Текст книги "Улей"

Горло горит и сдавливает от болезненного нервного спазма.

Ей хочется плакать… Только она не может. Если это не притворство, если Исаевой действительно больно, она не может плакать на людях. Она приходит в какое-то странное, вполне возможно, спасительное для ее тела оцепенение. Внутри нее словно останавливаются все физиологические процессы. Не происходит циркуляции крови, не стучит сердце, не работают рецепторы. Только кислород неприятными холодными потоками проходит в легкие.

Ее настоящие слезы не для зрителей. Они только для нее.

«Как же мне плохо… Как же больно…»

«Останови это… Умоляю, Боже, останови…»

За грубой толстой решеткой у мерцающего в темноте телевизора сидит полицейский. Он пьет вторую чашку кофе и бесконечно дымит сигаретами.

Еву начинает очень сильно тошнить.

Но вместо того, чтобы искать место, куда можно опустошить желудок, она ищет источник отвлечения. Если не зацикливаться на тошноте, то в скором времени обязательно попускает.

Поэтому Исаева торопливо переводит взгляд на сидящего на полу Титова. И в ее голове сначала возникает противный гул, а затем в ней появляются зловещие тени. Чужие извивающиеся голоса, отодвигающие на второй план ее переживания о Дашке и требовательно нашептывающие о необходимости жесточайшей мести.

«Сердце… Сердце… Его сердце… Сердце…»

«Душу… Душу… Его душу…»

«Забери его сердце!»

«Вырви из грудной клетки…»

«Разорви на ошметки…»

«Раздави Его!»

Уничтожить Титова. Напиться его боли. Умыться его кровью. Лишить его души.

«Нельзя, Ева. Так нельзя», – твердит тонкий сильный голос.

Он прорывается сквозь множащийся дурманящий шепот, четким и резким сигналом. Словно рассудок на мгновение поймал правильный для его частоты радиосигнал.

«Так нельзя. Нельзя! Ты же не такая, как отец. Ты же о другом мечтала… Ева…»

Но Исаева не позволяет пропадающей годами и появившейся в самый неудачный момент совести разогнать желанные, овладевающие всем ее существом, радиопомехи.

Без тени сомнения дает гневным росткам прорастать и цвести буйными ядовитыми цветами.

Ева думала о том, что их с Титовым путешествие к краю бездны станет самым захватывающим событием в ее жизни. Что ж, именно таким оно и будет. Таким оно и будет! Опасным, волнующим, страстным, безумным и душераздирающим.

Она приложит к этому все усилия.

Сыграет любую роль. Если нужно, она станет ласковой. Коварной. Тихой и слабой. Вульгарной и смелой. Влюбленной и зависимой. Страстной. Нуждающейся. Дерзкой. Гибкой. И Его! Она будет принадлежать Адаму, чтобы впоследствии вырвать эту разросшуюся и пустившую корни частицу прямо из его сердца.

– Я не хотел, чтобы она упала, – тихо признается Титов, неожиданно вмешиваясь в ее кровожадные планы.

И Еве, зреющей лишь его бритый затылок, хочется хорошенько ему вмазать. Но она не может этого сделать. Она не способна даже пальцем пошевелить, будто исчерпав все физические силы. Сейчас ее тело неживое.

– Заткнись, – с трудом выдавливает она. – Не хочу тебя слушать.

– Я не думал, что она так сильно испугается. Я же рассчитывал, что она хоть немного… Что она, как ты.

– Заткнись. Заткнись. Заткнись, – быстро, но без эмоций повторяет Исаева.

А Титов вдруг разворачивается и стаскивает ее безвольное обмякшее тело к себе на колени.

– Нет, Эва. Слушай меня, – выдыхает он ей в ухо. Прижимает к себе и безотчетно растирает холодные, как ледышки, ноги. – Слушай меня, но не для того, чтобы ответить. Слушай, чтобы понять меня, – быстро и глубоко вдыхает. – Я виноват. Но не в том, что толкнул ее. В том, что позволил ей мне поверить.

«…позволил ей мне поверить…»

Его слова прокатываются внутри Евы, словно огненный шар, высвобождая наружу эмоции, которые запечатали сильные седативные.

Тогда-то ее тело выходит из оцепенения и начинает сотрясаться дрожью. Бесконтрольная реакция организма, которую она даже не пытается остановить. Стучит зубами и прячет лицо в теплом отвороте куртки своего врага. Вцепляется в его футболку руками. Закрывает глаза и часто дышит.

– Что с тобой?

– Мне очень холодно, – и это лишь часть правды, но большее он не заслуживает.

– Понимаю, Исаева.

Поправляя разъехавшиеся полы длинного пальто, Титов полностью закутывает ее в него.

– Я тоже чувствую этот идущий изнутри тела могильный холод, – говорит он, пристраивая подбородок поверх ее головы. – Поэтому я понимаю тебя.

«Ну, конечно, чертов сукин сын! Ты же читал мои записи».

Она молчит, а он продолжает.

– Я чувствую, и это очень хр*ново, – произносит с какой-то немыслимой для Евы печалью.

И она вдруг понимает, что это первый раз, когда на сцену выходит настоящий Адам. Все остальное было либо игрой, либо полным враньем, либо выверенной полуправдой. Но сейчас… Именно в это мгновение Ева готова поклясться, что с ней говорит реальный человек.

– Но ты не дрожишь, Титов.

– Не дрожу, – тихо соглашается парень. – Контролировать тело легко. Другое дело – мысли.

– Что с мыслями?

Он шумно сглатывает.

– Я бы мог столкнуть Захарченко. Я не хотел этого делать, но я бы мог это сделать. Понимаешь? – спрашивает, но не дает ей ответить. – Я знаю, что звучит странно, но… Порой мой мозг выдает несколько противоречивых указаний, и я не знаю, какое из них я выберу в тот или иной раз. Зависит от многих факторов. Учитывай это, пожалуйста, в дальнейшем.

– Учитывать это в дальнейшем? – хрипит Исаева, скрипя зубами. – Ты же не рассчитываешь, что именно я стану искать компромиссы?

«Рассчитывает», – нашептывает ей шершавый голос.

«И ты это, при случае, сделаешь».

«Если хочешь его обыграть…»

– Сама решай. Я сейчас не переговоры с тобой веду. Я предупреждаю тебя, Эва.

– Знаешь, Титов, мне больше не в кайф наша игра, – гневно выпаливает девушка. – Завтра разойдемся в разные стороны.

Адам же внезапно приходит к пониманию, что не может этого допустить.

Что, если Исаева больше никогда не взглянет в его сторону? Что, если не пожелает больше с ним разговаривать? Что, если действительно станет к нему абсолютно безразличной?

«Хрен с ней! Пусть сваливает!»

«Нет…»

«Нет».

«Просто… не сейчас».

«Вся эта «игра в чувства» – изначально плохая затея».

«Соглашайся и прекращай».

«Ни за что на свете!»

– Ты сдаешься, Эва? – низкий провоцирующий рокот вырывается из его горла раньше, чем сердце отсчитывает десять ударов.

Нет.

Нет, она лишь ждет, пока Титов захватит «крючок» поглубже.

– Несправедливо так говорить.

– Несправедливо отступать после всех своих обещаний. Я же вижу твой красный дождевик и слышу хлюпанье резиновых сапог. Сейчас нельзя в разных направлениях разойтись, потому что нам в одну сторону. По узкой тропинке.

Тишина длится не более двух секунд.

– По правую руку каменистая скала, а по левую – черная бездна, – тихо подхватывает Ева. – Но прыгать вниз еще рано.

– Правильно, – Адам берет в руку ее кулак и просовывает в него свой большой палец. – Нам нужно идти вперед.

Она его сжимает.

– Вверх по склону.

– Именно. Вверх.

Умолкают.

Погружаются в свои вероломные мысли.

«Сердце… Сердце… Его сердце…»

«Душу… Душу… Его душу…»

«Ее слезы… Ее любовь…»

«Ее доверие… Ее безграничную преданность…»

«Ее слезы… Ее поражение… Ее падение…»

Одержимые своей ненормальной игрой, вскоре вовсе забывают о том, что в эти минуты умирает их вторая невинная жертва.

Истерзанные и опустошенные переживаниями, незаметно теряют связь с реальностью. Засыпают.

Пока Ева барахтается в крови и сражается с чудовищами, Адаму снится насыщенное запахами и красками море. Над его головой припекает солнце и заливает все вокруг ярким светом. Он запрокидывает голову вверх, но недолго может любоваться чистым голубым небом. Его глаза слезятся, и он почему-то смеется.

Ступая по горячему песку босыми ногами, попутно пробегает взглядом по знакомой округе. Набегающие на берег кружевные волны. Выброшенные ими морские водоросли и прозрачные медузы. Покрытые влажным налетом каменные валуны. Рыжие пятна усыхающей растительности.

Адам глубоко вдыхает и тяжело выдыхает, когда замечает шагающего рядом отца.

– Пап… – его голос срывается.

– Привет, сынок.

И присутствие отца наполняет его таким теплом, которое не способно дать палящее над головой солнце.

– Папа, где ты был?

– Дома. Я всегда жду тебя дома.

Адам хмурится.

– Тогда почему в этот раз я не могу найти туда дорогу?

– Потому что гнев слепит твои глаза.

Парень сокрушенно ныряет лицом в ладони. Прочесывает пальцами волосы и морщится.

– Как мне от него избавиться?

– Научись видеть не только минусы, но и плюсы. Ни один человеческий поступок не может быть исключительно отрицательным, как и ни один не может быть исключительно положительным. Любому деянию присущи два полюса мотивов. Какой-то из них должен быть весомее, ведь именно благодаря этому вырабатывается энергия. От большего к меньшему, и наоборот. Важно видеть и то, и другое.

Адам сжимает губы и качает головой.

– Это сложно.

Терентий Дмитриевич улыбается.

– Не спорю. Но ты способен это увидеть и понять.

Их разговор прерывает стонущий женский вскрик. Адам оглядывается назад и всматривается в колышущуюся морскую гладь. Только не видит нигде ни души.

Снова смотрит перед собой, но отца уже не находит.

Сказочную тишину раскраивает повторяющийся крик. В этот раз более сильный, звенящий, отчаянный и… знакомый.

Красочная картинка рассыпается на мелкие песчинки и постепенно исчезает. Титов просыпается, первым делом, чувствуя боль в затекших мышцах. А вторым ощущением выступает липкая испарина по телу.

И пронзительный звон в ушах.

Исаева лихорадочно вертится, вцепляясь в его футболку. Сонно бормочет какую-то бессвязную ересь, испуганно взвизгивает и периодически громко кричит.

– Нет… Только не это… Пожалуйста…

Адам слегка встряхивает ее, но это никак не срабатывает.

– Проснись.

Тщетно.

– Пожалуйста… Я же тебя умоляю…

– Ева, – делает Адам еще одну попытку, касаясь рукой ее взмокшего лба и влажных волос. – Черт возьми… Ева???

– Пожалуйста… Я больше не буду плакать… Я обещаю… Обещаю… Об…

– Исаева? Просыпайся, черт возьми.

Он аккуратно обхватывает ее затылок и приподнимает голову вверх. Она же пытается вырваться.

– Я не буду плакать… Выпусти меня отсюда, пожалуйста… Пожалуйста, папа…

– Черт… Эва…

Ее ресницы вздрагивают, но глаза так и остаются сомкнутыми.

– Эва, – повторяет Титов и наблюдает ту же реакцию с ее стороны.

– Эва, – как заклинание. – Эва. Эва. Эва.

И это срабатывает. Исаева резко распахивает глаза.

Уставившись на него ошалевшим взглядом, очень медленно возвращается в реальность.

Судорожно соскальзывая с его колен, она отползает в другой угол тюремной клетки и, поджимая ноги к груди, запахивает поверх них пальто.

– Что с тобой, черт возьми, происходит, Исаева?

– Плохой сон, – глухо выдыхает она.

– Я осведомлен, что у тебя проблемы со сном. Но что именно тебя тревожит?

Ева зло щурится.

– Ты предпоследний человек, которому я об этом расскажу.

– А кто последний?

– Мой отец.

Титов тяжело вздыхает.

– Значит, это связанно с ним? – спрашивает, хотя тут не может быть никаких уточнений. – Он избивает тебя? Тот синяк в Хэллоуин, его рук дело?

Ева смеется, натягивая свой лучший защитный костюм. Прячется в нем полностью, только глаза все еще сверкают болью.

– Тебе-то какая разница, Адам? Перестань изображать беспокойство. Перестань лезть ко мне в душу. Перестань строить из себя главного героя моей гребаной сказки. Я ненавижу это! К тому же, меня не нужно спасать из башни дракона, как ты накануне выразился. Я не принцесса. Я и есть дракон. Сама себя загнала в психологическую ловушку, а выбраться теперь не могу. И тебе меня не выманить, – убежденно выпаливает она. – Тебе меня не выманить!

Как бы то ни было, ее слова шокируют. Проходятся по теплой коже лихорадочным ознобом.

– Но при этом ты собираешься замуж, Исаева? Как же ты планируешь спускаться из своей башни?

Девушка глубоко вздыхает и спокойно заявляет:

– Прыгать, Титов. Только прыгать. И только насмерть.

Адам молчит, вглядываясь в ее темные затягивающие глаза. Он решает, насколько серьезно воспринимать ее слова, но так и не находит подходящего для себя формата. Поэтому снова уточняет.

– Ты же несерьезно сейчас?

– Конечно, нет, – едко выплевывает Ева. – Я надену пышное белое платье, слету забуду обо всех тараканах и счастливо сбегу по пожарной лестнице прямо в объятия своего прекрасного принца. А потом я, мать вашу, пятьдесят лет буду играть одну-единственную роль! Да так усердно, что этот сукин сын сам поверит, словно я его люблю. Так тебе больше нравится, Адам?

Титов медленно выдыхает. Ощущает, как в груди что-то заклинивает и сжимается до микроскопических размеров.

Его руки непроизвольно сжимаются в кулаки, до боли натягивая поврежденную кожу.

– Мне-то какая разница? – грубо повторяет он ее слова. – Делай, как хочешь.

– Тогда я лучше выберу первый вариант. При втором мне придется рожать от Круглова детей и учиться не ненавидеть их за кровное родство с ним.

Титов закусывает изнутри щеку.

– Ты хорошо притворяешься, – и это самый тупой ответ, который он может придумать.

– Так и есть. Но притворяться и лицемерить перед собственными детьми – вершина зла. Я не хочу этого делать.

Больше они не разговаривают. И не спят. Отрешенно наблюдают за тем, как видимый кусок неба за окном сначала сереет, потом белеет и, в конце концов, становится совсем прозрачным и пустым.

Измученные обществом друг друга, подскакивают, едва у двери камеры появляется Погодин. И, хвала Богу, он начинает говорить до того, как сердце Евы перестает биться.

– Жива ваша Захарченко. Ночью пришла в себя и только что дала показания, что сама с балкона сиганула. А это уже не наша епархия. Теперь психологи с ней работают.

– Что, простите? – шелестит Ева.

Полицейский тем временем проворачивает ключ в замке и открывает дверь.

– На выход!

– Как она? – спрашивает Ева, стоя неподвижно, словно пригвожденная.

Впрочем, и Титов не спешит покидать место ночлега.

– Нормально, – в голосе Погодина скользит нетерпение. Он, похоже, мечтает от них избавиться. – Пара переломов да ушибы… Все благодаря накинутой куртке. Она большую часть полета играла роль парашюта. Пока не слетела.

– С ума сойти, – шокированная, выдыхает Ева.

Николай Романович небрежно кивает и далее говорит с открытой неприязнью.

– А вам, граждане, сулит административный штраф за дачу заведомо ложных показаний следствию. Ну? Что еще вам от меня нужно? – сердится он. – Я сказал, на выход, граждане!

Глава 9

 
Можно тебя на пару ночей?
Можно на пару снов…
Можно тебя в неурочный час,
в самый отстойный день?
 

© Джио Россо

День сорок первый.

Адам снимает со сковороды омлет, когда в кухню заходит отец. Невзирая на то, что с момента его возвращения домой прошло двое суток, они еще толком не разговаривали. Лишь перекинулись парой незначительных фраз.

Адам пытается вести себя, как обычно. И возможно, со стороны он выглядит естественно, стоя в одних лишь спортивках посреди отцовской кухни со сковородой в руках. Но сам Титов чувствует себя гнусным самозванцем. Ведь на деле, ничего из прежней жизни ему не принадлежит.

Неуверенность и неудовлетворенность порождают гнев, который ранит и задевает случайных свидетелей. Он это прекрасно понимает и никак не может остановиться.

«Да и черт с ними! Со всеми…»

Терентий Дмитриевич смотрит на сына с осторожным любопытством и рассеянно улыбается, когда Адам выдавливает на тарелку горку острого кетчупа и рядом чуть поменьше порцию майонеза.

– В этом доме кто-нибудь что-нибудь слышал о здоровом питании? – шутит входящая следом Диана. – Я почти уверена, что и ты, Терентий, сейчас не овсянку станешь есть. А пожаришь, к примеру, вчерашние пельмени.

Губы Адама трогает едва заметная улыбка. Он вынужден признать, что у нее всегда легко получается шутить.

– Завидуй молча, Диана, – грубовато откликается, прежде чем сесть за стол и уткнуться в телефон.

– Пельменей нет, – посмеиваясь, Терентий Дмитриевич включает кофе-машину. – Но я думал о бутерброде с майонезом, ветчиной и помидорами. Ты как?

Диана расширяет глаза в немом ужасе.

– Я – пас! Это не стоит ни минуты моей семикилометровой пробежки, – садится напротив Адама и пристально изучает затесавшиеся между тату синяки и ссадины. – Но от кофе не откажусь.

– Сахар? Сливки?

Она издает протяжный мучительный стон, но все же кивает.

– Ладно. Чуток сливок. Но сахар – нет.

– Какой пример ты подаешь для Софи? – отрываясь от телефона, хмуро спрашивает Адам. Он принимает участие в этом семейном разговоре, потому что ему скучно. А еще… потому что он соскучился. – Серьезно. В прошлый раз, когда я с ней сидел, она отказалась есть гренки после шести вечера.

Диана морщится.

– Я обязательно поговорю с ней об этом безрассудстве, – уверяет она и, удерживая внимание племянника, резко меняет тему разговора в свою пользу. – Как ты, Адам?

На доли секунды Адам позволяет растерянности и огорчению отразиться в глазах.

– Нормально.

Отворачивается, но Диана мягко улыбается и продолжает разговор.

– Мне жутко не нравится, когда такое красивое лицо и такое шикарное тело настолько не ценят! Знаешь, я каждый раз, когда вижу тебя таким, очень злюсь!

Адам улыбается, втайне восхищаясь ее чувством юмора и непринужденностью, которую она носит за собой по жизни.

– Осторожно, тетушка. Дяде Марку твои слова не понравились бы.

Глаза Дианы широко распахиваются и застывают в этом положении. А затем она громко фыркает, словно кошка, которую ткнули в тазик с водой.

Адам не может сдержать смех.

– Ох, только не называй меня тетушкой! Мне лишь немного за тридцать.

– Тебе тридцать семь, – уточняет парень, подергивая бровями. – Похоже, ты забыла скрыть эту информацию в фейсбуке.

– О, Боже! Вот же непростительная оплошность… Ты слышишь, Терентий? – естественно, он слушает весь разговор и сразу же откликается на обращение невестки. – Пришли ко мне того парнишку из IT-отдела. Мне самой не справиться.

– Обязательно.

– Прямо сегодня.

– Конечно.

– Так… ммм… – возвращается к Адаму. – Надеюсь, ты в этот раз подольше задержишься дома?

– Как знать, – пожимает плечами.

– Пожалуйста! Я готова тебе заплатить.

Брови Адама в удивлении приподнимаются.

– Я подумаю об этом, – медленно произносит он.

– И пока тебя не было, я собрала кое-какую информацию, – перехватывает брошенный в сторону отца взгляд. – Терентий и Марк могут идти к черту! Это касается всей семьи. Тебя, и меня тоже.

– Э-э-э… – все, что Адам может сказать.

– Встретимся вечером? Я приготовлю что-нибудь до ужаса калорийное.

– В таком случае, я вряд ли могу отказаться.

– Определенно, нет.

– Ладно.

– Ладно? – этим восклицанием с головой выдает свою неуверенность. – Правда?

Адам усмехается.

– Да. Я приду.

– Отлично! Будем смотреть «Пиратов Карибского моря» и сплетничать.

– Сплетничают бабки на «Привозе».

– Ок. Я неверно выразилась, – по-деловому прищуривается. – Изучим и обсудим информацию.

Допив свой кофе и заручившись всеми необходимыми подписями Терентия Дмитриевича, Диана убегает на какую-то важную встречу, а сам глава семейства все еще нерешительно слоняется по квартире.

– Ты разве не опаздываешь?

– Я? Нет, я не спешу сегодня. А ты? – кинув мимолетный взгляд на наручные часы, объявляет. – Адам! Половина девятого. Тебе нужно на учебу. Ты и без того много пропустил… – готов убить себя за сорвавшиеся с языка нравоучения. – То есть…

– Папа, – спокойно произносит Адам. – Сегодня суббота. Выходной.

– Ладно, – краснея, бормочет Терентий Дмитриевич. – Может, хочешь поговорить?

– Не знаю, папа.

На плечи Титова-старшего опускается неподъемный груз разочарования. И все же обращение «папа» помогает удержать спину ровной.

– Почему ты не говорил со мной, когда я просил тебя об этом? Почему сейчас, пап?

Теперь, когда отец готов все рассказать, Адам не готов слушать. Он наказывает его. И хотя Терентий Дмитриевич понимает, что это заслуженно, он не может не попытаться выйти с сыном на связь.

– Твоя мама приходила…

– Ох, черт, – Адам поднимается, чтобы уйти. – Только не начинай, пап.

– Сынок.

– Передай ей, чтобы не смела больше сюда приходить. Иначе мне придется съехать.

– Хорошо. Ладно, – конечно же, Терентий не может этого допустить.

Измотал душу, пока сына не было в городе.

– Но, если ты захочешь что-то узнать, просто спроси.

– Ты, как всегда, вовремя, – с едким сарказмом отвечает Адам.

А потом…

Вспоминает, почему так болезненно переживает обрушившиеся на их семью новости. Как бы тяжело ни складывались его отношения с отцом, он не хочет его потерять. Еще месяц назад Адам бы себе в этом не признался, он бы этого просто не понял.

Сейчас же он осознает, что ищет привязку, свою принадлежность к корневой системе Титовых. И хотя Адаму кажется, что он всего лишь сорняк, пересаженный в благоприятную почву, разросшийся и уничтожающий в этом мире все остальное, как никогда в жизни, он пытается сдерживать свой нрав.

Прикрывая глаза, шумно сглатывает.

– Ладно, пап, – кивает отцу. Уже в дверях оборачивается и добавляет. – Спасибо.

На глазах Терентия Дмитриевича выступают слезы.

* * *

Дверь открывается, и в палату Дарьи влетает большая связка разноцветных воздушных шаров. А за ними просовывается улыбающаяся Исаева.

– Тра-та-тушечки-та-та!

– Ева!

– Да, я!

Привязывая шары к металлической перекладине у изножья кровати, Исаева собирается с мыслями. Ей трудно дышать, и смотреть Дашке в глаза тоже как-то непросто. Однажды Гольдман сказал, что она недостаточно честна с подругой из-за страха быть отвергнутой. И он был прав. Больше всего на свете Ева боится того, что в один день Дашка поймет, настолько она плохой человек.

Сдерживая клокочущие в груди эмоции, подходит к подруге и крепко-крепко обнимает.

– Я едва не умерла от страха, – взволнованно шепчет Ева.

– Я тоже, – так же эмоционально шепчет Даша.

И Исаева с облегчением переводит дыхание.

Она знала, что падение завершилось относительно благополучно, но невозможность проведать Захару истрепали ее последние нервы. Поэтому, как только она узнала, что подругу перенаправили в их родной город, сразу примчалась к ней в больницу.

Отстранившись, Ева осматривает Дашку с головы до ног.

– С переломом руки можно жить, это я знаю точно. А вот с ногой проблематичнее будет.

Захара слабо улыбается.

– С ногой тоже можно. Я узнавала.

– Как долго ты здесь пробудешь?

– Не знаю, – отвечает девушка. – Они сейчас, как бы, лечат мою голову. И это самое отстойное из всего.

Губы Евы превращаются в тонкую линию.

– Зачем ты сказала, что сама прыгнула?

Под весом ее недовольного взгляда Даша опускает глаза.

– Если бы я сказала, что упала случайно, им бы все равно нужны были подробности. Они бы стали анализировать не только действия Титова. Твои тоже.

– Захара, – голос Евы полнится искренним возмущением. – Ты не должна меня защищать.

– Но я буду.

– Зачем? Я могу справиться сама.

– Я так не думаю, – качает головой Дашка. – Ева, ты в последнее время и так измучена переживаниями. Я же вижу.

Стиснув зубы крепче, Исаева выдыхает и старается, чтобы ее ответ прозвучал непринужденно.

– Ничего критичного.

– Ты шутишь? Нет, перестань храбриться, Ева. Я же знаю, что у тебя в душе полнейший раздрай из-за этой дурацкой свадьбы! Почему ты всегда пытаешься справиться со всем сама? Почему никогда не рассказываешь, что чувствуешь на самом деле?

На лице Евы ни один мускул не дергается. Только глаза вдруг становятся стеклянными.

– Ты преувеличиваешь, Захара, – ровным тоном произносит она. – Если так хорошо меня понимаешь, то должна знать – меня тяжело пробить на эмоции.

– И все-таки…

– Никаких «все-таки», – поднимаясь на ноги, отходит к окну. – Не надо об этом, прошу. Давай о хорошем?

– Не могу я сейчас о хорошем.

– Тогда. Давай о том, что действительно важно. Что ты говоришь психологам?

Дашка безразлично передергивает плечами.

– Сказала, что это был лишь минутный порыв из-за несчастной любви.

Исаева ничего не может с собой поделать – презрительно морщится.

– Ты же не сказала, что влюблена в этого придурка?

– Это было проще всего.

– Какой ужас! Просто кошмар.

– Зато сейчас я старательно демонстрирую, как сильно сожалею о своем поступке. А так как, само собой, выгляжу психически уравновешенной, они уже практически потеряли ко мне интерес. Думаю, еще парочка дней…

– А родители что?

– Нууу… Мама немножко порыдала. А папа даже командировку не прервал, все еще в Мюнхене. Больше всех расстроился Женя, – называя имя брата, Даша нервно сглатывает. – Такую взбучку мне устроил… Боюсь, теперь придется до старости жить под колпаком его неусыпной заботы.

– Представляю, – слабо улыбается Ева. – Женя, конечно, лучший брат из ныне живущих. Но иногда он прямо критически перегибает.

– Не то слово, – закатывая глаза, соглашается Дашка.

В палате на некоторое время повисает тишина. И отчего-то эта тишина не легкая и не умиротворенная, как раньше.

Она тягостная. Для обеих девушек.

– А что Титов? – спрашивая это, Захарченко кладет здоровую руку на противоположное плечо и замирает. Естественная защитная реакция – обхватить себя руками, сейчас физически нереализуемая из-за травм.

– Черт его знает, – Исаева проходит к зарешеченному окну. Смотрит перед собой и ничего не видит, кроме толстых металлических прутьев. Еще одно напоминание о той ужасной поездке. – Я с ним после Днепра еще не разговаривала. В универ приходит злой, как и всегда, впрочем.

– Может, теперь оставит тебя в покое.

Исаева моментально напрягается, вытягиваясь, как гитарная струна. Резко оборачивается, рассекая воздух волосами.

– Ты шутишь? Я ему этого не позволю, – выпаливает, захлебываясь неутихающей злостью. – Титов заплатит, уж поверь мне. За каждую каплю крови. За каждую ссадину.

Рот Даши широко распахивается и замирает в этом положении. Сильнейшее потрясение парализует ее бледное лицо.

– Кровь за кровь, – шипит Ева.

Только несколько минут спустя, когда ответа от Захарченко так и не следует, а палату заполняет гулкая тишина, пелена злости спадает с ее глаз. И она замечает стоящий в глазах подруги шок.

– Неужели, даже после случившегося, ты не понимаешь, что ваши игры опасны? – срывается Дашка. – Неужели не понимаешь, что могла быть на моем месте? Кто угодно мог быть! И если бы не терраса ресторана и куртка… – не может закончить предложение. Слезы выступают на ее глазах, и голос теряет силу. – Неужели продолжишь, как раньше?

Исаева слушает эту уничижительную тираду, медленно моргая и сосредоточенно дыша. Слышит в голосе подруги панику, страх, отчаяние и злость. Но не понимает причин, повлекших за собой цепочку столь сильных эмоций.

– Я же не могу простить ему этого, Захара! Обидчиков нужно наказывать.

– Ева! Ты слышишь себя? Чего ты добиваешься? К чему ты идешь? Ты говоришь, как… как отец.

Исаева прыскает со смеху, но сердце в ее груди начинает сумасшедший тревожный танец. Ее смех высокий и неестественный. Он не растворяется в воздухе. Отлетает от стен, словно брошенный в них гравий, и противно режет слух.

– Зачем ты так говоришь, Захара?

Дашины губы начинают дрожать. В отличие от закостеневшей Исаевой, она не сдерживается и позволяет горячим слезам скатываться по щекам.

– Очень жаль, что после случившегося ты все равно думаешь лишь о ненависти и мести. Очень жаль, и очень обидно.

– Что? Почему? Глупо обижаться…

– Нет, Ева! – резко останавливает ее. – Это ты – глупая.

Это не звучит, как оскорбление. Даша лишь пытается показать Еве ту реальность, которую та упорно отвергает. Но Исаева от подобного заявления теряется.

– Что?

– Подумай сама, Ева. Что приносит тебе твоя ненависть? Одни лишь бесконечные переживания. И больше ничего.

– Нет… Неправда… – путается в словах.

А Захара стискивает здоровую руку в кулак и шумно выдыхает.

– Уходи, Ева.

– Что? – в глазах Исаевой страх гасит неверие. Она отчаянно сопротивляется сказанному. – Ты выгоняешь меня из-за Титова?

– Боже! – вымученно вскрикивает Даша. – Не из-за Титова! Ева, услышь меня! Ты в жизни не принимаешь ничего, кроме ненависти. Не ценишь никаких других чувств. Ты не ценишь саму жизнь!

– Захара, ты же не серьезно? – в дрожащем голосе Евы появляется мольба. – Перестань. Не делай так.

– Серьезно, Ева, – плача, кивает девушка. – Я хочу, чтобы ты подумала о том, что я сказала. А сейчас наш разговор не имеет никакого эффекта.

– Нет…

Наверное, ни одно расставание в жизни Исаевой не подарило ей такого сильного потрясение. Панический страх стискивает ее сердце своей костлявой рукой и выжимает из него последние соки, попутно разрывая ткани и играя нервными окончаниями.

– Уходи, Ева, – поджимая губы, вымученно шепчет Даша. – Пожалуйста.

И отворачивается.

Исаева покидает палату, рассеянно следуя по запутанному лабиринту коридоров. Блуждает по кругу, пока каким-то слепым везением не находит выход. Задыхаясь морозным воздухом, она медленно бредет к парковке. И садится в первое попавшееся такси, забывая о том, что приехала сюда на машине.

«Она меня отвергла».

Единственная мысль, что бьется в сознании Евы, как выброшенная на берег рыба.

* * *

Адам оставляет запись в журнале посещений частной клиники, регистрируясь под вымышленным именем. Он улыбается и флиртует со смущающейся молоденькой медсестрой. Секунд через сорок умудряется получить ее телефонный номер.

Только по пути в палату теряет всю борзоту. Заигрывает со своей совестью и делает вид, что контролирует свои мысли.

«Зачем я иду туда?»

Это напоминает семинар по философии, когда тебе нужно дать краткое разъяснение тому, что ты не понимаешь. Безопаснее всего отозваться кратко и нелестно. Потому что о том, что можешь осмыслить, положено говорить.

Но сейчас Адаму совсем не хочется анализировать свое поведение. Он просто стучит в дверь и, опасаясь того, что передумает, быстро ее открывает.

Захарченко удивляется его визиту столь же сильно, как и он сам. Выпячивает глаза, как блюдца, и мгновенно бледнеет, будто появление Титова замораживает ее кровообращение.

– Тихо, Захара. Спокойно. Я здесь не для того, чтобы завершить начатое.

Он ждет, что она задаст ему какой-нибудь вопрос. Спросит хоть что-нибудь. Но нет. Девушка не собирается ему помогать. Она молчит, не сводя с него настороженных глаз.

И тогда Адаму приходится заполнять пустоту.

– Хр*новое вышло знакомство, – садится в кресло у окна. Наклонившись вперед, упирается локтями в колени и складывает руки домиком. – Послушай. На самом деле, я не собирался этого делать.

– Ты этого и не делал, – тихо произносит девушка. – Поэтому уходи.

Но Титов игнорирует эту просьбу. Прижимается губами к верхушке «домика». Молчит. Долгое время размышляет о чем-то, словно находится в помещении один.

А когда все же начинает говорить, голос его звучит немного приглушенно.

– Когда мне было шесть лет, я посмотрел «Бэтмена» и возомнил, что тоже могу летать и быть героем. Только представь себе мое разочарование после того, как я вылез на крышу двухэтажного дома и прыгнул. Я не был супергероем, – растягивает эти слова, невольно задумываясь о том, как тяжело это было принять четырнадцать лет назад. – Мой полет длился меньше десяти секунд. Я ничего и не понял. Но было так чертовски больно и обидно… Я едва сдержал слезы, – он улыбается, но звучит расстроенно. – А ведь я всего лишь расшиб лоб и сломал руку, – хмыкает и сосредотачивает внимание на оторопелой Дашке. – Могу себе лишь отдаленно представить то, что испытала ты.