Текст книги "Мужчины из женских романов"

Ей довелось узнать только два типа мужчин. Властолюбивые самцы были подозрительны, обидчивы и мстительны. Для них не существовало ерунды: непосредственная улыбка, восклицание, жест казались посягательством на авторитет. Сами они всегда блюли себя в показной чистоте. И к ним необходимо было приближаться в идеальном виде и состоянии. Только это позволяло упоенно не чувствовать себя ничтожеством. Возвышенно унижало. А широкой души мужики и себе, и женщине легко позволяли естественность. Потому что ничто, кроме ощущения собственной широты, их не занимало.

Это было самое неудачное предприятие. Когда хочешь взаимной страсти, мужчины – люди. Они добрые (если не злить), щедрые (если тратят на то, что сами считают тебе полезным), веселые (если развлекать). Но с точки зрения ответственности перед женщиной и будущими детьми они животные. И не прочь разделить обязанности с государством: пусть защищает, лечит, учит, дает работу и прочее. Тех, кто хотя бы теоретически воспринимал отцовство не как маленькую должность, но пожизненное состояние, героине найти не удалось. Спать никто не отказывался. Жить за ее деньги, «пока не минуют временные трудности, клянусь, года три, не дольше», соглашались все. Многие были за «справедливый вариант» – формировать общий бюджет поровну, а оставшимся от зарплаты пусть каждый распоряжается лично. Но жениться не хотел никто. Более того, сразу оговаривали, что и под залет не станут. Вот тогда она повадилась вымогать у них сувениры. С паршивого барана хоть шерсти клок. И, раскручивая, хитря, не мытьем, так катаньем добиваясь своего, героиня получала несказанное удовольствие. Герой был небогатым, но перспективным. Она любила его. С ним надо было как-то иначе. И поначалу выходило. Но стоило возникнуть неизбежным трудностям, когда люди перестают «крахмалиться» друг перед другом, как она сорвалась. Компенсация за обиды выворачиванием бумажника стала привычкой.

Нельзя было исключать, что когда-нибудь она встретит человека и он сам позовет замуж. Но этот временной отрезок ее не устраивал. Когда рожаешь первенца после тридцати, кесарево сечение гарантирует целые мышцы и связки тебе, а не отсутствие врожденной патологии ему. Не то чтобы обязательно больной, но риск сильно повышается. Да и не надо уже рисковать: лет в тридцать пять боссы поверят, что цель твоей жизни – синий чулок, карьера и деньги. Вот тогда ты и станешь по-настоящему уязвимой. Работа – это жизнь. Ты не догадываешься, что моешься, чистишь зубы, причесываешься, одеваешься ради нее. И сексом занимаешься тоже: он хорошо расслабляет за короткое время. Даже полюбить способна только того, кто не мешает, а в идеале помогает успешно трудиться. И мелкие-то офисные неприятности кажутся лишением жизни всякого смысла. А если вдруг уволят?..

С какого-то момента изложение перестало восприниматься как бессильный скулеж. Чем беззаветнее героиня любила мужиков, чем больше разочаровывалась, тем изобретательнее и жестче трясла виновников своих страданий. Это было как-то не по-русски, поэтому слегка раздражало и напрягало. Но Кларисса отвергала жертвенность. И подавала раскручивание зарвавшегося скупого любовничка даже на электрочайник как азартное, требующее ума и вдохновения занятие.

Света честно признала – все три молодые беллетристки явно не тянули на «открытие» хотя бы года. Елизавета Алексеева на новизну взгляда не претендовала – точно обозначала словами свои чувства и глушила депрессию бытописанием. Жанне Аранской так не хотелось выглядеть банальной, что она предпочитала цитировать энциклопедии, философствовать, только бы выводов не делать. И в формулах, которые Кларисса Славина выводила из собственных примеров, ничего оригинального не было. Но она явно задирала читательниц: мужчина в моей жизни насвинячил, я, как могла, отреагировала и, как хотела, подытожила. И мне начхать на то, что вам это уже известно. Света непоколебимо верила в то, что первые романы пишутся с себя и про себя. Удивительно, что именно в Кларе, которая физически не могла обойтись без мужчины, за что и была отнесена редактором к типу настоящих женщин, хороводили неженское бесстрашие, отсутствие кокетства и самолюбования. Она даже тело героини не описала, хотя та разгуливала нагишом на протяжении почти всего романа. «Хорош критиканствовать, – подумала Света, – с ними можно начинать». Девушка мысленно повторила название своей серии. На миг усомнилась, будут ли эти романы «новыми». Вопросом, «настоящими» ли, она почему-то не задалась.

Надо было спокойно их перечитать. А когда отличнице говорят «надо», она или забывает про свои неприятности и делает, или перестает быть лучшей ученицей. Начинающий редактор Светлана Лыкова была ближе к своим авторам, чем думала. Они по неопытности описывали самих себя. Она, так и не сумевшая посягнуть на карманы Димы, выбрала Елизавету Алексееву за бесхитростное отношение к любимому человеку. Жанна Аранская была похожа на нее всегдашней готовностью умничать в компании и неприятием тупости. А Кларисса Славина так же блестяще училась и жаждала делать что-то свое лучше всех. Словом, из этих четырех девочек получился бы один классический истопник. Сначала он проявлял бы душевную нежность, уходя из грубой действительности в мерзкие запои. Но потом обязательно стал бы директором бани. Хотя почему не министром? А лучше олигархом. Россия. Капитализм. Женщины.

10

Читая романы, Нинель Николаевна и Павел Вадимович, казалось, шли по знакомой до мелочей дороге. Под ноги поглядывали изредка и не слишком внимательно. Обозревали пейзаж вокруг, как самую изменчивую составляющую пути. Света же будто сквозь чащу продиралась или в болоте вязла. Но, утерев мокрый лоб грязной рукой и чуть отдышавшись, лезла вперед. Она прочитала «Я верю, он меня тоже любил», «Доверчивая идиотка на выданье» и «Меня не достоин» еще раз. Потом в обратной последовательности. И добилась ощущения, что ее авторы по-разному пишут единственный роман. А ведь не пытайся она выучить тексты наизусть, доверься интуиции, этого не случилось бы. Потому что, в отличие от своего редактора, молодые беллетристки были ужасающе нелогичны. Это придавало их опусам некий шарм. Его-то она и перестала взволнованно чувствовать. Пунктиры трех сюжетов наложились друг на друга, и возникла одна сплошная линия. «Читательницы умрут от скуки», – испугалась девушка. Но им эта мучительная смерть не грозила. В отличие от мужчин женщины не уподобляют головы клеткам, в которые само залетает все. Они выбирают своих птиц. Кто по размеру, окраске и сладкозвучию, кто по цене, кто по принципу «в хозяйстве пригодится». Остальные пернатые скоро исчезают из вида. А когда снова попадаются на глаза, воспринимаются как нечто новенькое. И снова подвергаются отбору.

Света опрометчиво решила выяснить, насколько похоже авторы завязали хотя бы главные узлы. Все три свели мужчину и женщину в январе. Те были неимоверно счастливы весной и ранним летом. Поздним же начали ссориться и к концу осени расстались. Попробуй разберись, кто действительно выдержал такой график. Алексеева, Аранская, Славина? А кто из них перенес реальную будничную встречу в дивные, исполненные надежды на чудо сутки «с первого по тринадцатое». Или спрессовал в одиннадцать месяцев несколько лет жизни. Ничего удивительного в городских январских знакомствах нет – выходных много, денег после праздников мало, на улице стужа, вот все и набиваются в общественные места. И в осенних прощаниях тоже – депрессии обостряются от недостатка света, от мокроты и холода, подлаживаться даже под возлюбленных сил не хватает. Девушка сама познакомилась с Димой именно в такие дни. «Сколько же нам с ним еще осталось? Всего лишь до ноября? – тоскливо подумалось вдруг. И сразу: – Возьми себя в руки, ты профессионал и не должна тащить чужой мир в свою жизнь». Помогло. Но недовольство собой – с третьей попытки заметила совпадение – еще долго точило изнутри. И заставляло против воли сопоставлять и сопоставлять тексты.

Через несколько дней остервенелых сравнений младший редактор поняла, что ее авторы наряжают, кто во что горазд, кукольного мальчика. Просто Кен для Барби – то во фраке, то в шортах, то загорелый, то белокожий, но выражение лица стандартно отштамповано с улыбкой. Елизавета только и думала, будет ли он таким же милым, заботливым и веселым после близости. Жанне не терпелось, испытав удовольствие в постели, сразу заговорить с ним о душе и космосе. А Кларисса ярилась заранее на тот досадный случай, если они не подойдут друг другу по интимному темпераменту. Герои же ничего не предпринимали. И получалось, что три совершенно разные женщины сами затащили парней в койки. Ерунда какая-то. «Эгоистки чертовы, – ругалась Света. – Только о себе и могут связно рассказывать. Нет, ну один мужчина, уникум, который не торопит женщину, смотрит, как она сама дозревает, допустим. Но не три же. Их в мире-то столько нет, тем более не достигших тридцати, привлекательных и без комплексов».

Следующее открытие потрясло девушку по-настоящему. И робкая домохозяйка, и мощная интеллектуалка, и веселая шлюха, не будь дуры, обожали меха. Ладно Кларисса, героиня которой неплохо сама себя обеспечивала и пыталась выхватить из цепких рук хладеющих чувствами мужиков что-нибудь дорогое. Но Жанна с интеллектом, казалось заменявшим еду, питье, одежду, а иногда и секс, рвалась туда же, к шику. А на простушку Елизавету с ее манией драить полы в линялом раздельном купальнике Света даже обиделась. Этой-то зачем прикид из шкур? Пуховиком обойдется. Ей выстирать его в конце сезона – раз плюнуть, на химчистку тратиться не надо.

Девушка искренно не понимала, как можно горожанке двадцать первого века в средней полосе носить шубу. Она тосковала по Москве своего детства. Тогда люди, которые жили и работали возле станций метро и пользовались только им, не тратились даже на зимнее пальто. Бегали кто в демисезонном, кто вообще в плаще на толстый свитер. А на сэкономленные деньги покупали книги и билеты в театры втридорога с рук. Однажды Света предалась этим очаровательным воспоминаниям во весь голос, и мама удивилась:

– Ты что-то путаешь. Это я рассказывала тебе о паре своих друзей юности. Творческие личности, непризнанные гении, богема. Действительно, в светлых плащах из хлопка щеголяли летом и зимой. Мы ими восхищались. И проклинали себя за то, что не хватает духу на такое. Но, знаешь, сейчас я думаю, что на теплую одежду у них попросту денег не было. Что они сильно мерзли и часто простужались. Косвенные доказательства – обосновались в Калифорнии, как только, так сразу. А те люди, которых ты могла видеть ребенком неразумным в девяностых, просто обнищали без работы и зарплаты. Не совпал нежный звук с грубой картинкой, бывает. Типичные ложные воспоминания.

Света была в том возрасте, когда привязка любой ее неповторимой реакции к какому-либо типу оскорбляла. Она тогда долго решала, то ли мама думает только об отчиме и сестре, а с ней забывает даже о педагогике. То ли, наоборот, осознанно занижает ее самооценку, чтобы предотвратить махровое цветение гордыни. В итоге сочинила, будто она назвала ложные воспоминания типичными, чтобы дочка не испугалась своей психической ненормальности. Но и при таких способностях всему находить утешительные объяснения Света не могла взять в толк, на кой ее разным авторам стандартные атрибуты богатства. Обязаловка поколения, что ли?

Героине Елизаветы Алексеевой роскошный подарок сделал герой. Чуть оклемался после молодецких любовных утех и, еще задыхаясь, еще хрипя, произнес: «Закрой глаза, радость моя, ангел мой, счастье мое неземное». Она послушалась. Тут ее разгоряченного обнаженного тела коснулось нечто легкое, гладкое и прохладное. Она не выдержала и распахнула глаза: о-о-о, на ней чуть колыхалась норковая шубка… «Ну дебилизм же», – кипела младший редактор, хотя во время первого чтения эта сцена ее не напрягла.

Жанна Аранская старалась изобразить отстраненность от грубого мира, где роскошь банально приобретают за деньги. Та, кому она сама явилась прототипом, однажды летом вдруг ни с того ни с сего распахнула шкаф. Зарылась лицом в качественный соболий паланкин. И поняла, что такое истинное наслаждение. Паланкин достался ей по наследству от умершей в Америке двоюродной тетки. Та могла бы и доллары завещать, но принципиально не стала осквернять русскую душу племянницы алчно захватанными людьми бумажками. Ей шли только чистые меха. Дело в том, что героиня и ее тетка принадлежали к чешскому королевскому роду. Подтверждено документально. Родственница была американкой во втором поколении, любила животных и восхищалась безобразницами, которые портят шубы звездам несмываемой краской. Но как-то случайно забрела в меховой отдел, увидела этот паланкин, и что-то в ее гринписовском нутре дрогнуло. Соболя! Чешский королевский двор! Нет, она так и не осознала этого бурления древней элитной крови, этого трепета генов. Просто, как во сне, купила вещь, не слишком подходящую бизнес-леди, а дома устыдилась и завещала русской племяннице… Нести такое умной Жанне было простительно только в бреду. Какая средневековая заграница? Булгаковская Маргарита с каплей элитной крови навеяла? Или «Собачье сердце» в душу запало? «Очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом»? Какие собольи паланкины в нищем королевстве? Какое бурление элитной крови в рожденном и воспитанном в Америке человеке? Там совсем другое бурлит. Да тетка, обнаружив себя с тем, что содрали с убитого зверя, в руках, сама вызвала бы психиатра, сама требовала бы бессрочной госпитализации. И вся эта страна в том, что доктор пошел бы ей навстречу. А уж героине получать истинное наслаждение лицом в мехах при юном красивом живом любовнике как-то… В общем, извращение это.

Кларисса, вероятно, срослась с маской юродивой. Ее героиня все сильнее унижалась перед любовниками из непомерной гордости. И когда заподозрила в желании расстаться последнего лапочку героя, начала думать не о спасении любви. Что попросить у него? Кольцо с бриллиантом? С сапфиром? Да, нечто из ювелирки. Только не шубу. Длинная, до земли, норка была сувениром от его предшественника. Она ей не шла нисколечко. Две другие от предшественников предшественника были короче (тогда она еще не умела добиваться всего), но сидели гораздо лучше. Значит, те двое ее любили, а третий нет. Не носить же его подачку. Роскошная женщина сложила шубу в пакет и выбросила в мусорный контейнер на улице. Пусть в ней рассекает по Москве старая пьяная бомжиха. Пусть этот подонок увидит ее из окна своего джипа. О, как сладка месть независимой женщины…

– Зажралась, бл…! – громко воскликнула Света, слишком четко произнеся слово, которое недавно тщательно вымарала в блокноте.

Нинель Николаевна в изумлении оторвалась от компьютера и вопросительно уставилась на нарушительницу библиотечной тишины маленькой редакторской.

– Извините, это комментарий к тексту, – пробормотала девушка.

– Ничего, ничего, мы помним, что вы с Ахматовой, Чуковской и Гинзбург филологи, – с блаженным выражением лица отозвался Павел Вадимович.

– Почему авторы сплошь затрагивают тему раскрутки возлюбленного на шубу? Это обязательный элемент любого женского произведения? Мода? Даже их насмешки над мехами без словаря переводятся одинаково: «хочу».

Света забыла, что рискует привлечь внимание к чересчур добросовестному изучению самотека. Ее делом был отбор рукописей по синопсисам, а не вдумчивое чтение с анализом.

– Молодые, наверное, – сдержанно усмехнулась Нинель Николаевна. – Я помню английский рассказ. Каюсь, автор не из любимых, имя запамятовала. Там молодая жена выпрашивает у политика шубку. Он годами делает карьеру и просит ее терпеть и ждать – ему не по рангу супруга в мехах. Наконец на старости лет достигает высокого положения и торжественно объявляет: можно, даже нужно, чтобы у моей жены была шуба, покупаем, выбирай. Она без энтузиазма говорит: «Спасибо». Он ждал счастливого визга, поцелуев, трогательных излияний – как-никак, осуществил мечту всей ее жизни. И начинает обиженно приставать: «Ты совсем не рада? Так просила, так хотела. Что случилось?» Она вяло отвечает: «Рада, конечно. Но, знаешь, теперь мне шуба не очень-то и нужна. Я привыкла без нее обходиться». А ты сама таким подарком разве не бредишь? Возраст обязывает.

– Нет. Это тот случай, когда реально даром не надо!

– Побожись, – рассмеялся Павел Вадимович. – Шучу. Серьезно же говоря, именно тебе любящий мужчина шубу и подарит. Все всегда презентуют то, что «даром не надо». Жди.

– Не жди, – посоветовала Нинель Николаевна. – Закон ненужного дара не распространяется на крупные суммы денег, жилье, дорогие автомобили и предметы роскоши. Только на неприятности и мелочи, без которых легко обойтись. Извини за любопытство, а как относятся к мехам твои ближайшие родственницы?

– Предпочитают выворачивать их наизнанку. Бабушка и мама носят дубленки. Сестра – кожаные куртки. Старшей так удобнее и теплее. Средняя – педагог. Знает, что облик должен быть строгим и неброским. Детей нельзя отвлекать собой. Девочки могут весь урок обсуждать то, в чем заметили преподавателя по дороге в школу. А младшей просто в кайф.

– Надо же, все принципиальные, но свободные. А я от хорошей норочки не отказалась бы. Раззадорила ты меня. Пойду с горя травиться никотином.

Редактор отдела мужской прозы тоже изъявил желание выйти. Света осталась одна. И вдруг перенеслась на полвека назад. Точнее, в семейное предание о той поре. Московская зима, раннее утро, остановка. Много народу, стоят в длинной чинной очереди, притопывают. Изо ртов – пар. Фонари маломощные, не чета нынешним, зато во тьме под ними уютно и спокойно. Не так давно появились новые троллейбусы – высокие, угловатые, просторные, ясноокие. Их мало. Приземистые, кругленькие, тесные, с маленькими окошками старики еще рассекают по городу. Но людям уже предательски не хочется в них залезать. Молодая женщина в черном зимнем пальто с небольшим песцовым воротником и в песцовой же круглой шапочке держит за руку дочку: отвезет в детский сад (ведомственный, семь остановок), а потом на метро до работы (уже легче, когда сама и бегом). От головы очереди к хвосту скрипит разношенными валенками тетка. На ней грубое теплое пальто с воротником, не отделанным ни мутоном, ни кроликом. Останавливается возле мамы и ни с того ни с сего говорит: «Думаешь, разоделась? А твоя паршивая шкура лезет. Вон вся материя в волосе. Не позорься, отпори. Я бы в таком виде постеснялась из дома нос высунуть». И идет дальше. Мама с дочкой недоуменно и пристально смотрят на черный драп. Да, на нем много светлых шерстинок. И тут мама начинает плакать и тихо-тихо бормотать, что собиралась второпях, ребенка надо одеть, не до себя было. Что копила на этот воротник и шапку год. Что всего вторую зиму носит. Дочке за нее стыдно. Не потому, что тетка ругала, и не из-за «материи в волосе». Просто нельзя большим при всех слезы лить и оправдываться. Девчонка зачерпывает обеими руками в варежках снег и пытается чистить пальто. Но она мала ростом, даже подпрыгивая, не достает туда, куда в основном ронял ворсинки проклятый мех. Сначала мама этого не замечает. А потом начинает кричать: «Ты что вытворяешь, а? Мне же в транспорт, а я вся в снегу. Ты зачем варежки намочила?» Дочка сама готова заплакать от обиды. Но не успевает, подходит новый троллейбус. Новый! В него они точно поместятся, а если бы старый, то еще одного надо было бы ждать. Она забывает о песцовом воротнике. Лет через десять ей предстоит вспомнить обо всем, увидев его и шапочку на маминой фотографии. И признать, что он действительно куцый. Зато шапка была хороша…

Московская зима. Девяностые. Государственные комиссионки умирают, нарождаются частные ломбарды. В одной из последних топчутся молодая женщина и маленькая девочка. Мама с дочкой. Ищут дешевый оригинальный подарок бабушке на Новый год. Продавщица мехового отдела выносит из служебного помещения что-то рыжее, воздушное, трепещущее от ее дыхания. Небрежно бросает на прилавок. Достает пустые плечики. Дочка видела шубы из мутона, мерлушки, кролика и каракуля. Но никогда такого шикарного чуда. «Зин, это что, настоящая лиса?» – громко спрашивает тетка из отдела фарфора и застывает в охотничьей стойке с мечтательными и одновременно тревожными глазами. «Была лиса лет пятнадцать назад, а теперь облезлая…» Зина настороженно косит в сторону покупателей и умолкает. «Ненавижу пушистый мех», – тихо-тихо бормочет мама. А дочке хочется плакать. Разве может такая красота быть дрянью? Но в их семье культ образования. И мама, и бабушка часто повторяют: «Будешь плохо учиться, останется одна дорога – торговый техникум и продавщицей в магазин». Наверное, так они выражают презрение не к самой работе, а к обвесу, обсчету и спекуляциям дефицитом. Но девочка все воспринимает буквально: продавщицы – это низшая каста. Даже их уложенные в парикмахерской волосы, ярко накрашенные ногти, золотые кольца на десяти пальцах и импортная одежда не сбивают ее с толку. Компенсируют ужас своей тупой деятельности, что им еще остается. И если столь презренное существо так презрительно отзывается о самом необыкновенном, самом роскошном из всего, что девочка встречала в жизни, – лисьем мехе, то грош ему цена, даром его не надо…

В первой сцене участвовали Светины бабушка и мама, во второй – мама и она сама. «Принципиальные, но свободные». Бремя принципов легко, когда под ними – детские потрясения. Такие вот меховые страсти. Больше ей о шубах думать было нечего.

А пауза в отсутствие старших редакторов была кстати. Разумом дочери завуча, которая отродясь не боялась учителей, она понимала, что ей необходим совет Нинель Николаевны. Знала, что ошиблась, начав сравнивать фрагменты романов. Картины, написанные маслом, смотрят издали. Приблизишься вплотную – и ничего, кроме отдельных мазков, не увидишь. Тоже завораживает, но фактурой, а не сюжетом. Она же будто три полотна рядом вывесила и схватилась за лупу. Так подлинность определяют. Но и безумец вряд ли захотел бы подделывать шедевры ее художниц слова. Есть ли какой-то редакторский прием, чтобы забыть об удручающем сопоставлении и вновь увидеть Алексееву, Аранскую и Славину на расстоянии по отдельности? А то Свете уже мерещилось, что фразы у всех одинаково корявы, лексика бедна. Даже грамматических ошибок было многовато.

Она была девушкой искренней и вполне могла сказать: «Нинель Николаевна, я поняла, что вы имели в виду, когда отдавали мне листок с романсовым «мы странно встретились и странно разойдемся». Я ведь представления не имела, что близкие по возрасту авторы говорят об одном и том же одними и теми же словами. И долго пребывала бы в заблуждении, что они совсем разные, не дерни меня черт закапываться в каждое предложение каждой из них. Я хочу восстановить перспективу. Мне тошно без горизонта. Это клаустрофобия в текстах. Как мне выпутаться? Как выстроить серию «Новый настоящий роман»? Я вам не конкурентка, я хочу у вас учиться, я способна много работать, не топите меня». Абсолютная вера в то, что с любым человеком можно договориться, если быть честной и изначально его уважать, не раз заставляла Свету плакать. Скажет одному правду, услышит от другого, как тот ее извратил, и ревет: никто никого не понимает, все друг друга ненавидят. А потом опять за свое. Вера – штука упрямая.

Со старшими редакторами было иначе. Они всегда уточняли неясности в разговоре. Были доброжелательно настроены и хорошо воспитаны. Но частенько безжалостная ирония владела ими и подчиняла их себе, а не наоборот. И еще бессмысленно было просить, чтобы Нинель Николаевна скрыла от Павла Вадимовича, до чего Свету довела работа. Девушка уже сообразила, что ее горести кажутся им малостью, забавными эпизодами, которые она и не вспомнит через год-другой. Так почему бы вместе не посмеяться над ними? К этому она готова не была. Усвоила, что с юмором человек может относиться только к самому себе. Остальные – жертвы его сарказма. Поднять на смех для нее было формой издевательства, и никаких других точек зрения на этот счет она принимать не желала. Почему клоуны и комики в жизни чаще всего грустные, мрачные, злые, желчные? Потому что добиваться, чтобы над тобой ржала толпа, гораздо противоестественней, чем чтобы она тебя била. А крик: «Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!» – это видимость, а не утешение. Света узнала об этом из самого надежного источника – себя. Вступившие на путь познания обязательно станут терпимыми, когда исчерпают запас неприятия. И добрыми, когда отозлятся полностью. Чтобы успеть хоть к старости начать походить на человека, надо тратиться интенсивно и по-крупному. К примеру, ненавидеть не отдельного не вышедшего совестью типа, а причину, по которой миллионы ею не выходят. Но Света жила естественно – доставалось и причине, и следствию.

«Я тут пропадаю ни за грош, буквально, если учесть зарплату, а они сплетничают обо мне в курилке, – думала Света. – Посмеиваются над непосредственностью. А ведь я еще не давала им поводов себя осуждать». И снова она рассердилась и превратилась в неисправимую отличницу: трудись, хорошенько готовься к разговору и советуйся с обоими сразу. Упрямица беспомощно вздохнула и неожиданно почуяла дуновение свободы: «С чего это я запаниковала? Все очень просто. Не могу остановиться, все сравниваю? Надо взяться за последние главы, за сцены расставаний. Если мои сериальщицы и расплевались со своими мальчиками по общей причине, напишу всем, что желаю успехов в других издательствах, и начну сначала. Это еще тот случай, когда не время теряешь, а опыта набираешься. Бабушка такое вообще красиво называет: не мука, а наука. Кстати, противопоставление спорное. А слово «мамсик» звучит отвратительно». Она обежала круг и вернулась к Диме. Останавливаться было нельзя. «Чеши дальше, к спасению работой», – велела себе девушка и яростно заелозила мышью по коврику.

Все-таки с рекламщиками, навязчиво использующими якобы подсознательное стремление женщины одеваться и краситься так, чтобы вызывать эрекцию у всех мужчин, надо судиться. Феминистки тут недоработали. Пусть ролики этого сорта останутся на телеэкране. Но да, сопровождаются они откровениями проституток о том, как, чем и сколько необходимо трудиться над современным мужчиной, чтобы его возбудить. А то чулки, мини, вырезы, духи… Шутники, дурящие подростков. Сексуальность – фактор генетический, его не купишь, не воспитаешь. А значение непомерно раздуто торгашами. Света доказала это тем, что ей в голову не пришло сопоставлять, как героини с героями занимались любовью. Она вообще не признавала коечных разрывов. Нормальные люди, если что-то не получается, должны обращаться к специалистам, книжки читать, разговаривать обо всем, экспериментировать. А то трахаются, как в каменном веке, будто от них ничего не зависит. Нет, расстаются вчера еще боготворившие друг друга мужчина и женщина, потому что не могут поступиться личностями. Элементарных привычек менять не хотят. Только это беспокоило Свету. Она не знала, стоит ломать себя и подлаживаться или настаивать на взаимной терпимости к разному естеству. Надо ли, чтобы счет был равным – ты бросишь курить, а я – пить. Что вообще делать, когда все не так, как раньше? На чуть-чуть не так. Только любящие уподобляются принцам и принцессам и до синяков наминают себе бока на этой крохотной горошине под горой матрасов. Девушка готова была снимать слой за слоем, чтобы отыскать и выбросить причину неудобств. А потом складывать все как было. Дима же явно склонялся к иному варианту: лечь на пол, и ну их, душные перины.

Как ни странно, ближе всех младшему редактору оказалась Жанна Аранская. Она точно и скучно описывала почти ту же муть. Ее герои, слегка отстранившись друг от друга, начали хоть туалет и ванную посещать поодиночке. Дальше – больше: на улицу выбрались порознь! Увидели спешащих по своим делам людей, теснящиеся в пробках машины и испытали щемящее ощущение, будто несколько безвылазных недель любви им приснились. Сейчас вернутся домой, а там пусто. Но и это стойко выдержали. А потом стали заметны всякие разные нюансы. Оба были щедры не только на деньги, но на время, на силы. Только героиня упоенно отдавала все и любимому, и друзьям. Он – им всегда, ей – если свободен. Человек «навынос», мужчина – праздник для людей дома был мрачен и бездеятелен. Жанна с каким-то надрывом рассказывала, как в четверг попросила навесить полку. В субботу ее герой сказал, что устал, все домашние мелочи – завтра. Она доверчиво развлекалась с ним в городе. В воскресенье он спал до одиннадцати. Потом нарочито медленно мылся и завтракал. Через полчаса у него заболели голова и живот. Улегся с ноутбуком и влез в Интернет. Бедная женщина ходила на цыпочках и каждые десять минут предлагала вызвать скорую. Часов в пять вечера без приглашения нагрянули друзья. Хворый парень мигом вскочил с лежанки, выпил, поел и потрепался за компанию. Когда народ свалил, заниматься мебелью было поздно. «Недомогания седьмого дня» повторялись три недели подряд. На четвертой героиня сама кое-как просверлила дрелью отверстия и кривовато, но надежно укрепила полку. Оказалось, ничего сложного и занимает полчаса. Ей даже понравилось, что она вся из себя мастеровая. И поблагодарить ситуацию за науку не забыла: просьбы унижают, только если тебе отказывают. Если выполняют – нормально. И до самого конца романа она, ума палата, не уяснила всего трех вещей – частную, общую и глобальную. Доска на стене не была ее капризом или блажью: на полу валялись его книги. Так зачем ходить по ним и материться, если можно убрать? Она в паре лидировала, но ее по натуре ведомый друг не хотел слушаться. Почему именно с ней он вознамерился отдохнуть от команд и побыть самостоятельным? И наконец, героиня постоянно вспоминала один случай. На свадьбе подруги, под занавес веселья, откровенно недобравший молодожен звал самых близких: «Поехали ко мне. У меня трехкомнатная и холодильник забит деликатесами». Квартиру сняли, заплатив за год вперед, и продукты хорошенько утрамбовали родители жены. Поэтому «ко мне» и «у меня» коробило. С тех пор она четко делила людей по признаку отношения к чужому. Ее парень умел пользоваться им как своим. Она – нет. Тогда, вероятно, Аранская и поняла, что ей не дано отметать условности. Поэтому она никогда не будет счастлива…

Временами Жанна забывала, что по условиям игры говорит не от собственного имени, и шпарила открытым текстом. Дескать, в семнадцать лет принесла рассказ в журнал. Редактор мужчина, криво усмехнувшись, прочитал при ней. И вернул со словами: «Перо легкое, но очень по-женски». И до сих пор, уже замахнувшись на роман, она маялась, не представляя, куда деваться от этих полок, кастрюль, одеял. Как описать происходившее между влюбленными, игнорируя быт, если на Канары они не ездили, интересных гостей в свой особняк на месячишко не звали. Света могла бы горячо возразить – самое то. Только читая нудятину Жанны, она уловила, что попала в какую-то странную зависимость от Димы. Когда он вернется? Сам никогда не знает. А ей садиться за ноутбук? Конечно, она вольна, но не хочется отрываться через десять минут – нить повествования теряется. Завалятся ли его друзья? Велит ли ему мама поступить в свое распоряжение? На какой срок? Это длилось всего ничего, но уже тяжело переносилось. Да еще с рукописями, в муках найденными и поначалу весело будоражившими, было что-то не так. Девушка отдыхала в Сочи и поклялась себе есть один раз, вечером. Но разносчик так орал над ухом на пляже: «Свежее горячее хачапури», что она не выдержала. И вот уже три года, столкнувшись с каким-нибудь разочарованием, бормотала: «А оно было и не свежим, и не горячим». Так правда давалась легче. Потому что высказывание про задуманную серию, которое сейчас напрашивалось: «Роман был не новым настоящим, а старым поддельным», означало ломку крыльев. Куда она без них, большая, уязвимая на земле птица? Приятное напряжение – в жизни есть только любимый мужчина и осуществление амбициозного сложного замысла – испарялось. Девушка покрывалась изнутри серо-буро-малиновым осадком раздражения и скуки.