Текст книги "Игра в игру"

Глава 8

Я строила воздушные замки. Но они почему-то не таяли в небе, а взрывались. И на злосчастную мою голову валились тяжелые грязные обломки. Парадокс. Но теперь я запрещаю себе мечтать. Изредка мелькает вдали призрак надежды, и ладно. Я давно вышла из запоя, отоспалась, отъелась. И сейчас вроде бы спокойна внутренне. Мне вроде бы комфортно в мягком старом кресле. Почему «вроде бы»? Потому что за ребрами слева щемит, и рука с сигаретой ходуном ходит в крупной дрожи. И я все знаю. Мне некуда спешить – это покой и комфорт. Мне незачем спешить – это сердечное нытье и дрожь пальцев.

Из дневника Веры Вересковой

Маша вернулась домой сердитая и заплаканная.

– Что случилось? – всполошилась Лиза, которая как раз сварила и наливала в чашку кофе и поэтому рванула в прихожую из кухни, едва заслышав скрежет ключа в замке. – У тебя же глаза на мокром месте!

Дочь не смутилась, а еще больше посуровела:

– Ничего. А слезы, наверное, от смога. Я ездила к папе. Он оплатит и фату, и букет, и платье, и стол, и свадебное путешествие.

– Спасибо ему, – промямлила Лиза. – Но мы могли бы выкрутиться сами.

– А могли бы и не, – отрезала Маша. – Извини, я хочу принять душ, жара.

– Разве? – удивилась Лиза, которая несколько часов гуляла со своими романтичными героями в зимнем парке и не слишком осознавала, откуда явилась Маша.

Ее кровиночка под два метра ростом бесплотно скользнула между матерью и стеной в направлении ванной. Обернулась:

– Кстати, мам, не нервничай из-за денег. Папа заплатил за то, что не появится ни в ЗАГСе, ни за столом у Оксаны, столько, сколько считал нужным. Проникаешься? Отсутствие себя, драгоценного, он оценил в очень большую для нас с тобой, но не для него сумму.

Мать не в первый раз за последнюю неделю заметно передернуло.

– Я нашла формулу покоя несколько лет назад, ты же знаешь. С тех пор не отказываюсь от чужой помощи. Жизнь непредсказуема. Если когда-нибудь Эдику понадобится что-то от нас, мы в две лепешки расшибемся, но не оставим его. Конечно, надо молиться, чтобы ничего ужасного с ним не случилось. Ловко?

– Умница ты моя.

– Доченька, отец чем-то тебя обидел? Ты хотела видеть его и в ЗАГСе, и за столом у Оксаны?

– Да нет, ему действительно нечего делать в незнакомой компании. Он предлагал встретиться с тобой и со мной, обсудить что-то. Я сказала, что ты запойно пишешь и вряд ли выберешься. Папа нашел мужество не рыдать, не рвать на себе волосы. И бодро сообщил, что положит деньги на мой счет.

– Правильно, – не очень искренно одобрила Лиза. Сама просила дочь не устраивать ей встреч с Эдиком, но, когда та за нее отказывалась, почему-то раздражалась. – Согласись, он милый и не жадный человек.

– Ты полагаешь? Твоя пронзительная благодарность за его подачки выводит меня из равновесия. Многие папы с рождения кормят, поят, одевают, развлекают и учат своих детей. Есть такие, кто обеспечивает их жильем, машинами, работой.

– Когда-то мне бабушка на похожие выступления отвечала: «И есть папы, которые пьют, бьют, из дома гонят. Бросают, алиментов не платят, а в старости приползают невесть откуда и требуют содержания и ухода. Не смотри на тех, у кого лучше, смотри на тех, у кого хуже». Но я помню, как бесил меня запрет равняться на счастливых. А совет искать утешения в чьих-то злосчастьях казался верхом непристойности. Поэтому только спрашиваю: Машенька, что произошло?

– Повторяю, ничего.

– Ладно, ты привыкла все держать в себе, не буду лезть в душу. Звонил Игнат. Он собирался пригласить нас в кино. Я отказалась под предлогом традиционного одинокого ужина в ресторане. Надеюсь, это правильно.

– Он только что звонил мне на сотовый. Я согласилась.

– Классика! – радостно воскликнула Лиза. – Но мне как-то непривычно. Я повадилась сбегать из дома по пятницам, чтобы ты могла устраивать свои вечеринки. А теперь и ты уходишь и я.

– Как тебе Игнат? Нравится? – не выдержала Маша.

– Употреблю вечное материнское: «лишь бы тебе нравился». Я его пока знать не знаю. Да и ты тоже. Но можешь быть уверена в моем полнейшем невмешательстве в ваши отношения. Умная свекровь держит невестку в тонусе претензиями. Умная теща бывает тише воды ниже травы.

«Все-таки я злая, – подумала Маша. – Папа, желая мне добра, предостерег. Тут что-то личное. Вдруг от него боготворимая женщина сбежала с молодым актером? Мама не способна влюбиться в моего мужа, табу на любые чувства, кроме дружеских. А я уже готова родителей ненавидеть. Что любовь с нормальными людьми-то делает». Дочь оглядела свою маму, вообразила ее соревнующейся с водой и травой в непритязательности и захихикала. Лиза перевела дух. Она заболевала, когда кто-то рядом был унылым. И маниакально пыталась человека растормошить и насмешить. Иногда удавалось. Но чаще случалось как теперь – она делала паузу в клоунаде и говорила серьезно, что думает, а люди вдруг начинали ржать. Под хихиканье она успокоилась и сразу догадалась:

– Маш, отец, вероятно, сболтнул какую-нибудь бестактность про Игната? Не расстраивайся. Признанный дизайнер, вроде него, по натуре мало чем отличается от начинающего артиста. В общем, сам такой и сам сякой. Понимаешь, Эдик никогда не ударит звуком специально, расчетливо. Слова выражают только его настрой в данную минуту. Через часок очухаешься от того, что услышала, станешь выяснять отношения, а он потрясение восклицает: «Я ничего подобного не говорил, не мог сказать!» И он не обманывает, не притворяется: голова в беседах с близкими людьми не задействуется. С чужими – другое дело. То ли он абсолютно доверяет своим, то ли плюет на них, я не разобралась. Ты, помнится, в душ собиралась?

– Ага.

Маша вернулась к Лизе, потерлась щекой о ее макушку и быстро скрылась у себя. Ее травила досада. Назваться злой, простить отца, снять подозрения с матери и жениха – нелегкий труд. И он оказался напрасным – Эдуард Павлович Шелковников позволил себе быть собой, только и всего. Он не нуждался в ее прощении, ибо не догадывался, что оскорбил Лизу и Игната. Они не нуждались в оправдании, потому что не провинились и не собирались. Любовь ничего не делала с нормальной Машей, являясь ее собственным состоянием. «Я поторопилась с обвинениями, но буду мыться, а не топиться», – героически решила девушка.

Легкие угрызения совести из-за того, что поверила возведенной на Игната напраслине, под струйками теплой воды, при массаже детской поролоновой губкой как-то биохимически, незаметно превращались в стремление доставить жениху удовольствие. Эстетическое как минимум. После душа Маша облачилась в свое самое дорогое белье, самое модное платье. Обулась в сногсшибательные туфли, забыв, что первой с ног они сшибают ее. Посмотрелась в зеркало и почувствовала себя человеком, исполнившим свое предназначение и раздавшим все долги. На миг даже умереть захотелось. Но пора было бежать на свидание. Цейтнот – лучший стимул к жизни. В молодости, разумеется, когда полно впечатлений, когда проблему в спешке можно не заметить, а заметив, просто обогнать. Терзающий, с материнскими генами перенятый дар спотыкаться о чужие боли девушка интуитивно реализовала, поступив в Медицинскую академию. Поэтому казалась писательнице Шелковниковой слишком безмятежной. А маме Лизе – обделенной беззаботностью. Это двойственное чувство и захлестнуло ее, когда она целовала дочь перед уходом. Маша повернулась спиной, и Лиза неожиданно для себя истово перекрестила эту спину, прошептав: «Что мне остается делать? Денег у меня нет».

Часа через два вгоняющий в озноб эпизод, в котором нищая похмельная мать тайно крестит узкую спину изгоняемого ею к богатому отцу на постоянное жительство сына, был готов. В трактовке Лизы невезучая баба и пьянствовала-то, и ругалась специально, чтобы мальчик бежал от нее без оглядки и жалости. Писательница решительно выключила компьютер. Сказала Игнату, что отужинает в ресторане одна, уважит привычку, значит, надо исполнять. Не лгунья же она, а просто фантазерка. Пачкать этот безотказный инструмент самооправдания Лиза не любила. Да и обожженные кислотой руки Ильи Борисовича из сознания не шли и к вечеру доняли ее, как зреющий фурункул: вроде и не болит сильно в конкретном месте, а без анальгетика не житье. Только приняв лекарство, соображаешь, насколько измучилась.

Лиза не очень старательно принарядилась – «маленькое черное платье», которое у нее было синим, босоножки на высоченном каблуке. В отличие от Маши, недавно выплясывающей перед зеркалом, она стояла смирно, но недолго. В итоге простонала: «Нет, не могу», сняла обувь, натянула тонкие чулки, вновь пристроила ступни в изящную вязь кожаных ремешков. Тут у нее автоматически расправились плечи и вскинулся подбородок. У кого-то осанку «делают» каблуки. У нее – чулки. Заставить эту женщину сочетать выходную одежду и шпильку с голыми ногами не представлялось возможным, что бы ни творилось на мировых подиумах. «Ты – раба замшелых условностей», – издевалась дочь, намерившаяся светить в театре обнаженными коленками. «Скорее я их закадычная подруга», – возражала Лиза. «Ну, дружи», – снисходительно дозволяла Маша, незаметно засовывала в сумку колготки и торопливо надевала их в подъезде из солидарности с отсталой матерью. Снять, правда, перед возвращением домой забывала, но Лиза вполне педагогично замалчивала этот промах.

Писательница вспоминала дочкины фокусы, чтобы прогнать беспокойство. Но оно не отставало от нее всю короткую дорогу от квартиры до громадного торгового центра. В нем обосновались несколько сносных кафе и ресторанчиков. Лиза облюбовала рыбный на третьем этаже. Раз в неделю можно было и в центр съездить, но она принципиально гоняла машину только на дачу и катала Машу – бездействовать в пробках темперамент не давал. Праздно киснуть в такси было еще омерзительнее. Оставалось метро. Но спускаться туда в чем-то, кроме джинсов, имея конечную цель минут через сорок пожрать, было недоступным ее уму решением.

Она усаживалась за столик, когда поняла, что сопротивляться натиску тревоги воспоминаниями или анализом своих пристрастий бессмысленно. И сразу то, что донимало инкогнито, внятно назвалось: издатель утверждал, что ее подставляли, изничтожали как романистку… Задаваться вопросом «за какие такие провинности?» было глупо; вопросом «кто?» – еще глупее. Это могло занимать людей нормальных. А Лиза готова была сочинить десяток историй на заданную обстоятельствами тему, поэтому твердо знала, что правды не выяснить. И без затей впала в уныние: душу саднит так, что не до причин и следствий – не окочуриться бы в интерьере с претензиями – аквариумы, какие-то сетки с раскрашенными пенопластовыми медузами свисают с потолка. Кто вообще додумался устанавливать аквариумы с живыми золотыми рыбками в месте, где сдирают чешую, потрошат и швыряют на сковороды их сородичей? Может, рыбкам и все равно, для них ароматов не существует, но людям-то неприятно. «Как, однако, желание сохранить свою шкуру стимулирует заботу о чужой чешуе», – подумала Лиза.

– Добрый вечер. Рады вас видеть, – проворковал женский голос, и грубоватая рука, украшенная разномастными серебряными кольцами, положила перед ней меню.

– Здравствуйте. Все как обычно, – машинально заказала писательница и лишь тогда изволила взглянуть на официантку. Знакомое лицо, имеет представление об обычном.

– Отдыхайте, исчезаю.

«Странное заявление, – подумала Лиза. – Как это – исчезаю? Надолго?» И снова провалилась в себя, будто в грех – бесповоротно, пока врачи не запретят. «Кому выгодно нас с Полянским ссорить?» – мучилась она. И услышала сверху басок, четко произнесший: «Мне». Судя по нетерпеливой интонации, слово было не единственным, но остальные эта сомнамбула пропустила мимо ушей. «За окном раздался звук. Оказалось, это глюк», – утешалась она современным городским фольклором, опасливо поднимая глаза. Вероятно, боялась увидеть официантку. Но у противоположного края столика замер высокий худой мужчина лет сорока пяти. Порода – дворняга, этакий обаятельный сутуловатый некрасавец. Лиза традиционно зажмурилась и вновь посмотрела: визави не испарился, но принялся, вероятно, за свое старое:

– Задумались? Извините, но повторюсь в третий раз: разрешите к вам присоединиться? Случайно выяснилось, что я не могу есть в одиночестве, хотя сутки голодал. Не дайте погибнуть в ресторане. Так вы позволите?

Лиза Шелковникова медленно обвела взглядом небольшой зал. В пятничный летний вечер народу было мало, но каждому человеку, кроме нее и мужчины, кто-нибудь составлял компанию. Значит, его просьба не являлась экспромтом. Хотя бы визуальное наблюдение он осуществил тщательно. Она сделала приглашающий жест и сказала:

– Не дать вам умереть с голоду – мой человеческий долг.

– Благодарю, – ответил он, устраиваясь на жестком стуле.

Лиза привыкла к тому, что любого субъекта в преддверии нервного срыва так и тянет душевно с ней потрепаться. Странные люди приставали к ней в транспорте, на улице, в кафе – да везде. Даже дома от набравших не тот номер отбою не было. С годами она стала реже соглашаться выслушивать исповеди, но иногда вспоминала молодость. А потом сострадала врачам, священникам и попутчикам. Но, взявшись исполнить человеческий долг, она уже не могла отступить. Необходимо было сразу выяснить, претендует ли сотрапезник на насыщение в обоюдном молчании или при звуковом сопровождении.

– Вы напрасно ждали кого-то? – поинтересовалась Лиза для затравки.

От незнакомца прохладным сквознячком исходила растерянность, а не агрессия, что с некоторых пор не умаляло ее писательского достоинства. А раньше не было желаннее подвига, чем мудрым словом усмирить чужую ярость. Но нарвалась раз, другой и однажды выступила перед дочерью с прочувствованной речью: «Машенька, никогда не отдавай людям душу, она им без надобности, у каждого своя есть. Помоги делом, рублем. Если не можешь, не терзайся». – «А-а, понятно, терзания из-за невозможности помочь делом или рублем и есть душа», – ехидно вывело дитя сочинительницы, привыкшее к таким откровениям. «Ты думаешь? – доверчиво спросила Лиза. – Это очень интересно. Мне надо над этим поразмыслить». И она ушла к себе с торжественным видом. Маша только вздохнула – у матери нужно было учиться тому, как не стоит жить.

– Нет. Я возвращался от друга, по пути к метро решил купить бумагу для принтера, – отчитался мужчина. – Набрел на ресторанчик. Почему-то захотелось втянуть ноздрями запах жареной рыбы. А здесь совсем ею не пахнет.

– Да, кондиционеры мощные. Я люблю рыбу, вот сюда и повадилась.

– Давно повадились?

– Не слишком. Раньше обреталась в кафе через дорогу – там отменные шашлыки.

Он мимолетно улыбнулся, будто она подтвердила нечто важное для него. И снова проявил инициативу:

– Меня зовут Сергеем. Позвольте, раз уж я нарушил ваше уединение, предложить вам вина.

– Меня зовут Лизой. Спасибо за предложение, но я не пью ничего, кроме минеральной и сока. Еще не курю – ни активно, ни пассивно.

– Я вам завидую, – не слишком бодро произнес Сергей, но в его глазах вновь мелькнуло удовлетворение.

«Кажется, я оправдываю какие-то его ожидания», – вяло подумалось Лизе. Подошла официантка с ее салатом, приняла заказ нежданного соседа. Писательница не взглянула на еду, демонстрируя, что подождет его.

– Вас что-то гнетет, Лиза?

– «Гнетет» – приятное слово. Давно не слышала его в устной речи, Сергей.

– А в письменной слышали?

Шелковникова рассмеялась – у сидевшего перед ней человека был слух.

– Простите, чем вы занимаетесь? Острите?

– Пишу сценарии. А вы?

– Пишу романы.

– Ого! Рыбак рыбака видит издалека. Это я к тому, что подсел именно к вам…

– В рыбном ресторане.

Теперь засмеялся он.

У столика вновь возникла официантка. И ужин начался.

Едоки изредка обменивались гастрономическими впечатлениями, подчеркнуто не мешали друг другу и старались жевать в одном темпе, чтобы видом бумажника не портить «отстающему» прощание с десертом. Наконец, оба покончили с кофе. Лиза быстро попросила раздельный счет.

Из зала они вышли вместе – не было повода давать другому фору. До закрытия заведения оставалось минут тридцать. Сценаристу направиться бы за бумагой для принтера – голодный обморок больше не грозил. Но он, вероятно, забыл о цели посещения торгового центра. А писательница не сообразила нырнуть в какой-нибудь закуток с дамским бельем, чтобы дать ему возможность откланяться. Поэтому и по лестнице они спускались бок о бок. Теперь набитые рты не мешали им общаться, и Сергей воспользовался этим первым:

– Моя знакомая устроилась переводчицей к американцу на месяц его российской командировки. В ее обязанности входило провожать его в гостиницу. И однажды он принялся уламывать эту красивую молодую женщину отужинать с ним в гостиничном ресторане. Было поздно, они целый день мотались по совещаниям, она устала, у нее болело горло. Но сжалилась. Заказали. Поели, поболтали. Он сказал, что ему пора, оставил деньги за себя и ушел в номер. Она обалдела – цены невероятные, наклевала курочка по зернышку на три тысячи, а в кошельке всего семьсот рублей. Хорошо, что водитель служебной машины из-за пробок отъехал недалеко, вернулся к гостинице, одолжил. Лиза, это преамбула извинения. Официантка смотрела на меня чуть ли не брезгливо, когда вы доставали деньги. А я сразу хотел предложить угостить вас всем, чем пожелаете, не только вином, если приютите за своим столиком. Но не решился продолжать, когда вы отказались выпить.

– И были правы – я не торгую местами рядом с собой, – улыбнулась Лиза. – Я пока способна посидеть напротив культурного человека за свой счет. Надеюсь, вы не собирались предложить истраченное мной на еду теперь же наличными?

– Не собирался. Но, если не возражаете, я провожу вас до подъезда, – все еще смущенно щурился Сергей.

Надо было изживать его неловкость, в этом «надо» – вся Лиза. И, не успев прикинуть, довольна ли неожиданным эскортом, она не позволила себе ломаться:

– Буду вам только благодарна. Начитаешься, что во дворах в сумерках творится, так перестанешь отказываться от провожатых. Верите, никогда никого не боялась, полагала, что и с животными удается договориться спокойным тоном. Но в последнее время как-то не по себе углы срезать.

Они выбрались на улицу. Лето с юным нахальством ущемляло тьму в правах, и сердобольная романистка вполне обошлась бы без попутчика, который, следуя ее же теории дворовых рисков, мог оказаться и грабителем, и насильником, и убийцей. Но после бурной поддержки Сергеева начинания отказ в нем участвовать был бы проявлением вздорности характера. И Лиза решила не портить случайно произведенное впечатление уравновешенной особы. Но Сергей почему-то хотел ее растормошить. И начал прямо спрашивать про житье-бытье. «Материал нужен? Эскиз с натуры? Интересно, он мой образ в «мыло» или в ситком прочит? – резвилась на полянке цинизма писательница. – Мог бы и придумать мне биографию. Неужели лень? Или работает поточным методом и не успевает ни черта? А поведаю-ка я ему про свою алкогольную зависимость из-за незадавшейся карьеры. Отмалчиваться все равно не смогу, откровенничать не тянет. Поверит или нет?» То, что Сергей – первый встречный, то, что он – мужчина, ее не волновало.

Тут всего лишь выявилась еще одна своеобразная черта характера Лизы Шелковниковой, который всегда бежал вместе с ней вперед, не разбирая дороги. Она чувствовала себя женщиной только с тем, в кого сегодня была влюблена, с кем делила постель. И лишь его признавала мужчиной. Все остальные являлись для нее просто людьми: обусловленные их полом особенности представлялись ей качествами личностей. Посему во взаимоотношениях она ориентировалась не на различия в физиологии и психологии, но на то общее, что свойственно человекам. Это приводило к множеству недоразумений, но ее собственная откровенность пресекалась отсутствием интереса собеседника к теме и ничем другим. И никому не удалось объяснить ей, почему не зазорно справлять нужду или менять одежду в присутствии однополых существ. Стыд был для писательницы категорией нравственной. Не одна подруга слышала от нее: «Ты стыдишься своего толстого живота? Глупости. Стыдись чревоугодия».

Всем этим и объясняется то, что она себе позволила. Обычная женщина не додумалась бы живописать мрачные глубины собственного падения мужчине. Тем более адекватные дочери Евы не стали бы приписывать себе чужие безобразные слабости. А Лиза взахлеб пересказала Сергею сочиняемый роман до того места, где ей пора было отправляться в клинику. Она так увлеклась, что не заметила, как остановилась вместе со своим слушателем посреди дороги, а затем перекочевала на скамейку и там излила якобы вымоченную в бормотухе душу до конца:

– Но полгода тому назад я удачно закодировалась. Не пью, не курю. И совсем не хочется. Правда, способность писать долго восстанавливалась. Верите, Сергей, даже дневник не вела. А вчера начала марать бумагу, перекрестившись, что называется. И ночью мне снился цветной сон, будто смотрела фильм. Раньше оставалось только «изложить содержание увиденного» – получался синопсис романа. К сожалению, этот сон я не смогла вспомнить. Но знаю, что следующий обязательно застрянет в памяти. И я напишу первый в своей новой жизни роман. Говорят, мастерство не пропьешь. Я верю.

– Талантливая умница, сильная духом девочка, я рад, что все самое тяжелое позади, – тихо, словно про себя, произнес молчаливый спутник. Он осторожно погладил Лизино запястье и быстро сказал: – Извините.

Писательница очнулась. Они сидели напротив ее подъезда.

– Заболтала я вас, Сергей, – повинилась Лиза, встала и направилась к двери. – Мне сюда, спасибо, что проводили, выслушали исповедь, да еще и грехи отпустили, насколько я поняла ваш ласковый жест.

– Не мне грехи отпускать, своих много, – горячо отказался от предложенной чести не отстававший сценарист. – Лиза, не сочтите за навязчивость… Давайте обменяемся телефонами. Созвонимся, встретимся, еще поговорим. Пожалуйста.

Они были на крыльце, и в свете фонаря Лиза вдруг сообразила, что он глядел на нее с обычной мужской надеждой на взаимность. Сообщив ему свой номер, она призналась бы: вы мне тоже интересны, тоже понравились. Тут уж альтруизмом не прикроешься. До Лизы наконец дошло то, что он отправил ей, еще стоя у противоположного края столика в ресторане: фраза о невыносимости ужина наедине с солонкой была предлогом знакомства. Он хотел познакомиться именно с ней, потому что озвучил просьбу составить ему компанию трижды, не отчаявшись от глухоты ушедшей в себя женщины. Она могла сказать, что их потребности разнятся, как плюс и минус, – ее устраивало именно молчаливое общество солонки. И из человеколюбия посоветовать ему купить в кафетерии бутерброд и сжевать, глядя в глаза кассирше или повернувшись лицом к очереди. Могла сухо попрощаться с ним в дверях ресторана после совместной трапезы. Могла категорически запретить себя провожать, обнаружив, что на улице светло. И вот четвертый шанс – не соглашаться обмениваться номерами, игнорировать его такое мирное и одновременно энергичное «пожалуйста».

Это слово и решило дело. Лиза отродясь не умела отталкивать дружелюбно настроенных людей, когда их к ней прибивало. Воспринимала таковых подарками судьбы. Она ценила момент и редко пыталась заглядывать в будущее отношений, зная, что в девяти случаях из десяти его попросту нет. Зато позже она развивала эти контакты в романах – в одном так, в другом эдак. Работа у нее была такая. А как работается, так и живется. Круги должны замыкаться, иначе они не круги.

– Ну, записывайте, Сергей, – улыбнулась Лиза. – Вы мобильником пользуетесь для этих целей или старорежимной книжкой?

– Мобильником. А дома еще и бумаге доверяю некоторые номера. Не все, разумеется.

– Надо же, и я тоже.

– Лиза, запишите и мои номера – мобильный и городской, будьте добры.

– Диктуйте. Ага, готово. До свидания, Сергей.

– До свидания. Я позвоню завтра. Не возражаете?

– Если дала телефон, значит, нет.

Она приложила ключ к электронному замку, открыла дверь и шагнула в подъезд. Дверь захлопнулась, и на секунду искушенной женщине почудилось, что не было ни рыбного ресторана, ни сценариста. Лиза Шелковникова меняла мужчин как перчатки, вкладывая в расхожее выражение собственный смысл. Она трепетно относилась к этому аксессуару – любила, в сезон носила постоянно, берегла, покупала редко, но зато самые дорогие и качественные. В смысле любовников аналогом денег на покупку являлись ее нервы. А у кого иначе? Она не жаловалась.

Теперь, используя ее перчаточную терминологию, был не сезон – порядком наскучивший ей своей предсказуемостью друг отдыхал на необитаемом острове от продажи старой фирмы перед приобретением новой, такой же маленькой и, с точки зрения Лизы, бесперспективной. Сама же она колдовала над судьбой Веры Вересковой. Заниматься Сергеем как поклонником было хлопотно и некогда – она легко обошлась бы без его звонка, а тем более обещанных встреч и разговоров. Если бы не совершила роковую ошибку – не пересказала роман от первого лица. И в подъезде ее озарило – Вера сейчас мучительно влюбляется в своего режиссера. Она лишена возможности говорить об этом с Лизой, и, значит, писательница вынуждена будет домысливать, как именно все происходит. А момент-то ответственнейший. Чуть выбилась из мистической колеи – и все старания впустую, еще и навредить людям можно. Небо же, учитывая бескорыстие Лизиных намерений, решило ей помочь.

И тогда в ресторане торгового центра возник Сергей. Не издатель, которому по сюжету надлежало терпеливо излечиться от алкоголизма вместе с писательницей. Но ведь Лиза не для себя ворожила. «Господи», – пробормотала она и бросилась к лифту, едва удерживая слезы. Расплакалась уже в квартире так сладко, как давно не доводилось. Ей стало ясно, что неземные великие силы покровительствуют Вере Вересковой в изменении ее земного пути. Кто нужен в качестве посредника? Лиза Шелковникова. И вот, несмотря на покушение и обострившиеся в связи с ним неприятные воспоминания о проступке коварной романистки, издатель Полянский на нее не злится. А теперь ей дарован собрат по перу. И нужно освежить впечатления о том, как между мужчиной и женщиной зарождаются отношения, чтобы не сфальшивить в описании творящегося ныне между актрисой и продюсером в наркологической клинике. Даже хулиганская выходка Лизы, то есть клевета на саму себя, была оправдана необходимостью перевоплощения в Веру. Точно какой-то сложный ритуал, смысла и значения которого Лизе понять не дано. Поэтому и возник импульс рассказать Сергею то, что она рассказала.

Итак, в ее голове все очутилось на своих местах, определенных вкусом и разумением владелицы. Лиза наслаждалась внутренним порядком. Около одиннадцати позвонила дочь:

– Мам, я уже возвращаюсь.

– С кем? На чем? – поинтересовалась Лиза.

– Одна. На метро. У Игната сильный насморк и, похоже, температура. Я заставила его купить в аптеке колдакт и сразу принять. А после сеанса отправила домой. Он сопротивлялся и запихивал мне в карман деньги на такси. Я категорически отказалась. Ему было очень плохо, и он отступил. Я нормально вела себя?

– Трудно сказать. Подруги годами внушали мне, что мужиков жалеть нельзя. Зато деньги из них необходимо вытрясать беспрерывно. Но, когда я пробовала, возникали сплошные конфузы. Вывод – не умеешь, не берись. Если в этом смысле ты в меня уродилась, то нормально.

– Я прогнала его отлеживаться и лечиться как врач. А деньги не взяла, потому что забочусь о нашем будущем общем бюджете как образцовая жена, – взвился в Маше дух противоречия.

– Ладно, идеал, иду тебя встречать, – заключила Лиза и достала из шкафа джинсы.

У нее было отличное настроение.

Матери не пришлось спускаться к выходу из метро: дочь уже выбралась из подземки и мрачно хромала на своих неустойчивых каблучищах. О безопасности девушки можно было не беспокоиться, потому что ее окружала плотная аура угрюмой раздражительности. Ни один псих не рискнул бы приблизиться. Тяжкий выдался день. Сначала бестактность Эдуарда выбила из колеи, потом еле живой температурящий Игнат расстроил. Лиза оттянула Машу в сторону и вытряхнула из пакета, который захватила из дома, разношенные шлепанцы. Дочь благодарно шмыгнула носом, переобулась и, не заботясь об оставшихся на асфальте туфлях, двинулась дальше. Мать подобрала туфли, догнала начинающую мученицу, понимающе взяла за руку, привела домой и уважила потребность запереться в комнате, откуда минут через десять послышалась знакомая мелодия «Битлз». «Я тоже под нее страдала в юности», – подумала Лиза без особого удовольствия.

Перед сном она, как обычно, включила компьютер, чтобы заглянуть в электронную почту. Там красовалось одно свежее послание. Любовник сообщал, что решил не покупать фирму в Москве, а остаться на необитаемом острове навсегда, и приглашал ее, если хочет, разделить эту сказочную участь. Лиза ответила, что аборигенка с близлежащего куска суши подойдет ему гораздо больше. Она не испытала ни обиды, ни грусти, ни удивления. Опекавшие Веру Верескову силы действовали последовательно. Они не давали ей расходовать вдохновение на уставшего от цивилизации или банально попавшегося на крючок налоговиков типа. Она уже не сомневалась в том, что Сергей позвонит завтра утром. И не ошиблась.