Текст книги "Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций"

Другие мужские головные уборы: папаха и башлык

Единично встречаемые названия мужских головных уборов – это папаха и башлык. Пример первого: «Из кустов, в коротком шубейном пиджаке, с откинутой на затылок папахой, вынырнул высокого роста незнакомец» (V, 11 – «Яр», 1916).

Папаха – это «высокая меховая (с косматым мехом наружу) шапка»; известно в русском языке с 1-й половины XIX в., кавказское заимствование («не стану судить о человеке по его бараньей папахе», с прим. «так называются персидские шапки» – А. С. Пушкин «Путешествие в Арзрум», 1829 г.; первоначальная форма «папах» – М. Ю. Лермонтов «Демон», 1830–1840 гг.); форма «папаха» возникла на русской почве под влиянием «шапка»; по-видимому, кавказского или ближневосточного происхождения, необязательно тюркского (азербайджанское папаг – «мужская шапка», киргизское бапак и др.).[1397]1397
  См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 3.


[Закрыть]

Пример второго: «…подхватили скупщики и задергали башлыками» (V, 29 – «Яр», 1916).

Башлык – это «суконный остроконечный колпак с длинными концами, закрывающий голову и шею»; в русском языке известно с 1-й половины XVII в. («башалаки продают» – «Хожение» Котова в Персию, 1623 г.; «куплено… двои башлыки» – «Расходы Екатерины I», 1722 г.); в тюркских языках – производное от baš – «верх, голова» и суффикс – lyk – в названиях одежды.[1398]1398
  См.: Там же. Т. 1. С. 80.


[Закрыть]

Шляпа

Лексемой «шляпа» определяется демисезонный головной убор мужчины – в противовес женской «шляпке» (с уменьшительным суффиксом). Впервые слово «шляпа» у Есенина зафиксировано в юношеском письме, сопровождавшем фотографию: «Вот тебе наши спальни. Сидит в шляпе Тиранов…» (VI, 9 – К. П. Воронцову, 1912, с. Спас-Клепики).

Позже Есенин повторит дословно словосочетание «сидит в шляпе» применительно к Номаху с попыткой объяснить причину покрытой головы: «Он, по-видимому, только что вернулся. Сидит в шляпе» (III, 103 – «Страна Негодяев», 1922–1923). Вообще этот персонаж постоянно оказывается в шляпе: в прямом смысле – «Номах в пальто и шляпе» (III, 86), как вечно торопящийся человек; и в переносном – когда он с помощью надевания шляпы на противника маскирует его под себя, то есть переоформляет свой привычный облик, и оказывается «дело в шляпе» по известной поговорке – «Вбегают в комнату и выкатывают оттуда в кресле связанного по рукам и ногам. Рот его стянут платком. Он в нижнем белье. На лицо его глубоко надвинута шляпа. Чекистов сбрасывает шляпу, и милиционеры в ужасе отскакивают» (III, 114–115). Таким образом, шляпа оказывается своеобразным маркером, опознавательным знаком – правдивым или ложным в зависимости от ситуации (сравните – «сидит в шляпе Тиранов» и «глубоко надвинута шляпа» на Литза-Хуна вместо Номаха).

Есенин также неоднократно изображен на фотографиях в разных шляпах – в соломенной (VII (3), № 7, 96) либо фетровой или войлочной разнообразных фасонов (VII (3), № 6, 9, 17, 42, 43, 45, 46, 77, 87, 88, 90, 91, 97, 99, 100, 103). Если можно верно судить по репродукции, соломенную шляпу Есенин надевал в юности – в июле 1913 г., фотографируясь с отцом и дядей; позже он вновь обратился к ней в мае 1925 г. в Баку (на фотоснимке с В. И. Болдовкиным). Соломенные шляпы являлись привычным головным убором крестьян, защищавшим голову от солнца. Нередко сельские мужчины Рязанщины сами плели их из стеблей ржи или пшеницы в начале лета, когда гибкие хлебные побеги легко сминались и держали придаваемую им форму, будучи вплетены в каркас шляпы. Автор книги стал свидетелем плетения соломенных шляп разных фасонов жителем села Б. Озёрки Сараевского р-на Рязанской обл. В. И. Бузиным; имеются фотографии, запечатлевшие его внука – юношу И. А. Кобзева в начале 1980-х гг. в дедовском головном уборе.

Шляпы из сваленной шерсти – это проявление городской моды. Высота тульи фетровой шляпы увеличивалась по мере взросления Есенина: сравните приземистую шляпу 1913–1915 годов и высокую шляпу 1919–1920, 1923–1925 гг. на фотографиях. Большое количество фотоснимков поэта в шляпе обусловлено тем, что при его жизни этикет диктовал необходимость для мужчины появляться в обществе обязательно в головном уборе. Со слов Ю. П. Анненкова известно, какое смятение произвел Есенин в Ростове, когда посмел пройтись по городу без шляпы, что было расценено как эпатаж публики. Художник привел мнение ростовчан: «Есенин – пуля в Ростове, – шепнул мне сосед по стулу, – ходит по улицам без шляпы (в те годы это считалось почти неприличным), все на него смотрят…».[1399]1399
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 165. С. 315.


[Закрыть]

Известно, что шляпа – показатель самоидентификации мужчины; из-за своей формы она наполнена скрытым эротическим смыслом. Известны фаллические каменные и деревянные скульптуры – идолы языческих богов в шляпах, встречающиеся на Северо-Западе России и в степной зоне (вспомните «каменную бабу» в «Степи» 1888 г. А. П. Чехова и в Музее-заповеднике Коломенское в Москве). В «Степи. История одной поездки» А. П. Чехова пейзаж нанизан на зрительную вертикаль с мужской скульптурой-идолом: «Для разнообразия мелькнет в бурьяне белый череп или булыжник; вырастет на мгновение серая каменная баба или высохшая ветла с синей ракшей на верхней ветке, перебежит дорогу суслик, и – опять бегут мимо глаз бурьян, холмы, грачи…».[1400]1400
  Чехов А. П. Рассказы. Повести. Пьесы. М., 1974. С. 68.


[Закрыть]

Со шляпой также связаны этикетные жесты, отраженные в творчестве Есенина: «И, взяв свою шляпу и трость, // Пошел мужикам поклониться, // Как старый знакомый и гость» (III, 166 – «Анна Снегина», 1925). Соединение с тростью именно шляпы, выдержанной в духе североамериканского типажа (что воспринималось современниками вернувшегося из США Есенина как дань заграничной национальной моде), подметил М. В. Бабенчиков в последние годы жизни поэта: «Есенин 24–25 годов. Кофейный костюм, широкополая шляпа ковбоя, трость в крепко-сжатом кулаке…».[1401]1401
  ИМЛИ. Ф. 32 (фонд С. А. Есенина). Оп. 3. Ед. хр. 5. Л. 13 – Бабенчиков М. В. Есенин. Воспоминания. 1926. Машинопись с правкой редактора И. В. Евдокимова. Опубл.: Сергей Александрович Есенин. Воспоминания / Под ред. и с предисл. И. В. Евдокимова. М.: Госиздат, 1926.


[Закрыть]

Слово шляпа, обозначающее «головной убор с круглой тульей и полями», в русском языке известно с конца XVI в. («шляпа немецкая дымчата», 1589 г., у Бориса Годунова); заимствование из диалектов немецкого языка (средневерхненемецкое slappe, баварское Schlappe).[1402]1402
  См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 418.


[Закрыть]

Фуражка

Юношеская повесть «Яр», писавшаяся Есениным летом 1915 г. в Константинове, пожалуй, единственное произведение, в котором фигурирует фуражка. К ней прикреплена кульминация сюжетной линии, связанной с мельником Афонюшкой: он погибает из-за фуражки. Этот головной убор принадлежал его племяннику – мальчику Кузьке, погибшему от удара копытом смертельно раненного его выстрелом лося: «Пахло паленым порохом, на синих рогах случайно повисшая фуражка трепыхалась от легкого, вздыхающего ветра» (V, 37 – «Яр», 1916). Дальнейшая судьба Афонюшки попадает в зависимость от фуражки мальчика, которую мельник сделал своим фетишем: «Осунулся Афонька и лосиные рога прибил, вместе с висевшей на них фуражкою, около жернова»; «Карев смотрел, как на притолке около жернова на лосиных рогах моталась желтая фуражка»; «Что такую рваную повесили! – крикнула она со смехом, кидая под жернов фуражку, и задрожала… // – Фуражка, фуражка! – застонал Афонюшка и сунулся под жернов» (V, 38, 41–42 – «Яр», 1916).

Более того, фуражка (уже не Кузькина, а вообще как таковая) как-то незаметно становится грозным символом, предвестником близкой гибели любого человека, оказывающегося причастным к ней. Есенин никак не подчеркивает зловещий смысл фуражки, даже не намекает на скорую смерть персонажа, надевающего фуражку. Тем не менее незамедлительно происходит трагедия. Так, Аксютка, будто предчувствуя скорый конец, «надел фуражку и покачнулся от ударившего в голову хмеля» (V, 56 – «Яр», 1916) – и тут же был убит в драке с сотским. Его последние слова – стон, зовущий на мельницу, к месту трагедии с фуражкой. Композиционный круг с фуражкой – зловещим символом – замкнулся.

Еще одно грозное предвестие, связанное с близящейся смертью самого родного человека, также соотносится с фуражкой – ее забыл или не успел в спешке надеть всадник-вестник, нарушив этикетное покрывание головы: «Вечером к дому Анисима прискакал без фуражки верховик и, бросив поводья, без привязи, вбежал в хату. // “Степан, – крикнул он с порога, – скорей, мать помирает!”» (V, 63 – «Яр», 1916). Так в еще одной (уже третьей по счету) сюжетной линии в «Яре» фуражка или ее отсутствие оказываются трагическим символом.

Возникает вопрос, почему именно фуражку Есенин избрал знаком трагедии? Следует ли предполагать, что к моменту написания повести фуражка в личной жизни Есенина уже успела сыграть печальную роль? Что Есенин испытывал глубокое чувство антипатии к этому обычному предмету одежды?

Коренные жительницы с. Константиново – топонимического прототипа изображенного в «Яре» селения – рассуждали насчет обыденности ношения фуражек в первой половине ХХ века: «А у мужчин, конечно, ясно – фуражка там или чего-либо. Или фуражка там, или панама белая – чего там».[1403]1403
  Записи автора. Тетр. 8а. № 445 – Назарова Анна Федоровна, 1931 г. р., и Абрамкина Зинаида Борисовна, 76 лет, с. Константиново, 12.09.2000.


[Закрыть] Действительно, слова односельчанок Есенина подтверждаются изображением Клавдия Воронцова – мальчика в форменной фуражке на групповой фотографии 1909 г. в с. Константиново (VII (3), № 1), а также фотоснимком отца и дяди поэта в 1913 г. в Москве (VII (3), № 7).

Есенин тоже носил фуражку. В иконографии Есенина все фотоснимки, изображающие его в фуражке, относятся к периодам его нахождения в «закрытом коллективе»: в Спас-Клепиковской второклассной учительской школе в 1911 г. (VII (3), № 2); в действующей армии в 1916 г. (VII (3), № 24–27). Следовательно, надетая на Есенина фуражка всегда оказывается обязательным предметом форменной одежды, нормативным атрибутом и маркером его социального и профессионального статуса. Из друзей Есенина (помимо находившегося также в армии в 1915 г. В. С. Чернявского – VII (3), № 17) носили фуражку Г. Р. Колобов в 1920 г. (VII (3), № 50), служивший инспектором Наркомпути, и Иван Приблудный, доктор М. С. Тарасенко в 1924 г. (VII (3), № 82, 88–89).

Можно предположить, что Есенин, с детства не любивший «закрытые заведения» с их строгой дисциплиной, с ограничением воли и свободы человека, подспудно испытывал негативные эмоции и в отношении фуражки как зримого, наглядного и овеществленного знака пресечения творческих и вообще любых индивидуалистических порывов личности. Известно, что Есенин писал повесть в течение 18 ночей (по сообщению сестры Е. А. Есениной – V, 338, комм.) – в то самое время, когда ему прислали повестку в армию: «Меня забрили в солдаты, но, думаю, воротят, я ведь поника. Далёко не вижу. На комиссию отправ<или>», – писал он Л. В. Берману 2 июня 1915 г. из с. Константиново и после 12 или 13 июня 1915 г. В. С. Чернявскому: «От военной службы меня до осени освободили. По глазам оставили. Сперва было совсем взяли» (VI, 70, 71. № 48, 49). И вот (предположительно) Есенин свои переживания по поводу воинского призыва неожиданно воплотил в совершенно нейтральном предмете одежды – фуражке. Во всяком случае, в дальнейшем творчестве поэта фуражка уже не появлялась. Слово фуражка обозначает «род мужского головного убора, обычно с твердым околышем и широким дном и обязательно с козырьком», в русском языке встречается с 1-й четверти XIX в. как форменный головной убор военных и студентов (А. С. Пушкин, «Выстрел», 1830; Д. Давыдов, «Герою битв…», конец 1820 – начало 1830-х гг.). Ксавье де Местр в рассказе «Les prisonniers du Caucase» («Кавказские пленники»), 1815, употребил слово four-ragére как наименование головного убора русского военнослужащего на Кавказе – с пояснением, что это «картуз» или «каскетка возничего, конюшенного». Предположительно, «фуражка» происходит из *фуражирка /фуражёрка < фуражир/фуражёр < фураж; последнее слово в значении «корм для домашних животных, особенно лошадей» известно в русском языке с начала XVIII в. как попавшее из западноевропейских языков.[1404]1404
  См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 2. С. 327.


[Закрыть]

Картуз

Картуз, в отличие от фуражки, не обладает у Есенина той зловещей сущностью, которую придал ей писатель в своей ранней повести. Картуз многократно упомянут в «Яре», где он соотносится с четырьмя персонажами: с Константином Каревым, мельником Афонькой, пришлым Аксюткой и батраком Степаном. Вот при каких обыденных обстоятельствах встречается этот головной убор: «Достал висевший на гвоздике у бруса обмотанный паутиной картуз и завязал рушником» собравшийся на охоту К. Карев (при этом он «нахлобучил шапку», а жена Анна «опешила, но спросить не посмела»); «сняв картуз, полез в озеро сам» Афонька; «рыжие волосы клоками висели из-под картуза за уши и над глазами» и «вошел, снял картуз и уселся за столик» Аксютка; «Степан надел картуз и выбежал в сени» (V, 23, 35, 45, 49, 63 – «Яр», 1916).

Повестью «Яр» не ограничивается у Есенина использование картуза в сюжетах произведений. Он встречается в рассказе «У белой воды» (1916): «На повороте она заметила только один его мелькавший картуз…» (V, 151). Ради рифмы применил поэт название этого предмета в поэме: «Я работал в клондайкских приисках, // Где один нью-йоркский туз // За 3 миллиона без всякого риска // 12 положил в картуз» (III, 69 – «Страна Негодяев», 1922–1923). Обычай класть капитал в мужской головной убор, измерять им количество денег упомянут еще в сказке «Конек-горбунок» (1834, 1843–1851) П. П. Ершова: «“Что в промен берешь добра?” // – “Два-пять шапок серебра”».[1405]1405
  Ершов П. П. Конек-горбунок // Он же. Конек-горбунок. Стихотворения. Л., 1976. С. 70.


[Закрыть]

Рифму «туз – картуз» Есенин не придумал сам, но заимствовал из частушки, записанной им на его родине – в с. Константиново, что еще раз показывает характерность этого головного убора для крестьян начала ХХ века и придает ироничную гиперболичность характеру персонажа:

 
Ах, Ванька, туз,
Потерял картуз.
А я пол мела —
Картуз подняла
(1918 – VII (1), 325).
 

Частушечный мотив «картуз потерял» (см. выше и ниже) является типичным:

 
Ах, што ж ты стоишь,
Посвистываешь?
Картуз потерял,
Не разыскиваешь!
(1918 – VII (1), 333).
 

В более поздних частушках Рязанщины также продолжает встречаться слово «картуз»:

 
Скинь ты шапку,
Надень картуз.
В этой шапке
Большой конфуз.[1406]1406
  Записи автора. Тетр. 1. № 133 – Трушечкина Матрена Ивановна (1907–1982), родом из с. Б. Озёрки Сараевского р-на, октябрь 1981, г. Москва.


[Закрыть]
 

Упоминание картуза демонстрирует обыденность и привычность традиционного патриархального уклада, неспешную размеренность крестьянской жизни, в которой этот вид головного убора выступает необходимым атрибутом повседневного быта мужчин.

Есенин в какой-то мере романтизировал картуз (как головной убор), вкладывая его в руки Аксютке вместо сачка для ловли насекомых: «Он, то приседая, то вытягиваясь, ловил картузом бабочку» (V, 52 – «Яр», 1916).

У слова «картуз» имеется ряд первоначальных значений: 1) «мешок, пакет из быстро и бесследно сгорающей ткани, заключающей пороховой заряд для артиллерийской стрельбы»; 2) «мешочек, кулек, пакет для табака и других сыпучих веществ» (Хлестаков: «Посмотри, там в картузе табаку нет?» – Н. В. Гоголь, «Ревизор», 1836). Заимствованное из голландского языка, «картуз с порохом» встречается в переводной «Книге Устава морского» (1720); 3-е значение – «мужской головной убор с твердым козырьком, с околышем», «неформенная фуражка» – появилось только к концу XVIII в.[1407]1407
  См.: Черных П. Я. Указ. соч. Т. 1. С. 383.


[Закрыть]

Является ли картуз как вид головного убора знаковым выражением определенного социального статуса человека начала ХХ века? Из произведений Есенина явствует, что картуз носили и солидные сельские жители вроде мельника, и деревенские маргиналы вроде Аксютки. Современник Есенина подчеркивает, что вид картуза и степень его изношенности характеризуют материальное благосостояние человека. Лазарь Берман указывает разительную перемену с поэтом, внешне преобразившимся с появлением у него нового и дорогого одеяния, – в противовес его прошлому устаревшему наряду: «…но где же облегавшее его тогда выцветшее и несколько длинноватое осеннее пальто и мятый картуз на голове?».[1408]1408
  Берман Л. По следам Есенина // Кузнецов В. И. Тайна гибели Есенина: По следам одной версии. М., 1998. С. 247 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

Цилиндр

Цилиндр в поэзии Есенина представлен в двух символических значениях, имеющих исторически единое происхождение: 1) он маркирует роль джентльмена, положительного по своей сути, вызывающего в памяти представление о русском дворянстве и восходящего к пушкинскому мотиву (ассоциация со зрительным рядом «Евгения Онегина» и с фигурой самого Пушкина в его типичном облике, созданном современниками и художниками последующих эпох); 2) цилиндр фетишизирует негативных персонажей, начиная от черта в его современном облике и кончая капиталистами «дикого Запада».

Образ цилиндра в первом значении является автобиографическим, и его роль в жизни Есенина подкреплена документально. А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927) рассказал историю появления цилиндра: «На второй день в Петербурге пошел дождь. <…> Бегали из магазина в магазин, умоляя продать нам “без ордера” шляпу. // В магазине, по счету десятом, краснощекий немец за кассой сказал: “Без ордера могу отпустить вам только цилиндры”. <…> Вот правдивая история появления на свет легендарных и единственных в революции цилиндров, прославленных молвой и воспетых поэтами».[1409]1409
  Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 324.


[Закрыть] Речь идет о ряде есенинских строк: 1) «Я хожу в цилиндре не для женщин» с нарочито вымышленным обоснованием или, становясь на особую точку зрения поэта, с поэтическим видением мира – «В нем удобней, грусть свою уменьшив, // Золото овса давать кобыле» (I, 166 – «Я обманывать себя не стану…», 1922); 2) об авторской реминисценции «Был цилиндр, а теперь его нет» (I, 197 – «Ты прохладой меня не мучай…», 1923). Упоминание цилиндра как диковинки одежды позволяет маркировать воспоминания, обращенные к С. А. Толстой: «Никогда я не забуду ночи, // Ваш прищур, цилиндр мой и диван» (IV, 261 – 1925).

С той революционной поры цилиндр стал предметом шуток Есенина. Сведения об этом привел А. Б. Мариенгоф: «Когда возвращаюсь домой <влюбленный в актрису А. Б. Никритину>, Есенин и Почем-Соль <Г. Р. Колобов> надо мной издеваются. Обещают подарить теплый цилиндр с наушниками».[1410]1410
  Там же. С. 389 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

По опубликованным на сегодняшний день фотографиям, Есенин лишь единожды запечатлен на фотографии в цилиндре в мае 1924 г. в Москве в дружеской компании поэтов (VII (3), № 82). Известна также фотография его с Г. Б. Якуловым и А. Б. Мариенгофом, где последний изображен в цилиндре в 1919 г. (VII (3), № 41).

Однако есенинский цилиндр был настолько запоминавшимся предметом гардероба и так сильно выделял его владельца из толпы горожан, что запомнился многим современникам поэта. Актриса Московского Камерного театра А. Л. Миклашевская указывала на связь есенинского цилиндра со зрительным пушкинским обликом, когда «в день своего рождения… вышел к нам Есенин в крылатке, в широком цилиндре, какой носил Пушкин» и конфузливо объяснил, что ему «так хотелось хоть чем-нибудь быть похожим»[1411]1411
  Миклашевская А. «Мы виноваты перед ним» // Кузнецов В. И. Указ. соч. С. 278.


[Закрыть]на великого поэта-классика. А. Л. Миклашевская сообщила о неоднократности надевания цилиндра именно в день рождения Есенина: «У него на затылке цилиндр (очевидно, опять надел ради дня рождения), клок волос, все еще красивых, на одной руке лайковая перчатка».[1412]1412
  Там же. С. 284.


[Закрыть]

С. М. Городецкий трактовал есенинский цилиндр как эмблему выхода в серьезную «городскую» литературу из деревенского лубка, как превращение подмастерья в мастера: «Этим своим цилиндром, своим озорством, своей ненавистью к деревенским кудрям Есенин поднимал себя над Клюевым и над всеми остальными поэтами деревни».[1413]1413
  Сергей Есенин в стихах и жизни: Воспоминания современников / Под ред. Н. И. Шубниковой-Гусевой. М., 1995. С. 91.


[Закрыть] Цилиндр Есенина как одежда, чуждая поэтам-деревенщикам (в действительности – носителям исконного национального самосознания), был опротестован Н. А. Клюевым в 1922 году – в интерпретации С. М. Городецкого: «И хитрый Клюев очень хорошо понимал значение всех этих чудачеств для внутреннего роста Есенина. Прочтите, какой искренней злобой дышат его стихи Есенину в “Четвертом Риме”: “Не хочу укрывать цилиндром лесного черта рога!”, “Не хочу цилиндром и башмаками затыкать пробоину в барке души!”… Есенинский цилиндр потому и был страшнее жупела для Клюева, что этот цилиндр был символом ухода Есенина из деревенщины в мировую славу».[1414]1414
  Там же.


[Закрыть]

Вот это негативное восприятие человека, одетого в цилиндр в начале ХХ столетия, проявленное Н. А. Клюевым в поэме «Четвертый Рим», направленной против Есенина как бывшего друга и собрата, в строках:

 
Анафема, анафема вам,
Башмаки с безглазым цилиндром!
Пожалкую на вас стрижам,
Речным плотицам и выдрам.
Не хочу цилиндрами и башмаками
Затыкать пробоину в барке души![1415]1415
  Цит. по: Клейнборт Л. «В стихах его была Русь…» // Кузнецов В. И. Указ. соч. С. 268.


[Закрыть]
 

Казалось бы, Н. А. Клюев по каким-то малейшим нюансам, имевшимся в манере ношения цилиндра Есенина и сокрытым от посторонних глаз, предвосхитил дальнейшие литературные события. Дело в том, что клюевское понимание укрывания «цилиндром лесного черта рога!» воплотится уже через год в облике черта – есенинского «черного человека».

Образ цилиндра во втором значении применим только к отрицательному герою, оценен взглядом стороннего наблюдателя (положительного героя): «Вот опять этот черный // На кресло мое садится, // Приподняв свой цилиндр» (III, 192 – «Черный человек», 1923–1925); «На цилиндры, шапо и кепи // Дождик акций свистит и льет» (III, 74 – «Страна Негодяев», 1922–1923).

На первый взгляд кажется, что цилиндр в негативной своей характеристике применим лишь к антагонисту. Однако это не так. Очень показательна зеркальная перекличка двух героев в поэме «Черный человек» (1923–1925) – черта и повествователя, одетых одинаково, отображенных в зеркале и по сути своей являющих одно лицо – сравните: «Вот опять этот черный // На кресло мое садится, // Приподняв свой цилиндр» и «Я в цилиндре стою» (III, 192, 194). Следовательно, в персонаже в цилиндре таится некая дьявольская сила – в абсолютной или незначительной мере.

Есенинский цилиндр, вписанный в общий портрет довольного собой щеголя, запечатлел Лазарь Берман: «Блестело черными шелковыми лацканами его легкое пальто, обувь была явно модельная и на совесть начищенная, на голове цилиндр, в руке тросточка с изящным набалдашником. Откуда взялся такой?».[1416]1416
  Берман Л. По следам Есенина // Кузнецов В. И. Указ. соч. С. 247 (курсив наш. – Е. С.).


[Закрыть]

Есенинский цилиндр (вместе с фраком, перчатками и тростью) представлен в экспозиции Литературного музея (бывший дом культуры) в Государственном музее-заповеднике С. А. Есенина в с. Константиново.[1417]1417
  См.: Обыдёнкин Н. В. По залам музеев С. А. Есенина: К 100-летию со дня рождения великого русского поэта. Константиново: Гос. музей-заповедник С. А. Есенина, 1994. С. 10.


[Закрыть]