Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"

Увековечение личности в культовой скульптуре

Издревле известна идея «сотворения кумира», изготовления «деревянного идола», «каменного бога», выбора места поклонения божеству и обустройства священной площадки. Мужские качества проявляются и в выборе духовного руководителя, кумира-учителя, в сакрализации эталонной личности. Из идеи ориентации на обожествляемого предшественника следует возведение истоков собственной «профессиональной родословной» к великому творцу, стремление к творческо-биографической преемственности. Избрав для себя в качестве образца и эталона успешного литературного пути Пушкина, Есенин относился к нему двояко: с одной стороны – «Ты был повеса, // Как я сегодня хулиган»; с другой – «А я стою, как пред причастьем» и «Я умер бы сейчас от счастья, // Сподобленный такой судьбе» (I, 203 – «Пушкину», 1924).

Наградой для творческой личности Есенин считал почитание народом и возвеличивание в памятнике: «И в бронзе выкованной славы // Трясешь ты гордой головой» и «Чтоб и мое степное пенье // Сумело бронзой прозвенеть» (I, 203, 204 – «Пушкину», 1924). Мечта о собственном посмертном воплощении в «вечном материале», о подобии реинкарнации в скульптуру звучала неоднократно у Есенина: «И будет памятник // Стоять в Рязани мне» (II, 161 – «Мой путь», 1925). Однако далее поэт гордо отказывается от только что высказанного желания: «Нет, // Не ставьте памятник в Рязани!» (II, 162 – «Мой путь», 1925).

Современники не заметили скромности Есенина и, наоборот, запомнили его мечту о памятнике. А. Б. Мариенгоф сообщил юношеские мечтания Есенина о творческом признании: «Говорил им, что еду бочки в Ригу катать. <…> А какие там бочки – за мировой славой в Санкт-Петербург приехал, за бронзовым монументом…»[963]963
  Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 307–308.


[Закрыть] И. Г. Эренбург передал суждение Есенина о Маяковском и отношение к монументу в честь поэта: «Он проживет до восьмидесяти лет, ему памятник поставят… (Есенин всегда страстно желал славы, и памятники для него были не бронзовыми статуями, а воплощением бессмертия.) А я сдохну под забором, на котором его стихи расклеивают. И все-таки я с ним не поменяюсь».[964]964
  О Есенине. С. 588.


[Закрыть] Варвара Кострова привела высказывание Есенина, сделавшего наблюдение во время заграничного турне: «В Америке до сих пор спорят, достоин ли Эдгар По памятника или нет».[965]965
  Кострова В. Указ. соч. С. 293.


[Закрыть]

В творчестве Есенина имеется и шутливое двустишие, показывающее также ироническое отношение поэта к идее установки монумента: «Я памятник себе воздвиг из пробок, // Из пробок вылаканных вин!..» (IV, 491).

В мечте о собственном памятнике Есенин опирался на мнение народа, и у него, выходца из крестьянской среды, действительно имелись веские основания полагать скульптуры мерилом поклонения родоначальникам и почитания культа предков. Есенин неоднократно удостоверился опытным путем, каким «вещественным», «опредмеченным» способом закрепляется в народной памяти ритуальное поклонение «культурному герою». Об этом свидетельствовал полуанекдотический случай с Есениным – в разговоре с извозчиком, знает ли он Пушкина и Гоголя, тот ответил, что знает «чугунных» (описан И. И. Старцевым и А. Б. Мариенгофом;[966]966
  См.: Старцев И. И. Мои встречи с Есениным // Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников. С. 274; Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги. С. 416.


[Закрыть] подробнее см. в главе 15).

Есенин ощущал себя достигшим славы: «Что в далеком имени – Россия – // Я известный, признанный поэт» (I, 255 – «Никогда я не был на Босфоре…», 1924); «Наплевать мне на известность // И на то, что я поэт» (I, 291 – «Мелколесье. Степь и дали…», 1925).

Показательно, что современники усматривали определенную монументальность во внешности Есенина и предполагали возможность лепить скульптуры с фигуры поэта. Так, Н. А. Павлович размышляла: «И в Герасимове, и в Есенине, даже в их внешнем облике были сильно выражены народные русские черты. Оба поэта хорошо подошли бы для скульптурной группы – рабочий и крестьянин. В лице и фигуре Есенина, в его повадках и манере говорить, даже в улыбке, то застенчивой, то озорной, многое было от рязанского крестьянина».[967]967
  О Есенине. С. 263.


[Закрыть] Однако Есенин мечтал о собственном памятнике, а не о себе как о скульптурном прообразе.

Мечта Есенина об увековечении в монументе нашла свою реализацию. Сначала гроб с телом поэта обнесли вокруг памятника Пушкину на Тверском бульваре близ Страстного монастыря (а это именно те две реликвии, к которым при жизни обращался Есенин в стихотворении «Пушкину» и в действии почти ритуального характера – при написании вызывающих стихов на монастырских стенах). Потом среди пожеланий «в связи с увековечением памяти Есенина» в книжечке «Памятка о Сергее Есенине» (1926) было обозначено под пунктом 4: «Поставить памятник С. Есенину в Москве».[968]968
  Памятка о Сергее Есенине. 4/Х – 1895 – 28/XII – 1925. Автобиографии Есенина – Смерть Есенина – Библиография – Иконография – Факсимиле / Сост. В. И. Вольпин. М., 1926. С. 50.


[Закрыть] Действительно, в Москве, Рязани, Спас-Клепиках, с. Константиново, с. Дивово, Санкт-Петербурге, Туле, Орле, Липецке и других городах и поселках по прошествии разного времени были установлены памятники и парковые скульптуры и названы улицы в честь Есенина.

Мотив жизненного увядания и похороны по-мужски

Есенину были свойственны оглядка на прошлое и мотив постепенного угасания, увядания, надломленности. Содержание этого фольклорного мотива прояснил А. Н. Веселовский в статье «Психологический параллелизм и его формы в отражениях поэтического стиля» (1898) на материале свадебной поэзии с выводом о сущности «символики топтанья или ломанья».[969]969
  Веселовский А. Н. Историческая поэтика. М., 1989. С. 117.


[Закрыть] А. Н. Веселовский пришел к утверждению: «В сущности цветок безразличен, важен акт срывания…»[970]970
  Там же. С. 114.


[Закрыть] В отношении дерева он сделал наблюдение: «Дерево сохнет – человек хиреет».[971]971
  Там же. С. 115.


[Закрыть]

Есенину, безусловно, была знакома фамилия Веселовского и его научные труды. Даже в дружеских беседах мелькает это имя; так, Н. Д. Вольпин рассказывала поэту о литературоведческих занятиях в 1919 г.: «Год назад я как студийка неких “Курсов экспериментальной педагогики” по его <наставника> заданию делала доклад о роли в поэзии параллелизма образов. Исходить мне предложено было из статей (он дал мне их сам) Веселовского и чьих-то еще».[972]972
  Как жил Есенин: Мемуарная проза / Сост. А. Л. Казаков. Челябинск, 1991. С. 240.


[Закрыть]

Мотив заламывания растения особенно характерен для свадебных песен довенчального цикла, в которых он характеризует состояние просватанной девушки, готовящейся к «ритуалу перехода», означающего перемену статуса и соответственно символическую смерть девичества ради возрождения в замужестве. В довенчальных обрядовых песнях понятие «ломать» представлено глаголами «поломал» («приломата», «заломана», «сломить» и т. д. – «Калинушку ломали»), «Черная смородина зеляна. // Эй заломана ой люли», «Росла в саду мята, // А вся поломата», «В огороде мята // Да вся-вся распримята», «Уродилась мята // Вся наперемята» и др.[973]973
  См.: Самоделова Е. А. Рязанская свадьба: Исследование обрядового фольклора / Рязанский этнографический вестник. 1993. С. 67, 69. Гл. «Образ дерева без верхушки в свадебной песне сироте и мотив заламывания растения».


[Закрыть]

В духе фольклорной поэтики созданы есенинские строки: «Кажется мне – осыпаются липы, // Белые липы в нашем саду» (I, 280 – «Снежная замять дробится и колется…», 1925); «Цветы мне говорят – прощай, // Головками склоняясь ниже» (I, 293 – 1925).

На скрытом, но подразумеваемом параллелизме «увядание растения – увядание человека» построены стихи: «Скоро белое дерево сронит // Головы моей желтый лист» и «Срежет мудрый садовник-осень // Головы моей желтый лист» (II, 77, 80 – «Кобыльи корабли», 1919); «Ах, увял головы моей куст» (I, 154 – «Хулиган», 1919); «Увяданья золотом охваченный, // Я не буду больше молодым» (I, 163 – «Не жалею, не зову, не плачу…», 1921); «Увядающая сила! // Умирать так умирать!» (I, 222 – «Ну, целуй меня, целуй…», 1925).

В устно-поэтическом произведении подчас отсутствует один из двучленов психологического параллелизма, а именно увядающее растение, и выходит на первый план человек, уподобленный этому растению: «А я по ней сохну, вяну, // Слезы льются, не прогляну».[974]974
  Частушки родины Есенина – села Константинова. Собрали Е. и А. Есенины // «У меня в душе звенит тальянка…». С. 98 (запись 1927 г.).


[Закрыть] Кроме того, поэтика фольклора допускает пропуск растительного объекта сравнения в параллелизме – и в результате становится возможным представление об абстрактном «увядании красоты», как это звучит в «страдании», распеваемом на родине Есенина: «Как гулять // С тобою стала, // Красота моя // Увяла».[975]975
  Там же. С. 295.


[Закрыть]

Кризисы личности цикличны, они повторяются с увеличением возраста и свидетельствуют о зрелости души.

В сознании Есенина бродила мысль устроить имитацию собственных похорон. Такая идея является архетипической, в качестве «бродячего сюжета» она фигурирует в ряде произведений мировой литературы, где имитаторами собственной смерти оказываются мужчины: Боккаччо «Декамерон» (8 новелла третьего дня); Александр Дюма-отец «Граф Монте-Кристо» (Эдмон Дантес для исчезновения по морю из тюремного замка Иф в мешке-саване; он же придумал и воплотил идею вроде бы смертельного отравления Валентины) и «Сорок пять» (шут Шико); Э. Л. Войнич «Овод» (Артур якобы погиб); Мэри Стюарт «Тайна семи холмов» (мифологический персонаж Мерлин); Н. Г. Чернышевский «Что делать?» (Лопухов будто бы бросился с моста в реку); Артур Конан Дойл (Шерлок Холмс в состязании с профессором Мориарти); Майн Рид «Всадник без головы» (Морис посоветовался со стариком-охотником); Эйвин Болстад «В полночь является привидение» («рождественский рассказ» написан после гибели Есенина и повествует о Пере Гранбаккене – разоренном наследнике пущенной с молотка усадьбы, притворившемся привидением и произносящем «замогильным голосом: “Я дух Гудлейка-изгнанника, и нет мне покоя в могиле!”» и вопрошающего при лечении: «Убили вы человека, и ладно. Зачем же еще мучить его после смерти?»[976]976
  Болстад Э. Без маски / Пер. с норвеж. Л., 1961. С 112.


[Закрыть]); В. Короткевич «Дикая охота короля Стаха». Эти примеры можно продолжить; они подтверждают высказанное в «Поэтике сюжетов» А. Н. Веселовского мнение о том, что «roman d’aventures писался унаследованными схемами».[977]977
  Веселовский А. Н. Историческая поэтика. Л., 1940. С. 501.


[Закрыть] Естественно, Есенину как мужчине была близка «литературная реализация» архетипа «мнимых похорон» именно в ее «мужской ипостаси».

В устной народной поэзии «во всех сказочных вариантах птица уносит на тот свет с последующим возвращением не настоящего, а лишь „мнимого покойника“ (СУС 936* = АА*936), „готовность же к подобному переходу символизируется всегда однозначно – заворачиванием в шкуру животного“, что свидетельствует о реликтовых формах „представлений о приобретении покойным облика своего тотема“.[978]978
  Еремина В. И. Ритуал и фольклор. Л., 1991. С. 28.


[Закрыть] Также в фольклоре известна и «женская разновидность» этого архаического типового сюжета: «Оживающая покойница – главное действующее лицо в новеллистических сказках сюжетного типа “Мнимоумершая” (СУС 885 А)».[979]979
  Разумова И. А. Сказка и быличка (Мифологический персонаж в системе жанра). Петрозаводск, 1993. С. 44.


[Закрыть] В с. Константиново бытует народная песня литературного происхождения и возникновения приблизительно в 1920-е годы – «Плохо бабе, если муж…» про Вавилу, которого жена хотела повесить пьяного, а вместо него в петле оказалась «лохань старая, худая».[980]980
  Записи автора. Тетр. 8а. № 498 – Титова Мария Ивановна, 1924 г. р., с. Константиново, 13.09.2000.


[Закрыть] В глубинном и, вероятно, изначальном смысле имитация собственных похорон восходит к мифологической идее умирающего и воскресающего божества, известного по календарным мифам античности и восточнославянским ритуалам (в частности, по ритуальной игре «Похороны Костромы» и по поверью о царстве Лукоморье, в котором люди умирают в осенний Юрьев день и воскресают в аналогичный вешний), по житию умершего и воскрешенного Иисусом Христом Лазаря.[981]981
  См.: Еремина В. И. Ритуал и фольклор. Л., 1991. С. 123 и 122 (с отсылкой: Успенский Б. А. Филологические разыскания в области славянских древностей. М., 1982. С. 146).


[Закрыть]

О Лазаре Есенин дважды писал в 1923 г. (очевидно, оба раза в связи с заграничным турне) – 1) в неопубликованной при жизни редакции «Железного Миргорода»: «…вечная, раздирающая душу на российских полях, песня грязных, больных и искалеченных людей про “Лазаря”» (V, 267); 2) в автобиографии (применительно к бабке) – «Дома собирала всех увечных, которые поют по русским селам духовные стихи от “Лазаря” до “Миколы”» (VII (1), 11). Еще раз Есенин упомянул «Лазаря» в автобиографии 1924 г.: «Часто собирались у нас дома слепцы, странствующие по селам, пели духовные стихи о прекрасном рае, о Лазаре, о Миколе и о Женихе, светлом госте из града неведомого» (VII (1), 14).

И. В. Грузинов вспоминал, как Есенин подговаривал его участвовать в розыгрыше-фальсификации собственных похорон:

1925 г., ноябрь. Есенин возбужден… Вскинув правую руку, как деревенский оратор:

– Напиши обо мне некролог.

– Некролог?

– Некролог. Я скроюсь. Преданные мне люди устроят мне похороны. В газетах и журналах появятся статьи. Потом я явлюсь. Я скроюсь на неделю, на две, чтобы журналы успели напечатать обо мне статьи. А потом я явлюсь.

Вскрикивает:

– Посмотрим, как они напишут обо мне! Увидим, кто друг, кто враг![982]982
  См.: Грузинов И. В. С. Есенин разговаривает о литературе и искусстве. М., 1926.


[Закрыть]

Как аналогичный розыгрыш собственной мнимой смерти, превратившейся в реальную, выступает повествование С. А. Клычкова, приведенное в «Двух словах о Есенине» Виктора Ардова: будто Есенин «любил привлекать к себе внимание» и задумал самоубийство «как прием для создания очередного шума вокруг имени поэта», почему и решил повеситься понарошку, чтобы Вольф Эрлих его вынул из петли. Вариантом этой версии – Есенин повесился по неосторожности, решив устроить розыгрыш, – является повествование о другом разыгрываемом адресате – супружеской паре Устиновых, которые не успели вовремя на помощь. Еще одна современница поэта – Н. М. Гарина (наст. фамилия Гарфильд, 1873–1927) – в мемуарах трактовала гибель Есенина как неудачный розыгрыш[983]983
  См.: Гарина Н. «Неужели это все правда?» // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина. С. 244.


[Закрыть] (публикатор воспоминаний Виктор Кузнецов считает их лжемемуарами; подробнее см. в главе 16).

Видимо, такая установка на невероятность самой возможности реальной смерти Есенина объяснялась не только его молодостью, но и подсознательным размещением фигуры гениального поэта где-то в призрачной области обитания обожествляемых кумиров – своеобразных «небожителей», которые вечны и бессмертны.

Немного итогов

Есенин интересен как знаковая личность. Он, что называется, собственными руками создал образ поэта из народа. И народ отплатил поэту горячей любовью: Есенин стал поистине «народным героем» – неофициальным, но фольклорным, ибо его фигура запечатлена в устно-поэтических повествовательных жанрах (анекдотах, быличках, преданиях, страшных гаданиях, вызываниях духов и т. д.), возникли «ответы» на его стихи и созданы песенные переделки.[984]984
  См. об этом: Самоделова Е. А. Сергей Есенин и его поэзия как объект фольклоризации // Наследие С. А. Есенина на рубеже веков (к 105-летию со дня рождения): Межвуз. сб. науч. трудов. Рязань: РГПУ, 2000. С. 111–125.


[Закрыть]

На протяжении его жизненного пути поведенческие стереотипы менялись в соответствии с трансформацией индивидуального мировоззрения, однако заложенные в них архетипы продолжали существовать, приходя на смену один другому и чередуясь, либо оставаясь «красной нитью» его дерзновенного характера. Изучение фигуры Есенина в разнообразии его действований и совершаемых актов укладывается в новую перспективную задачу, выдвигаемую современным литературоведением: «Перспективу изучения форм поведения естественно усмотреть в создании типологии личности, преломленной художественным творчеством».[985]985
  Мартьянова С. А. Указ. соч. С. 198.


[Закрыть]

Есенин жил в эпоху, когда в художественной среде была высока культура собственного представления, формировалось создание личного оригинального имиджа, культивировалась самореклама, практиковалось сознательное моделирование биографии, выставлялась напоказ режиссура индивидуальной жизни как спектакля в театре одного актера. Исследователи убеждены в том, что «формы поведения людей и неповторимо индивидуальны, и обусловлены эпохально, социально, национально».[986]986
  Там же.


[Закрыть] В. Г. Шершеневич, один из основателей имажинизма, в теоретической книге «2х2=5. Листы имажиниста» (1920), провозглашал в пункте 35: «Имажинизм есть первое проявление вечномужского. <…> До сих пор покоренный мужчина за отсутствием героинь превозносил дур; ныне он хвалит только самого себя».[987]987
  Шершеневич В. Г. 2×2=5. Листы имажиниста. М., 1920. С. 15.


[Закрыть]

Из архетипичности поведения складывались стереотипы. Личная агрессивность и наступательность как ведущая линия поведения, напористость как основа характера соответствовали эпохе смены социально-политического строя и череды войн и революций. Стремительное изменение имиджа как необходимой «смены декораций», всяческое «пробование себя», ужива-ние противоположностей в одном лице – все это являлось выражением «национального характера» и в некотором роде «народного типа» в его мужской ипостаси.

Автор исследования стремился быть объективным в оценке мужских традиционных и личностных качеств Есенина. Однако помня постулат о том, что мужчину мужчиной делает женщина (в отсутствии женского общества вопрос о поле не актуален), и увидев огромное участие есенинских жен и подруг в его судьбе, автор рад представить свое женское видение проблемы и высказать женскую точку зрения.

С концепцией «мужской сущности» тесно связана проблема выдвижения выдающегося литератора в «короли писателей». Невзирая на устроенное Есениным и уже состоявшееся в Харькове избрание Велимира Хлебникова Председателем Земного Шара, М. О. Цетлин в статье-рецензии «Сергей Есенин. Пугачев» (1922) заново выдвинул идею выборов в «короли поэтов», отреагировав таким своеобразным способом на публикации, затрагивающие эту тему: «Когда кто-нибудь из “эмигрантских” критиков позволил себе усомниться в таланте Есенина – “Накануне” возмутилось: как смеют развенчивать того, кто признан первым поэтом 150-ю миллионами населения России. <…> Почему же не устроить выборы первого русского поэта? // При таких выборах Есенин имеет шансы стать русским принцем поэтов. <…> Обязанности представительства его бы тоже не испугали, недаром он воспевает цилиндры и фрак…» («Русское зарубежье о Есенине: В 2 т.». М., 1993. Т. 2. С. 21). Аналогичное предложение высказала Н. И. Петровская в рецензии «С. А. Есенин. Собрание стихов и поэм» (1922): «В сборнике есть самоцветы чистой воды, перлы будущей короне поэта: (…Если он сумеет носить ее!..)» («Русское зарубежье о Есенине: В 2 т.». М., 1993. Т. 2. С. 26–27). Эти публицистические примеры наглядно показывают отношение современников к Есенину как к поэтическому кумиру множества читающей публики.

Глава 6. Поэтизация телесности: способы организации «Поэтики тела»

«Телесно осуществленный символ»

Исследователи творчества Есенина, рассуждая о его поэтическом мире, считали его наполненным космической, растительной и зоо(орнито)морфной символикой. Соответственно литературоведы находили «двойников» поэта, его alter ego в образах человека-клена, человека-волка и черного беса; демиургическую роль творца художественной Вселенной, своеобразную божественную ипостась улавливали в образе пророка-поэта; литературные маски усматривали в личинах скомороха, странника (калики перехожей), пастуха, крестьянского сына, хулигана, героя-любовника и франта сродни дворянчику из Пушкинской эпохи; исторические перевоплощения видели в слиянии лирического героя и Пугачева, Номаха и т. д. «Авторское Я» Есенина получалось действительно многогранным, отражающим сложную природную бытийственность и вселенскую многомерность. Есенинское «авторское Я» вобрало в себя череду исторических, социальных и биологических ролей человека. Однако мозаичная множественность ликов есенинского лирического героя и автора-повествователя не искажается в кривых зеркалах, не подчиняется отраженному свету волшебного стекла, не рассыпается на мелкие осколки разбитого вдребезги.

Напротив, индивидуально-авторское лицо создателя задушевной поэзии и своеобразной элегической прозы всегда узнаваемо, под какими бы личинами оно ни было нарочито скрыто! Проблема многоликой сущности автора как самостоятельного персонажа, которым можно увлечься не менее прочих, измышленных Есениным, пока рассматривалась на уровне суммирования множественности заявленных писателем характеров и художественных типов. При рассмотрении прямых авторских утверждений-уподоблений вроде «А люди разве не цветы?» (IV, 206 – «Цветы», 1924) акцент ставился на второй, «цветочной» части как на неожиданной, фигуральной и именно в силу своей метафоричности претендующей на художественную находку.

Мы же хотим заявить о равных правах в мире есенинской поэтики для чисто человеческой (людской) образности, обладающей собственной телесностью и облеченной в плоть. Именно она является отправной точкой для дальнейших сопоставлений, сравнений и даже полных уподоблений иным предметным и неовеществленным реалиям. На человеческой образности построены все олицетворения, из нее исходят полные и частичные мета морфозы, приводящие к превращениям в животных и растения. Космические ассоциации также возникают на сопоставлении с земным «тварным» миром. Ведь автор (помимо того, что он литератор) – прежде всего человек, он смотрит на мир человечьим взглядом, высказывает общечеловеческие суждения, говорит человеческим языком. На этой теоретической посылке строится вся мировая литература; как указывает О. М. Фрейденберг во «Введении в теорию античного фольклора. Лекции» (1939, 1941–1943), «…для писателя мир предстает в образе человека и человеческих переживаний или отношений…».[988]988
  Фрейденберг О. М. Миф и литература древности. М., 1998. С. 26.


[Закрыть]

И на высшей ступени развития цивилизации, по мнению современника Есенина и теоретика античности, одного из крупнейших мыслителей ХХ века А. Ф. Лосева (1893–1988), высказанному в монографии «Диалектика мифа» (1930), «личность есть всегда телесно данная интеллигенция, телесно осуществленный символ».[989]989
  Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1991. С. 75.


[Закрыть] По воспоминаниям Н. Д. Вольпин, Есенин говорил: «Все-таки первое дело для поэта – быть личностью. Без своего лица человека в искусстве нет».[990]990
  Как жил Есенин: Мемуарная проза / Сост. А. Л. Казаков. Челябинск, 1991.


[Закрыть]