Текст книги "Игра в игру"

Поскольку жених был вынужден спешно зазубривать роль, а мать состязалась в яркости проявлений комплексов с обожженным издателем, Маша решила смотаться к отцу и раздобыть денег. Один экстравагантный издатель из Германии собирался купить Лизин роман. К неудовольствию автора, не тот, в котором она колдовала над судьбой очередной разнесчастной подруги. А тот, в котором «для заработка и нервной разрядки» описывала взаимную ненависть соседей по коммуналке – молодого наркомана и стареющей проститутки. Но когда намерение иноземца обернется валютой, точно известно не было. И пока мать и дочь располагали невеликим счетом в банке. Свадьбу Маша с Игнатом запланировали скромную, с приглашением самых близких родственников и самых верных друзей, числом пятнадцать. «А мы с тобой, по нынешним меркам, широко общаемся, – сказал Игнат. – На свадьбе моего одноклассника были его отец, мать невесты, ее родная старшая сестра – свидетельница и я – свидетель». Маша радовалась согласию Игната с тем, что тратиться на жратву и выпивку, влезая в долги, глупо. Интересно, где они оба смогли бы занять. Но платье ей хотелось модное и красивое. А художественный вкус Эдуарда Павловича Шелковникова не допускал компромиссов между ценой и качеством, следовательно, желание дочери превосходно выглядеть он должен был уважить. Когда-то даже обещал заказать ей наряд невесты по собственному эскизу.

В метро девушка проиграла в воображении привычные сцены. Встречи: «Дочка, здравствуй, счастлив видеть тебя улыбающейся». И прощания – всегда в маленьком ресторанчике напротив офиса: «Нет лучшего отдохновения, чем любоваться на красавицу дочь; я собирался в отпуск, но теперь обойдусь». Что произойдет между началом и концом, как отец отреагирует на сообщение о замужестве, засобирается ли на домашнее торжество, Маша представления не имела. Но приученная Лизой терпеливо ждать удачи и высматривать ее «сквозь текущие обстоятельства», не загадывала ничего. «Окружающие считают тебя холодной и равнодушной, да?» – пытливо спрашивал Игнат, когда невеста ознакомила его с сим принципом. «Глупцы – возможно. А умные убеждают себя и меня в том, что я мудра и надежна», – серьезно ответствовала Маша. И Игнат, приспособленный по любому поводу сомневаться в себе, уважительно и завистливо кивал. Девушка часто представлялась ему дочерью властной, размеренной Елены Калистратовой, а не демократичной, порывистой Лизы Шелковниковой. По отношению к будущей теще это было несправедливо, актер упивался муками совести, после чего на съемочной площадке его очень хвалил режиссер.

Наверное, Маша не отдавала себе отчета в том, что ее набеги на рабочий кабинет отца без предварительной договоренности по телефону – это своего рода месть за то, что бросил их с Лизой. И проверка – любит ли. Он пытался ее вразумить: «Доченька, я могу проводить совещание, могу быть занят с клиентом, тогда тебе придется ждать, тратить свое драгоценное юное время. Меня может вовсе не оказаться в офисе. Ставь меня в известность о своих визитах, чтобы я имел возможность разогнать всех к чертовой матери». «Я не собираюсь тебе мешать, папа. И подожду с удовольствием, и еще раз навещу, если не застану. Ну пойми, сейчас без предупреждения ни к кому не сунешься. И ласковый прием в любом случае – это признак ближайшего родства», – мягко успокаивала Маша и продолжала являться как бог на душу положит. Отцу оставалось лишь смириться. В чем-то его девочка была права. Вваливались же к нему любовницы с объяснением: «Я успела по тебе истосковаться за три часа». Или: «Была в этом районе у новой массажистки, решила вытащить тебя пообедать, уже почти одиннадцать». А когда Машу в пятнадцать лет скорая увезла в больницу с пневмонией и Лиза позвонила и спросила, нельзя ли зайти и обсудить это, Эдуард с чувством наорал на бывшую жену: «Как ты смеешь звонить, когда у нас единственная на двоих дочь в беде? Да у тебя одна нога должна была быть в приемном покое, а другая уже здесь!»

Но в этот раз Маша действительно оказалась некстати. Эдуард хандрил уже неделю. И только налил себе пятьдесят граммов коньяку для релаксации, тонко нарезал лимон, присыпал кружочки растворимым кофе и сахарным песком, только сделал глоток в предвкушении тепла, обволакивающего желудок и загадочно избавляющего от неприятных мыслей, как секретарша отчаянно крикнула в переговорное устройство:

– Эдуард Павлович, к вам дочь!

Маша опередила ее вопль. Секретарша разве что зубами не заскрежетала. Дочери Эдуарда Павловича она завидовала всерьез. После года тщетного кокетства с боссом девушка зачислила его в разряд порядочнейших людей и стала напропалую мечтать о нем не как о любовнике, но как об отце родном.

– Привет, папа. Расслабляешься? – озадаченно вперившись в хрустальный «тюльпан» на столе, поинтересовалась Маша.

– Доченька! Здравствуй! – смущенно ответствовал Эдуард. И по обыкновению легко отоврался: – Не расслабляюсь, голос восстанавливаю. Осип вдруг, а мне скоро много говорить на презентации.

Маша вообще-то не должна была заставлять отца объясняться, застукав в полдень в компании стакана. Она смутилась и спросила себя: «Как там достичь счастья по-китайски? «Думай быстро, говори медленно, не смотри в глаза и улыбайся»? Ладно, начинаю с улыбки». Растянув губы в прямую линию и слегка оскалив зубы – гримаса, от которой любого китайца бросило бы в дрожь, она объявила:

– А я выхожу замуж.

– Другого выхода совсем не нашлось? – безмятежно спросил Эдуард, сразу поняв, что отделается легким испугом и необременительной денежной суммой. Он помнил о своем обещании нарядить Машу на свадьбу по-королевски. И эскиз платья давно был готов, и старая знакомая портниха, бравшая умеренно за отличный крой и шитье, нетерпеливо ждала хорошего заказа.

– Папа, я не беременна, – мрачно сказала дочь.

– Прекрасно. Но я ни на что не намекал, просто играл словами. Главное – любовь. Без нее я бы и в интересном положении не советовал тебе окольцовываться.

– Ты у меня замечательный, – растаяла Маша и повисла у отца на шее.

– А уж ты у меня… Восхитительное создание. Все-таки дети – это здорово. Хвалишь собственного ребенка и всегда одновременно делаешь комплимент самому себе. Какое гульбище намечаете?

– Человек пятнадцать тихонь, включая жениха с невестой, – призналась Маша, и ей вдруг захотелось грандиозного торжества с парой сотен гостей.

– Правильно. В смирном застолье блюдут душу. И не обделяют новобрачных вниманием. Все добрые пожелания – в глаза, – заговорил Эдуард в непривычном для себя стиле. Услышь его Елена, решила бы, что он издевается над дочерью. Но на самом деле он неосознанно и невольно пародировал речь Лизы. Наверное, сигналил Маше, дескать, не волнуйся, я понимаю тебя не хуже, чем мать. И лишь слова о деньгах заставили его утратить пафос: – О расходах не думай, я все оплачу. Платье, фата, обувь, букет – за мной и на мой вкус, ты не забыла? Доверишься?

– С удовольствием! – воскликнула дочь, не ожидавшая тотальной удачи и светло прослезившаяся от мысли, что Лизе не придется нервничать и молиться, чтобы немец купил роман в течение трех недель.

Маше вспомнилось, как мать наорала на нее, когда она впервые принесла от Эдуарда деньги: «Он подумает, будто я посылала тебя выпрашивать. А мне ничего от него не нужно! Перебьемся, перетерпим, переможемся без подачек презренных предателей». С Лизой случалось: в запале она часто выдавала длинные тирады, слова в которых начинались на одну букву. Маша привыкла и по длине фразы определяла «степень психоза» Лизы: нужно было сбавить тон и прекратить давить на нее или заткнуться и скрыться с глаз. Но в тот раз девочка презрела опасность и возмутилась, как дано возмущаться тупостью предков только в тринадцать лет: «Папа сам обратил внимание на изношенность моих джинсов. Сам предложил купить новые, какие мне хочется. При чем тут ты?» – «При всем! – бушевала Лиза, глотая слезы. – Моя бедная матушка страшно ругала отчима за то, что он каждый месяц треть своей маленькой зарплаты отсылал ее свекрови. И довела до того, что любящий сын ухитрялся подрабатывать и содержать мамочку тайно. Но она все равно находила в карманах квитанции о почтовых переводах и устраивала грандиозные скандалы. Чтобы не потерять право на него орать, мама, когда отселила меня к бабушке, ни копейки не давала. Крутились на пенсию и стипендию. Если в хозяйстве чего-то катастрофически недоставало, она дарила это на Новый год, Восьмое марта, а то и на дни рождения при отчиме. Но он ей не верил. Он не в состоянии был представить, что матери и дочери можно не помогать. И твой отец не поверит, что я при нашей бедности не наложу руку на этот принос». – «Мам, я курицу купила, хлеб и помидоры. Давай поедим, сил больше нет, неделю на яблоках и спитом чае держались», – взмолилась голодная Маша. «Ты ешь, я не буду за его счет, – заупрямилась Лиза. – И купи себе джинсы. И покажи ему обязательно». – «Слушай, по-твоему, папа в любом случае решит, что ты меня гнала к нему за деньгами? Что в действительности мы дружно проели всю сумму, а джинсы, которые я ему предъявлю, заняли у подружки? Тогда твое голодание лишено смысла – им ничего не изменишь и не докажешь», – здраво рассудила Маша. «Давай условимся раз и навсегда: он тебе дал, на себя и трать», – не сдавалась Лиза. «Убедила. Я немедленно отнесу ему назад и остатки денег, и продукты. И объясню почему. И черт с ними, со штанами, мало что ли позорилась перед одноклассниками в рванье, от меня не убудет». Лизе стало жалко дочь. Она сердито вытерла глаза кулаками и проворчала: «Давай есть. Спасибо Эдику. Хороший он отец, если не может спокойно смотреть на дочь в обносках. Ты бы его отказом оттолкнула, обидела…» – «Оскорбила, обездолила, обескуражила, обнесла», – засмеялась Маша. «Чтобы выразить иронию, дочка, лучше ставить в ряд синонимы, а не начинающиеся на одну букву слова», – поморщилась Лиза и не поняла, с чего это Маша принялась хохотать до икоты.

И ведь Лиза оказалась права. Маша позже не раз убеждалась в том, что Эдуард полагал: бывшей жене от щедрот его тоже достается. Не может дочь не поделиться с матерью. И не дано бедствующей женщине устоять и не купить себе какую-нибудь одежку или безделушку на дармовые деньги. Но Лизе умная девушка об этом не говорила.

Маша потрясла головой и вернулась к отцу в кабинет. Он и не заметил, что она какое-то время не слушала его монолог. Эдуард уже закруглялся:

– А теперь, доченька, отправимся перекусить, там расскажешь, кого осчастливила согласием, и расстанемся, как ни жаль. Мне необходимо привыкнуть к факту, успокоиться немного, иначе я с презентацией не справлюсь. Нет, но девятнадцать лет, второй курс, и вдруг замужество. Рано. Золотые годы студенчества потеряешь. Ты у меня умница, красавица, тебе ли бояться одиночества.

– Папа, я уже достаточно взрослая, чтобы отвечать и за свои глупости.

– Какие глупости, если влюблена. Проказы, доченька, милые проказы.

«Предположим, он подробно, дрожащим от волнения голосом расспрашивал бы об оттенках моих чувств, выпытывал всякие детали про Игната, – рассуждала Маша, – и в конце встречи разрыдался: «Доченька, поздравляю, рад за тебя больше, чем за себя. И скорблю прямо из-за нищеты, в которой живу. Нечем мне тебе помочь, нечего подарить». Мне было бы лучше, чем теперь, когда денежный вопрос решен, но ему явно плевать, за кого я собралась? Нет, было бы хуже. Для откровений у меня есть мама. Для финансового обеспечения папа. Удачный дележ родительских обязанностей. Мне везет. Даже не верится, что в детстве я каждый вечер просила: «Господи, пусть родители снова будут вместе. Пусть мы будем бедные, но неразлучные».

Под тяжелым взглядом секретарши они покинули офис, двинулись в уютный дорогой ресторанчик, заказали привычную еду. Эдуард расписывал какой-то новый десерт, уговаривал Машу попробовать, и она снова думала: замечательно, что он переключается, не нудит по поводу свадьбы, не лезет с нравоучениями.

– Так кто твой избранник? – быстро спросил отец, будто собирался покончить с разговорами на новую для них обоих тему до того, как принесут салаты. – Сокурсник? Преподаватель? Или… Неужели заведующие кафедрами все еще женятся на студентках?

– Человек со стороны, – улыбнулась Маша. – Никакого отношения к медицине не имеет. Папа, он актер. Игнат Смирнов. Звучит?

Эдуард, как обычно, без задней мысли, просто потому, что знал – Елене не карьеры ради, а из любви досаждает какой-то мальчишка-артист, и она забавляется, отделываясь от него, но может в любой момент перестать отделываться, сказал:

– Не нарвись, доченька. Он предпочитает зрелых женщин. Бывают такие юноши, ищут вторую, пятую, десятую маму. Пусть проверит свои чувства к тебе.

– Вы знакомы? – удивилась Маша.

– С Игнатом Смирновым? Нет. В мою мастерскую наведываются гораздо более зрелые и знаменитые деятели искусств. Но этот артистический тип для меня не загадка.

Маша испытала облегчение. Меньше всего ей хотелось, чтобы отец разочаровал ее в женихе. А Эдуард, вероятно, решил сразу покончить со всеми возможными недоразумениями:

– Я надеюсь, ты не обидишься, если я не буду присутствовать на свадьбе в узком кругу в доме жениха? Не выношу обычных квартир и маленьких компаний, где тебя разглядывают, словно в микроскоп, и разговаривают как с глухонемым – жестами – и при этом орут в ухо. С Игнатом мы обязательно познакомимся на нейтральной территории после события. Вдруг ты еще передумаешь выходить за него, зачем отягощать ситуацию? Через пару дней я с тобой созвонюсь и приглашу вас с мамой в ресторан поужинать. Там обсудим технические детали.

– Я не обижусь, папа, – вполне искренне заверила его дочь, которая на что-то в этом роде и рассчитывала. Ей было бы неловко: господин Смирнов-старший точно не явится. И лощеный, вальяжный, наверняка облаченный в смокинг и бабочку Эдуард будет резко контрастировать со всеми. Лиза тоже умела принарядиться. Но эта неисправимая демократка решила одеться попроще, чтобы не смущать «милую уютную лахудру Оксану». – А вдруг мама заартачится, – опустила глаза Маша. – Ты же ее знаешь: «Мне надо писать, зарабатывать, по ресторанам мотаться некогда».

– Я ее знаю, – усмехнулся Эдуард, который в свою очередь рассчитывал на принципиальную установку бывшей жены не встречаться с ним, а при случайном столкновении побыстрее расставаться. Больше всего его страшило, что выбитая из колеи Лиза захочет обсудить с ним, сколько покупать выпивки и продуктов. – Значит, действуем как обычно. Я переведу на твой счет деньги, а ты убеждай маму. Ведь это твой праздник, и ты должна быть им довольна. И не экономь, там и на свадебное путешествие хватит.

– Спасибо, папа. – У Маши в горле запершило от благодарности.

Эдуард открыто и пристально взглянул на часы:

– Машенька, мне пора, я в цейтноте. Счет, пожалуйста. А ты обязательно съешь десерт.

– Да, да, удачи на презентации, пока.

Он вложил в молниеносно поданную официантом папочку купюры, чмокнул дочь в щеку и устремился к выходу. Но в дверях притормозил, обернулся и трогательно помахал рукой. Маша послала ему воздушный поцелуй. И в этот приятный миг ей неожиданно пришло в голову, что она так храбро вытрясала из отца деньги по своей вере в его задолженность ей и Лизе. Раз бросил, пусть платит. «Теперь мне этот щедрый человек ничего не должен. Расплатился, все, – подумала она. – Будет предлагать что-то на внуков, и я, как мама, стану отказываться. Какое горькое ощущение предела».

Еще три минуты она ковыряла ложкой хваленый Эдуардом десерт, потом вскочила и выбежала на улицу чуть не плача. «Дошло до утки на пятнадцатые сутки, – стучала в висках детская присказка. – Что папа имел в виду, советуя проверить чувства Игната? Он же недвусмысленно заявил: твой жених – из любителей зрелых женщин. Он счел необходимым меня предостеречь. Может, они все-таки знакомы? Какой ужас, какая грязь будет, если он не справится со своими наклонностями и увлечется мамой. Нет, она никогда не ответит взаимностью зятю, но мне-то от этого не легче. А ведь писательница и актер – души родственные, и читка недавняя подтвердила, что точки соприкосновения у них есть. Скорее я им чужая. Слишком трезвая, циничная, злая. Я быта уверена, что извращенца за версту видно. Но после анатомички… Не спрашивать же Игната: «Как ты относишься к увядающей плоти?» Стыдно. И если у него и в мыслях нет связи со зрелыми дамами, то кем я в его глазах буду?» Словом, девушка мучилась безответными вопросами, вместо того чтобы радоваться отцовским деньгам. Благодарность – хрупкая штука. Ее и безо всякого повода норовят уронить и разбить на счастье не чувствовать себя должником или должницей. А тут Эдуард сам, можно сказать, под руку подтолкнул. Воистину щедрость этого человека была беспредельной.

Эдуард Шелковников медленно шел к офисному зданию. Даже в студенчестве он не бегал после еды. Ни в какой презентации этот классный дизайнер не участвовал. Обманул – вполне допустимая самооборона против вооруженной только порывами и эгоизмом дочери. «Как просто решить Машины проблемы, – размышлял Эдуард. – Дать денег, договориться с портнихой, заплатить за тряпки. И дочка когда-нибудь своим детям со слезами расскажет, что выходила замуж в наряде, придуманном талантливым отцом. Решивши же проблемы, чувствуешь себя мужиком. Дебильная ситуация: раскошелившись – чувствуешь, потрахавшись – не чувствуешь, хоть партнерша и довольна. Что мне делать с двумя бабами, которым не нужны ни мои деньги, ни связи, ни тряпки? Даже штамп в паспорте и фамилия без надобности. Им меня подавай. А я, как выяснилось, уже не в состоянии разрываться. То есть именно разорваться пополам и могу – исчезла эластичность натуры. Кажется, совсем недавно сосуществовал и с тремя, и с четырьмя женщинами. Всего хватало – нежности, юмора, желания. Их глупость не раздражала, мелкие физические недостатки умиляли, требовательность смешила…»

Он кивнул мрачной секретарше и скрылся в кабинете. Удивленно взглянул на «тюльпан» с коньяком и блюдце с лимоном, пожал плечами – прикладываться расхотелось. Позвал по селектору:

– Лиля!

Девушка влетела – на лице грубо намалевана готовность к подвигам и самопожертвованию.

– Слушаю, Эдуард Павлович.

– Убери символы начала загула, – велел Шелковников.

Секретарша посмотрела на натюрморт зверем: отец нахалке дочке предлагал, а она наверняка закапризничала: дескать, коньяк пьют после еды – и в ресторане обедала с вином. Почему счастливы всегда недостойные? Почему Эдуард Павлович в свое время влюбился в маму Маши, а не Лили? Она молча взяла со стола посуду, выплыла за дверь и лихо попыталась закрыть ее ногой. Получилось, но не совсем, осталась небольшая щель, к которой, не осознавая, что делает, шагнул Эдуард. Девушка устроилась в своем кресле, понюхала содержимое бокала и отчетливо пробормотала:

– Ну, держите меня семеро.

Начальника позабавило такое знакомство с элитным коньяком. Судя по тону, Лиля пробовала всякую дрянь и аромат ее удивил и заинтересовал. Она еще раз опустила длинный вяловатый нос к хрустальной кромке, потом решительно обратилась к Абсолюту: «Господи, прими за лекарство». И залпом выпила красновато-коричневую жидкость. Отдышалась, взяла кружок лимона, шумно слизала с него кофе и сахар и жалобно продолжила доставать Небо:

– Господи, пусть Эдуард Павлович меня удочерит. Ты же всемогущий: устроить любое чудо – семечки. Тебе ничего не надо делать, только пожелать. А я всю жизнь буду соблюдать посты и молиться утром и вечером. Ты избавишь меня от зависти, даже ненависти к этой самой Машке, которая совершенно по-хамски обращается с родным папой. Боже, пожалуйста, я больше не могу выносить равнодушия этого шикарного умнейшего мужчины.

Шелковникову вдруг дико захотелось выйти к ней, сказать что-то вроде «Лиля, услышав от современной юницы две поговорки кряду и трогательную молитву о чуде, я обнаружил в себе залежи отеческой любви к тебе» – и увидеть реакцию. Но хулиганить он поостерегся. Вспомнил, что секретарша безоглядно кокетничала с ним, а затем неожиданно стала вести себя как школьница с учителем – хлопать глазами и приоткрывать рот, когда он давал ей какое-то задание, спрашивать, правильно ли она его выполнила. Даже одеваться начала в некое подобие ученической формы. «Бедная девочка, – бесчувственно подумал Эдуард. – Сумасшедшая алкоголичка. Надо немедленно ее уволить. Или перевести к молодым дизайнерам, они ей живо проветрят мозги. Нет, но какова стерва – обвинять мою Машеньку в хамстве, называть Машкой! Изучила бы свое отражение в зеркале, прежде чем пытаться соблазнять «шикарного мужчину». Проверила бы IQ перед решением изображать дочку «умнейшего».

Он уже давно отошел от смотровой щели и восседал за компьютером с гневным лицом. Прошло минут десять, и из приемной раздалось тихое фальшивое пение о любви и разлуке – голодную страдалицу Лилю развезло от пятидесяти граммов качественного алкоголя. Эдуард невольно улыбнулся, легко поднялся и бесшумно закрыл дверь.

Лиля отвлекла его от мыслей о двух материально независимых женщинах. Но представление закончилось, и он очутился наедине со своей головной и сердечной болью. Они с Еленой были людьми занятыми, с ненормированными рабочими днями, вечерами и ночами. Поэтому договорились обходиться без близости, вызванной первым свистом того, кому вдруг приспичило. Тут проблем не существовало. А клиентка, на которую неожиданно для себя запал никогда раньше не грешивший против профессиональной этики Шелковников, располагала массой свободного времени и смело демонстрировала ограниченный интеллект. Когда-то он считал таких женщин идеальными для постели. Не готов пятидесятилетний дизайнер оказался к тому, в чем убедили молодую даму глянцевые журналы. А именно: ее, модно накрашенную и одетую, соблюдающую диету и посещающую фитнес-клуб, богатую и жадно прочитавшую все статьи о любовных играх, должны хотеть все мужчины в режиме нон-стоп. Кроме собственного мужа, который просто обязан был лазить под юбку любовницы, чтобы дать жене повод ему изменять. Сексуальный график, навязываемый влюбленной дурой, Эдуард жестко корректировал своим директорством, отнимавшим большую часть суток, и легко выдерживал. Но и осточертела она ему гораздо раньше, чем менее активные и самоуверенные. И не в состоянии была это почувствовать или понять. Зато Елена Калистратова, которой он не давал повода заподозрить измену привычными ласками, отличалась звериным чутьем на соперниц. И с самого начала интрижки с заказчицей она неодобрительно вглядывалась в своего мужчину, словно ждала, что он вот-вот расколется. В том, что после она его прогонит, невзирая на симпатию и влечение, сомнений не было. А ему так хотелось иногда, чтобы она устроила скандал, не имея доказательств его неверности, чем заставила бы бросить несостоятельную пассию.

Теперь Эдуарду было неуютно в присутствии Елены. И новую подругу он с огромным трудом выносил. Надо было поскорее закончить с ландшафтом вокруг ее особняка. Но она тянула время, придумывая все новые и новые «изыски». Эдуард еле сдерживался, чтобы не называть их бредом. Он докатился до того, что стал требовать немыслимые суммы за каждое дерево, каждую скамейку. Лиза позабавилась бы, узнав, что он не спит с дамой ради денег, но дерет с нее втридорога, чтобы мирно перестать спать. Горе-любовник пару раз заставил съездить к ней своего молодого подчиненного, у которого глаза лучились алчностью, а обтягивающие джинсы бугрились половой озабоченностью. Кажется, она и его уложила на супружеское ложе. Но от Эдуарда не отвязалась.

Шелковников потер седеющие виски. Стало немного легче, как всегда, когда удается хоть пальцем пошевелить в трудной ситуации. «Немедленно закругляюсь с ее делами, – поклялся он себе. – Иначе я убью эту ненасытную тупую бабу – утоплю в том пруду, который по ее милости вырыли на месте холма. Женская похоть омерзительна. Она, как сегодня выяснилось, может принимать формы жажды быть удочеренной. Может, мне жениться в последний раз? А на ком? На Елене? И что это изменит в наших жизнях? Превратит их в одну? Нереально».

Однажды неохотно отметившая свое шестидесятилетие мать пожаловалась Эдуарду: «Я ощущаю себя старинной лампой. Увидевшие впервые хвалят. Привыкшие сдувают пылинки. Но никто не включает». Эдуард сухо выговорил: «Мамочка, ощущать себя можно только кем-то, но не чем-то. Разберись с определениями». Она смотрела на него жадно и испытывающе, будто ждала открытия тайного смысла происходящего с ней. Не дождавшись, вздохнула: «Нет, родной мой мальчик, именно человеку дано ощущать себя всеми и всем. Но это приходит, когда ему становится плохо быть самим собой».

С тех пор миновало лет десять. И он вдруг поймал себя на том, что начал изредка задаваться вопросом, со всеми ли людьми чувствует собственную одушевленность. Более того, ощущает себя собой, Эдуардом Павловичем Шелковниковым. Взять хотя бы сегодняшний день. С Машей, которой оплатит свадьбу, – бесспорно: он считал себя хорошим современным отцом. С Лил ей, от которой собрался очистить приемную, – тоже: руководить подчиненными может только самоуверенный и жесткий начальник. С заказчицей, которую надлежало срочно бросить, – да: он не терпел женского диктата, вплоть до материнского еще в нежнейшем возрасте. Тут и обнаружилось, что исключением стала Елена Калистратова. Эдуард вникал в свое открытие, посмеивался, но разувериться в его подлинности не смог. Было очевидным, когда между ним и ею возникала какая-нибудь гурия, он жил каждой своей клеткой. Когда поступал в полное распоряжение Елены, каменел. У нее все было наоборот. «Кто из нас нормален? – спросил себя Эдуард. И искренне ответил: – Не имеет значения. Просто впервые с девкой еще не порвал, а любимая женщина уже особой нежности не вызывает. Устал. Позвонить Елене? Не совсем то, чего хочется…»

Но он позвонил. Изводившая себя ревностью к Лизе любовница от неожиданности даже поинтересовалась, что сотворить на ужин, и уточнила: «Только я домой вернусь не раньше десяти». Эдуард милосердно пригласил ее в ресторан. Она согласилась. И продолжила нехорошо думать о его бывшей жене. То, что эта деловая шикарная женщина находилась в неведении относительно истинной своей соперницы, не облегчало ее участь. Затем она набрала номер Игната Смирнова, оправдываясь банальной формулой Экзюпери: «Мы в ответе за тех, кого приручили». Уверенный в том, что родился домашним, а не диким зверем, актер собирался нырнуть в метро, где становился недоступен для мобильной связи. Поэтому отчитался быстро: у тещи неприятности с милицией, он звал ее и Машу в кино, чтобы развеялись. Но у писательницы полно заморочек – сегодня пятница, а вечера пятниц она коротает в ресторанчике возле дома. Говорит, там подают здоровую еду и встречаются интересные типы, которых тянет описывать.

– Так что в кино мы отправимся с Машей. Благослови, родственная душа, – скороговоркой попросил Игнат.

– Бог с вами, жених с невестой, – рассмеялась Елена.

Ей не стало одиноко. В ней царил свихнувшийся от мужицкой зрелости Эдик, которого надо было срочно приводить в чувство. Учитывая, что именно бесчувствием он и маялся, не увлекшись кем-то, кроме Елены, она рисковала. Но куда ж деваться, если отсутствие знаний образует судьбу, а их наличие разрушает. Судьба – это упрямо хранимый набор иллюзий. Елена Калистратова полагала, что давно избавилась ото всех. Она ошибалась. Впрочем, как и Эдуард. В отличие от хронически женатых мужчин, он привык менять баб. И его мозг добросовестно обслуживал привычку, изменение которой требовало массовой гибели нервных клеток. Оба упражнялись в самозащите, не понимая, откуда исходит опасность.