Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"

Изменчивая физиология тела: плоть и скелет

Материальная (в смысле – вещественная) составляющая тела, его наполненность живительными земными соками и природным естеством именуется плотью. Анакреонтическое восприятие жизни было присуще Есенину: «Слишком я любил на этом свете // Все, что душу облекает в плоть» (I, 210 – «Мы теперь уходим понемногу…», 1924).

О запутанных метаниях множества людей и непонятных им самим, бесцельных передвижениях идет рассуждение в «Пугачеве» (1921): «И сколько их таких, // Как в решето просеивающих плоть, // Из края в край в твоих просторах шляется?» (III, 12). С наказанием плоти связан эсхатологический мотив, навеянный Апокалипсисом: «Смолой кипящею восток // Пролей на нашу плоть» (I, 141 – «О Боже, Боже, эта глубь…», 1919). Однако плоть способна действовать согласованно с разумом: «Я еще никогда бережливо // Так не слушал разумную плоть» (I, 147 – «Закружилась листва золотая…», 1918). И даже плоть может быть представлена телесной сущностью зернового злака, уподобленного человеку: «Никому и в голову не встанет, // Что солома – это тоже плоть» (I, 152 – «Песнь о хлебе», 1921).

В «Ключах Марии» (1918) Есенин рассматривал сущность искусства подобно устройству человеческой личности: «Существо творчества в образах разделяется так же, как существо человека, на три вида – душа, плоть и разум» и ввел понятие «образ от плоти» (V, 204). В статье «Быт и искусство» (1920) Есенин употребляет термин «плоть слова» (V, 218). В заметке с условным названием «О сборниках произведений пролетарских писателей» (1918) Есенин уравнивает поэтическое творчество с человеческой плотью и выделяет пролетарского поэта М. Герасимова в соответствии с выбранным критерием – «ярко бросающий из плоти своей песню» (V, 238).

Тело, плоть любого человека покрыты эпидермисом, но Есенин обращает внимание только на нежную кожу (девичью, женскую, юношескую), на которую сама природа наносит свой естественный узор: «С алым соком ягоды на коже» (I, 72 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916); «Запах трав от бабьей кожи // На губах моих я слышу» (I, 95 – «О товарищах веселых…», 1916); «Твоя обветренная кожа // Лучила гречневый пушок» (I, 97 – «Весна на радость не похожа…», 1916). Поразительно, но Есенин внимательно присматривался к коже (всегда исключительно нежной и несущей на себе следы воздействия растений) только в 1916 году, а в дальнейшем почти перестал интересоваться состоянием кожных покровов. Гипотетически просматривается «хлыстовский код»[1106]1106
  См.: Воронова О. Е. Сергей Есенин и русская духовная культура. Рязань, 2002. С. 227.


[Закрыть] в строках: «Быть поэтом – это значит то же… // Рубцевать себя по нежной коже» (I, 267 – 1925).

На коже заметны водянистые выделения физиологических отправлений тела, которые Есенин не относит к области биологически низкого, а наоборот, поэтизирует их, сравнивая с церковным маслом и медом: «Стирая пот свой, как елей» (IV, 146 – «Без шапки, с лыковой котомкой…», 1916); «Слаще меда пот мужичий» (IV, 136 – «Даль подернулась туманом…», 1916).

Утрата телесности ведет к смерти, и взамен образа тела появляется скелет. Понятие тела, как уже отмечалось, разложимо на дихотомию «живое/ мертвое тело» и, соответственно, влечет за собой образы туловища и скелета. Есенин упоминает и половинчатое состояние человека, пограничное между жизнью и смертью: «Полутруп, полускелет» (I, 228 – «Не вернусь я в отчий дом…», 1925). Эстетическая категория ужасного во многом построена на символике умирания и умерщвления, разложения человеческих останков, на живописании скелетов, черепов и костей, на изображении восставания из могил мертвецов и их проникновения в мир живых людей. Основанием для создания подобных картин могли послужить библейские, литературные и фольклорные традиции, сошедшиеся на перекрестье индивидуально-авторского восприятия страшного мира: это символика Апокалипсиса, поэтика романтизма и, прежде всего, «готического романа», линия декаданса в Серебряном веке и сюжетика быличек и «страшных историй», композиция необрядовой песни об изготовлении чаши из черепа изменщика, поверья о выходящих из могил колдунах в устном народном творчестве. Есенин в «Пугачеве» отдает дань увлечению замогильными страстями и ужасами ходячих скелетов, создавая в эсхатологическом ключе пространные описания загробных похождений невинно убиенных:

 
Эта тень с веревкой на шее безмясой,
Отвалившуюся челюсть теребя,
Скрипящими ногами приплясывая,
Идет отомстить за себя,
Идет отомстить Екатерине,
Подымая руку, как желтый кол,
За то, что она с сообщниками своими,
Разбив белый кувшин
Головы его,
Взошла на престол
(III, 25 – «Пугачев», 1921).
 

«Посудный код» тела

Образы кухонной посуды, будучи описаны Есениным как сделанные из человеческих голов, создают полное представление о конечном торжестве смерти: «Разбив белый кувшин // Головы его» и «могильщик, // Который, череп разложив как горшок, // Варит из медных монет щи» (III, 25, 27 – «Пугачев», 1921). Тот же по существу образ содержится в «Песни о Евпатии Коловрате» (1912, 1925): «Отешит череп батыря // Что ль на чашу на сивушную» (II, 179).

Содержательная схема изготовления посуды из головы заимствована поэтом из сюжета народной необрядовой песни – например, из «Ни сиди девка долга вечиром…» из д. Чернышевка Данковского у. (1885), где героиня грозит молодцу:

Я из рук, из ног скóмью сделаю, Я из тела твоего – пирагов напику, Я из крови твоей – пива наварю, Я из мозга твово – вина накурю, Я из галавы твоей чару вытачу…[1107]1107
  Песни Рязанской губернии // Живая старина. 1894. Вып. II. Отд. IV. Смесь. С. 286.


[Закрыть]

О. П. Семенова-Тян-Шанская по наблюдениям на юге Рязанской губ. (д. Мураевня Данковского у. и окрестности) в 1914 г. сделала вывод: «Относительно осколков старины известно, что сохраняется до сих пор не мало совершенно доисторического: жива еще песня о том, как невеста велела своим братьям зарезать своего жениха (возлюбленная – милого) и устроила пир, напекла из его тела пирогов, накурила из его мозгу вина и т. п.».[1108]1108
  Семенова-Тян-Шанская О. П. Жизнь «Ивана»: Очерки из быта крестьян одной из черноземных губерний. Рязань, 1995. С. 54 (Репринт: Записки Имп. Русского географического общества по отделению этнографии. Т. XXXIX. СПб., 1914).


[Закрыть]

Анна Маймескулова находит последовательно выраженный в сочинениях Есенина «посудный код» и тоже усматривает его истоки в фольклоре (в частности, в загадках). Ни слова не говоря о «телесном верхе» – человеческой голове, также сопрягаемой с посудой, эта польская исследовательница приводит множество примеров уподобления космических реалий (солнца, луны, неба, созвездия) – бытовым предметам (ведру, кувшину, черпаку водовоза) в творчестве Есенина. Отсюда следует вывод: «Кинетика “солнца-ведра”, опускаемого в “мир-колодец”, прочерчивает в пространственном континууме поэмы вертикаль с вектором ‘низ>верх’, от земли к небу, – закрепляемую мотивом цепи солнечных лучей, соединяющих землю с небом. Есенинская “золотая цепь” – вариант мифопоэтической золотой нити, верви, оси мира, радуги, соответствующих космической лестнице (ср. библейскую лестницу Иакова)».[1109]1109
  Маймескулова Анна. «Сельский часослов» Сергея Есенина: Опыт интерпретации // W kręgu Jesienina / Pod red. J. Szokalskiego. Slawistyczny Ośrodek Wydawniczy. Literatura na pograniczach. № 10. Warszawa, 2002. S. 57.


[Закрыть]

Действительно, Есенин постулирует тезис: человек – «чаша космических обособленностей» (V, 195 – «Ключи Марии», 1918). Образ чаши (чашки, чары) многократно проявлен у поэта в «говорящей фамилии» комиссара Чарина из «Страны Негодяев» (1922–1923); в поэтических строках – «Звери, звери, приидите ко мне // В чашки рук моих злобу выплакать!» (II, 79), «Грянул гром, чашка неба расколота» (II, 18 – «Русь», 1914) и др. Эти яркие метафорические определения, как и образ небесного сосуда – «Взбрезжи, полночь, луны кувшин // Зачерпнуть молока берез!» (I, 154 – «Хулиган», 1919), – являют собой авторские вариации поисков «посудного кода» как одного из критериев всеобщности и единства мироздания, начиная со Вселенной и кончая человеком.

В творчестве Есенина выстраивается двоякая связь: человеческое тело изображается через земные реалии (к ним относится и «посудный код»), и Земля, Вселенная постигаются через тело человека.

Образ разбитой головы («Разбив белый кувшин // Головы его» и «могильщик, // Который, череп разложив как горшок» – III, 25, 27 – «Пугачев», 1921), хотя и несколько в другом виде, был характерен для народно-православной линии фольклора с. Константиново и соседних деревень. Так, суть дня Усекновения главы Иоанна Предтечи в народе до сих пор осмысляется так: «Десятого <сентября> был Иван Постнай. Ему же голову обезглавили! Вот и не надо, нет, как это: лук срезать не надо, капусту срезать не надо. И даже вот женщина или там мужчина – не надо яблоки даже jисть. Ведь он обезглавлен был, Иван-то, ну, Иван Третий. <…> Иван Постнай, Иван Постнай»[1110]1110
  Записи автора. Тетр. 8б. № 541 – Павлюк А. А., 1924 г. р., д. Волхона Рыбновского р-на, 13.09.2000.


[Закрыть](д. Волхона Рыбновского р-на).

Образ разбитого кувшина традиционен для крестьянской свадьбы; он является ведущим и организующим ритуал «битье горшков» при побудке новобрачных на утро второго дня. Разбитый кувшин символизирует собой этап женской судьбы – утрату невинности при переходе в супружество. На княжеских и царских свадьбах Московской Руси царственный жених после выпивания с невестой красного вина в церкви после венчания разбивал «скляницу».[1111]1111
  См.: Новиков Н. И. Древняя Российская вивлиофика. Мышкин, 1896. Т. 4. С. 4 и др.


[Закрыть]

Суть свадебного битья горшков как символа утраты целомудрия невесты, как знака разбитой целостности девичьей жизни Есенин лично неоднократно наблюдал на многочисленных свадьбах в родном селе Константиново. По сведениям односельчан поэта, на второй день свадьбы родственники молодого «начинают на пол деньги бросать, горшки, кринки бить».[1112]1112
  Панфилов А. Д. Константиновский меридиан: В 2 ч. М., 1992. Ч. 2. С. 236.


[Закрыть] Как сообщали старожилы села: «…тогда на рынке продавали и горшки, и чашки были такие дома. Так вот били, я забыла – что-то приговаривали. Прям как входють в избу, гуляють-гуляють вот на свадьбе и вот прям в избе раз-раз – колють. Они пустые были, ничего в них не было, а просто горшок расколола: так положено – его колоть. Молодые входять в дом – и это, и колють. Обязательно в дом входили; вот бываеть – в дом входють, вот и колють. Идёть с улицы, заходють, а тут начинають колоть горшки. Во-во-во! <…>…Приходють ярку искать – невесту искать, так положено. Вот эту время и колють – я забыла, вот когда колють, забыла, а счас вспомнила».[1113]1113
  Записи автора. Тетр. 8б. № 577 – Морозова Анастасия Павловна, 90 лет, с. Константиново, 14.09.2000.


[Закрыть] Следовательно, кувшин как элемент «посудного кода» является знаковым обозначением человека.

Истоки народного восприятия человеческого тела по аналогии с посудиной находятся в христианском представлении человека «сосудом Божиим». Это неоднократно подчеркивается в Библии: о Савле, впоследствии ставшем первоапостолом Павлом, Господь сказал, что «он есть мой избранный сосуд» (Деян. 9: 15); «сосуды отроков чисты» (1 Цар. 21: 5); «очистите себя, носящие сосуды Господни» (Ис. 52: 11); «чтобы каждый из вас умел соблюдать свой сосуд в святости и чести, а не в страсти похотения, как язычники, не знающие Бога» (1 Фес. 4: 4, 5); «тот будет сосудом в чести, освященным и благо-потребным Владыке, годным на всякое доброе дело» (2 Тим. 2: 21); «обращайтесь благоразумно с женами, как с немощнейшим сосудом» (1 Пет. 3: 7) и т. п.[1114]1114
  См.: Вейник В. Почему я верю в Бога: Исследование проявлений духовного мира. 2-е изд. Минск, 2000. С. 60, 88.


[Закрыть] Символ гончарного сосуда (горшка) широко представлен в поэзии Средневекового Востока, что также восходит к Библии и древнейшей эпохе гончарства. Известно, что Есенин прекрасно знал Библию (ведь он окончил земское училище и второклассную учительскую школу типа семинарии, где ведущими предметами были Закон Божий и другие богословские дисциплины) и читал томик «Персидские лирики», хотя в самом цикле «Персидские мотивы» не использовал «посудный код».

Возвращаясь к «посудному коду» в отношении «телесной поэтики», заметим, что в сочинениях Есенина равно возможна и такая ситуация, когда лексема «череп» выступает синонимом «головы», причем головы живого человека. Например: «О Дельвиге писал наш Александр, // О черепе выласкивал он // Строки» (II, 156 – «Письмо к сестре», 1925). По наблюдению современного исследователя Г. М. Сердобинцевой,[1115]1115
  См.: Сердобинцева Г. М. Есенин. Рязань, 2001. С. 106–107.


[Закрыть] образ черепа сюда перекочевал из «Послания Дельвигу» А. С. Пушкина (1827), что заметно из есенинского контекста. Лишиться черепа – означает быть убитым; в варианте «Кобыльих кораблей» содержится характеристика наследия поэта: «Череп с плеч только слов мешок» (II, 226).

В черепе находится мозг, и физическое ощущение сдавленности выглядит одинаково возможным применительно к черепной коробке и мозговому ее наполнению – сравните: «Другие думы // Давят череп мне» (II, 134 – «Стансы», 1924) и «Тогда в мозгу, // Влеченьем к музе сжатом» (II, 161 – «Мой путь», 1925). Ощущение сжатия как проявления болезни применимо ко множествам органов человеческого тела и даже к душе: «Душа сжимается от боли» (II, 143 – «Ленин», 1924).

Скрытый, завуалированный образ заключенного в черепе мозга улавливается в строках «Я был во злаке, но костный ум // Уж верил в поле и водный шум» (I, 89) из стихотворения «Под красным вязом крыльцо и двор…» (1917), в котором развертывается идеалистический сюжет о прорастании тела из души подобно колосу из зерна: «И слышал дух мой про край холмов, // Где есть рожденье в посеве слов» (I, 90).

Менее частотна, но вполне возможна художественная конструкция, представляющая голову здравствующего человека в сопоставлении с питейным сосудом и посудиной: «Ах, в башке моей, словно в бочке, // Мозг, как спирт, хлебной едкостью лют» (III, 33 – «Пугачев», 1921). В фольклоре имеется подобный образ в былине: голова с пивной котел.

Соотнесенность есенинских вариаций образа головы с фольклорными

Образ головы является весьма значимым в фольклоре. Это отражено, например, в свадебном обряде с. Богослов Рязанского у. (в Богословский монастырь в детские годы совершал паломничество с бабушкой Есенин) в 1912–1914 гг.: «Перед приходом жениха невесту вместе с её подругами накрывали большим платком. Жених должен был ударить шапкой по голове невесты».[1116]1116
  Мансуров А. А. Описание рукописей этнологического архива Общества исследователей Рязанского края. Рязань, 1930. Вып. 3. С. 33. № 272 – Свадьба в 1912–1914 годах в селе Богослове, Рязанского уезда.


[Закрыть] Или в записи 1900-х годов на Рязанщине (без уточнения селения): на утро в день перед венчанием «сажают жениха рядом с невестой, обносят вокруг них их платок и шапку и стукают их головами».[1117]1117
  Там же. Вып. 3. С. 9. № 219.


[Закрыть] В с. Шостье Касимовского у. в 1923 г. бытовал предсвадебный ритуал: «За день до венчания невесте “завязывают голову”…».[1118]1118
  Там же. 1928. Вып. 1. С. 45.


[Закрыть]

Среди паремий Рязанщины имеется достаточно большое количество посвященных голове – с употреблением именно этой лексемы: «Кому голову отрубили, того повесить нельзя»; «Мужик-самохвал на печи ведь вырос, а голову задрал»; «Можно ум в голове держать, а у женé под башмаком лежать»; «Не рада баба повою, а рада покою, за кем бы ни быть, лишь бы голову прикрыть»; «Не вешай головы, не печаль хозяина»; «Она очертя голову гуляет, а муж бедный ничего не знает»; «От радости головой об стенку не бьются»; «Правдива твоя речь; продал друга и снял голову с плеч»; «Снявши голову, по волосам не плачут»; «Такой старый хрыч не велит щеголять и волосы стричь»; «Умная голова волос не держит»; «У ты, фря какая, умная голова со вшами».[1119]1119
  ИЭА. Фонд ОЛЕАЭ. К. 14. Ед. хр. 343. Л. 12 об., 14 об., 15, 17, 18, 19, 19 об., 21, 23, 24 об., 25 об., 26, 27 – Востоков. Пословицы и поговорки… 1890.


[Закрыть] В родном Есенину с. Константиново интересен народный фразеологизм с парой синонимов понятия «голова», введенных для усиления смысла: «Работали в лоб и в голову».[1120]1120
  Записи автора. Тетр. 8. № 160. Зап. от Гороховой (Богомолкиной) Зои Васильевны, 1935 г. р., родом из с. Константиново, 03.10.1993, живет в г. Рязань.


[Закрыть]

Понятие головы порождает множественность вариативных обозначений у Есенина: глава – головушка – голова – башка – череп – морда – харя, а также их производных – «златоглавый» (I, 178 – «Годы молодые с забубенной славой…», 1924); «Скуломордая татарва» (III, 34 – «Пугачев», 1921).

Образная соотнесенность головы, скелета с парусом (со включенностью в более широком плане в семантическое поле парусного флота и символики передвижения по воде, отсылающей в обрядовом фольклоре к погребальной тематике) последовательно прослеживается в эпической поэзии Есенина: «Ратью врагов цепь волн распалась, // Не удалось им на осиновый шест // Водрузить головы моей парус», «Обтянуть тот зловещий скелет парусами!» и «Мы живых голов двинем бурливый флот» (III, 7, 26 – «Пугачев», 1921). Есенин противопоставляет живые головы мертвым, в том числе проткнутым осиновым колом. Здесь явственна контаминация насаживания черепа на кол (Есенин мог видеть иллюстрацию 1899 г. И. Я. Билибина к русской народной сказке «Василиса Прекрасная»,[1121]1121
  Сказки: Василиса Прекрасная / Рисунки И. Я. Билибина. М.: Гознак, 1986. С. 9.


[Закрыть] где светятся глазные впадины черепов на изгороди вокруг избушки Бабы-Яги) и протыкания покойников осиновым колом (по народному поверью, для нейтрализации колдунов, способных по ночам выходить из могил). А. Б. Мариенгоф привел народную поговорку: «Хоть кол на голове теши»,[1122]1122
  Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги. С. 206 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть] восходящую к этим двум обычаям.

Билибинская иллюстрация основана на приведенном тут же в книге сказочном тексте: «…только к следующему вечеру вышла на полянку, где стояла избушка Бабы-яги. Забор вокруг избы из человечьих костей, на заборе торчат черепа людские с глазами. Вместо верей <столбов> у ворот – ноги человечьи, вместо запоров – руки, вместо замка – рот с острыми зубами. <…> Но темнота продолжалась недолго: у всех черепов на заборе засветились глаза, и на всей поляне стало светло, как середи дня» (и аналогичные смысловые фрагменты).[1123]1123
  Сказки: Василиса Прекрасная. С. 4, 7.


[Закрыть] Декоративные фарфоровые тарелки с надглазурной росписью на сюжеты русских народных сказок «Василиса Прекрасная», «Царевна-лягушка» по эскизам И. Я. Билибина выпустил завод братьев Корниловых в начале ХХ века.[1124]1124
  Эти тарелки экспонируются во Всероссийском музее народного и декоративно-прикладного творчества на ул. Делегатская в Москве, открытом в 1981 г.


[Закрыть] Творчество Ивана Яковлевича Билибина (1876–1942), графика, театрального художника, педагога, члена объединения «Мир искусства», должно было быть близким Есенину из-за отражения современного миропонимания, опрокинутого в идеализированный быт Древней Руси.

Помимо книжного первоисточника для есенинского образа, поэт в первую очередь опирался на распространенный по всей Рязанщине сюжет бывальщины. Так, в с. Ибердус Касимовского у. в конце XIX века бытовало поверье: «Мертвецы-удавленники свободно могут выходить из своих могил и вредить живым. Чтобы отвратить гибельное влияние мертвецов, нужно будто бы вбивать между лопаток мертвеца осиновый кол».[1125]1125
  Народные поверия и обычаи в г. Касимове и его уезде (Окончание) // Рязанские епархиальные ведомости. Прибавления. 1888. № 4. С. 109.


[Закрыть]

У Есенина же в «Пугачеве» и ныне живущие обречены, и их обреченность изначально заложена в символике уплывания в загробный мир на корабле. Это народное представление Есенин уяснил с раннего детства в Константинове, где бытовал обычай пускания по реке одежды покойника после девяти дней: «До девять дён его бельё не надо носить, а потом мы его по воде по речке пускаем. <…> К вечеру пускають: отнесуть и пустють – она поплывёть»[1126]1126
  Записи автора. Тетр. 8б. № 579 – Морозова Анастасия Павловна, 90 лет, с. Константиново, 14.09.2000.


[Закрыть] (см. подробнее в главе 8).

Понятие головы в семантическом аспекте равноценно человеку, личности, занимаемой должности, штатной единице. Словари русского языка фиксируют такие определения, как городской голова и т. д. У Есенина также встречается именование действующих лиц «головой» (с обязательным эпитетом, иногда с суффиксом, часто во множественном числе): «А удалые головушки // С просулёнами прощалися» (II, 200 – «Сказание о Евпатии Коловрате», 1912); «Мы живых голов двинем бурливый флот» (III, 26 – «Пугачев», 1921). В письме к П. И. Чагину от 14 декабря 1924 г. Есенин употребляет неразложимое словосочетание «отрицательно-окрашенный эпитет + голова» как высказанное в порыве возмущения обозначение единичного лица: «Дурья голова Вардин выкинул очень много стихов, но они у меня лежат в целости» (VI, 188).

Есенин сополагает голову человека со многими реалиями вещного и тварного мира, находя сходство по форме. Самая простая аналогия головы с шаром реализуется поэтом в образе яблока: «Отчего, словно яблоко тяжелое, // Виснет с шеи твоя голова?» (III, 8 – слова сторожа в «Пугачеве», 1921). Далее плоскостная воплощенность головы-шара в круге порождает сопоставление с тележным колесом и ромашкой: «Лучше здесь всем им головы скверные // Обломать, как колеса с телег» и «Только б нашей // Не скосили, как ромашке, головы» (III, 27, 10 – «Пугачев», 1921). Есенин устанавливает для образа головы цветовую гамму: о седине в фигуральном смысле как о показателе царского статуса сказано – «Тяжко, тяжко моей голове // Опушать себя чуждым инеем»; о блондинистости – «Прыгают кошками желтыми // Казацкие головы с плеч» (III, 28, 13 – «Пугачев», 1921); «Чтоб голова его, как роза золотая» (I, 223 – «Прощай, Баку! Тебя я не увижу…», 1925). Согласно крестьянскому понятию о защищенности и городскому этикету начала ХХ века, голова человека должна быть увенчана головным убором или находиться под крышей дома (хотя бы во время сна), а отсутствие этого свидетельствует о бедственном положении: «Наших пашен суровый житель // Не найдет, где прикрыть головы» (III, 16 – «Пугачев», 1921).

В письме к Г. А. Бениславской от 20 декабря 1924 г. из Батума Есенин изображает голову как подставку для возвышающегося на ней предмета. Причем это не удачно найденная метафора, а подмеченная поэтом реальная мимолетная картинка, очаровавшая воображение: «…идет на костылях хромой старик… а на голове у него петух» (VI, 192). Увиденная сценка получила художественное развитие в стихотворении «Батум»[1127]1127
  См.: Субботин А. О поэзии и поэтике. Свердловск, 1979. С. 184–187.


[Закрыть] (1924), в вариантах которого образ головы варьируется («С петухом на голове», «Носит полоумный старичина // На затылке» – IV, 311) и в конечном счете утрачивается, заменяясь синонимом: «Ходит полоумный // Старичина, // Петуха на темень посадив» (IV, 213).

Такая характеристика персонажа, как «полоумный старичина», вызвана не только зримой несообразностью поведения старика – местом содержания петуха при перенесении домашней птицы. Здесь неявно прослеживается аллюзия на «Сказку о золотом петушке» (1834) А. С. Пушкина, в которой престарелый правитель царства был лишен жизни волшебным петухом, клюнувшим его в темечко, – так произошла кара за нарушение царственного обещания:

 
Вдруг раздался легкий звон,
И в глазах у всей столицы
Петушок спорхнул со спицы,
К колеснице полетел
И царю на темя сел,
Встрепенулся, клюнул в темя
И взвился… и в то же время
С колесницы пал Дадон —
Охнул раз, – и умер он.[1128]1128
  Пушкин А. С. Избр. соч.: В 2 т. М., 1978. Т. 1. С. 670.


[Закрыть]
 

Довольно часто поэту важно изобразить голову в движении, выдающем поникший вид и неуверенность человека: «Ходит Спасе, Спас-угодниче // Со опущенной головушкой» (II, 198 – «Сказание о Евпатии Коловрате», 1912). Эту есенинскую зарисовку можно сравнить с народной паремией «ходит, как в воду опущенный» или со стихами из разных сюжетов «жестоких романсов»: «На камень голову склонила»[1129]1129
  Записи автора. Тетр. 11. № 270 – «Любила я милого», исп. Узорова Мария Петровна, 1913 г. р., с. Любовниково Касимовского р-на, зап. Городецкая Н. В., Филоненко А. и Самоделова Е. А. 20.07.1992.


[Закрыть] или «Главой на памятник легла»[1130]1130
  Панфилов А. Д. Указ. соч. Ч. 1. С. 239 – «При бурной ночи тихо, хладно…»


[Закрыть] (бытует в с. Константиново). Другие есенинские фразы того же плана: «Отчего, словно яблоко тяжелое, // Виснет с шеи твоя голова?»; «Ваши головы колосьями нежными // Раскачивал июльский дождь» (III, 8, 22 – «Пугачев», 1921). Непомерно резкое движение головы демонстрирует погибельную ситуацию: «Только б нашей // Не скосили, как ромашке, головы»; «Прыгают кошками желтыми // Казацкие головы с плеч»; «Эту голову с шеи сшибить нелегко»; «И дворянские головы сечет топор – // Как березовые купола // В лесной обители» (III, 10, 13, 29, 31 – «Пугачев», 1921). Здесь оригинально проявляется традиционная сельскохозяйственная метафорика косьбы и жатвы, пиления леса. Ее дополняет хозяйственная семантика рубки дров, хорошо просматривающаяся в характеристике другого вождя, появившегося спустя полтора столетия: «Сплеча голов он не рубил» (II, 144 – «Ленин», 1924). В то же время манифестируется семантика казни: «сечет топор», «голову… сшибить», «виснет с шеи… голова», «голов… рубил» и др.

К семантическому ряду ‘погибельное движение’ и одновременно к народному прозыванию подростка – «сорвиголова», «сорванец» – восходит есенинская характеристика важного жизненного этапа: «Эх ты, молодость, буйная молодость, // Золотая сорвиголова!» (I, 216 – «Несказанное, синее, нежное…», 1925).

В другой модальности – уже свершившейся казни (убийства), смертельного ранения – представлено иносказание расстрела, как бы перенесенного с человека на растение-двойника: «Около Самары с пробитой башкой ольха, // Капая желтым мозгом» (III, 35 – «Пугачев», 1921). В отношении человека – эпического героя-казака у Есенина – известно, что он не намерен легко сдаваться: «И в луны мешок травяной // Он башку незадаром сронит» (III, 18 – «Пугачев», 1921).

У Есенина именно в контексте мысли об обезглавливании противника возникают близкие к loci communes сочетания «головы с шеей», «головы с плечами», «череп с плеч», порожденные народным выражением «иметь голову на плечах».

Наиболее выразительным показателем всевластия смерти у Есенина в «Песни о Евпатии Коловрате» (1912, 1925) оказывается картина из частокола голов русских ратников, убитых татаро-монгольскими завоевателями: «По пыжну путю-дороженьке // Ставят вехами головушки» (II, 177). Этот зрительный ряд так же, как и аналогичный образ из «Пугачева» (см. выше), восходит к волшебно-сказочному образу насаженных на колья ограды человеческих черепов у избушки Бабы-Яги, запечатленному на иллюстрации 1899 г. И. Я. Билибина к сказке «Василиса Прекрасная».

Образ головы в отрицательной коннотации встречается у Есенина в виде устойчивого словосочетания и обязательно применительно к военному противнику, облик которого воплощается таким нелицеприятным способом, идущим из поэтики былин и духовных стихов батально-героической тематики: «Думает мужик дорогой в кузницу: // “Проучу я харю поганую”» (IV, 73 – «Богатырский посвист», 1914); «Чтоб мы этим поганым харям // Не смогли отомстить до сих пор?» (III, 22 – «Пугачев», 1921). Эпитет «поганый» восходит к лат. pāgānus – ‘сельский, языческий’ и затем стал относиться к иноверцам.

Боковые части головы – виски – наиболее уязвимы и потому также служат «мишенью» или, в ослабленной мере, демонстрируют результаты побоев, что показано Есениным уже применительно к ХХ веку: «Кто в висок прострелен» (II, 120 – «Баллада о двадцати шести», 1924); «На виске у Тани рана от лихого кистеня» (I, 21 – «Хороша была Танюша, краше не было в селе…», 1911). Есенин использует литературное значение слова «виски», а не диалектное, означающее «волосы на голове». Кроме того, процесс напряженного мышления отражается болью в висках: «Думы мои, думы! Боль в висках и темени» (I, 217 – «Песня», 1925).

Центральная передняя часть головы обозначается рядом синонимов – лоб, чело; однако последний термин, восходящий к древнерусскому языку и приобретший в процессе бытования признаки «высокого штиля», в стихотворении «Хороша была Танюша, краше не было в селе…» (1911) содержит ассоциации со зримым обликом Христа в терновом венце: «Алым венчиком кровинки запеклися на челе…» (I, 21).

Народное выражение «на трезвую голову» переоформлено у Есенина в «Весне» (1924): «Я с отрезвевшей головой // Товарищ бодрым и веселым» (II, 153). Другое народное выражение «закружилась голова» запечатлено в вариативном виде в «Моем пути» (1925): «От сонма чувств // Вскружилась голова» (II, 160–161), причем здесь явно ощущается влияние строк из басни «Ворона и лисица» И. А. Крылова: «От эдаких похвал // Вскружилась голова, // В зобу дыханье сперло».

Образ головы является мерилом завершенности любого деяния, работы, дела и выступает критерием полноразмерности объекта (субъекта). Поэтому в «Письме от матери» (1924) полная вовлеченность сына в неправедную среду существования измеряется народной мерой «с головы до ног»: «Ты с головой // Ушел в кабацкий омут» (II, 127). Помутненное сознание изображено соположением головы с омутом в разных вариантах: «В голове болотный бродит омут» (I, 234 – «Видно, так заведено навеки…», 1925).

«Глава» как лексема «высокого штиля», идущая из старославянского языка, в рамках обозначения земного поклона смотрится уже психологической мерой смирения человека, осознающего свое ничтожество перед Богом и вечностью бытия; в беловом автографе «Октоиха» имеются строки о родине, подобно человеку отдающего низкий поклон божеству: «О Русь, склонись главою // Перед стопой Христа» (II, 210).

Идея размерности «с головы до ног» трансформировалась в понятие головоногости в «Ключах Марии» (1918) – в печатном тексте и черновике: «… нам является лик (человека), завершаемый с обоих концов ногами. <…> Голова у него уж не верхняя точка, а точка центра, откуда ноги идут, как некое излучение» (V, 209, 306; см. подробнее главу 10).