Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"

Любопытно, что А. Н. Захаров, только что сделавший точное наблюдение над возможностью странствования души (по народным воззрениям и в лирике Есенина), сам не заметил своего открытия! Стереотип мышления, согласно которому странник мыслится исключительно человеком, сказывается в стандартном выводе: «Можно выделить три типа странника в образах лирического “я” Есенина: странник, взыскующий града неведомого; бродяга, заканчивающий свою жизнь тюрьмой; и бунтарь…»

Вероятная «классификация странников», представленных в творчестве Есенина, гораздо объемней и может быть выстроена по ряду критериев. По типу персонажей: Богочеловек – человек – душа – природное явление. По продолжительности странствования: вечный странник – странствующий какой-то период жизни. По степени обобщения: избранный странник – «каждый в мире странник». И все-таки любая классификация останется условной, поскольку творчество великого поэта всегда оставляет простор для новых трактовок.

Странничество, касаемое людей, когда оно рассматривается с позиции воспроизведения данного феномена в устах носителей этой крестьянской традиции, сопряжено с активной жестикуляцией. О людях (преимущественно о мужчинах) – неважно, о странниках или «оседлых», но безусловно удивительных – рассуждали на Рязанщине: «Говорили в Озёрках: “Он во (показывали кулак с поднятым кверху большим пальцем), на ять (большой палец правой руки покрывали сверху ладонью левой руки, обращенной вниз), да ещё с присыпочкой” (левой ладонью делали жест посыпания как будто солью над большим пальцем левой руки)» (Записи автора. Тетр. 7. № 363 – Самоделова А. М., 1929 г. р., слышала от родственников в с. Б. Озёрки Сараевского р-на, г. Москва, 22.07.2000).

Другой не менее характерный жест, свойственный рязанцам и постоянно наблюдаемый нами в фольклорных экспедициях, следующий: при сообщении о каком-либо поступке, приведшем человека к полной утрате чего-либо (например, важного для него предмета домашнего обиходы), что произошло отчасти по его воле, вследствие невнимательности или небрежности, рассказчик делает жест воображаемого дергания правой рукой себя за бороду, как будто собирая волосы в одну щепоть, или проводя захват воображаемого объекта в горсть чуть ниже подбородка, или как бы напоминая жест умывания лица, на котором в этот момент появляется выражение недоумения и горечи. Часто (но не всегда) такой «жест утраты» напрямую соотносится с бытом странников, с их далекими и многотрудными путешествиями, полными утрат и лишений. Разумеется, приведенными жестами не ограничивается «зримое жизнеописание» странников.

Глава 5. Традиционные ментальные закономерности в «жизнетексте» Есенина

О формировании «городских черт» маскулинности

Попадание Есенина в городскую среду также формирует специфические черты маскулинности, которые сводятся прежде всего ко вниманию к разного рода «тайным обществам» (вполне чуждым артельному началу в деревне). Они находят выражение в стремлении горожанина-«неофита» участвовать в запрещенных организациях с их тайными и противоправными делами, в необходимости жить прячась и скрываясь, порой не имея паспорта или вида на жительство, получив «волчий билет» и находясь под негласным наблюдением полиции, действовать не по уставу или общепринятому канону, вступать в несанкционированные партии, занимать «левацкие» позиции при партийном расколе и т. д. Есенин опробовал на себе разные запретные способы существования и виды деятельности: это кружковая подпольная деятельность (Суриковский музыкально-литературный кружок практиковал распространение листовок и нелегальных брошюр); пристальный, хотя и сторонний интерес к масонству (без вступления в масонскую ложу); участие в забастовках фабричных рабочих (невыход на работу в Сытинской типографии); невольное приобретение клички «Набор» и сокрытие от негласного наблюдения полицейских филеров (VII (3), 276); дезертирство из армии Временного правительства; попытка вступить в партию большевиков.

Данная глава является логическим продолжением предыдущей. В ней применяются те же приемы исследования, используется уже опробированный способ организации и анализа материала – как биографического, так и художественного.

Особенности юношеского ухаживания и сугубо мужские предметы в руках героя-мужчины

В среде односельчан подраставший Есенин был уже известен как задира и забияка, изворотливый и ловкий на выдумки, пристающий к девушкам и затевающий драки. Его младшая современница пересказывает со слов тети своего мужа, которая была сверстницей поэта, женское восприятие Есенина как ухажера:

…он был очень развитый. <…> Вот он начнёть. Говорить, хулиганистый был. Ой, такой – говорить – чего-нибудь да он придумаеть, чего-нибудь да он каждый вечер придумаеть. Девчонки за ним – говорить – прямо! А она – говорить – рассказывала: он за ней ухаживал. Она, правда, такая симпатичная была. Ну, потом она за богатого вышла замуж. Ну, ещё рассказывала много кое-чего. Любил он над всеми подшучивать. <…> Ну вот она рассказывала: бывало, придёть – говорить – пойдём на улицу. Тогда клуба-то не было: посиделки, если кто пустить. А не пустить, значить, по селу ходять. Привяжется – говорить – к кому-нибудь, изваляеть до слёз. Иной раз – говорить – придёшь домой – заЕндевеешь, вся в снегу, вся мокрая! <…> Он же потом уехал в Москву.[840]840
  Записи автора. Тетр. 8а. № 462 – Цыганова Анастасия Ивановна, с. Константиново Рыбновского р-на Рязанской обл., 12.09.2000.


[Закрыть]

В воспоминании сельчанки ощущается гордость за свою родственницу, удостоившуюся чести быть избранницей Есенина, пусть задиристого и озорного, но овеянного преданиями и ставшего почти нереальным, зато мифическим! Согласно мужской психологии, идеи которой воплощал в жизнь Есенин, его ухаживания за девушками носили завоевательный характер и были нацелены на победу, а не на душевные переживания.

Не обсуждая правдивости такого рода сообщений об ухаживаниях за девушками и вполне допуская реалистичность изложенных событий, все-таки можно предположить, что многие женщины стремились покрасоваться сведениями о том, как Есенин уделял им особое внимание. Это подобно тому, как вообще большинство жителей с. Константиново обоего пола зачисляли себя в однокашники к Есенину. По свидетельству старейшего есениноведа Ю. Л. Прокушева,[841]841
  Мнение Ю. Л. Прокушев высказал на заседании Есенинской группы ИМЛИ им. Горького РАН в начале 2001 г. (и прежде высказывал неоднократно).


[Закрыть] почти все односельчане рассказывали о своей учебе будто бы в одном классе с будущим поэтом, несмотря на строго регламентированное количество учеников в Константиновском земском училище! И вот еще жительница соседней деревни Волхона рассказывает со слов своей матери и ее подружки о самоуверенно-дерзком и воинственном поведении Есенина в школе: «В школе училась, но, конечно, он постарше, а мать моя помлаже. А подруга, вот подруга материна и говорить: такой он был, в старой школе он училси. И говорить: принёсешь четвёртку молока, хлеба кусок или огурцов – он обязательно всё поисть и пойдёть, скажеть – это не я ел. Они с ним учились вместя – моя мама: он постарше учился – там старший класс…».[842]842
  Записи автора. Тетр. 8а. № 508 – Павлюк Анастасия Афанасьевна, 1924 г. р., д. Волхона (по соседству с с. Константиново) Рыбновского р-на, 13.09.2000.


[Закрыть]

Уже став поэтом и переселившись в Москву, Есенин навещал родителей в родном селе. С течением времени в памяти старожилов Константинова его приезды обставлялись разнообразными задорными выходками, порой с присочинением намерений и домысливанием его возможных действий. Например, родившийся уже после смерти поэта односельчанин передает рассказ о том, как он расспрашивал свою мать о ее встрече с Есениным: «Говорить: Сёрега приезжаеть с другом! А он – гармонь и трость! Я говорю: а зачем ему нужна была трость? А он – говорить – хулиганить! Я говорю: как так хулиганить? Говорить: счас тот в гармонь друг играеть и всё, а он прям этой палкой раз вот так – ё-к-л-м-н!».[843]843
  Записи автора. Тетр. 8б. № 597 – Ефремов Николай Иванович, 1934 г. р., с. Константиново, 03.10.2000.


[Закрыть] Трость в руках Есенина многократно запечатлена на фотографиях (см.: VII (3), № 36, 39, 40, 42 и др.; см. выше).

Мужчина в поисках невесты и в ситуации сватовства

Мужчинам необходимо ощущать себя личностью, значительной фигурой, значимой индивидуальностью – в отличие от женского понимания собственного положения в мире как артельного, регламентированного общественными рамками.

Типично мужская черта характера, также запрограммированная природой и выраженная генетически, заключается в стремлении окружить себя женщинами и владеть ими в некотором смысле будто бы на правах собственности, – извечный мотив «поисков невесты». В этом аспекте интересно сопоставить древний церковный призыв к моногамии и противоположную по моральной сути смену множества гражданских и официальных жен в жизни Есенина (А. Р. Изряднова, Н. Д. Вольпин, Г. А. Бениславская и З. Н. Райх, Айседора Дункан, С. А. Толстая). Однако стремление Есенина достичь космической гармонии в безраздельном единении с любимой женщиной напоминает былинные и волшебно-сказочные сюжеты о предбрачных и свадебных испытаниях, об оставленной дома и забытой невесте, о неудачном браке с иноземкой.

Противоположная тенденция – опозорить «нечестную невесту» – наблюдается в исключительно мужском обычае вымазывать дегтем ворота нечестивой девушки в знак ее морального осуждения. Рязанская помещица-этнограф О. П. Семенова-Тян-Шанская писала в 1914 г.: «“Распутевой” называется такая девка или баба, у которой несколько любовников. Такие любовники сговариваются иногда поучить свою любовницу – и если она девка – мажут ей ворота дегтем, а если она баба – бьют ее…».[844]844
  Семенова-Тян-Шанская О. П. Жизнь «Ивана»: Очерки из быта крестьян одной из черноземных губерний. Рязань, 1995. С. 47 (Репринт: Записки Императорского Русского географического общества по отделению этнографии. Т. XXXIX. СПб., 1914).


[Закрыть] В стихотворении «О Русь, взмахни крылами…» (1917) возник образ Родины-невесты, освободившейся от ритуально возведенной на нее напраслины: «Уж смыла, стерла деготь // Воспрянувшая Русь» (I, 111). Думается, неслучайным являлся выбор взрослым поэтом именно женского монастыря при знаковом марании его ворот.

По свидетельству Г. В. Алексеева, «Есенин вымазал дегтем ворота Страстного монастыря…».[845]845
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 192.


[Закрыть] В разных воспоминаниях С. Г. Скитальца (Петрова) также фигурирует деготь: «Недавно написал дегтем на стенах Страстного монастыря неприличнейшее кощунство!..»; «Между тем он счел хорошим тоном написать дегтем на стенах Страстного монастыря в Москве кощунственные и неприличные стихи…».[846]846
  Скиталец С. Г. Есенин / Публ. Н. Г. Юсова // Памир. 1992. № 9/10. С. 186. Перепечатка из: Русское слово. Харбин, 1926, 2 апреля – с подписью: Сц.; О Есенине: Стихи и проза писателей-современников поэта / Сост. С. П. Кошечкин. М., 1990. С. 545.


[Закрыть] Иногда реальный факт обрастает домыслами, живет жизнью фольклорного предания с многообразными вариантами, различаясь в деталях.

Наоборот, стремление всякого мужчины получить от охранительницы очага подобие защищенности, выраженной в ощущении обволакивающего домашнего уюта и женского внимания, нашло выражение в неосознанном и неконтролируемом движении Есенина к печи, то есть в направлении к женской части избы. Об этом событии 1915 г. вспоминал В. С. Чернявский: «Кончив чтение, он отошел к печке и, заложив пальцы за пояс, окруженный, почтительно и добросовестно отвечал на расспросы. <…> Он ходил как в лесу, озирался, улыбался, ни в чем еще не был уверен, но крепко верил в себя».[847]847
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 110.


[Закрыть]

Согласно патриархальному домашнему этикету, печь дает приют старикам и детям: это их уменьшенный в размерах макрокосм – основное «избяное» пространство внутри избы. Такое понимание сущности печи отражено в повести «Яр» (1916) Есенина: «Залез только он <Анисим> ранее срока на печь и, свесив голову, как последней тайны, ждал конца»; «Кис Анисим на печи, как квас старый…» (V, 62, 65).

В лирике Есенина образ печки достаточно редок, однако именно он определяет центр макрокосма избы и описан детально: «Над печурками точеными // Тараканы лезут в паз. // Вьется сажа над заслонкою, // В печке нитки попелиц» (I, 46 – «В хате», 1914). Образ печки олицетворяет собой отчий дом и является мерилом родины: «Полюбил я мир и вечность, // Как родительский очаг» (I, 85 – «Не напрасно дули ветры…», 1917). Иногда образ печи, будучи центральным, одновременно является единственным значимым объектом в доме (и даже остальные предметы оказываются печными атрибутами): «У каждого хата гнилая, // А в хате ухваты да печь» (III, 169 – «Анна Снегина», 1925). Пусть даже в доме почти ничего нет из утвари, но уже наличие печи свидетельствует о самодостаточности жилища; образ хранительницы огня являет собой главный мировой стержень, соединяющий земное жилище с космическим.

В понимании Есенина печь – живое, одушевленное существо, уравненное в ответственности за обогреваемых ею членов семьи хозяина: «Мирно грезит родимый очаг // О погибших во мраке плечах» (I, 76 – «Нощь и поле, и крик петухов…», 1916–1922). Архаический тип печи без выведения печной трубы на крышу, породивший вид жилища под названием «курная изба», является хранителем патриархального мироустройства – подобно безликому и вездесущему божественному началу: «Твой глас незримый, как дым в избе» (I, 102 – 1916).

Есенин полагал, что печь является достойным объектом для поэтизации: «Воспою я тебя и гостя, // Нашу печь, петуха и кров…» (I, 116–117 – «Разбуди меня завтра рано…», 1917). В результате путешествия Есенина по Киргизским степям (1921) в его лирике появился образ печи-верблюда: «Наша печькак-то дико и странно // Завывала в дождливую ночь. <…> Что он видел, верблюд кирпичный, // В завывании дождевом?» (I, 176 – «Эта улица мне знакома…», 1923).

В свадебном обряде Рязанщины, как и вообще по всей России, печка играла огромную роль. По приезде от венца новобрачных кормили в сакральном месте: «жениха с невестой около печи в чулане покормят»[848]848
  Записи автора. Тетр. 11. № 173 – с. Николаевка Касимовского р-на.


[Закрыть] (с. Николаевка Касимовского р-на).

По древнему наименованию очага – «горн» (сравните: «гóрница» – парадная комната с печью в избе, «кузнечный горн» и «горнó»[849]849
  Записи автора в 2003 г. от выходцев из с. Б. Озёрки Сараевского р-на.


[Закрыть] – костер в Сараевском р-не Рязанской обл.) – родители новобрачной «назывались гарны, которые в первый день свадьбы до венчания давали гарнóй обед»[850]850
  МГК. Тетр. VI. 1982, лето. № 1307 – южная часть Ухоловского р-на.


[Закрыть] (южная часть Ухоловского р-на); «Во время венчания от невесты к жениху едут “гарные”, везут постель, сундук, наряженного куренка»[851]851
  МГК. Тетр. VI. 1982, лето. № 1307 – с. Волынщина Ухоловского р-на.


[Закрыть] (с. Волынщина Ухоловского р-на).

Образ печки привязан к свадебному мотиву в частушках (как в с. Константиново, так и повсеместно в России):

 
Во дворе барана режут,
Я баранины хочу.
Ты жени меня, мамаша,
А то печку сворочу.[852]852
  «У меня в душе звенит тальянка…»: Частушки родины Есенина – села Константинова и его окрестностей: Фольклорное исследование Лидии Архиповой, главного хранителя Государственного музея-заповедника С. А. Есенина. Челябинск, 2002. С. 175.


[Закрыть]
 

Более отдаленно по отношению к свадебному обряду образ печки представлен в другой местной частушке:

 
По печи огонь играет,
Из трубы домой идет.
Меня милый обожает,
Только замуж не берет.[853]853
  Там же. С. 271.


[Закрыть]
 

Естественно, образ печки как главной составляющей «избяного макрокосма» многопланов и не сводится исключительно к свадебной «печной ипостаси». Однако здесь нам важен именно этот его аспект.

На Рязанщине на свадьбе во время «ладов» «не позволяют никому подходить к печке, чтобы у будущих молодых не было печали».[854]854
  Мансуров А. А. Описание рукописей этнологического архива общества исследователей Рязанского края. Рязань, 1930. Вып. 3. № 243. С. 17.


[Закрыть] Другой свадебный обычай: «Перед венцом жених приносит невесте шубу. Эту шубу обводят вокруг трубы три раза, приговаривая: “Как труба от печи не отходит, так и ты (невеста) не отходи от двора”».[855]855
  Там же. № 256. С. 24.


[Закрыть] По приезде новобрачных от венца «свекровь показывает молодой печь и ухваты»,[856]856
  Там же. 1928. Вып. 1. № 7. С. 8.


[Закрыть] что символически означает передачу хозяйства в ведение невестки.

На протяжении всей жизни Есенин находился в постоянном общении с разными женщинами независимо от того, был ли он женат в тот отрезок времени. Через все его творчество проходят произведения, исполненные в жанре художественного письма и почти всегда адресованные особам женского пола – как конкретным, так и обобщенным, но всегда непоименованным (исключение – «Письмо деду», 1924): «Письмо к женщине» (1924), «Письмо матери» (1924), «Письмо к сестре» (1925). Показательны безымянные стихотворения, в первых строчках которых имеется непосредственный призыв к намеренно не названной по имени женщине (она могла мыслиться как реально существующая персона или абстрактный, обобщенный образ): «Ты ушла и ко мне не вернешься…», 1913–1915; «Дорогая, сядем рядом…», 1923; «Пускай ты выпита другим…», 1923. Или просто указание на безвестный женский адресат, с которым ведется беседа: «Ты плакала в вечерней тишине…», 1913; «Ты такая ж простая, как все…», 1923. Известно, что Есенин намеревался издать поэтический сборник с многозначащим заглавием «Стихи о которой» (не издан).

В творчестве Есенина встречаются посвящения женщинам – уже полностью конкретизированные, вплоть до называния фамилии или указания степени родства: «Мальвине Мироновне – С. Есенин» подарено стихотворение «В глазах пески зеленые…» (1916); «Л. И. Кашиной» посвящено стихотворение «Зеленая прическа…» (1918). Посвящением «Сестре Шуре» объединен в негласный цикл ряд соседних стихотворений «Я красивых таких не видел…», «Ах, как много на свете кошек…», «Ты запой мне ту песню, что прежде…», «В этом мире я только прохожий…» (1925). Следовательно, Есенину как мужчине чрезвычайно важно знать женское мнение (действительное или воображаемое им самим, предполагаемое), выслушать женскую оценку его мужских поступков. Конечно, будучи литератором, Есенин пользовался преимуществами поэта высказывать женщинам свои чувства в стихах. Стихотворение осознается как щедрый подарок мужчины, преподнесенный женщине (или явленному, подразумеваемому, олицетворенному в женском облике персонажу), – об этом свидетельствуют заглавия, построенные по типу дарственных надписей: «Моей царевне» (1913–1915); «Руси» (1915). Однако и любой другой мужчина имеет множество возможностей проявить нежность и внимание к женщинам через взгляд и жест (ритуальный поцелуй руки, ласковый взгляд, помощь в поднесении тяжелой сумки и т. д.).

Женские слова, будь то собственные речи или песенные тексты, запоминаются мужчинами; у Есенина имеется указание на материнскую роль родоначальницы, о чем сообщено в подзаголовке: «Народная. Подражание песенке матери» (1924).

Отдельная тема – женщина как главный персонаж художественного произведения, порой озаглавленного женским именем («Анна Снегина», «Как должна рекомендоваться Марина», «Клавдии Александровне Любимовой» и др.) или названного по статусу женщины, ее возрасту или родству с автором, трансформации в девичье обличье («Королева», 1913–1915; «Молитва матери», 1914; «Старухи», 1915; «Плясунья», 1915; «Колдунья», 1915; «Русалка под Новый год», 1915). Некоторые стихотворения названы по первой строчке, содержащей женское имя (особенно это касается дарственных «стихов на случай», стихотворных записей в женских альбомах и т. п.): «Любовь Столица, Любовь Столица…». Перечень женских образов (человеческих и сверхъестественных) в лирике Есенина можно продолжить; показательно, насколько он разносторонен.

Важно повествование героине, выведенной уже в первой строке безымянного текста («Хороша была Танюша, краше не было в селе…», 1911; «Матушка в Купальницу по лесу ходила…», 1912; «Шаганэ ты моя, Шаганэ…», 1924). У Есенина имеются также условно называемые «стихи на случай», сочиненные в честь женщины или даже девочки и иногда помещенные в альбом (ср. жанр «альбомных стихов»), в которых женское имя включено в заглавие или упомянуто в первой строке: «Любовь Столица, Любовь Столица…», 1915; «Как должна рекомендоваться Марина», 1924; «Клавдии Александровне Любимовой», 1924; «Милая Пераскева…», 1924.

В женском обличье также выступают большая Родина и «малая родина» под пристальным взглядом мужчины, зовущего ее («Гой ты, Русь, моя родная…», 1914; «Черная, потом пропахшая выть…», 1914). Однако это не общее правило: например, «О Русь, взмахни крылами…» (1917) скорее похожа на ангела, соответственно своему чину не имеющего пола. Женщина же, скорее всего, представила бы ту же самую абстракцию в мужском облике (например, если бы речь зашла об Отчизне). Естественно, идеальной женщиной представлена Богородица в непосредственном обращении поэта к ней в первой строке стихотворения («О Матерь Божья…», 1917). Извечная спутница поэта выступает в качестве непостоянной и изменчивой женщины («О муза, друг мой гибкий…», 1917). Очевидно, в какой-то мере это дань мужского внимания к женщине или хотя бы естественного «гендерного» интереса к ней со стороны представителя противоположного пола.

Обращения Есенина к мужчинам наблюдаются, как правило, в других жанрах (кроме посвящений и дарственных надписей), и вызваны они действенной реализацией идеи побратимства, очень важной для него как поэта, творческой личности и вообще мужчины (см. ниже).

Мать как женский идеал глазами мужчины, естественным образом противопоставленный им себе

Образ матери в произведениях Есенина многопланов. Сыновнее обращение к матери или речь о ней – родной или абстрактной – звучит уже в названиях произведений: «Молитва матери» (IV, 71 – 1914); «Письмо матери» (I, 179 – 1924); «Письмо от матери» (II, 126 – 1924); «Форма. 2. Народная. Подражание песенке матери» (IV, 192 – 1924); изредка – в первых строчках, выполняющих роль заглавия: «Матушка в Купальницу по лесу ходила…» (I, 29 – 1912).

Естественно, для Есенина, как и для любого писателя, образ матери оказывается реально-биографическим. В ее художественном облике запечатлены поведенческие и портретные черты родной матери – Татьяны Федоровны Есениной (в девичестве Титовой), жительницы с. Константиново Кузьминской вол. Рязанской губ. и уезда. Соответственно, обращаясь к изучению есенинского образа матери, мы будем сопоставлять художественные и эпистолярные строки писателя с воспоминаниями его современников, с сообщениями старожилов-односельчан, со строками писем прототипа (то есть самой родительницы поэта) и с упоминаниями о ней в переписке других лиц.

Центральным женским персонажем у Есенина становится образ матери. К реальной матери поэт обращается в письмах: «Дорогая мамаша, свяжи, пожалуйста, мне чулки шерстяные и обшей по пяткам» (VI, 87 – 1916). Ей же передает приветы в письмах к сестрам, постоянно думает о ней: «Отцу и матери тысячу приветов и добрых пожеланий»; «Привет Шуре, отцу, матери и деду»; «Жива ли мать?» (VI, 148, 216, 156) и др.

Лексически образ матери в подавляющем числе произведений выражен суровым и лаконичным словом мать, отражающим строгую суть мужского подхода к женщине-родительнице. В единичных случаях, относящихся к раннему творчеству и ограниченных рамками 1912–1916 гг., употреблены лексемы матушка (I, 29 – «Матушка в Купальницу по лесу ходила…», 1912), мама (IV, 53 – «Бабушкины сказки», 1913–1915) и мамаша (VI, 87 – письмо, 1916). Во всех данных случаях речь идет о матери, рассматриваемой с точки зрения лирического героя, являющегося «поэтической ипостасью» Есенина. Иначе обстоит дело с образом матери, приходящейся родительницей дворянке. Так, заглавная героиня поэмы «Анна Снегина» (1925) восклицает: «Ах, мамочка, это он!» (III, 167). Получается, что конкретная лексема, манифестирующая образ матери (вне зависимости от внутреннего наполнения образа), служит выявлению социальной сути персонажа.

Сходный с авторской «материнской терминологией», лексический ряд дериватов от слова «мама» – маменька, мамка, мать – наблюдается в частушечных произведениях («частушках», «прибасках», «страданьях»), записанных и опубликованных Есениным в 1918 г.: «Маменька ругается, // Куда платки деваются»; «Ищи, мамка, жениха, // Хорошее место!», «За страданье // Мамка брóнит»; «Я не сам милашку сватал – // Отец с матерью ходил», «Ай, мать брóнится, // И отец брóнится», «Нас священник не венчает, // Мать совету не дала», «Ай, мать, ай, мать, // Накой меня женишь?» (VII (1), 319, 326, 327, 323, 334, 323, 335).

Аналогичные лексемы – слово «мать» и его производные, иногда с эпитетами родства – звучат в частушечных текстах, зафиксированных сестрами Екатериной и Александрой Есениными в с. Константиново в 1927 г.: «Маменька ругается, // Куда платки деваются»; «Мать последнюю корову // На румынки продала», «Я бужу родную мать, // Она не просыпается. // Ты вставай, родная мать, // Со мной горе горевать»[857]857
  Частушки родины Есенина – села Константинова / Собрали Е. и А. Есенины; Предисл. Н. Смирнова. М., 1927 // «У меня в душе звенит тальянка…». С. 102, 118, 129.


[Закрыть] и др.

В частушках с. Константиново конца ХХ – начала ХХI века отражено народное отношение к матери, проявленное в родственных лексемах при обращении и описательных конструкциях: «У тебя, у молодца, // Нет ни мати, ни отца»; «Моя матушка Елена // В поле цветик сорвала»; «Уважу матери твоей», «Я гуляла – мать не знала, // Кто-й-то маменьке сказал»; «Меня маменька учила»; «Не жени меня, маманя»; «Купи, мамка, мне платок».[858]858
  «У меня в душе звенит тальянка…». С. 165, 241, 265, 135, 267, 207, 175.


[Закрыть] Лексический ряд, относящийся к семантическому полю «матери», здесь более разнообразен: он включает и устарело-возвышенные, и диалектные формы. Большее тематически-словесное разнообразие (по сравнению с записями поэта и его сестер) обусловлено существенно большим корпусом текстов, записанных главным хранителем музейных фондов Л. А. Архиповой.

Сопоставление лексических дериватов, указывающих на фигуру матери, демонстрирует словесное постоянство и преемственность этого образа в частушечных текстах и выводит его на передний план. Обилие «материнских лексем», в большом ряде случаев являющихся обращением к женщине-родительнице, показывает важность этого образа для народа, необходимость для каждого человека.

Интерес к жизни матери, стремление узнать ее дела, память и постоянная дума о ней высказаны в вопросах к сестре и в непосредственном обращении к ней: «Что поет теперь мать за куделью?» (I, 242 – «Я красивых таких не видел…», 1925); «Я вспомнил тебя, дорогую, // Моя одряхлевшая мать» (I, 219 – «Заря окликает другую…», 1925).

Представление о наследуемости отдельных, типично женских черточек матери в ее дочерях сквозит в строке: «Ты запой мне ту песню, что прежде // Напевала нам старая мать» (I, 245 – 1925).

Конкретные биографические черты матери возводятся до уровня обобщения и ее облик предстает как национальный женский тип – это мудрая старушка с палочкой в руке, вечно ожидающая разбросанных по свету взрослых детей: «Пишут мне, что ты, тая тревогу, // Загрустила шибко обо мне, // Что ты часто ходишь на дорогу // В старомодном ветхом шушуне» (I, 179 – «Письмо матери», 1924); «Костыль свой сжимая в руке» (I, 219 – «Заря окликает другую…», 1925). В ее мечтаниях предстают типично материнские ценности – находиться в кругу большой патриархальной семьи, ощущать себя старшей хозяйкой, управлять домашними делами и нянчить внуков: «То у меня // Была б теперь сноха // И на ноге // Внучонка я качала» и «Я б заставляла // Прясть // Твою жену, // А ты как сын // Покоил нашу старость» (II, 127, 129 – «Письмо от матери», 1924).

Мать в представлении Есенина – всегда умудренная житейским опытом пожилая женщина, поэт подчеркивает и даже усиливает серьезный возраст матери: «Ты жива еще, моя старушка?» (I, 179 – «Письмо матери», 1924); «Стара, должно быть, стала» (II, 89 – «Возвращение на родину», 1924); «Моя одряхлевшая мать» (I, 219 – «Заря окликает другую…», 1925); «Напевала нам старая мать» (I, 245 – «Ты запой мне ту песню, что прежде…», 1925). В изображении Есенина мать и сама обладает склонностью преувеличивать свою старость: «Стара я стала // И совсем плоха» (II, 127 – «Письмо от матери», 1924).

Ученые пытаются объяснить причину этого усиленно-геронтологиче-ского образа матери-старушки (в 1924–1925 гг. Т. Ф. Есениной было 49–50 лет; даты ее жизни – 1875–1955). Современный литературовед О. Е. Воронова полагает, что в есенинском «Письме матери» в главной героине переплетены биографические черты матери и бабушки поэта – подобно пушкинской «старушке» в «шушуне», в которой художественно обобщены черты его духовных кормилиц – няни Арины Родионовны Яковлевой и бабушки Марии Алексеевны Ганнибал[859]859
  См.: Воронова О. Е. Пушкин и Есенин как выразители русского народного самосознания // Пушкин и Есенин: Есенинский сб. Вып. 5. М., 2001. С. 51.


[Закрыть] (см. также главу 15).

По нашему мнению, есенинский образ матери-старушки восходит к фольклору (в частности, к волшебной сказке). Есенин мог обратить внимание на однотипность обрисовки героини-родительницы в сказочных зачинах собрания «Народных русских сказок» А. Н. Афанасьева: «Жили-были старик да старуха. У старика со старухою было три дочери»; «Жили себе дед да баба; дед овдовел и женился на другой жене, а от первой жены осталось у него девочка»; «Жил-был старик да старуха; детей у них не было. Уж чего они не делали, как ни молились Богу, а старуха все не рожала»; «Жил себе дед да баба, у них был один сыночек Ивашечко; они его так-то уж любили, что и сказать нельзя!»; «Жили старичок со старушкою; у них была дочка да сынок маленький»[860]860
  Афанасьев А. Н. Народные русские сказки: В 3 т. М., 1957. Т. 1. С. 140. № 95; С. 156. № 103; С. 166. № 105; С. 173. № 108; С. 185. № 113.


[Закрыть] и др. Безусловно, Есенин также слышал от односельчан (в первую очередь – от матери) народные сказки своей «малой родины», в которых тоже имелись подобные зачины о матери-старушке.

Интересно, что Есенин подсказал возможность такой трактовки, включив в лирику образ матери «из сказочной поры» детства (точнее, из жанра былички): «А мать – как ведьма // С киевской горы» (II, 150, 151 – «Метель», 1924). В рязанском фольклоре имеется мотив полета колдуний на местное подобие Лысой горы под Киевом и ночных проделок там: «У нас тогда Ромашкин бугор был, они туда плясать собирались. И знаешь, откель прилетали? Из Киева прилетали…»[861]861
  Записи автора. Тетр. 7. № 39 – Нуштаева Анфиса Ивановна, 1915 г. р., д. Назаровка (б. Завидово) Чучковского р-на, 01.07.1990.


[Закрыть] Реальным сюжетообразующим зерном также послужило умение Т. Ф. Есениной заговаривать некоторые болезни, что могло расцениваться односельчанами как знахарство, т. е. почти как колдовство (см. ниже).

Мать осмысливается взрослым сыном как воспитательница детей и хозяйка дома; однако сын то согласен быть объектом материнской заботы, то отказывается от нее: «И молиться не учи меня. Не надо!» (I, 180 – «Письмо матери», 1924); «Разбуди меня завтра рано, // О моя терпеливая мать!» (I, 115 – 1917) и «Только ты меня уж на рассвете // Не буди, как восемь лет назад» (I, 180 – «Письмо матери», 1924). По мнению современного исследователя, мать мыслит более частными категориями дома – в противовес сыну, поднявшемуся до обобщений мира.[862]862
  См.: Станкеева З. В. Национальное своеобразие поэзии Есенина. Пермь, 1994. С. 58–59.


[Закрыть]

Мать выступает хранительницей очага и, более того, сберегательницей вечных устоев мира. Обыденность и будничная повторяемость неторопливых событий ее жизни служат гарантией сыновнего спокойствия. Если привычная картина с главным лицом – матерью – исчезает, это воспринимается поэтом как сигнал бедствия: «И на крылечке не сидит уж мать, // Кормя цыплят крупитчатою кашей» (II, 89 – «Возвращение на родину», 1924).

Мать – женский идеал и порой единственная поддержка для сына: «Ты одна мне помощь и отрада, // Ты одна мне несказанный свет» (I, 180 – «Письмо матери», 1924). Мать – источник трогательной лиричности есенинской поэзии, элегической тональности стихотворений и «маленьких поэм»: «“Здорово, мать! Здорово!” – // И я опять тяну к глазам платок» (II, 92 – «Возвращение на родину», 1924). По мнению современного литературоведа З. В. Станкеевой, «Образ матери идеален. Он мера нравственной высоты и одновременно мера отклонения от нее…».[863]863
  Там же. С. 67.


[Закрыть]

Несмотря на свою идеальность, образ матери относится к разряду женских образов; поэтому по причине противопоставления «мужчина – женщина» возможны мировоззренческие конфликты. У Есенина они сводятся в первую очередь к противопоставленности «поэта» как мужского типа, «посвященного» и матери как женщины, профанного типа: «Но только лиры милой не отдам. // Я не отдам ее в чужие руки, – // Ни матери, ни другу, ни жене» (I, 97 – «Русь советская», 1924).