Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"
Автор книги: Елена Самоделова
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 60 (всего у книги 86 страниц) [доступный отрывок для чтения: 24 страниц]
Крылатая мельница
Тему «крылатых стропил» («…за звоном стропил // Несет ее шорох неведомых крыл») дополняет образ мельницы-птицы из стихотворения «Теперь любовь моя не та…» (1918), подчеркивающий ее сугубую принадлежность земле, неотъемлемость от сельского мира при всей устремленности в небеса: «Так мельница, крылом махая, // С земли не может улететь» (I, 149). Наблюдается череда сложных уподоблений: невольный в своих желаниях человек приравнен к мельнице, похожей на птицу, но все-таки люди и хозяйственные постройки укоренены в родной почве, и (в подтексте) даже петух самыми сильными взмахами крыльев не способен взмыть в небеса. Что касается словосочетания «крылом махая», то здесь можно допустить употребление поэтом единственного числа существительного в расширительном и обобщающем значении, как более выразительной детали по сравнению с «крыльями махая». Также возможно зрительное восприятие всех движущихся лопастей мельницы как слившихся в единое крыло. Во всяком случае, представления об ущербности мельницы здесь нет; оно возникнет несколько позже, в другом варианте образа мельницы-птицы.
Образ мельницы-птицы из «Руси советской» продолжает пушкинскую ассоциацию: «Здесь даже мельница – бревенчатая птица // С крылом единственным – стоит, глаза смежив» (II, 94 – 1924). Крылатой видится ветряная мельница; в окрестностях же Константинова стояла водяная «колотушка»,[1583]1583
См.: Башков В. П. В старинном селе над Окой: Путешествие на родину Сергея Есенина. М., 1992. С. 133–134; Он же. Плачет где-то иволга…: Константиновские этюды. М., 1986 (с сокращениями).
[Закрыть] которую нельзя зрительно уподобить птице. В черновом автографе «Руси советской», хранящемся в РГАЛИ, указанные стихи имеют редакцию, отсылающую как раз к ветряку: «Ветрянка-мельница – бревенчатая птица // Курлычет жалобно в просторы сирых нив» (II, 230, стихи 7–8). Понятно, что однокрылость мельницы свидетельствует о ее нерабочем состоянии, причем разрушенность оказывается всеобщим и все поглотившим качеством, которое подчеркнуто Есениным при помощи частицы «даже». Это есенинское настроение безысходности относится не только к советской власти, оно гораздо шире и прежде уже было распространено на всю любимую родину с помощью сходной «птичьей» характеристики – «С крылом подбитым Русь» (II, 216 – «Иорданская голубица», черновой автограф ИМЛИ, стих 12). Получается, что советская власть получила в наследство пришедшее в упадок и разрушенное хозяйство.
Наоборот, в «Стансах» в том же 1924 г. крылья мельницы показаны во всей положительной мощи – исправно вращаемые ветром, и с ними сопоставляются мыслительный процесс и теоретизирование по поводу новой исторической эпохи, шествующей под знаменем Ленина и ленинизма:
Что имя Ленина
Шумит, как ветр по краю,
Давая мыслям ход,
Как мельничным крылам (II, 136).
И затем продолжающий «птичью» символику в стихотворении «Синий май. Заревая теплынь…» (1925) образ дома-птицы с деревянными ставнями или наличниками (намеченный лишь несколькими штрихами этот зримый образ допускает разную трактовку) остается цельным и нерушимым; причем он, как обычно у Есенина, показан в движении, во взмахе раскрытых крыльев:
В деревянные крылья окна Вместе с рамами в тонкие шторы Вяжет взбалмошная луна На полу кружевные узоры (I, 211).
«Голова моя машет ушами, Как крыльями птица»
В поэзии Есенина порой происходит совершенно неожиданный генезис многосложного образа: например, в стихотворении «Прощание с Мариенгофом» (1922) возник образ ушей-вёсел:
Мои рыдающие уши,
Как вёсла плещут по плечам? (IV, 185).
Глагол «плескать» отсылает не только к водной стихии и к вёслам, но и к взмаху птичьих крыльев. Далее Есенин несколько видоизменит образ ушей-вёсел и в «Черном человеке» придет к куда более неоднозначному образу:
Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь… (III, 188).
Традиционно в литературоведении считается, что этот образ машущих ушей-крыльев явился логическим развитием и завершением подмеченной поэтом во время его поездки на Кавказ забавной реальной сценки-«дива», которую он запечатлел в стихотворении «Батум»[1584]1584
См.: Субботин А. О поэзии и поэтике. Свердловск, 1979. С. 184–187.
[Закрыть] (1924): «Ходит полоумный // Старичина, // Петуха на темень посадив» (IV, 213). Есенин старательно выискивал наиболее точно характеризующие ситуацию слова – это хорошо прослеживается по целому ряду вариаций в черновом автографе (РГАЛИ) двух соседних строк, в которых образ петуха на голове остается неизменным даже в тех стихах, где птица не названа, но сохранилось то же ситуативное словесное окружение:
II Ходит полоумный старикашка
С петухом на голове
III Носит полоумный старичина
На затылке
IV Носит полоумный старичина
С петухом на голове и т. д. (IV, 311).
Этот жизненный случай настолько впечатлил Есенина, что он сообщил о нем в письме к Г. А. Бениславской от 20 декабря 1924 г. из Батума: «Однажды утром мы после кутежа едем к Лёве и видим такую картину: идет на костылях хромой старик, тащит привязанную за пояс тележку, в тележке два щенка, на крыльях тележки две курицы, а на голове у него петух. Когда он идет, петух машет крыльями. Зрелище поразительное» (VI, 192–193, № 192). С. С. Виноградская указывает, что Есенин разыгрывал подобные сценки с домашней птицей: «Возвращаясь из деревни в Москву, он брал с собой живую курицу, сажал ее на голову и в таком виде приезжал на квартиру».[1585]1585
Виноградская С. С. Указ. соч. С. 19.
[Закрыть] Какие генетические истоки были у этой сценки: свадебный ритуал с принесением живой курочки для новобрачной в дом ее мужа, обычай впускать первым петуха при переселении в новую избу, предварительное проигрывание будущего эпизода задуманного литературного произведения? (См. также об этом в главе 7.)
Есенинский образ птицы, машущей крыльями над головой человека, отдаленно напоминает заглавный персонаж из «Сказки о золотом петушке» (1834) А. С. Пушкина:
Это не единственный пушкинский образ, вовлеченный Есениным в собственную метафору машущих крыльев (о другой ассоциации со строками Пушкина см. ниже).
Упоминание о подаренном Есениным живом петухе (что типологически близко свадебной курочке, принесенной в дар новобрачной) приводит также А. К. Воронский: «В одно из более ранних посещений он принес ему в подарок… живого петуха».[1587]1587
Воронский А. К. Из воспоминаний о Есенине // Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 364; О Есенине. С. 108.
[Закрыть] И. И. Марков сообщает, что в последнее свое пребывание в Ленинграде в 1925 г. «в день приезда Есенин побывал у Ильи Садофьева с несколько необычным подарком – принес старому знакомому живого петуха, держа его под мышкой».[1588]1588
Марков И. И. О Сергее Есенине // Есенин и русская поэзия. Л., 1967. С. 324.
[Закрыть]
С. Н. Кирьянов полагает, что смысл есенинской маячащей и машущей ушами-крыльями головы-птицы сводится к мучению, и в своем предположении опирается на этимологию Макса Фасмера, производящего глагол «маячить» от «маять», а от последнего же произошло и «махать».[1589]1589
См.: Кирьянов С. Н. С. 80; Фасмер М. Этимологический словарь… 1987. Т. 3. С. 584, 586–587.
[Закрыть] Со ссылкой на наблюдение А. Субботина, автор находит, что дальнейшее развитие образа до «шеи-ноги» обозначает человеческую шею, сливающуюся с ногами петуха, и эта картинка могла быть завлекательным приемом ярмарочного шута.[1590]1590
См.: Кирьянов С. Н. Указ. соч. С. 81.
[Закрыть] Далее исследователь приводит упоминание Дж. Фрэзером в этнографо-религиоведческой монографии «Золотая ветвь» (1911–1915 годы; пер. на рус. в 1980 г.) первобытного и нерусского обычая приносить домашнюю птицу в жертву голове посредством втирания ее крови себе в лоб. С. Н. Кирьянов видит у Есенина противопоставление головы как символа верхнего мира и ноги как знака земли, нижнего мира, потому предполагает смену двух сакральных действ: обряд жертвоприношения также предшествует ритуалу гадания, как жертвенную птицу сменила «ночная зловещая птица». Полагая гипотезу С. Н. Кирьянова слишком фантастической, тем не менее добавим, что на Руси существовал обычай резать домашнюю птицу в осенний день св. Косьмы и Дамиана, отчего эти святые звались «курятниками», им посвящалась первая отрубленная петушиная голова (см. выше).
Нам посчастливилось услышать в д. Волхона, соседней с Константиновым, от местной жительницы А. А. Павлюк, 1924 г. р., фразу об оглушенном громом человеке – со включением слова «маячить», что наводит на мысль о возможном диалектном смысловом употреблении Есениным этой лексемы: «А если вот оглушуть там, глухой делается, прям вот не маячить – в землю закапывають, в землю, вот какая-то магнит есть, вот!».[1591]1591
Записи автора. Тетр. 8б. № 519 – Павлюк А. А., 1924 г. р., д. Волхона Рыбновского р-на Рязанской обл. 13.09.2000.
[Закрыть]
В с. Б. Озёрки Сараевского р-на Рязанской обл. глагол в отрицательном значении «не маячить» применим к мужчине, не способному к супружеской жизни в ее физиологическом понимании.[1592]1592
Записи автора. Зап. от М. В. Кобзевой, 1927 г. р., уроженки с. Б. Озёрки Сараевского р-на Рязанской обл.; февраль 2001 г., Москва.
[Закрыть] Следовательно, есенинская фраза «Ей на шее ноги // Маячить больше невмочь» сообщает о невозможности совершать действия, об усталости и оглушенности; последнее более конкретное значение не только подтверждается особенностями константиновского диалекта, но и контекстным смыслом данного глагола.
Нам бы хотелось также обратить внимание на незамеченную лексико-синтаксическую близость анализируемого начала есенинской поэмы «Черный человек» с фрагментом сна Татьяны из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина. Сон наполнен чудовищами и фантастически-страшными ощущениями пушкинской героини, развертывающимися на свадебном фоне и связанными с мыслями девушки о женихе. Выставление в чертовском обличье участников свадьбы именно со стороны жениха объясняется мировоззренческой антитезой «свои – чужие» и поверьем о том, что именно во время свадьебно-го обряда (в этот неустойчивый переходный период из холостого состояния в женатое) можно легко «испортить» молодых колдовскими чарами, о чем повествует множество быличек.
Ю. М. Лотман обратил внимание на рисунок Пушкина к XVII строфе пятый главы «Евгения Онегина» – скачущая мельница, череп на гусиной шее и проч., что набросал поэт среди замечаний и поправок на чистых листах, вплетенных в подготавливавшийся им для отдельного издания экземпляр первой части романа.[1593]1593
См.: Лотман Ю. М. Указ. соч. С. 273. См. публ. Б. В. Томашевского на вклейке между с. 8 и с. 9 – Пушкин, Временник, 2.
[Закрыть] Интересно заметить, что фрагмент изображенной Пушкиным картины с немыслимым обличьем чудовищ и их невообразимым поведением за столом обладает явственным сходством (причем даже на уровне лексики) с началом второй строфы поэмы С. А. Есенина «Черный человек», написанной спустя столетие и находящейся в аналогичном «дьявольском» контексте с преобладанием птичьей символики. Сравните соответствующие строки:
И
Голова моя машет ушами
Как крыльями птица,
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.
Черный человек… (III, 188 – Есенин).
Откуда и почему вообще возник замысел придумать столь странный образ, над которым ломает голову не одно поколение есениноведов? На заседании Есенинской группы 24 мая 1994 г. поэт, переводчик и библиофил Ю. А. Паркаев рассказывал: «25 лет назад Рюрик Ивнев показал мне список (его рукой) стихотворения Есенина “Пусть ваш череп на шее тучится, словно коршун на белом пне…”. Удалось установить, что это стихотворение принадлежит Н. Эрдману. Это стихотворение было опубликовано в 1922 году, и Есенин его наверняка читал, и этот образ в сознании поэта мог как-то трансформироваться. “Шея ночи” – это образ очень беспомощный для такого поэта, как Есенин».[1595]1595
Протокол № 14 заседания Есенинской группы от 24 мая 1994 г. С. 7 – цит. по: Прокушев Ю. Л. Есенин – это Россия. М., 2000. С. 81.
[Закрыть]
Но Есенин не сразу пришел к образу «шеи ноги». Очевидно, он долго размышлял над поэтическим выражением, чередуя в своем сознании троицу образов: «шея ночи», «шея ноги», «шея-нога». Известно, что в народном музее С. А. Есенина в г. Вязьма Смоленской обл. (директор П. Н. Пропалов) хранится список (очевидно, третий) поэмы «Черный человек», выполненный рукой С. А. Толстой-Есениной: «В этом списке, написанном фиолетовыми чернилами на больших белых нелинованных листах, пожелтевших от времени, десятая строка “Черного человека”, а также вся вторая строфа поэмы имела следующую первоначальную редакцию:
но потом жена поэта произвела стандартную правку – «Ей на шее ноги».
Существуют не только историко-текстологические, но и строго литературоведческие трактовки возникновения этого образа в рамках поэтических фигур и тропов. Например, В. Клепиков анализирует: «Грамматика – рабыня поэзии. И когда поэту надо рассказать, что он “очень и очень болен”, ему мало метафоры “голова на ноге шеи”, он выворачивает метафору. <…> Иначе, стало быть, нельзя было сказать, чтоб боль не выглядела на уровне “рядовой мигрени”, как в “Дневнике поэта” заметил Асеев».[1597]1597
Клепиков В. От сердца к сердцу // Сибирские огни. 1965. № 11. С. 174.
[Закрыть]
В очерке «Сергей Есенин» (1926), в связи с гибелью поэта почти целиком посвященном «Черному человеку», Н. Н. Асеев рассуждал: «Так ли прост этот образ сравниваемой с птицей головы? “На шее ноги”. Прозаически следовало бы “на ноге шеи”. “Машет ушами”. Скажут: болезненная фантазия… В том-то и дело, что раз человек заговорил о своей болезни – нужно дать о ней представление, нужно заставить ее почувствовать, эту болезнь. И сложность ее, соответствующую этому сложному облику, который никак не влезает в определение “всем понятной” мигрени».[1598]1598
Асеев Н. Н. Стихотворения. Поэмы. Воспоминания. Статьи. М., 1990. С. 328.
[Закрыть]
Безусловно, Есенин стремился создать совершенно особую зрительную картинку, вроде бы ни на что не похожую и не имеющую аналогов в мировой культуре. Но это лишь на первый взгляд. В русском фольклоре, в частности – в частушечной разновидности с народной дефиницией «страданье», имеется интересная и ни с чем не сообразная картинка: «Как по речке по Криуше // Плывёт хрен – большие уши!».[1599]1599
Текст обнаружен нами во 2-й тетради с частушками местной жительницы г. Талдом Московской обл. Владелице тетради около 40 лет, она любезно предоставила нам более 1000 частушек, собранных от уроженцев разных мест и позднее обосновавшихся в ее родном городе. Слово «хрен» – эвфемизм, примененный нами для замены более «сильного» народного термина.
[Закрыть] И хотя текст обнаружен нами в «заветной тетрадке» жительницы подмосковного городка Талдом в 2000 г., в нем заметен любимый Есениным рязанский топоним Криуша (употребленный поэтом в поэме «Анна Снегина»), а жанровая разновидность «страдания» типична для рязанского и вообще среднерусского фольклора и необычна для северной части Московской обл. Вспомните приведенную выше тематически близкую частушку с. Константиново со словами: «Петухи рано встают, // Про хреновину поют».[1600]1600
«У меня в душе звенит тальянка…». С. 263.
[Закрыть]
Известно, что Есенин бывал в Талдоме, в трех километрах от которого расположена д. Дубровки – родина его друга С. А. Клычкова, у которого поэт неоднократно гостил. Естественно, мы не вправе делать чересчур смелое и бездоказательное предположение: а не Есенин ли распевал это «страдание» и не от него ли в далеком начале ХХ века талдомчане заимствовали и сохранили до сих пор этот фривольный, но полюбившийся им текст? Можно с большей или меньшей долей вероятности утверждать лишь одно: это «страдание» занесено в Талдом выходцами с Рязанщины, некоторые из которых встретились нам в ходе фольклорной экспедиции в августе 2000 г. в Талдомском районе.
В черновом автографе «Ключей Марии» (ИМЛИ) Есенин привел суждение о тривиальности человеческого, пусть даже творческого мышления, особенно по части конструирования: «Еще Гораций Флакк говорил о том, что “к человеческой голове приделать рыбье туловище, а вместо рук прикрепить хвостами двух змей возможно всякому”» (V, 294). И хотя обрисованная фигура сирены, водяницы, речной русалки далеко отстоит от есенинского головоногого и машущего ушами образа, тем не менее внимание Есенина к высказыванию Горация явно указывает на направление его мысли.
В основном тексте и частично в черновике к «Ключам Марии» при рассмотрении генезиса и структуры буквы запечатлен уже более близкий образ головы на шее ноги – почти предшественник: «…нам является лик человека, завершаемый с обоих концов ногами. <…> Голова у него уж не верхняя точка, а точка центра, откуда ноги идут, как некое излучение» (V, 209, 306).
Эта же идея в типологически близком виде высказана Есениным в статье «Ключи Марии» (1918): «Бессилие футуризма выразилось главным образом в том, что, повернув сосну кореньями вверх и посадив на сук ей ворону, он не сумел дать жизнь этой сосне без подставок» (V, 208). Эта мысль оказалась настолько значимой для Есенина, что она же повторена (но за вычетом образа птицы) в рецензии с условным названием «О сборниках произведений пролетарских писателей» (1918): «Такая шаткость строк похожа на сосну с корнями вверх…» (V, 237).
Современный исследователь В. А. Коршунков на основе тщательного изучения многочисленных подборок печатных текстов и полевых записей разных регионов России сделал вывод: «Детская потешка о сороке-белобо-ке часто заканчивается словами: “Шу-у, полетели, на головушку сели!”. Такая концовка отмечена также в финале другой известной потешки “Ладушки”, а изредка она встречается и в других сюжетах».[1601]1601
Коршунков В. А. Мифоритуальные основы восточнославянского детского фольклора: Заговорная формула в потешке «Сорока» // Материалы молодежной конференции «XII Виноградовские чтения» (25–30 июня 2002 г., Нижний Новгород). Н.-Новгород, 2002. С. 92.
[Закрыть] Известно, что Есенин прекрасно знал потешку о сороке: сохранилась фотография, выполненная в Москве в 1925 г. в фотоателье Сахарова и Орлова, на которой изображена группа лиц, среди которых «Сахаров обнимает Катю, а мы <А. А. Есенина> с Сергеем играем в “сороку”» (VII (3), 262).[1602]1602
Описание фотографии и ее истории см.: Есенина А. А. Родное и близкое. М., 1968. С. 79–80.
[Закрыть] Правда, в знакомом Есенину с детства со слов матери варианте потешки про сороку нет концовки про головушку (см. главу 3). Однако остается вероятность того, что иной текст «Сороки» мог быть также известен поэту и именно он в сопровождении характерной жестикуляции содействовал созданию Есениным строк «Голова моя машет ушами, // Как крыльями птица».
Исследователь С. Н. Кирьянов невольно проявил особое внимание к петуху при анализе «Черного человека», ибо увидел в композиции поэмы четы-рехчастность, отвечающую раннехристианскому представлению о делении ночи на четыре стражи: третья стража заканчивалась в три часа утра, согласно Евангелию от Марка (Мк. 13: 35) носила название «пение петуха» и соотносится со 144–151 строками произведения Есенина.[1603]1603
См.: Кирьянов С. Н. Указ. соч. С. 62.
[Закрыть]
Главная тема Есенина – становление новой Родины – вырастает в философскую образность широчайшего охвата и сложного понятийного обобщения, в которой уже не проглядывает никакой остаток предметности. Это представлено поэтом в заглавном стихе и дальнейших строках стихотворения 1917 г.: «О Русь, взмахни крылами…» и «Уж повела крылами // Ее немая крепь!» (I, 109, 111). Данное метафорическое содержание всецело основано на атрибутивном признаке, восходящем к птичьей символике: взмахнуть и повести крыльями, расправить их для грядущего полета.
Петух на «рушниках»
Рассуждая в «Ключах Марии» (1918) о народном орнаменте на крестьянских полотенцах, Есенин говорил об образах деревьев, которые создают растительный узор, важный в мировоззренческом аспекте. Между тем изучение вышивок полотенец южных районов Рязанской обл. (Милославского, Скопинского, Ряжского и Сараевского), проведенное в этнографо-искусство-ведческом плане, свидетельствует о том, что одним из преобладающих художественных образов оказывается петух. Фигура петуха, оставаясь декоративной, наиболее приближается к реалистическому изображению, а определяется по характерному силуэту с выдающимся гребнем. Петух выступает как в соединении с птицами, так и в контаминации (как бы «вырастая» из них). Можно предположить, что петух генетически связан с образом птицы вообще, происходя из условного орнитоморфного орнамента. Вероятно, в прообразе находится представление о душе-птице.
Наблюдается 5 типов петушиных и петушино-птичьих орнаментов: 1) трехчастная композиция, на трех ярусах которой изображены разного вида петухи или птицы, что можно интерпретировать как три уровня бытования души – на земле, в небе и в небесном раю; 2) ряд петухов, перемежающихся растениями, преимущественно деревьями; 3) зеркально расположенные петухи, как бы парящие вокруг основной многозначной фигуры храма или вазы, или человека с поднятыми руками; 4) пара смотрящих друг на друга петухов; 5) одиночный петух условно-реалистического вида, зачастую многоцветный. Обычно фигуры петухов подчинены общему красно-черному цветовому строю полотенец. Если цвет зеленый или синий, то полотенце является траурным или постовым (вывешиваемым в пост). Юг Рязанщины наиболее богат старинными полотенцами, но приведенные данные можно экстраполировать и на «малую родину» Есенина.
Глава 11. Обращение к античности в творчестве Есенина
«Ведь не Еллинские боги горшки обжигают…»
Проблема аллюзий античности в творчестве Есенина – выходца из крестьянского рода и изначально сельского жителя, а потом «крестьянствующего поэта» – удивительна в том плане, что отголоски античной тематики действительно встречаются в сочинениях писателя. Причем они мелькают не как случайные тени и отдаленные силуэты, но придают ощутимый «классический колорит» всему многообразию излюбленных им литературных жанров.
В есенинских сочинениях, как и у многих поэтов, античные мотивы и символика представлены отголосками двух исторических пластов: с опорой на собственно литературу античности (вобравшей в себя мифологию и фольклор) и через посредство позднейших литературных направлений, основавших свою поэтику на античном наследии (особенно характерны в этом отношении и оказали значительное влияние на Есенина классицизм и символизм). В стихотворении «И небо и земля все те же…» (IV, 178) предстает «ложноклассическая Русь».
Парадоксально, но мифологические реликты Древней Греции и Рима оказались известными Есенину уже с детства – и не только путем постижения письменного наследия античности. Они могли быть «на слуху», стать услышанными и воспринятыми из местного фольклора разных слоев общества: ведь не исключительно же с крестьянами доводилось общаться Есенину на Рязанской земле! За пять лет до рождения будущего известного русского поэта, в 1890 году в Общество любителей естествознания, антропологии и этнографии прислал г-н Востоков «Пословицы и поговорки, собранные в Рязанском, Михайловском и Зарайском уездах Рязанской губернии, существующие во всяких классах народонаселения». В тридцатилистной подборке паремий особенно привлекают внимание региональные и редкостные тексты, некоторые из которых имеют общерусские параллели, например: «Ведь не Еллинские боги горшки обжигают, а тоже мужички их в печь сажают»[1604]1604
ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. К. 14. Ед. хр. 343. Л. 6 – Востоков. Пословицы и поговорки, собранные в Рязанском, Михайловском и Зарайском уездах Рязанской губернии, существующие во всяких классах народонаселения. 1890, ноябрь.
[Закрыть] – с наполовину сокращенным общеизвестным аналогом «Не боги горшки обжигают». Примечательны и объемные, многословные пословицы, исполненные в витиевато-торжественном стиле и отличающиеся отсутствием широко известных аналогий: «Марс и Паллада с миру сбирают, а Бахус ныне весело ликует и с ним Венера торжествует»; «Прекрасная Клеопатра Антонию приятна»; «Юпитер грозно загремел, Купида и Бахус от страха побледнел».[1605]1605
Там же. Л. 14 об., 20 об., 29 об.
[Закрыть] Возможно, пословицы вышли из среды семинаристов.
Ориентированная на античность литературная и архитектурная стилистика и даже поэтика названий промышленных объектов, наиболее явно и зримо ощутимая в крупнейших российских городах, обратили внимание Есенина и остались запечатленными в его творениях. Революционные события в Северной Пальмире в октябре 1917 года натолкнули Есенина на литературную игру со словом «Аврора», обозначавшим в древнегреческой мифологии богиню зари, а позднее послужившим именованием крейсера в ее честь. В стихотворении «Воспоминание» (условно 1924) из-за нарочитого замещения смыслов в результате взаимообмена эпитетами возникло новое и необычное осмысление уготованного революцией будущего:
И дымом пушечным с «Авроры»
Взошла железная заря (IV, 200).
В критико-публицистической статье «Дама с лорнетом» (условно 1925) Есенин при обращении к З. Н. Гиппиус упомянул литературный журнал, названный в честь одного из мифических подвигов Ясона, который отправился на корабле «Арго» в Колхиду за шкурой волшебного барашка по приказу Пелия, младшего брата отца, захватившего власть и боявшегося человека в одной сандалии (каким и предстал герой): «Ведь Вы в “Золотое руно” снимались также в брюках с портрета Сомова» (V, 230).
Другой известный древнегреческий герой Геракл оказался причастным к образованию Млечного Пути, получившегося из брызнувшего из груди Геры молока, которым та кормила младенца, не зная, что он сын ее соперницы. У Есенина образ Млечного Пути как женской груди включен в маленькую поэму «Пантократор» (1919):
Там, за млечными холмами,
Средь небесных тополей,
Опрокинулся над нами
Среброструйный Водолей (II, 74).
Годом раньше в «Ключах Марии» (1918) скопление звезд на небосклоне и другие космические явления послужили Есенину объяснением ориентиров крестьянского стремления при хозяйственном строительстве: «Красный угол, например, в избе есть уподобление заре, потолок – небесному своду, а матица – Млечному Пути» (V, 194). (См. также главу 14.)
В неопубликованной рецензии с условным названием «О сборниках произведений пролетарских писателей» (1918) Есенин привлек фигуру древнегреческого бога солнца и покровителя искусств для сравнения мастерства (точнее, его отсутствия) литераторов-рабочих с эстетическим эталоном: «Но зато нельзя сказать того, что на страницах этих обоих сборников с выразителями коллективного духа Аполлон гуляет по-дружески» (V, 235). Аполлон выступает у Есенина мерилом поэтического таланта, и В. Г. Шершеневич в «Великолепном очевидце» (1934–1936) привел одно из «филологических изысканий Есенина» и «его определений людей» опять-таки с упоминанием древнегреческого божественного покровителя искусств: «Про Бальмонта прозвучало его импрессионистическое словцо, что это “вша в прическе Аполлона”».[1606]1606
Шершеневич В. Г. Великолепный очевидец // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 583.
[Закрыть]
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
