москве комнаты, и друзья посоветовали обратиться за содействием к Михаилу Ивановичу Калинину. Председатель ВЦИКа в это время отдыхал у себя в деревне, в селе Верхняя Троица Кашинского района. // Есенин уговорил американского писателя Альберта Риса Вильямса, друга покойного Джона Рида, поехать в Тверскую губернию к всесоюзному старосте. // Добравшись поездом до Твери, путешественники переночевали в гостинице. А на следующий день Есенин достал где-то тройку лошадей, и с бубенцами под дугой, по старому русскому обычаю, они помчались в Верхнюю Троицу».[909]909
  Там же. С. 587.


[Закрыть]

Альберт Рис Вильямс так описывал этот случай в очерке «Поездка в Верхнюю Троицу»: «Я познакомился с Есениным вскоре после его разрыва с танцовщицей Айседорой Дункан. Есенин искал себе квартиру – просторную и удобную. Но в перенаселенной Москве найти такую квартиру было трудно, и кто-то посоветовал поэту обратиться к Калинину. В то время Калинина в Москве не было – он уехал на несколько дней в деревню, немного отдохнуть. // “Неважно, – со всей самоуверенностью молодости заявил Есенин, – он будет рад увидеть Пушкина сегодняшней России, – и тут же добавил: – или любого из его друзей”. <…> То была тройка, воспетая в песнях, сказаниях и рассказах путешественников об их приключениях в России. В то время знаменитая русская тройка практически уже исчезла из быта. Однако Есенин умудрился достать ее. <…> “Вот так Михаил Иванович! – воскликнул он. – Я приехал попросить квартиру в Москве, а что же получилось? Мне посоветовали жить в деревенской избе! <…> А какие заголовки будут в газетах! “Есенин становится отшельником! Отрекаясь от города, поэт возвращается в родную деревню!”».[910]910
  Вильямс, Альберт Рис. Поездка в Верхнюю Троицу. Из воспоминаний американского писателя / Пер. П. Чумак // Москва. 1960. № 12. С. 168–170.


[Закрыть] В этом случае налицо три составляющие народного сюжета «поисков заступничества у батюшки-царя»: предпринятое далекое путешествие (из столицы в деревню соседней губернии), необычное средство передвижения для долгого пути (легендарная архаическая тройка) и необыкновенная награда царя (совет вернуться в село).

Близкое побратимству цеховое единение – литературное братство – в отношении Есенина заметно проявилось после его кончины. Василий Казин в стихотворении «Памяти Есенина» утверждал: «Что цвело певучее братанье // Наших русских песенных стихов».[911]911
  О Есенине. С. 159.


[Закрыть] Современная киевская исследовательница Л. А. Киселева уверена в возможности использования «цехового языка» в «скрытом диалоге» Есенина и Н. А. Клюева, в «потайном подтексте постоянных обращений» старшего поэта к своему младшему «посмертному другу» и ученику.[912]912
  Киселева Л. А. Поэтика Есенина в контексте русской крестьянской культуры: герменевтические и терминологические проблемы // W kręgu Jesienina / Pod red. J. Szokalskiego. Slawistyczny Ośrodek Wydawniczy. Literatura na pograniczach. № 10. Warszawa, 2002. S. 27.


[Закрыть]

«Посвятительные ритуалы» и клятвы в становлении мужчины

Не только из-за гордости признанного поэта, но и отчасти на уровне скрытого биологического инстинкта властвования выглядят притязания Есенина на владение книжной лавкой имажинистов на Большой Никитской улице в Москве, литературным кафе «Стойло Пегаса» и др. Мужской инстинкт, проявляющийся в животном мире в споре самцов за самок и за территорию ради прокорма – право сильного, и, следовательно, занимающего лидерские позиции, открыл и описал в книге «Агрессия» (1963) лауреат Нобелевской премии Конрад Лоренц.[913]913
  См.: Конрад Л. Агрессия (так называемое зло) / Пер. с нем. Г. Ф. Швейника. СПб., 2001. 349 с.


[Закрыть] Наиболее явная параллель – это угощение Есениным литературной братии на полученные гонорары и молодецкая гульба.

Существует устойчивое мнение[914]914
  Точка зрения высказана этнографом И. А. Морозовым (канд. филол. наук, ст. науч. сотрудником ИЭА РАН) в докладе «Мужские традиции и ценности в современном мире» 22 февраля 2002 г. на научной конференции «“Мужское” в традиционном и современном обществе», организованной Институтом этнологии и антропологии им. Н. Н. Миклухо-Маклая РАН и Российским НИИ культурного и природного наследия им. Д. С. Лихачева Минкультуры РФ и РАН на Поклонной горе в Москве.


[Закрыть] (небесспорное и отвергаемое некоторыми представителями сильного пола), что мужская дружба возникает ради победы над общим врагом; иными словами, чтобы подружиться, мужчинам требуется внешняя преграда, наличие непреодолимых в одиночку трудностей для объединения усилий. На этой же почве возникает интерес к «посвятительным» ритуалам и происходит ритуализация бытия: юношеская клятва дружбы Есенина с Г. А. Панфиловым, затем «честное имажинистское». Были сотворены особые клятвы: «Клянемся! <…> Имажинизмом! – сказали мы без малейшего юмора»;[915]915
  Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1995. С. 121 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть] «произносили “честное имажинистское” по меньшей мере как дореволюционную клятву перед распятием».[916]916
  Там же. С. 171 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть] Позже, в письме к Н. К. Вержбицкому от 26 января 1925 г., Есенин просит: «Ради революции, не обижайся на меня, голубарь!» (VI, 198. № 198; ср. предшествующую модель – «Христа ради», «Бога ради»; см. также в главе 13). Однако дореволюционная клятва, испытанная всей предшествующей историей, никуда не исчезла. Иннокентий Оксенов вспоминал, как Есенин произносил «“клянусь Богом” через полслова».[917]917
  Оксёнов И. Указ. соч. С. 231 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть] Он же писал в стихотворении «Памяти Есенина»: «Клянешься Богом – старая привычка».[918]918
  Там же. С. 232 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

Показательно, что одно есенинское стихотворение воспринималось его современниками как клятва – об этом вспоминала Варвара Кострова: «Мы все знали и любили эту вещь, а потому торжественно встали и произнесли вместе с поэтом, как клятву: “Если кликнет рать святая: «Кинь ты Русь, живи в раю». Я скажу: «Не надо рая – Дайте родину мою!»”».[919]919
  Кострова В. В Петрограде и в Берлине // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина. С. 209–210 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

Пристрастие к клятвам и божбе присуще мужчинам (в большей степени, чем женщинам). Со стороны многочисленные клятвы, частое их употребление в речи выглядят несерьезно и смехотворно, что не замечается и не осознается произносящими клятвенные заверения мужчинами; однако клятвенные речения выражают дух эпохи (ср. «Заклятье смерти» А. Н. Толстого, 1911). Очевидно, в начале ХХ века мужской части русской интеллигенции было особенно присуще пристрастие к клятвам. А. Б. Мариенгоф передал рассказ театрального режиссера, перед тем потребовавшего клятвы от собеседника: «Так вот, – сказал Мейерхольд, – третьего дня я призвал к себе трех самых верных своих негодяев и так же, как сейчас, потребовал: “Поклянитесь в вечном молчании”. – “Клянемся!” – “Чем?” – “Театром Мейерхольда!” – ответили ребята».[920]920
  Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги. С. 121 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

В общем плане разновидностью клятв выступают проклятья (иногда за ними скрывается глубокая народная вера и даже ритуальная сущность); Есенин обращался в письме к Л. Н. Столице (1915): «Не угощайте никогда коньяком – на него у меня положено проклятье. Я его никогда в жизни не брал в губы» (VI, 75. № 53).

Другой разновидностью клятвы является военная присяга. 14 декабря 1917 г. Есенин принимал типовое «Клятвенное обещание на верность службы», в котором подписался под идущими издревле стереотипными формулами: «…обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом пред святым Его Евангелием… верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего до последней капли крови… телом и кровию, в поле и крепостях, водою и сухим путем, в баталиях, партиях, осадах и штурмах и в прочих воинских случаях храброе и сильное чинить сопротивление и во всем стараться споспешествовать… всякую вверенную тайность крепко хранить буду… против службы и присяги не поступать» (VII (2), 226–227). Присяга была ритуально обставлена – об этом сообщается в финале ее текста: «В заключение сей моей клятвы, целую слова и крест Спасителя моего. Аминь» (VII (2), 227).

С еще одной разновидностью клятвы, также ритуально обставленной и подписанной, Есенин столкнулся при въезде в США. Недоумевая, Есенин описывает клятвенную божбу в «Железном Миргороде» (1923): «“Мистер Есенин, – сказал господин. Я встал. – Подойдите к столу!” – вдруг твердо сказал он по-русски. Я ошалел. – “Подымите правую руку и отвечайте на вопросы”. <…> Потом он, не глядя на меня, сказал: “Повторяйте за мной: „Именем Господа нашего Иисуса Христа обещаюсь говорить чистую правду и не делать никому зла. Обещаюсь ни в каких политических делах не принимать участия“. Я повторял за ним каждое слово, потом расписался, и нас выпустили. <…> Взяли с меня подписку не петь “Интернационала”, как это сделал я в Берлине» (V, 165–166). Из этого подробного описания явствует, что клятвы настолько привлекали внимание Есенина и казались ему важными атрибутами «мужской жизни», что он включал их образцы в свои произведения.

Процветала жизнь «коммуной» (как тогда было принято) с А. Б. Мариенгофом в 1919–1921 гг. в Москве по адресу: Богословский пер., д. 3, кв. 46. Есенин брал на себя руководство «посвящениями»: 19 апреля 1920 г. состоялось коронование Велимира Хлебникова во Вселенские поэты в Харькове (VII (3), 317).

О коронации Велимира Хлебникова – шутливом подобии инаугурации племенных вождей, писал А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927) как о «ритуале» (используя этот термин, а также дефиниции «Председатель Земного Шара», «акафисты посвящения»), с надеванием кольца как знака властителя (подробнее см. в главе 13).

Учительская роль (не путать с ролью учительницы, классной дамы!), как отстоящая на ступень ниже от роли мессии, пророка, также свойственна мужчинам. Поэтому Есенин совместно с друзьями-имажинистами сочинял манифесты, то есть занимался популяризацией выработанного учения, становился назидателем и ментором, пропагандистом и агитатором, ставил себя над толпой и возводил в ранг «просвещенного» и «посвященного», «осведомленного», «адепта», как сообщал об этом В. Г. Шершеневич в «Великолепном очевидце»: «То, что было ясно Потебне, Пешковскому, Веселовскому, Афанасьеву, – было новинкой для критики и читателя. Но манифесты школы всегда пишутся из расчета на малознающего. Для знающих пишут не листовки, а книжные исследования».[921]921
  Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец // Мой век, мои друзья и подруги. С. 553.


[Закрыть]

Для мужчин важны честь и слава как награда за подвиги, за преодоление себя и трудностей мира. Игра с судьбой необходима и возведена в модель бытового поведения. Риск и авантюризм присущи мужчинам. Не менее свойственны мужчинам и протесты. Для Есенина это отказ от очередного посещения Николо-Радуницкого монастыря в детстве и, наоборот, высказанное Павлу Радимову желание уйти в Солотчинский монастырь послушником; это зачисление в сентябре 1913 г. вольнослушателем за плату в Московский городской народный университет им. А. Л. Шанявского вместо поступления на «государственный кошт» студентом в Учительский институт в угоду отцу (учителям предоставлялась отсрочка от армии, но было обязательное распределение на работу в село). П. А. Радимов привел слова поэта, произнесенные в 1921 году после беседы про «Солотчу, где рязанский князь Олег, современник Дмитрия Донского, построил монастырь, постригся вместе с женою и остаток жизни прожил в монашеском покое»: «Паша, – говорит мне Есенин, – я уеду из Москвы, буду жить в монастыре, буду писать стихи и посылать тебе, а ты отдавай их печатать в журналы».[922]922
  О Есенине. С. 277.


[Закрыть]