Текст книги "Улей"

– Пригласив тебя в «True blood», я открыл значительную часть своей жизни.

Естественно, она это понимает. Но ей этого мало. Снова. Когда дело касается Титова, она не может остановиться.

– Необходимо ли тебе проявлять жестокость?

– Необходимо, – хрипло произносит Адам, и Ева кивает, будто выражая поддержку его словам.

– 911… Что это за номер?

– Мой номер в «True blood». Каждый, кто принимает участие в боях, имеет свой персональный номер.

– По нему делают ставки?

– Да.

Пока Исаева утирает кровь с его ран, на Титова внезапно накатывает эмоциональная усталость. Неверие, боль, разочарование, скрытый страх, злость – все лезет наружу.

Поэтому, когда она задает свой следующий вопрос, он неверно его истолковывает.

– Как ты себя чувствуешь?

– А как я могу себя чувствовать? Мой настоящий отец не пожелал жениться на моей матери. И это сделал за него мой дядя. Меня всю жизнь обманывали. Все врали! Как ты считаешь, что я могу чувствовать?

Ева фыркает.

– Пора отпустить детские обиды, Адам. Не нужно ничего анализировать. Понимать не нужно. Иногда это попросту невозможно. Просто отпусти ситуацию, и тогда станет легче, – сухо, в какой-то мере заносчиво, говорит она. – Но я сейчас не об этом спрашивала. Как ты чувствуешь себя физически? Цел? – внимательно осматривает его. Ей, конечно, не приходилось сталкиваться с подобным «беспределом» на соревнованиях за все годы занятий каратэ, но определить серьезные повреждения она может. – Так много крови и ссадин.

Прикладывает руки к ребрам Титова. С силой нажимает. Затем неторопливо следует ладонями по плечам. Сгибает-разгибает суставы рук. И все время наблюдает за его реакциями.

Он практически не замечает ее манипуляций. На отдельных участках слабо морщится, но в целом реагирует нормально.

Закончив осмотр, полностью удовлетворенная его состоянием, девушка возвращает свою естественную кровожадность.

– Можно подумать, что ты сам, Адам, женился бы на первой встречной, только если бы она «залетела» от тебя?

Этот прямой вопрос заставляет парня брезгливо поморщиться и незамедлительно ответить.

– Нет, конечно.

А Ева, услышав подобное, отчего-то сильно сердится.

– Значит ты, Титов, такой же подонок, каким был твой отец.

– Как тебе угодно, бл*дь.

Не сойдясь во мнениях, как обычно, иступленно злятся. Но отступить друг от друга не могут.

– Как ты дошел до подобного, Адам? Зачем дерешься за деньги?

– Не ради денег.

– Ради чего?

Не различая никаких стоп-сигналов, Исаева лезет и лезет к нему в душу. Адам осознает, что у него нет права ее в этом винить. Не после того, как он сам изучил практически всю ее подноготную.

– Притормози, Ева, – произносит он без какого-либо эмоционального окраса. – Я не стану рассказывать. Сделай выводы сама.

– В таком случае… – задумчиво протягивает девушка. Закрыв глаза, слегка улыбается. – Я думаю, тебе нравится ощущение полного контроля. Иногда ты намеренно, на какое-то время, даешь ситуации выйти из-под твоего контроля… Умышленно допускаешь опасность, чтобы пощекотать себе нервы. Упиваешься сильными ощущениями, – она описывает его чувства так точно, словно в данную минуту в своем подсознании видит прямую трансляцию из глубин воспоминаний. Его воспоминаний. Сердце Адама рывками замирает, делая убийственные паузы в такт ее словам. – Все больше и больше. Дольше. И дольше. Еще больше боли. Еще… И еще. Тебе не хочется останавливаться, – Ева резко распахивает глаза. А Титов сдавленно сглатывает. Желая отвести взгляд, он, по каким-то необъяснимым причинам, не может этого сделать. Смотрит прямо в ее стеклянные глаза. – А потом ты звереешь. Срабатывают инстинкты, и ты, наконец, прилагаешь усилия, чтобы защищаться. Легко побеждаешь, – хмыкнув, подытоживает девушка. – И только после этого чувствуешь себя нормально.

С намеренным равнодушием отступает от него и выбрасывает испачканные салфетки в урну.

– Прими душ, Титов.

Не задает ему вопросов. Не справляется о правдивости сделанных ею выводов. А он не хочет ни опровергать их, ни подтверждать. Игнорирование кажется ему сейчас самой разумной реакцией.

По этим причинам оба упускают этот монолог.

Умолкают.

Заполняют легкие кислородом. Сначала громко и жадно. Но постепенно выравниваются. Замедляют и контролируют физические процессы в своих организмах.

Жесткий голос Адама нагоняют девушку уже на выходе.

– Зачем ты ходила ко мне домой, Ева?

– Ты надолго пропал. Мне стало любопытно, что случилось, – отвечает она, слегка оборачиваясь и бросая ему короткий взгляд.

– И все? А Литвин сказал, что ты вышла из квартиры в слезах.

Вспыхивая возмущением, Исаева резко оборачивается.

– Ничего подобного! И в принципе, такого быть не может! Я не плачу.

– Возможно, – растягивает гласные, внимательно за ней наблюдая, – ему показалось.

– Именно. Ему показалось.

Титов сначала жестко сжимает губы, а затем, приоткрывая их, издевательски цокает языком.

– Хорошо.

Еву бесит подобное снисхождение. Она стремится покинуть, ставшую внезапно удушливой тесноту помещения, но какое-то абсолютно незрелое чувство заставляет завершить разговор на критической ноте.

– А я вот замуж выхожу. Да, Титов, – внутренне холодеет, но кивает, решительно глядя прямо ему в глаза. – В феврале.

И сама же ломается от этих слов. Зацикливаясь на внутренней, выжигающей душу, боли, теряет к парню всякий интерес.

Грустная улыбка, появляющаяся на губах Евы, не позволяет Адаму усомниться в ее словах. И он сбивается с мыслей. Не находя слов, шокированно провожает уходящую Исаеву взглядом. Откладывает в памяти неестественную для нее сутулость и вмиг поникшую голову.

«…замуж выхожу… в феврале…»

Это же несерьезно? Это же нереально?

Этого не может быть.

Они молчат, не проронив ни слова, даже час спустя. В номере отеля. Дашка, застрявшая в гуще плавящего мозги напряжения, заторможенно таращит глаза из стороны в сторону. Ее до ужаса пугает парень в татуировках и ссадинах. Он не двигается. Подпирает стену и неотрывно наблюдает за вальяжно-развалившейся на единственной в номере кровати Евой. А та манерно сдувает пылинки со своей шелковой сиреневой пижамы и, выказывая Титову полное пренебрежение, смотрит телевизор.

У Захарченко складывается стойкое ощущение, что если бы не ее надоедливая фигура, окаменевшая в кресле, Адам бы Еву изнасиловал. Он ведь даже не пытается скрыть страстного возбуждения в своем взгляде. Напротив, всем своим видом демонстрирует. Вот-вот и, будто голодный зверь, бросится на вожделенную добычу.

– Что за ересь? – от звука грубого голоса Титова Дарья едва не выпадает из кресла. – Какое замужество? Как тебе это в голову пришло?

Ева поворачивается к нему неторопливо, явно намереваясь пощекотать ему нервы.

– А что? – иронично приподнимает бровь. – Беспокоит такая перспектива?

– Удивляет, Исаева. Ну, какая из тебя жена?

Девушка кривляется и, дергая плечами, ерзает на подушках.

– Тоже мне эксперт нашелся, – а сама-то и слов подобрать не может, чтобы сказать что-то соответствующее для готовящейся к замужеству девушки. Не владеет даже теорией и выпаливает откровенную глупость. – Самая обыкновенная.

– И кто же «счастливчик»? Я знаю его?

– Какая разница?

– Да потому что, мать твою, ты это придумала!

– Не придумала, – робко вмешивается Даша, и Исаева с Титовым, явно забывшие к тому моменту о ее присутствии, резко обращают к ней взгляды. – Это решение Павла Алексеевича.

– Я не обязана ему что-то доказывать! – взрывается Ева.

Адам смеется, но без всякого веселья. С непонятной злостью и едким сарказмом.

– Так получается, тебя нужно спасать из башни дракона, Исаева? – яростно выпаливает он. – За этим ко мне ходишь? Этого от меня добываешься?

Испытывает ненормальный восторг, когда Ева мягко спрыгивает с кровати на пол и пружинистой походкой к нему подбирается. Щурит глаза. Останавливается на расстоянии полуметра, обволакивая Титова знакомой пьянящей дымкой.

– Спроси меня, Адам, чего я хочу.

Он облизывает губы и, слегка закидывая голову назад, пронзает ее бесстыдным взглядом.

– Чего ты хочешь, Исаева?

– Я хочу перекачать твою кровь в свои вены. Я хочу часть тебя внутри себя. Твою силу, Адам.

Он отвечает ей, даже глазом не моргнув.

– Моя кровь не приживется в тебе, Эва. Ты не сможешь принять меня.

– Ты напрасно так считаешь.

Кровь пульсирует по венам Титова, словно разгоряченная лава. И ударяет в голову, как алкоголь.

Алчная улыбка и вызывающе сладострастный взгляд преображают лицо Евы. Она становится, как никогда, дьявольски прекрасной.

«Расчетливая гадина!»

Гневно закусывая губу, Адам выдыхает через нос. Хватая девушку за затылок, прижимается лицом к лицу.

Глаза в глаза.

– Ты такая, мать твою, лживая, Ева. Такая фальшивая.

– И что с того, Адам? – ехидно смеется девушка. Двигая головой из стороны в сторону, умышленно задевает его сжатые губы своими. – Что с того, а? – обжигает дыханием.

– Что с того? – рычит Титов. – Ты заслуживаешь все то, что с тобой происходит. Все!

Он не только видит, еще и чувствует, как Исаева вздрагивает. Ее грудь в несколько неровных этапов приподнимается и опускается. А лицо искажается яростью.

Звонкая пощечина рассекает воздух, но Адам едва чувствует причиненную ею боль. Неистово бесится.

– Не тебе судить, Титов! Не тебе! Ты сам монстр, снискавший ненависть близких и жалкое существование в одиночестве.

Эти слова уж точно лишние. Такого нельзя произносить вслух. Но они же безголовые. Считают, им все можно.

– Прекратите! – испуганно кричит Даша, когда Адам хватает Еву за шею и толкает ее к стене. Не душит, но успешно блокирует удары и притискивает всем своим телом. – Прекратите сейчас же! Адам… – Исаева в соотношении с ним настолько маленькая и хрупкая, что Захарченко серьезно волнуется о том, что Титов ей подобным образом попросту сломает кости. – Адам, пожалуйста… Пожалуйста, я прошу тебя…

В эти умоляющие вскрики вмешивается тарабанящий стук в дверь и суровый женский голос:

– Молодые люди?

Молниеносно пронесшись через номер, Дашка открывает дверь. И Титов так же стремительно отступает в сторону. Отворачиваясь, прочесывает пятерней затылок и люто выдыхает. Некоторое время в воздухе раздается лишь его рваное свирепое дыхание, потому что остальные замирают без каких-либо признаков жизни.

– Прошу прощения, молодые люди, – невозмутимо холодным голосом произносит администратор гостиницы, осматривая всех троих недовольным взглядом. – Что у вас здесь происходит, что постояльцы с нижнего этажа жалуются на шум?

Повисает резкая тишина.

Пока Исаева не приходит в себя, беззаботно кривя губы в улыбке.

– Мы немного повздорили, – отвечает она за всех. – Извините, пожалуйста. Больше не повторится.

– Я надеюсь, – презрительно выплевывает женщина. – Иначе мне придется вызвать полицию.

– Все будет нормально, – продолжает уверять Ева, пока Титов отворачивается к окну, а Дарья растерянно моргает. – Обещаем.

– В таком случае, доброй ночи.

Администратор удаляется, глухо стуча каблуками по длинному коридору.

Исаева тихо материться ей вслед. Все еще гневаясь, размашистым шагом пересекает номер. Вознамерившись оказаться на свежем воздухе, распахивает стеклянную дверь и ступает на кафельный пол балкона.

Задирает голову к небу. Слегка печалится, замечая облачное покрывало на нем. Звезд не видно. И холодно. Даже морозно.

Замирает, когда ей на лицо опускаются несколько крохотных снежинок, и обхватывает плечи руками.

– Нельзя быть такой тварью и оставаться невредимой, – слышит она позади мрачный голос Титова.

Оборачивается, надменно усмехаясь.

– Желаешь мне навредить? Ну, так, давай. Ты что, думаешь, что я испугалась? Молить о пощаде буду? – задирает нос. – Ты сильнее физически, я не спорю. Можешь свернуть мне шею. Только легче тебе не станет. Ты же не такой победы желаешь.

– Нет, не такой, – кивает парень, загоняя ее к перилам в кольцо своих рук. – Я другого хочу. И я этого добьюсь. Рано или поздно. Заплачешь.

– Разочаруешься, мой самый лучший, – слова мерзнут на губах, но Еву буквально распирает от желания высказаться. Дрожа от холода и ярости, продолжает препираться с ним в одной лишь шелковой пижаме при температуре в -2° С. – Тысячу раз пожалеешь, что связался со мной. Сниться тебе буду. Мерещиться в каждой прохожей. Запомнишь меня на всю свою паскудную жизнь.

Адам хрипло смеется, невольно растворяя их общую злость. Убирая прядь волос ей за ухо, целует девушку в лоб.

– Вау! Придется повеситься, Исаева. А то я не выдержу подобной драмы, – задерживается, согревая чувствительную кожу губами.

И Еве вдруг дико хочется прижаться к Титову. Уткнуться холодным носом ему в шею. Прижаться всем телом и забыть обо всем на свете.

Но она этого, конечно, не делает. Раздраженно стискивает зубы.

– Тошно представить… – продолжает посмеиваться Титов.

Скользит губами к виску и оставляет там еще один поцелуй.

– Ты такая скотина, Адам, – отталкивает его, когда он пытается обнять ее поверх дрожащих плеч.

– Согласен. Мне нет оправданий.

Дверь снова открывается, и на балконе появляется Дарья. Кутаясь в куртку, натянутую просто поверх халата, смотрит на них обоих укоризненно.

– Вы что, совсем ненормальные? – старается скрыть свой испуг в грубости голоса. – На улице практически зима. Пройдите в номер.

Умалчивает о том, как ее беспокоят резкие перепады в их диалогах. Оставляет свои размышления на более мирное время. Дома Ева уж точно от нее не отвертится.

Только Титов действует вразрез общественным ожиданиям.

Шокируя обеих девушек, обхватывает Захарченко руками. Притягивает ее спиной к себе, как заложницу, и, пронизывая Исаеву безумным взглядом, спрашивает с полным безразличием в голосе:

– Что, если я убью ее? Столкну за перила, и все. Тебе будет больно, Ева? Скажи же мне, так тебе будет больно?

Она белеет, как полотно. Забывает о холоде и своей злости.

– Ева… – потерянно выдыхает Дашка.

В ее голосе все еще слышится удивление, и даже недоверие. Но вместе с этим в нем пульсирует панический страх.

Исаева решительно шагает вперед, чтобы освободить подругу. Титов же быстро уклоняется и отходит в другую сторону.

– Ты, правда, больной, что ли? Окончательно рехнулся? – выкрикивает она, прослеживая за парнем напряженным взглядом.

– Может быть.

И ее этот ответ абсолютно выбивает из себя.

– Перестань! Это же не смешно, Адам, – бросается вперед, намереваясь вырвать Дашу, чего бы ей это ни стоило.

Но Адам смеется и дергает свою «жертву» из стороны в сторону.

– Оставайся на месте, Исаева. Не двигайся. Иначе я начну нервничать и… ух…

Дашка начинает плакать и громко всхлипывать. А Ева все еще пытается скрыть, что у нее и самой сердце заходится от страха.

– Прекрати. Ты ведешь себя, как ненормальный, – понимает, что голос начинает дрожать. Только не может ничего с этим поделать. – Ты же видишь, что пугаешь ее. Это не смешно! Отпусти ее сейчас же!

Но Титову, видимо, смешно. Он смеется, вертя рыдающую девушку, словно куклу.

– Я не могу ее отпустить. Мне не позволяют голоса в голове.

– Хватит, Адам!

– Кто решил, что хватит, а? Ты, Ева?

– Ты не можешь так поступать. Это слишком, даже для тебя!

В один момент мрачнея, он прекращает смеяться.

– Я – Адам Титов. И я могу все. Запомни это на будущее, драгоценная моя.

Отталкивает Дашу от себя в сторону, намереваясь возвратиться в номер. Но девушка поскальзывается на влажной плите и, вяло взмахнув руками, переваливается за перила, словно какая-то невидимая дьявольская сила ее подтолкнула.

Неосознанный, полный панического ужаса, вопль Евы разрезает застывшую ночную тишину.

Каждая секунда жизни имеет значение. Иногда эти секунды разрушительно страшные. Пока они длятся, фатальные события успевают располовинить твою жизнь на «до» и «после».

«До» и «после».

И вырванная пропасть между ними.

Глава 8

Ветром сломаны крылья, и две минуты до земли…

© Дмитрий Колдун.

День тридцать пятый.

Прекрасные рыжие волосы вздымаются вверх, подобно огненному облаку. Сигнализируют об уже неизбежном катастрофическом бедствии.

Все ниже и ниже.

Слишком быстро.

Как сбитый миротворец.

А Еве отчаянно хочется, чтобы ветер раскачивал Дашку, как снежинку, любовно и ласково. Из стороны в сторону, туда-сюда. Медленно. Бережно. До самой земли в нежных объятиях.

Она так боится того момента, когда тело девушки с предполагаемым хрустом ляжет на твердую поверхность.

Ей ведь тоже, наверное, очень страшно.

«Захара… Захара…»

Хочется прыгнуть за Дашкой. Обмануть жизнь. Вырвать у неба для нее вторую попытку.

Но что-то не пускает.

Это рука Титова, который в этот момент будто способен ощутить всю полноту Евиного отчаяния. Стискивает предплечье и удерживает ее подле себя. Не отпускает.

«Нет. Нет. Нет. Так ведь не может быть…»

«Не может так быть!»

«Господь Всемогущий…»

«Ангел Хранитель…»

В последний момент зажмуривает глаза. Пару секунд спустя открывает.

Сердце отбивает убийственный ритм. Разрываясь от страха, тарабанит о грудную клетку.

Три. Два. Один.

Исаева смотрит вниз.

В силу того, что на улице поздняя осень, там, внизу, на летней площадке ресторана пустынно. Белый пушистый ковер снега покрывает мощенное напольное покрытие.

Представляющаяся картинка такая странная. Такая нереальная. Такая чудовищно пугающая. Такая болезненная.

«Скорей бы проснуться… Быстрее, пожалуйста…»

«А это – не сон», – безжалостно нашептывает ей хладнокровное подсознание.

«Ты доигрались. Принимай».

Распахнутый голубой халат, подкошенные голые ноги и рыжее пламя волос – все это реальность, что прорывается в сознание сквозь белесую пелену снежинок.

Не перемолвившись и словом, Титов с Исаевой пробегают через свой номер. Распахивают двери. Проносятся по коридору. По лестнице вниз. Пролет. Второй пролет. Третий. Четвертый.

Захарченко пролетела четыре этажа.

«Четыре этажа – это много для человека?»

«Или мало?»

«Шанс еще есть?»

«Нет, это запредельно!»

Странной парочкой врываются в «Гранд-вояж». Только на них мало кто обращает внимание. Немногочисленные посетители и персонал уже суетятся вокруг травмированной девушки. Вызывают «скорую» и полицию.

А Еве вдруг становится страшно подходит ближе, и она замирает в металлической раме дверей. Боится того, что сердце Захары уже сейчас может не биться.

Стоит там, смертельно бледная и дрожащая. Тождественно умирающая, словно привязанная к истекающей кровью девушке жизненно важной нитью.

Все присутствующие застревают в тягостном ожидании. Задают им с Титовым какие-то вопросы. Ева слушает его охрипший голос, но сама не может произнести ни слова. Все это жутко напоминает настоящие поминки. Сочувственные взгляды, скорбные покачивания головой, тихие голоса. Кто-то набрасывает Еве на плечи пальто, и она вцепляется в него скрученными от холода руками, словно цепляясь за этот уродливый мир. За себя и за Дашку. За них двоих.

«Только не умирай. Не умирай, иначе я тоже…»

«Ты же и так давно все спланировала. Какая разница, «когда» и «как»?»

«Но не так! Не так! Дашку не должно коснуться…»

«Глупая… Это ведь не тебе решать. Не ты даешь жизнь и не ты решаешь, когда ее нужно забрать. Со смертью играть нельзя. А ты заигралась».

«Я не хотела…»

Ей больно. Сейчас ей действительно очень больно.

Она задумывается о том, что любовь – не самое лучшее чувство. И, скорее всего, напрасно она к нему всю жизнь так стремится. Любить опасно. И очень-очень больно.

«Да, девочка, любовь и боль, как две сестры, слишком часто ходят рядом. Теперь ты знаешь».

Как же сложно осмыслить то, что в эти ненормально бегущие секунды жестокая реальность забирает единственного дорогого ей человека.

Единственного.

– Это все ты, – обращаясь к Титову, выдвигает свои обвинения глухим и шипящим, сорванным от недавнего крика, голосом. – Все ты.

– Нет. Не я, – поворачивается к ней парень. В черной радужке его глаз сверкает злость. И что-то еще… Узнаваемое, глубокое, интенсивное. То, что Еве хорошо знакомо, но не определяемое ею сейчас.

Адам пытается ухватить ее за плечи, но она пятится и отмахивается. Словно бы опасаясь его прикосновения… Да, страшась того, что может в них размякнуть. Потерять свою злость и ненависть. Искать в его руках утешение и умиротворение.

«Нет-нет-нет…»

«Ни за что!»

– Не прикасайся… ко мне, – шипит, будто дикая кошка, готовая вцепиться когтями ему в лицо. – Не прикасайся!

Но Титов все-таки ловит полы пальто, наброшенного на ее дрожащие плечи. Тем самым не давая слепо пятившейся девушке упасть.

– Исаева, – окликает слишком громко для такого близкого расстояния, и она затыкает уши руками. – Ты же сама видела, что она поскользнулась. Признай это…

– Но ты испугал ее! Ты угрожал, смеялся и вертел ею, как черт кадилом, – окрепшим голосом выкрикивает Ева, и если кто-нибудь из присутствующих до этого не прислушивался к ее словам, то теперь уж точно обратил на них внимание. – Это ты! Все ты виноват!

– Я не… – начинает говорить Адам и тут же замолкает, не зная, как себя оправдать. В первую очередь, перед собственными демонами. И жутко злится! На чертову сучку Исаеву, создающую в его мире столько проблем! – Ты жалеешь себя, Эва? Щадишь свой рассудок? – опаляет ее взглядом и выдает непререкаемую горькую истину. – Это ты и я, Исаева. Ты и я. Мы оба виноваты.

Высота и сила его голоса всех приводит в замешательство. По Титову невозможно определить, огорчает ли его произошедшее. Хотя бы немного…

У Евы возникает ощущение, что ему, и правда, безразлична даже смертельная трагедия.

Только она не видит того, что творится внутри Адама. В темном уголке его души тихо сопит жгучий и колючий страх. В глазах рябит от бушующих и разбивающихся о грудную клетку эмоций.

Смерть не носит черного одеяния и косу за плечом. Это все бред и чёс! Она маячит среди толпы во фланелевой рубашке. Потревоженная раньше срока, апатично зевает и приседает у головы Захары. Она долго вглядывается Титову в глаза и хладнокровно принимает решение.

«Я не хотел…»

«Все так говорят».

* * *

Полтора часа спустя, когда Дашу забирает «скорая», а их с Титовым просят проехать в соответствующее РОВД[30]30
  РОВД – районное отделение внутренних дел.


[Закрыть], каким-то непостижимым образом Исаева все еще пребывает в сознании. Хотя подобное заявление, наверное, все же будет сомнительным. В отделении находится лишь ее физическая оболочка. Еве вкололи две ампулы успокоительного, чтобы она могла здесь присутствовать.

Это лекарство хорошенько «штырит». Девушка зацикливается на вещах, которые в нормальном состоянии при подобных обстоятельствах не смогли бы ее заинтересовать.

Дежурный полицейский – рослый мужчина лет пятидесяти с небольшим. Крепко сколоченный природой и жизненной необходимостью, своей шириной и непробиваемым выражением лица напоминает Еве Николая Валуева. Этот здоровяк небрежно скидывает китель на спинку потертого дерматинового кресла и, поворачиваясь к задержанным спиной, щелкает электрическим чайником. Достает из шкафчика нехитрую провизию – упаковку черного листового чая, рафинированный сахар, обернутый стрейч-пленкой бутерброд и пакет пряников.

Николай Романович Погодин, если верить предоставленному при задержании полицейскому удостоверению. Пока он готовит себе чай, Исаева за ним спокойно наблюдает. Наконец, дежурный, примостив дымящуюся чашку у края стола, присаживается в кресло. Разложив их паспорта и чистые бланки, он готовится писать протокол.

Не спешит начинать допрос. Смотрит ей в глаза и мысленно выстраивает предположения. Опираясь на опыт и врожденную внимательность, дает Еве собственную характеристику.

Титов на нее тоже поглядывает. Не может не смотреть. Он пытается понять, что с ней происходит. Когда Ева бросилась на него с кулаками, потребовалось двое мужчин, чтобы ее оттащить. Она добавила ему синяков и расцарапала раны, которые начинали заживать.

Нельзя сказать, что в Исаеву в тот момент вселился демон. Он, определенно, до этого в ней жил. Но нынешнее ее состояние более жуткое.

Адам смотрит на нее, прекрасно помня каждую секунду этой ужасной ночи и размышляя о том, помнит ли что-то она.

«Что за фигню ей вкололи?»

«Почему она выглядит, как неживая?»

У Евы сейчас настолько тонкая и бледная кожа, что местами просвечиваются капилляры. А еще воспаленные до красноты глаза и темные круги под ними.

Она поразительно спокойна и абсолютно безразлична к его присутствию.

Николай Романович откусывает бутерброд и, тщательно прожевывая, запивает его сладким чаем. В «приемном» трезвонит телефон, и громко выражает свое недовольство второй дежурный полицейский.

«Вот тебе и спокойное дежурство…»

– Итак, Титов Адам Терентьевич. Дата рождения?

– Там написано, – указывает парень на свой раскрытый паспорт.

– На заборе тоже написано, – недовольно гаркает Погодин. – А я принимаю показания задержанного. Итак, еще раз. Дата рождения?

– Восьмое марта, тысяча девятьсот тридцать второго года.

– Восьмое марта… – повторяя, Погодин начинает заполнять протокол, – одна тысяча девятьсот три… – поднимая глаза, медленно сминает испорченный бланк. – Шутник выискался? Там, в больнице, девочка умирает… А может, уже умерла! А ты шутки шутишь?

– В случившемся нет моей вины, – резко произносит Адам.

Только его руки, вопреки невозмутимому выражению лица, приходят в беспокойные движения. Он растирает засохшую на костяшках кровь, местами заново расцарапывая поврежденную кожу.

И Погодин заостряет внимание на этих действиях.

Он бы такого товарища к своей дочери ближе, чем на три метра, не подпустил. Татуировки, синяки, кровь, ссадины, шрамы. А взгляд какой? Мрачный. Дикий. И не думается Николаю Романовичу, что подобное лишь следствие защитной человеческой реакции.

– Ты сейчас либо отвечаешь на мои вопросы, либо продолжаешь себя закапывать, – давит он, опираясь на проверенные методы. – Посидишь в тюремной камере, наверняка, посговорчивее станешь.

Титов, не отводя взгляда, сглатывает и с силой стискивает челюсти.

– В таком случае, показывайте дорогу, – упрямо заявляет он. – До утра могу и посидеть.

– До утра? Ты уверен?

– Уверен.

В это мгновение Исаева неожиданно подается вперед и встревает в их диалог.

– Я готова давать показания.

Бросив в ее сторону настороженный взгляд, Адам издевательски хмыкает. Но молчит, прислушиваясь к ее тихой речи.

– Исаева Ева Павловна. Двадцать первого января, одна тысяча девятьсот девяносто девятого года рождения, – произносит девушка ровным приглушенным голосом, словно ей процедура дачи показаний в полицейском участке вовсе не нова.

Сделав соответствующие записи в бланке, Николай Романович задает вытекающий из сказанного вопрос.

– Ранее приводы в милицию были? – он не замечает, что использует устаревшее название органов правопорядка, к которому привык за долгие годы службы.

– Нет.

– Постоянное место жительства или пребывания?

Исаева называет адрес.

– Место работы или учебы?

– Учебы. Морская академия.

Погодин машинально кивает и задает следующий вопрос.

– Государственным языком хорошо владеете?

– Да.

– Вы знакомы с гражданкой Захарченко Дарьей Олеговной?

Исаева совершает короткий резкий выдох и, стоит отметить, это самая пылкая форма выражения эмоций, проявленная ею за последних два часа.

– Да.

– Как хорошо вы с ней знакомы?

– Мы близкие подруги, – ее голос кажется настолько сухим, что, наверняка, вот-вот треснет. – Дружим с шести лет, – но нет, он так и не надламывается.

– Как вы оказались в Днепре?

– Нас пригласил сюда Титов.

– Не вас, – сдержанно поправляет молчавший до этого мгновения парень. – Только тебя, Исаева.

Поворачиваясь, натыкается на ее вялый и холодный взгляд.

– Да, меня, – соглашается девушка. – А Даша, зная наши с Титовым отношения, пожелала ехать со мной.

– Какие отношения? – уточняет Погодин.

– Никакие. У нас с ней нет никаких отношений, – грубо выпаливает Адам, реагируя яростнее, чем ему бы хотелось.

– Вражеские отношения. Мы ненавидим друг друга.

Отчужденность Исаевой доходит до абсурда. Титов прикрывает глаза рукой и ловит себя на мысли, что ему нестерпимо хочется, чтобы она вышла из этого транса. Пусть бы лучше орала и бросалась его убить.

– Зачем вы в таком случае встречаетесь?

– Это часть нашей войны.

Аллилуйя! Наконец-то, слова Евы заставляют Погодина притормозить и по-новому изучить ее поведение. Она, не моргая и не двигаясь, выдерживает на себе его взгляд.

– Что-то не так? – невинно интересуется девушка. Так осторожно и медленно, словно она персонаж из фильма ужасов.

И Николаю Романовичу становится окончательно не по себе. У него под кожей ползет мороз.

– Интересно получается… Весьма-весьма, – вполголоса бормочет он. – А Титов? Он был знаком с Захарченко до сегодняшнего… – его речь разрывается и становится суетливой. – Прошу прощения, вчерашнего дня?

– Насколько мне известно, нет.

– Не был, – сухо подтверждает ее слова Адам.

– Откуда у Титова ссадины и телесные повреждения? – продолжает Погодин допрос, поднимаясь и увеличивая расстояние до задержанных.

Его ботинки с шаркающим звуком впиваются в потертый светло-коричневый линолеум, когда он начинает измерять кабинет шагами.

– Не знаю, – врет Исаева, уставившись ему в глаза.

– Не знаете?

– Нет, не знаю.

– Что вы делали в городе, когда встретились с Титовым?

– Ничего особенного.

– Озвучьте неособенное.

– Мы просто ходили в какой-то клуб.

– Какой?

– Я не запомнила название.

– Не запомнили?

В голосе Погодина сочится откровенное недоверие, но ей, похоже, плевать на это. Она стоит на своем.

– Какая польза от этих деталей? Разве это важно? Я хочу рассказать, как произошло само падение.

– И как?

Адам готов биться об заклад с самим дьяволом, что Ева умышленно выдерживает паузу, прежде чем ответить.

– Титов ее столкнул.

Бросает эти обвинения, играючи. И позволяет им гулким тревожным эхом расходиться вокруг.

Взбесившись, Адам вскакивает на ноги и рывком поднимает за собой девушку.

– Ты охр*нела? – рычит он ей в лицо. – Я ее не толкал. И ты это знаешь! Ты это видела, мать твою!

Николай Романович, не отрывая от них взгляда, медленно огибает рабочий стол и останавливается в пределах физической досягаемости.

– Ты схватил ее и сказал, что сбросишь вниз, – заявляет Ева, не пытаясь при этом вырваться из грубого захвата.

– Это была всего-навсего шутка. Я ее не толкал!

– Какая шутка? – переспрашивает так, словно и правда не понимает. – Она упала. Упала.

– Знаешь, Ева… Я не хотел этого здесь говорить, но ты меня вынуждаешь, – жестко произносит Титов. Ухмыляется, читая на ее лице некоторое замешательство. – Твоим показаниям грош цена. Ведь для внешнего мира ты, Исаева, психически нездорова.

Ее бледные щеки медленно розовеют, а зрачки расширяются, заполняя своей темнотой всю радужку.

– Это неправда.

– Правда.

* * *

В камере предварительного заключения темно и холодно. Но Ева не дрожит. Касаясь щекой края металлической рамы, она неподвижно лежит на жесткой тюремной кровати. Вцепляется скрученными пальцами в пальто, но не в поисках тепла. Ее окоченевшее тело парализовано застывшими, подобно желе, страхом и переживаниями.