Текст книги "Судьбы передвижников"

Основные даты жизни и творчества Г. Г. Мясоедова

1834, 7 (12) апреля – родился в селе Панькове Тульской губернии Новосильского уезда в семье мелкопоместного дворянина Григория Андреевича Мясоедова.

1846 – Григорий Мясоедов поступил в классическую гимназию в Орле.

1853 – вышел из последнего класса гимназии и уехал в Санкт-Петербург. Поступление в Императорскую Академию художеств.

1859 – присуждение двух малых серебряных медалей за картину «Урок пряжи» и за этюд с натуры.

1860 – награждение большой серебряной медалью за картину «Деревенский знахарь».

1861 – приезд в усадьбу Кривцовых в Тульской губернии для написания портрета дочери владельца усадьбы. Женитьба на Елизавете Михайловне Кривцовой. Малая золотая медаль за картину «Поздравление молодых в доме помещика».

1862 – присуждение большой золотой медали за картину «Бегство Григория Отрепьева из корчмы на литовской границе».

1863 – поездка в Италию через Германию, Бельгию, Швейцарию.

1865 – живёт в Париже. Картина «Две судьбы» («У чужого счастья»; зкспонирована на 1-й Передвижной выставке в 1871–1872 годах).

1866 – пребывание в Испании. «Похоронный обряд у испанских цыган», «Испанец». Работа над картиной «Знахарка, собирающая травы». Приезд в Россию в связи с болезнью отца и разделом имения Кривцовых.

1867 – приезд в Италию, во Флоренцию. Обсуждение с Николаем Ге планов создания творческого союза художников. Посещение Всемирной Парижской выставки, где экспонировалась картина «Бегство Григория Отрепьева из корчмы на литовской границе».

1868 – подача прошения Академии художеств о разрешении вернуться в Россию.

1869 – возвращение в Россию. Сближение с художниками, группировавшимися вокруг Училища живописи, ваяния и зодчества, – Перовым, Саврасовым и др. Предложение создать Товарищество художников.

Ноябрь – письмо московских художников петербургским и, в частности, членам Артели художников с предложением объединиться. К письму был приложен проект устава Товарищества, подписанный москвичами.

1870 – принятие петербуржцами предложения московских художников.

2 ноября – официальное утверждение Товарищества передвижных художественных выставок. Избрание членом правления Товарищества. Звание академика за картину «Заклинание» (местонахождение неизвестно).

1871 – участие в открытии 1-й Передвижной выставки с картинами «Дедушка русского флота», «Семейное счастье» и др. Сопровождение выставки в Москве, Харькове и Киеве.

1872 – участие во 2-й Передвижной выставке («Земство обедает»). Избрание в члены петербургского отделения правления ТПХВ.

1873 – участие в 3-й Передвижной выставке («Чтение манифеста 19 февраля 1861 года»).

1876 – поездка в Сербию, где в это время шла борьба балканских славян против турецкого ига. Участие в 5-й Передвижной выставке («Опахивание»).

1877 – приобретение Елизаветой Мясоедовой дачи «Дарсана», где впоследствии Григорий Григорьевич много работал.

1879 – развод с Елизаветой Мясоедовой.

1880 – сближение с художницей Ксенией Васильевной Ивановой.

1881 – участие в 9-й Передвижной выставке («Дорога во ржи»). Рождение сына Ивана.

1883 – передача сына на воспитание в семью художника Александра Киселёва.

1884 – позировал Илье Репину для образа Ивана Грозного. Получение звания действительного члена Академии художеств.

1889 – рождение дочери Елены (умерла ребёнком). Приобретение усадьбы Павленки в предместье Полтавы.

1893 – участие в 21-й Передвижной выставке («Чтение “Крейцеровой сонаты” Л. Н. Толстого»). Вошёл в реформированную Академию художеств. Назначение действительным членом комиссии по выработке нового устава Академии художеств.

1898 – избрание в Совет ТПХВ.

1899 – кончина 39-летней Ксении Ивановой от туберкулёза.

1902, март – заявление в Совете Академии художеств о несогласии с положением дел в академии.

1904 – знакомство с семьёй Васильевых в Москве. Переезд Татьяны Борисовны Васильевой в Павленки. Избрание председателем общего собрания Товарищества передвижников.

1908 – выход из состава ТПХВ, участие в передвижных выставках в качестве экспонента. Участие в 36-й Передвижной выставке («Пушкин и его друзья слушают Мицкевича в салоне княгини Зинаиды Волконской», «Сам с собой»).

1910 – последнее посещение Петербурга. Болезнь и выезд с Татьяной Васильевой за границу.

1911, весна – возвращение в Полтаву.

17 декабря – Григорий Григорьевич Мясоедов скончался в усадьбе Павленки.

20 декабря – похоронен на городском кладбище.

24 декабря – прах перенесён сыном в усадьбу в соответствии с завещанием художника и захоронен.

Иван Николаевич Крамской
(1837–1887)

Художник есть служитель истины путём красоты.

И. Н. Крамской

Он был столько же художник, как и общественный деятель… Благородный, мудрый, с редким критическим даром, он был незаменим в товарищеской среде.

М. В. Нестеров о И. Н. Крамском

Художник огромного таланта – Иван Николаевич Крамской – мыслил широко и свободно, болел за гармоничное развитие русского искусства в целом, а служение творца видел в полной самоотдаче. «Убейте в себе человека – получится художник; погонитесь за человеком, полагая, что талант не уйдёт, – и он уйдёт наверное», – утверждал Крамской.

Когда спустя год после кончины живописца свет увидела изданная Алексееем Сергеевичем Сувориным книга «Иван Николаевич Крамской: Его жизнь, переписка и художественно-критические статьи: 1837–1887», читатели, лично не знавшие Крамского, и даже люди его круга открыли для себя безграничную преданность Ивана Николаевича искусству, глубину его понимания художественных процессов. «Благодарю Вас за Крамского, которого я теперь читаю, – писал Суворину Антон Павлович Чехов. – Какая умница! <…> Наши беллетристы и драматурги любят в своих произведениях изображать художников: теперь, читая Крамского, я вижу, как мало и плохо они и публика знают русского художника».

Будущий идейный вождь передвижников появился на свет мае в 1837 года в Новой Сотне – слободе уездного Острогожска Воронежской губернии. Здесь же протекли первые годы жизни Ивана Крамского, сложно соединившие юную любознательную энергию с патриархальной атмосферой родительского дома. Николай Фёдорович Крамской, отец нашего героя, приписанный к мещанскому сословию, довольствовался должностью столоначальника в Острогожской городской думе. Многолетняя череда беспросветных чиновничьих будней не лучшим образом отразилась на скверном от природы характере отца семейства. И хотя твёрдое жалованье Николая Фёдоровича позволяло его домочадцам не бороться каждый день с откровенной нуждой, выдерживать характер старшего Крамского было трудно всем – и жене, и детям. Супруга острогожского столоначальника, Настасья Ивановна, происходившая из старинного казачьего рода Бреусовых, каждое утро, хлопоча у печи, смиренно выслушивала недовольное ворчание собиравшегося на службу мужа. Иван был младшим из троих сыновей супругов. Известно, что в семье родились ещё две дочери, но они рано умерли.

Грамоту семилетний Ваня освоил под руководством местного музыканта в компании соседских ребятишек. Полученные знания оказались не лишними для поступления в приготовительный класс уездного училища. К тому времени юный Крамской уже вовсю рисовал и лепил из глины фигурки скачущих во весь опор казаков, коих часто можно было видеть на улицах слободы.

Училищная программа предусматривала уроки рисования. Как-то старенький преподаватель предложил ученикам запечатлеть чудной профиль, щедро увенчанный чубом, но почему-то лишённый затылка. Целый год Ваня старательно копировал странное изображение, но работу так и не закончил. А вообще, учёба давалась ему легко, что довольно часто случается вследствие честного, открытого и пытливого нрава. С первых же дней учёбы стало ясно, что Иван Крамской способен и трудолюбив. В дальнейшем ничего не изменилось: курс Острогожского уездного училища им, первым учеником, был пройден блестяще, что подтверждалось грамотами и похвальными листами. Насколько решительным и требовательным к себе был юный Крамской, можно судить по воскрешённому им позднее в памяти градусу экзаменационного волнения: «…Бывало, выходишь на экзамен – кровь в виски стучит, руки дрожат, язык не слушается, и то, что хорошо знаешь, – точно не знаешь, а тут очки, строгие лица учителей… Помню, как бывало, у меня кулачонки сжимались от самолюбия, и я твёрдо решался выдержать и не осрамиться».

Тринадцатилетним отроком Иван Крамской завершил курс училищного обучения. Незадолго до этого не стало его отца, в последнее время всё чаще прикладывавшегося к бутылке. Семья сразу стала испытывать финансовые трудности, ни о каком продолжении учёбы Ивана в гимназии речи быть не могло, и растерявшаяся неграмотная мать позаботилась о том, чтобы ещё слишком юный для службы сын прокоротал грядущую зиму в повторном прохождении учебной программы последнего года. Так Иван задержался в училище, заменяя иногда в классе преподавателя, а по весне был выпущен в жизнь с прекрасными оценками, заслуженными им годом ранее. Рисование успело стать любимым занятием Ивана, но в сложившихся обстоятельствах он мог позволить себе думать только о заработке. Всю последующую жизнь Крамской сожалел об отсутствии у него солидного образования и по-хорошему завидовал учёным мужам.

Служебное место покойного Николая Фёдоровича занял его старший сын Михаил, поэтому Иван тоже вначале устроился в Острогожскую городскую думу. Позднее он поступил помощником к посреднику по полюбовному размежеванию. Добросовестность юного Крамского сделала его отличным исполнителем в составлении и переписывании бумаг, а каллиграфия его и вовсе была выше всяких похвал. Прекрасный почерк мог стать началом вполне сносной будущей карьеры, но бессмысленные канцелярские будни угнетали Ивана. Спасали рисование и чтение, дававшее жадному до знаний и художественных впечатлений юноше пищу для ума и души.

К этому времени относится счастливое знакомство Ивана с приятелем брата Фёдора, служившим учителем в приготовительных классах Острогожского уездного училища, – Михаилом Борисовичем Тулиновым – любителем-акварелистом, увлечённым ещё и фотографией. Иван и его робкие изобразительные опыты понравились Тулинову. Он охотно поделился с юным живописцем красками, познакомил со своим творчеством, заложив тем самым первый камень в основание их преданной многолетней дружбы. Подросток стал частенько заглядывать к Тулинову, чтобы посмотреть новые его работы, просто пообщаться и заодно взять какую-нибудь книгу из скромной домашней библиотеки старшего друга. Интерес Ивана к чтению старался удовлетворить и брат Фёдор, приносивший литературу из училищной библиотеки. Однажды Тулинов застал Ивана за изучением труда Гегеля. Впрочем, парнишка честно признался, что мудрёная книга пока ещё ему не по зубам.

Дружба с Тулиновым укрепила желание Ивана посвятить себя художественному творчеству, он стал просить домочадцев определить его в учение к какому-нибудь опытному живописцу. Мать и старший брат к ремеслу художника относились с предубеждением, считая живописцев неприкаянными неудачниками, и поначалу слышать не желали о такой участи для их смышлёного Вани. Родные пытались отговорить младшего Крамского живым примером нищего соседа-художника, но сломить твёрдую убеждённость парнишки так и не смогли. Настасье Ивановне ничего не оставалось, как вместе с Ваней пешком добраться до Воронежа, дабы определить упрямого сына в ученики к художнику. Азы ремесла Ивану предстояло постигать в подмастерьях местного иконописца, с которым была заключена договорённость о шестилетнем ученичестве юного Крамского. Но прошло немного времени, и стало ясно, что обрести серьёзные художественные навыки здесь вряд ли удастся. Безответственный иконописец сделал из Ивана мальчика на побегушках. Крамской растирал краски, носил в церковь еду для работавшего там «учителя», выполнял распоряжения его жены по хозяйству, умудряясь между этими поручениями много читать. Спустя три месяца полное разочарование в педагогических талантах и намерениях воронежского иконописца вернуло Крамского в родную дремотную Острогожскую слободу, но его желание стать настоящим художником не стало от этого меньше.

С началом Крымской войны на юг потянулись войска. По пути они делали остановки в некоторых населённых пунктах. Вот и Острогожск встрепенулся от звуков бодрящего марша в исполнении военных музыкантов драгунского полка. Среди офицеров и солдат, остановившихся в маленьком уездном городке, оказался следующий вместе с ними к театру военных действий фотограф по фамилии Данилевский. Первый фотографический снимок в России был сделан всего за десять-двенадцать лет до описываемых событий, но среди военных, каждый день в жизни которых мог стать последним, диковинка обрела бешеную популярность. Трудоёмкий процесс фотографирования затевался ради получения мутных, лишённых должной контрастности отпечатков. Далее следовала совершенно необходимая подрисовка рукой художника – так называемое «разделывание» акварельными красками. Узнав об острогожском художнике-любителе и фотографе Тулинове, Данилевский предложил ему стать своим ассистентом-ретушёром, но получил совет обратиться к Ивану Крамскому.

Первые же ретушёрские работы юноши восхитили Данилевского, ставшего почтительно называть своего умелого помощника «уважаемым Иваном Николаевичем». Пока драгуны находились в Острогожске, недостатка в работе не было, тем более что горожане разделили страсть военных к фотографии. Крамской трудился не покладая рук, а когда войска тронулись в путь, Данилевский, соблазняя интересной переменой мест и завидными заработками, уговорил сноровистого ассистента последовать за ним. Для юного Крамского, душевно привязанного к миру детства и отрочества, наступил тягостный момент расставания, и на страницу его дневника легли строки, пронизанные тоской предстоящей разлуки: «Последний вечер я провожу в кругу своих родных и знакомых. В последний раз я вижу знакомые предметы: комнаты, мебель, гитару. Картины обвожу грустным взором; вот одна из них моей работы: “Смерть Ивана Сусанина”. <…> Вот и табачница, коробочки и прочие безделицы, вот, наконец, и любимые мои книги… всё, всё я вижу в последний раз, и при этой мысли сердце болезненно сжимается…» Что-то подсказывало Крамскому – судьба уводит его из родных мест навсегда. Не случайно эпиграфом к тогдашнему дневнику Ивана стало смелое и решительное: «Начинаю жить!»

Завидное трудолюбие Крамского порой восставало против хитроватой предприимчивости Данилевского, обязавшего молодого ретушёра отработать с ним три года. Впрочем, время не проходило зря. Копилка жизненных впечатлений, столь необходимых художнику, быстро пополнялась. Повидав много российских городов, Крамской неукротимо шёл на зов своего призвания. «О! Как я люблю живопись! Милая живопись! – клокотало в его жадной до творческого созидания душе. – Я умру, если не постигну тебя хоть столько, сколько доступно моим способностям…» Так молодой провинциал, самостоятельно развивавший навыки художника, готовил себя к реализации подлинного своего предназначения. Тем временем работать с Данилевским становилось всё труднее, и после очередной с ним стычки, случившейся в Нижнем Новгороде, «уважаемый Иван Николаевич» без колебаний покинул патрона и отправился в столицу.

Петербургская жизнь Крамского поначалу устроилась так же, как у многих других начинающих художников. Иван поселился на Васильевском острове, где обычно снимали квартиры питомцы Академии художеств. Дисциплинированный и благоразумный, он прежде всего позаботился о хлебе насущном и предложил свои услуги одному из столичных фотографов. Ретушёрский талант Крамского довольно быстро сделал его «фотографом Его Императорского Величества» и самым востребованным мастером в высших кругах столицы. Достигнутая финансовая стабильность позволяла задуматься о преодолении неуверенности в своих силах для вступления в манящий мир Академии художеств. Только вот незадача: от поступающего требовалось умение рисовать с гипса, чем самоучка Крамской никогда не занимался. Однако благодаря усердным уговорам ненадолго приехавшего в Петербург Тулинова Крамской, прежде немного подучившийся, предложил вниманию мэтров-академиков прекрасно исполненное им карандашное изображение гипсовой головы Лаокона. И свершилось то, о чём требовательному к себе Крамскому не грезилось даже в самых смелых мечтах: в 1857 году он был зачислен в класс гипсовых голов Императорской Академии художеств. Прошло меньше года, и Крамской уже проходил обучение в натурном классе. В целом эти занятия были ему по душе, но первые восторженные ожидания Ивана вскоре подёрнулись леденящей скукой. Крамской продолжал старательно зарисовывать гипсовые изваяния, прилежно изображать натуру, послушно обращаться к традиционным библейским и мифологическим сюжетам, но крепнувшее в нём представление о подлинной миссии художника уже не вмещалось в пространство, очерченное строгим и бесстрастным академизмом. Протест молодого художника вызревал на почве его твёрдой воли и ясности суждений. В один из острых моментов неприятия академической косности, когда, как выразился Крамской, его «молодое стремление к искусству было так странно смущено», в столицу прибыло грандиозное творение Александра Иванова «Явление Христа народу». На Крамского картина мастера произвела ошеломляющее впечатление, стала воплощением живописного идеала, к которому следует стремиться.

Будни начинающего художника тем временем продолжали вмещать в себя не только учёбу в Академии художеств, но и работу в фотоателье. Блестящее ретушёрское умение по-прежнему не оставляло Ивана без огромного числа заказов, коими он теперь охотно делился с товарищами. Крамского называли «богом ретуши».

Талант и трудолюбие обычно вознаграждаются. Учёба Крамского подтверждала это правило полностью. Малая серебряная медаль, полученная начинающим художником, стала поводом для товарищеской пирушки, положившей начало доброй традиции: после вечерних классов у Крамского стали регулярно собираться однокашники-академисты. В дружеских разговорах всё чаще звучали слова разочарования академическими порядками, сковывавшими творческую свободу. Обращаясь памятью к настроениям тех дней, Иван Николаевич писал Репину в 1874 году:

«Помню я мечты юности об Академии, о художниках; как всё это было хорошо! Мальчишка и щенок, я инстинктом чувствовал, как бы следовало учиться и как следует учить… Но действительность не дала возможности развиваться правильно, и я, увядая, рос и учился. Чему? Вы знаете; делал что-то спросонья, ощупью».

Терзающие сомнения не мешали Крамскому успешно осваивать академическую программу. Совершенствование техники рисунка и живописи шло вровень с идейным возмужанием начинающего художника, обострением его внутренней потребности подпитывать своё искусство живыми эмоциями. В Крамском крепла убеждённость, что начинать писать картину следует лишь тогда, когда «в голове сидит какая-нибудь идея, которая волнует и не даёт покоя, идея, имеющая стать впоследствии картиной; что нельзя по заказу сочинять, когда угодно и что угодно».

Ни одна академическая выставка не обходилась без работ Крамского. Их с завидной регулярностью отмечали наградами. За картину «Моисей источает воду из скалы» Иван Крамской удостоился малой золотой медали. Близилось завершение академической учёбы. Выпускник, награждённый за конкурсную работу большой золотой медалью, получал право на шестилетнее совершенствование художественного мастерства за границей в качестве пенсионера Академии художеств. Крамской считался одним из главных претендентов на награду, но случилось то, что трудно было предвидеть всем, особенно академическому руководству, и что стало поворотным моментом в истории отечественного искусства, названным «Бунтом четырнадцати».

Экзаменационное задание на большую золотую медаль предполагало общий для конкурсантов обязательный сюжет из мифологии, евангельской истории или из истории древних народов. Вначале выпускники за закрытыми дверями академического зала в течение двадцати четырёх часов трудились над эскизами для своей будущей картины на заданную тему. А позднее, работая над конкурсным полотном, в обязательном порядке придерживались заявленных эскизами идей и замыслов.

Общий подъём демократических настроений в российском обществе возбудил и молодые художественные силы. Крамской и 13 членов его кружка подали в Совет Академии художеств прошение с просьбой предоставить полную свободу в выборе сюжетов для конкурсной работы. Только такой подход, настаивала академическая молодёжь, способен полностью раскрыть возможности начинающего художника, и единственная большая золотая медаль в таком случае будет присуждена заслуженно. На поданное прошение никакого ответа не последовало. Повторное обращение настойчивых академистов тоже осталось проигнорированным. Столь же безрезультатной оказалась попытка договориться с некоторыми профессорами. Мэтры категорически отвергли доводы выпускников.

Накануне экзамена Крамской и его единомышленники не спали, бурно обсуждая форму выражения своего решительного несогласия. 9 ноября 1863 года молодёжь, оскорблённая невниманием к своим требованиям, собралась в конференц-зале академии с заранее подготовленными прошениями о выдаче диплома, соответствующего уже полученным наградам, по причине невозможности участия в экзамене по личным причинам. Ничего об этом не ведавший вице-президент академии, обведя взглядом собравшихся, огласил тему конкурсного экзамена – сюжет из скандинавских саг «Пир в Валгалле». Далее председательствующий обратился к ректору академии Ф. А. Бруни с просьбой дать конкурсантам некоторые разъяснения к только что озвученной теме. И тут, отделившись от группы выпускников, к массивному овальному столу, за которым заседали профессора, быстрым шагом подошёл Крамской – один из лучших учеников академии – и, сдерживая волнение, произнёс следующее: «Просим позволения сказать перед Советом несколько слов… Мы подавали два раза прошение, но так как Совет не нашел возможным исполнить нашу просьбу, то мы, не считая себя вправе больше настаивать и не смея думать об изменении академических постановлений, просим покорнейше Совет освободить нас от участия в конкурсе и выдать нам дипломы на звание художников». Изумлённый дерзостью председатель профессорского ареопага смог только сдавленным голосом спросить: «Всё?» «Всё», – коротко, с поклоном ответил Крамской. Морально поддержанный преданными товарищами, он вышел из конференц-зала, и на стол делопроизводителя, находившийся у самой двери, легли прошения бунтарей-конкурсантов о выходе из академии. Позднее Крамской писал Репину о том памятном событии: «Единственный хороший день в моей жизни, честно и хорошо прожитый! Это единственный день, о котором я вспоминаю с чистой и искренней радостью. Проснувшись, надо было взяться за искусство. Ведь я люблю его, да как ещё люблю, если бы вы знали! Больше партий, больше своего прихода, больше братьев и сестёр. Что делать, всякому своё».

О «Бунте четырнадцати» академическое руководство старалось не распространяться, но город был полон слухов о произошедшем акте неповиновения в стенах учебного заведения, прежде ничего подобного не знавшего. Крамской признавался впоследствии, что, покинув Академию художеств, он «…почувствовал себя наконец на этой страшной свободе, к которой мы все так жадно стремились». «Дальше вспоминать нечего, – рассказывал Иван Николаевич. – Началась действительность, а не фантазии». И действительность эта оказалась суровой. Молодым художникам-бунтовщикам пришлось покинуть академические мастерские, в которых они не только работали, но и жили. Перед многими встала задача отыскать хоть какое-нибудь пристанище, пренебрегая условием, что для занятий живописью не годятся тесные и тёмные каморки. Теперь уже бывшие академисты по-прежнему собирались у Крамского, чтобы обсудить перспективы своей резко изменившейся жизни.

«В наших собраниях после выхода из Академии в 1863 году забота друг о друге была самой выдающейся заботою. Это был чудесный момент в жизни нас всех», – по прошествии лет свидетельствовал Иван Николаевич. В то откровенно трудное время честность и замечательные лидерские качества Крамского проявились во всей полноте. Энергично, решительно, ответственно рассматривал Иван Николаевич способы преодоления сложившегося положения, и молодые художники, не раздумывая, последовали за ним в новую реальность. «Вперед, без оглядки, – были люди, которым было еще труднее!» – таков был девиз Крамского, к этому периоду жизни самого художника и его товарищей применимый особенно.

В то время в столице и других городах империи создавалось много различных коммун и артелей. Вот и в кружке Крамского родилась идея устроить нечто подобное. «Художественная артель возникла сама собой, – скромно сообщал в 1882 году Иван Николаевич. – Обстоятельства так сложились, что форма взаимной помощи сама собою навязывалась. Кто первый сказал слово? Кому принадлежал почин? Право, не знаю». Совместное проживание художников и работа над заказами, по всем расчётам, должны были обеспечить вполне сносное существование. Предполагалось, что члены будущей артели будут принимать заказы на создание портретов, копий, иконостасов, сотрудничать с издательствами, а в перерывах между заботами о хлебе насущном писать оригинальные произведения. Уже через четыре дня после выхода из академии Крамской делился в письме Тулинову планами о создании художественной артели и просил его совета как дельного и практичного человека.

Когда все организационные вопросы были решены, уже несколько месяцев как женатый Крамской и ещё пятеро художников в складчину сняли большую квартиру на 17-й линии Васильевского острова и принялись за работу. Общее хозяйство взялась вести супруга Крамского – Софья Николаевна. Трудно сказать, где и при каких обстоятельствах художник познакомился со своей избранницей, известно только, что репутация Софьи Николаевны Прохоровой, вскоре ставшей невестой живописца, была к тому времени небезупречной. Дело в том, что до своего законного брака с Крамским молодая особа сожительствовала с женатым человеком, в конце концов её бросившим и оставившим без средств к существованию. Благородный, пренебрегший условностями Крамской обвенчался с «падшей» женщиной, обретя в возлюбленной преданного друга и помощника. Но, женившись, Иван Николаевич начал, по его собственному признанию, «вечную историю борьбы из-за куска хлеба». Для заработка он брался за любую работу, «преследуя в то же время цели, ничего общего с рублём не имеющие».

Неизвестные молодые художники, к тому же скомпрометировавшие себя участием в академическом скандале, не могли рассчитывать на быстрое получение множества заказов. Успеху дела мешала и вовсе не респектабельная локация Артели художников. Для исправления ситуации требовались деньги, и Крамской принял предложение профессора Алексея Тарасовича Маркова, соблазнившегося солидным вознаграждением и взявшего на себя обязательства по росписи главного купола храма Христа Спасителя в Москве. Осознав, а может, и заранее понимая, что в силу возраста справиться с заданием он не сможет, Марков обратился к Крамскому. Официальным исполнителем росписи продолжал считаться Марков. Без прикрытия уважаемым именем начинающий художник никогда бы не смог получить столь выгодный заказ, позволявший молодому живописцу заявить о своих профессиональных возможностях и заработать большие деньги, уж очень нужные недавно родившейся и мыкавшейся в безвестности Артели художников.

Крамской признавался: «Наше общество, его существование, его успех для меня дороже даже самого дела, за которое я взялся…» На проценты с полученного задатка Крамской предложил артельщикам снять помещение в центре Петербурга, с тем чтобы устроенная в нём выставка поспособствовала росту популярности артели. Одно только огорчало Ивана Николаевича – продолжительная разлука с любимой супругой. Страсть к ней была так сильна, что абсолютно доверявший жене художник всё же никак не мог унять разыгравшуюся ревность и, снедаемый тоской, писал Софье Николаевне:

«Грезилось мне… будто ты меня уже не любишь, ты чужая мне, будто вот я где-то с тобою повстречался, раскланялись и прошли, знакомые, а чужие, будто я не могу к тебе подойти и спросить тебя, что с тобою, за что меня разлюбила ты, ничего не могу и не имею права».

Выставка произведений артельщиков, состоявшаяся в августе 1865 года в Нижнем Новгороде, прибыли не принесла, а уже в начале 1866 года артель обосновалась в престижном районе Петербурга, на углу Воскресенского и Адмиралтейского проспектов. Это была просторная и светлая квартира, в комнатах которой можно было устроить удобные мастерские. В распоряжении артельщиков были теперь два больших зала, вполне пригодных для демонстрации живописных работ. И наконец случилось то, к чему так стремился Крамской, – в артель стали заглядывать посетители, «всё больше молодые художники и любители смотреть новинки». Устраивать публичные выставки артельщики не имели права, свои работы они показывали на ежегодных академических выставках. К слову сказать, в глазах Академии художеств «бунтовщики» не сделались злейшими врагами, их даже не лишили права на академические знаки отличия.

Интерес к Артели художников во многом подогревался энергией её талантливого и бескорыстного лидера. Завораживала абсолютная преданность Крамского русскому искусству, не могли не привлекать его редкие человеческие качества. Иван Николаевич внимательно следил за творческой судьбой молодых талантливых живописцев. Он умел подбодрить, поддержать и прямотой суждений направить дела и помыслы в нужное русло. Сам очень много работавший, Крамской успевал ещё контролировать своевременное и добросовестное исполнение артельщиками заказов, коих становилось всё больше. «…в общей зале мастерской художников, – вспоминал Репин, – кипели оживлённые толки и споры по поводу всевозможных общественных явлений. Прочитывались запоем новые трескучие статьи». А когда «с какого-нибудь урока, сеанса или другого дела» возвращался Иван Николаевич, называемый между артельщиками «докой», по лицу Крамского можно было понять, «…что в голове его большой запас свежих животрепещущих идей и новостей; глаза возбуждённо блестят, и вскоре голос его уже звучит симпатично и страстно по поводу совсем нового, ещё не слыханного никем из них вопроса, такого интересного, что о предыдущем споре и думать забыли. И так на целые полчаса завладевает он общим вниманием. Наконец, усталый, он берёт газету и бросается на венский стул, забросив ноги на другой; он бывал очень изящен в это время в естественной грации усталого человека».