Текст книги "Мужчины из женских романов"

9

Мысленно репетировать свои претензии к Диме было тягостно, но Светина голова, казалось, ни на что больше годна не была. И судьба вновь вспомнила про свои штучки – чем хуже дома, тем лучше на работе. Хандрила как-то младший редактор за компьютером, отгородившись от Нинель Николаевны и Павла Вадимовича мрачным и грозным энергетическим полем. Вряд ли они его чувствовали, но на девушку не смотрели – тоже готовили отчеты Пирогову. Света свой уже отдала. Егор Александрович молча кивнул, дескать, идите, я разберусь. Многолетняя привычка волноваться, дожидаясь отметки за контрольную, слегка утихомирила терзания из-за визитов друзей. Она не написала и устно не заикнулась владельцу издательства о романах Елизаветы Алексеевой и Жанны Аранской. Не успела ни рецензии написать, ни дать почитать подругам и собрать их отзывы. Надо было, наконец, заняться делом. Что такое серия женских романов по сравнению с космосом? Пылинка. Но и что такое едва знакомые ей хамы и хамки по сравнению с серией? Полпылинки. И, главное, что такое космос по сравнению со Светой? Кому он нужен, кому интересен, кроме человека.

Но растерянность ее объяснялась не только потерей времени. Девушка училась всегда, везде и на всем. И теперь не была уверена, что обновленным скандалом Кате и Вере, бредящим койкой Лиде и Дине так уж интересны кастрюли и тазы героини Алексеевой. А сдвиги в психике хрупких умничающих чудаков Аранской им вообще до лампочки. В таких состояниях нужен другой автор. Без третьего взгляда на любовь не обойтись, как ни лги себе, что двух достаточно. Света уже поняла: искать можно долго. Самотек изобилен, но мутен, вслепую шаришь. Не попросить ли свою сокурсницу на досуге, коим после замужества являлась вся ее жизнь, что-нибудь написать? На филфаке она баловалась детективами. И даже в них требовала, чтобы женщины высморкали романтические сопли на паркет гостиной, утерли мелодраматические слезы занавеской из натурального шелка и взялись за оружие. Да не за травматику мужей, не за эффектные киношные пистолеты. Даешь автоматы на грудь без силикона, гранатометы на вовсе не хрупкие плечи! Тогда побазарим с настоящими заказчиками голодных обмороков и пластических операций, какие фигуры им по вкусу. Ну, мужики, кладу палец на курок и считаю до трех. Отвечать!

Но глупой лихая знакомая не была. И положительным героем назначала мужчину, который в смертной эйфории орал: «Все равно люблю высоких и тонких! С бедрами и бюстом! Ага, побледнела, сука, дрогнул калаш? Блондинок!!! Да здравствуют девяносто – шестьдесят – девяносто!» Она была против настоящей любви, а не того, что за нее принимают при виде богатого лоботряса или бедного гения. «Сначала кайф, – признавала бунтовщица. – Но потом-то ломка – зависимость от мужчины, бесконечные попытки добиться от него наслаждения. А толерантность растет: нужно, чтобы он посвящал тебе больше времени, все свое время. О, это гораздо хуже, чем алкоголь и наркотики. Их можно купить за деньги. Но это безумие накатило без твоего участия и схлынуло само. И велика милость природы, если твой и его отливы совпали. Насилие, в сущности. Унижение. Все, что не поддается контролю, унижает». Раньше Света морщилась: доколе будет длиться это противостояние украшенных и изуродованных любовью? Может, не в ней дело, а в женщинах? Чем только они не оправдывают свое неумение отдаваться и потребительское отношение к мужчине. Объяви любовь разрушительным наркотиком, презирай зависимость, а под этой коркой гной – не дано. Но, может, посмотреть, как это будет выглядеть в романе?

Света нетерпеливо взглянула на старших редакторов. Третий час корпят, будто школьники. Нинель Николаевне пора было курить, Павлу Вадимовичу ей сопутствовать. Освободите кабинет, трудяги, дайте спокойно позвонить не близкому по духу, но нужному человеку. Попробуй при них, засмеют. Чтобы редактор искал писателя в наше время? И еще спросят, она на свои деньги будет издавать заказанную книгу? А это уже не смешно. Девушка открыла следующее письмо. Автор явно подходила к издательским крысам, гордясь навыками дрессуры. Название было напечатано очень крупным шрифтом – «Меня не достоин». Заметили. Заценили – хлестко и емко. Опускаем взгляд на жирные буквы – «синопсис». Готовность номер один. Теперь можно и представиться – раскованно и мило. А то или не будут читать автобиографию, или фамилия не понравится, так до краткого изложения содержания не дойдут. Хитра, умна? Тогда извольте: «Приветствую, господа! Меня зовут Клара Славина. Посылаю вам мой первый роман. Мне двадцать девять лет. Вообще-то мое полное имя Кларисса. Помните «Миссис Дэллоуэй» Вирджинии Вулф?» «Да, в почве родимой словесности с английскими удобрениями томятся литературные корни, – усмехнулась Света. – На какие еще вопросы я должна ответить, чтобы сообразить, с кем имею дело?» Напрасно иронизировала. Кларисса мимоходом спросила, читала ли она «Я сказала правду» Керстин Гир, не надоела ли ей с годами старуха Агата и от кого ее больше воротит – от Джейн Остин или Дафны дю Морье? Ошалевшая Света вспомнила, как еще школьницей показывала знакомому мамы, газетному редактору, «женскую страницу» модного издания, которое, впрочем, до третьего своего номера не дотянуло:

– Взгляните, на какие темы сейчас молодые женщины пишут! Остро, современно, лихо, иронично! Новый стиль. И лексика не черствая и заплесневелая, а свежая, рассыпчатая.

Он уткнулся взглядом в стол, отодвинул лист указательным пальцем и интеллигентно взмолился:

– Светочка, простите, можно я это читать не буду?

– За этим, как вы пренебрежительно выражаетесь, – будущее, – рассердилась она. – Язык менялся, меняется и будет меняться. Неужели вам не интересно заглянуть в завтра? Отстанете от времени.

– Пусть. Но можно я не буду?

Что с ним, лысым осколком прошлого, сделаешь? Позволила.

В отличие от него ее никто не пытался неволить. Но читать дальше она тоже расхотела. Настроение было паршивое, девушка грызла карандаш и думала: «Какое развязное существо». Но в выпендреже Славиной было что-то наивное и даже трогательное: детский протест против имени Клара, яростное желание убедить «господ» из издательства в своей эрудиции, запомниться не очень стандартными взглядами на женские писания и при этом откровенно коммерческое название дебютного романа. «А вдруг опять повезло? – вскинулась Света. – Неужели эта забавная девчонка – то? Забавная или развязная? Горе сделало меня терпимой». И словно услышала слова мамы: «Всем бы такого горя, да побольше».

Но маме под пятьдесят, а ей двадцать пять, и еще никогда не было так больно. Хотя она только на секунду предположила, что они с Димой могут и не договориться по некоторым ранящим вопросам. Столкнувшись в памяти с навсегда обосновавшейся там мамой-завучем, Света благонравно убрала в ящик карандаш, который уже не грызла, а жевала, и вернулась к исполнению редакторского долга. Что ж, здравствуй, Кларисса. Взглянем, как ты пишешь. Упрямица не знала, что добывает для себя третью, последнюю каплю яда. Но надоумь ее кто-нибудь, все равно не поверила бы.

А рукопись обещала, что все, наконец, будет хорошо. Встреча, близость, расставание героев – тематика серии «Новый настоящий роман». Кларисса непосредственно храбрилась и закомплексованно трусила уже в синопсисе. Текст полнился энергией ее неимоверного желания рассказать о своей любви. Света и не заметила, как очутилась в первой главе. «Он подвалил к ней в баре – молодой, крепкий, притягательно веселый, почти трезвый парень. Небрежно (форма) и заинтересованно (суть) обратился то ли с вопросом, то ли с утверждением: «Танцуешь». – «Еще как», – обрадовала она его. Он скромно положил большие руки ей на талию. Но когда вполне пристойно двинулся, бедром она почувствовала, что медленный танец – его конек». Света чуть не застонала: так разочароваться сразу же. Еще одна ненормальная, на которую мгновенно встает у любого встречного-поперечного и даже у кобелей знакомых. Их хотели все. Их ненавидели все. Женщины за то, что так желанны. Мужчины за то, что неприступны. В грязной ауре массового вожделения они смиренно ждали любви и без нее, чудесной, никому не давали. С ними было страшно и противно общаться. Одну такую выгнали с работы за очень неблаговидный проступок. А она до сих пор убеждена, что начальник жаждал близости с ней, но не мог изменять супруге, долларовой миллионерше. И, чтобы не свихнуться, уволил причину мук. Другая, гуляя со Светой по парку, указала на неказистого типа: «Кипит страстью. А я холодна». Бедный мужик заприметил ее шагов за десять, исказился лицом, развернулся, ломанулся через кусты и побежал по бесконечным газонам куда-то на закат. «Видишь! Застеснялся и удалился, чтобы скрыть от тебя позор эрекции. Собой не владеет», – объяснила маньячка.

Света, думая, что прощается с рукописью, уперлась взглядом в следующую строку Клариссы. «Он немного смутился и вопросительно посмотрел ей в глаза. Она не была щепетильной. С кем он так возбудился в предыдущих танцах, сколько их было? Главное, кому это достанется…» Света тихонько охнула. Если речь идет о маньячке, то иного рода. Вот так сразу быка за рога? Тьфу ты, после такого начала все звучит двусмысленно, даже «В лесу родилась елочка». Она воровато огляделась. Нинель Николаевны и Павла Вадимовича в комнате не было. Все-таки устроили перекур, а она и не заметила. Девушка быстро достала из сумки блокнот и подрагивающей от волнения рукой записала под номером три: «Роман «Меня не достоин». Автор – Кларисса Славина – веселая бля…» Не закончив последнее слово, вымарала характеристику не автора, но стиля. Нахмурилась в раздумье. Первая – домохозяйка. Вторая – интеллектуалка. А третья? Она в самом начале романа заявила, что ей нужна не любовь вообще, а реальный мужчина. И похоже, отвлекаться от него на быт и рассуждения не намерена. И уже твердо Света вывела «женщина». Спрятала блокнот и принялась читать.

Если бы Кларисса подробно и откровенно написала про «случай из практики», а роман местами тянул на записки начинающего врача-сексопатолога, младший редактор отказалась бы от него. Автора постоянно уносило в подробные воспоминания о бывших любовниках. Каждого она сравнивала с новым парнем из бара. Сравнения оказывались в его пользу. Наверное, из-за того, что все прежние были одинаковыми тупыми скрягами и занудами, а этот еще не успел проявить дурных качеств. Скрывал. Ведь не с ангелом же она рассталась к концу повествования. Начинающая беллетристка истово украшала главы списками мужских подношений. А в живописании выбивания подарков часто звучали трагические ноты. Но в итоге перечень вещиц был краток и однообразен. И способов раскрутки было всего два. Сравнение упрямого козла с другим, более щедрым мужчиной. Рыдания и дурное настроение, пока очередной гад не купит выпрашиваемое или не бросит героиню. «Мало познавательного, – то ли иронизировала, то ли жалела Света. – Какие-то воспоминания неудачницы. Где победы? Как их достичь?»

Вроде умно и полемично написала: женщина обязана стоить мужчине дорого, чтобы жалко было терять хотя бы вложенные в нее бабки. На это младший редактор откликнулась душой. У ее сестры была персидская кошка. Умерла почему-то рано. Но успела разок стать матерью. И нежная дочка гуманистов и бессребреников со стажем заломила за котят такую цену, что родители потребовали объяснений. Она дала, и в них был смысл. Во-первых, чем больше человек заплатил за животное, тем труднее выгнать его на улицу. Как представит, что увозит за город и бросает на обочине не зверька, который теоретически может и выжить, но тяжелый рулончик купюр, так и сжалится над питомцем. Во-вторых, ей нужны приличные джинсы и кроссовки. «Надо еще, чтобы любитель кошек такой рулончик заводчику выложил», – рассмеялся отчим. «Моя проблема», – заверила сестра. Все, кто звонил по объявлению, явились и раскошелились. Но это было уже личным достижением отпрыска учительницы и врача. Таким образом, Света была подготовлена к восприятию информации на тему «лишь бы всем, кого купили, было хорошо». И что вытворила Кларисса? Окрылила: сейчас полно мужиков, которые, бросая женщину, забирают не только ювелирные украшения, но и одежду и обувь. Один пытался унести туфли героини. И хватило наглости рот открыть:

– Они стоят двадцать тысяч, перебьешься.

– Не ври, свинья, их уценили вдвое. Ты за них десять тысяч заплатил, я же с тобой была, примеряла, – возмутилась она.

– Да, уценили. Не важно, сколько заплатил, важно, сколько стоили…

Куда это годится? Не роман о любви, а плач по шмоткам. Девушка уже в который раз приготовилась заняться следующим автором. На пороге возникли старшие редакторы. Под глазами у обоих синели круги от хронического мониторного утомления, но держались они бодро.

– Не выискала ли ты нечто обреченное продаваться на ура? – спросил Павел Вадимович.

– Уточните, – попросила Света.

– Аксенов писал, что в Америке издательство заплатило никому не известной девице миллион долларов. Аванс. За синопсис и название «Промельк чулка», – отозвалась Нинель Николаевна. – К самому роману автор еще не приступала.

– Чулка? У меня тут сияние ляжки и блеск задницы на десять условных печатных листов.

– Мы не в пуританских Штатах, может и сойти, – ухмыльнулся ответственный за мужскую прозу.

– Нинель Николаевна, вам переслать? – с вызовом спросила девушка.

– Благодарю, не стоит, – торопливо открестилась та. – Эротики такого объема не бывает, только порнография.

«Опять шутки шутят, прикалываться изволят, – сердилась младший редактор. – Все, Клара-Кларисса, я тебя простила, прощай». Но прежде чем щелкнуть мышью, она дочитала последний абзац на странице: «Теперь надо рассказать, как она дошла до жизни такой. Почему, встретив настоящую любовь, уже не сумела поверить в то, что она настоящая, и развратила, и испортила кроткого возлюбленного. Откашляемся в зябком и дождливом столичном межсезонье, чтобы воспеть и проклясть губительное неверие». За вывертами дебютантки Славиной уследить было невозможно. «Давно пора было рвануть от херни к чувству, – подумала Света и испытала что-то вроде удовольствия. – Если дальше нормальный текст, разберем все на куски и выстроим заново».

Но тут Клариссу опять увлекло в сторону. Она всерьез задумалась, не доверить ли читателям секрет. Лет в восемь ее героиня и девчонка-соседка, когда родителей не было дома, хлестали друг друга ремнем по голым попам. А потом сыпали песок себе на гениталии. И испытывали при этом странные ощущения… «Тоже мне секрет. А еще пыталась доказать, что начитанна, – раздражилась Света. – Давно у мальчиков и девочек нет никаких тайн созревания. Физиология. Во взрослении еще осталась индивидуальность, потому что семьи разные. Как ей нравится быть смелой. Наверное, воображает, что оголять душу – уже не подвиг. А вот то, что ниже талии, – это да. Заездила она меня, не могу больше. Лучше бы гладила, как Алексеева, или научно-популярные статьи изучала, как Аранская». И, словно испугавшись разрыва, Кларисса оставила исповедальный тон, забыла жаргонную лексику и начала писать по-человечески. «Это она так откашливалась, – дошло до Светы. – Теперь будет воспевать и проклинать. Что ж, Клара, дерзай».

Однако в призывах ободрения Славина не нуждалась. Стоило ее героине сползти с ложа под балдахином, оставив на нем мужиков с их подарками и транспарантом: «Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда», надеть трусы, лифчик, кофту, юбку и босоножки, как она превратилась во вменяемую юную леди. Ну, пусть относительно первой части романа вменяемую. Все равно прогресс.

Был еще только один момент, когда Света боялась, что Клара, зажмурившись от смущения и перекрестившись, отважится рассказать человечеству в ненужных ему анатомических и других подробностях, как лишилась девственности. И собьется с только что обретенного ритма. Но у беллетристки духу не хватило. Она словно забыла, что когда-то была непорочна. И это врезало по редакторским и женским нервам сильнее, чем десятитысячное откровение о первой близости. Если такая активистка из всего набора секс-терминов не употребила единственный – дефлорация, то что же с ней тогда делали? «Не надо сдергивать лишних покровов», – бормотала довольная младший редактор Лыкова. Но строптивица не удержалась. Правда, в неприличном виде представила родную тетку. Та участвовала в телепередаче провинциального канала про изготовление сладостей. И, когда неопытная ведущая задала мужчине-кондитеру вопрос «И давно вы этим самым занимаетесь?», прыснула. В их семье «этим самым» называли не взбивание крема, а секс. Услышав громкое хихиканье, ведущая и кондитер недоуменно на нее уставились. Тетка покраснела и чуть не заплакала. Камера безжалостно фиксировала ее состояние. Если верить Клариссе, именно тогда у экрана она, маленькая девочка, поклялась, что никогда ничего не будет стесняться. «Все-таки реальные факты в дебютных повествованиях узнаваемы сразу: такого не выдумаешь», – подумала Света.

Утвердившись за счет весьма симпатичной в своей неискушенности родственницы и вспомнив клятву, гордая писательница решила ее исполнить. И, не заморачиваясь изяществом прыжка на другую тему, с красной строки начала:

«Они прощались со своей учительницей русского языка и литературы, пять занятых женщин, которые сочли необходимым бросить все дела по такому грустному случаю. Что-то хрустнуло внутри, когда узнали о похоронах. И вот стояли – по две желтых хризантемы в руках у каждой, а ведь не сговаривались, даже неловко, был же порыв штук десять роз купить. Жадность проклятая… Двадцать пять лет назад она была классным руководителем их буйного выпускного одиннадцатого «А». Десять лет тихо выживала на пенсии. И умерла.

В маленькой квартире было так пусто, что дешевый гроб представлялся единственной мебелью. Хотя вроде еще что-то редко лепилось к стенкам. Одноклассницы трудно узнавали в высохшей старушке, повязанной белым хлопчатобумажным платком, с погребальной ленточкой на лбу грозную полную красавицу Аллу Ивановну. Человек пять родственников сновали вокруг бесплотными тенями. В сторонке плакали историчка, химичка и завуч, Гурий Моисеевич, – тоже пенсионеры, тоже одряхлевшие до неузнаваемости. Вот и все. На улице перед подъездом надо было говорить. И Гурий Моисеевич произнес речь. Он явно существовал в какой-то своей реальности. Назвал покойницу великим учителем. Хранителем бессмертной русской литературы. Подвижником. И торжественно закончил: «Лишь таких людей провожают в последний путь скорбящие коллеги и благодарные ученики!» Неизвестно, что испытывали отставные педагоги, но ученицам было стыдно. Хотелось бежать по домам всех, кого она выучила за тридцать пять лет, и насильно тащить сюда. Но расстроенные одноклассницы и на кладбище не поехали. Оправдались перед собой тем, что надо уступить места в автобусе пожилым соседкам, которые вдруг исполнились решимости быть вместе с Аллочкой до ее могилы. Однако разбегаться на ближайшем углу было как-то нехорошо. И та, что жила ближе всех, сказала: «Помянем у меня». Купили красного полусладкого вина и беляшей с мясом, как в школе…»

Света видела такие похороны старых учительниц и чуть не зарыдала от жалости. Но редакторского опыта девушка уже набралась. Потому что в голове крутился юлой и, чудилось, даже жужжал вопрос: «Зачем в романе о молодой любви появились женщины, которым за сорок?» Их было недостаточно для траурной церемонии, но слишком много для эпизода. Кларисса же на десяти следующих листах увлеченно разбиралась в прежних и нынешних взаимоотношениях одноклассниц, будто без этого нельзя было дать им выпить, закусить и разойтись. И наконец изволила объяснить. Героиня навестила подругу, они дули легкую колу и смотрели новый фильм – библиотечный день, занятий нет, самое время повышать культурный уровень. И вдруг после полудня явилась мать подруги с четырьмя довольно ухоженными хмурыми тетками. Те поздоровались и обещали «не мешать счастливым лентяйкам, тем более что заглянули на часок». Но поскольку расположились за стенкой, а межкомнатные проемы были арочными, девушки вынужденно их слышали. Когда сообразили, что бабы пьют за упокой души какой-то Аллы Ивановны, вникать в киношные проблемы расхотелось. Выключили компьютер. «Они действительно быстро уйдут. У мамы в четыре совещание, которое можно пропустить только из-за собственной кончины», – шепнула подруга и улеглась на тахту с глянцевым журналом, заткнув уши наушниками. Героине Клары не возбранялось сделать то же, устроившись в кресле. Но она просто закрыла глаза и расслабилась.

Сначала звуки чужого разговора долетали как неясный пляжный гомон. Но вскоре реплики обрели четкость. Она не знала, какой голос кому принадлежит. Собеседницы казались загадочными. Это были общие воспоминания бывших школьниц, которые давным-давно жили сами по себе. И теперь норовили сбиться с прошлой дороги и разбрестись по пяти нынешним. Но им удалось невероятное – объединили пять прошлых. Кто-то вздохнул и тихо сказал:

– Знаете, девчонки, я такая нервная стала – любые похороны выбивают из колеи на месяц. А почему сегодня дома не окопалась? Потому что Алла Ивановна спасла от прыжка в окно с девятого этажа. Лет в шестнадцать отчим стал зажимать меня во всех углах и грубо лапать. Мама его обожала до безумия, я не могла ей признаться. Отбивалась. Но этот скот все наглел. И накануне самоубийства я решилась поговорить с классной. Просто было так несправедливо, что остался единственный выход – головой об тротуар. И она не только дала мне совет, как его отвадить. Еще и от мамы все скрыла, как обещала. Представляете, недавно я разозлилась на сводную сестру и крикнула: «Твой папочка – мерзавец с шаловливыми ручонками». А она мне: «Тоже удивила! Он и меня щупал как ненормальный». И мне вдруг настолько легче стало! Понимаю, что это дурно, но ничего не могу с собой поделать.

В комнате повисло было недоуменное молчание, дескать, зачем уж так откровенничать, мы все теперь чужие. И вдруг прорвало еще одну:

– Ладно, раз выпили, раз начали, я тоже поучаствую. Ко мне отчим вязался серьезно. Я все рассказала маме. Она немедленно выставила его за дверь. Год прокуковала одна, второй. А на третий заявила, что я все выдумала. Оклеветала доброго человека – мстила ей за развод с отцом. До сих пор не могу переубедить.

– А меня родной дядя совращал, когда я на каникулы в Тверь приезжала, – не выдержала третья. – Тоже тетке пожаловалась. Стыдно было, но думала, что надо предупредить, объяснить, за кем замужем. Она на меня: «Проститутка, шалава, вертишь жирным задом перед мужиком!» А мне было девять лет. Да, толстушка, вы же помните. Но соблазнять кого-то? Я представления не имела, что это такое.

– Меня вообще двоюродный брат изнасиловал. Кто больше? – нервно хохотнула четвертая, словно признавалась не по своей воле.

Последняя, кажется хозяйка, встрепенулась после минутной паузы:

– Ну что вы на меня так смотрите? Ко мне никто не приставал, никто не насиловал. Зато лет в пять я столкнулась с настоящим извращенцем. Мы с девочкой моего возраста как-то незаметно забрели из своего двора в соседний. Был март, вечерело. Какой-то милый дяденька обещал показать нам попугайчика. Отвел за гаражи и разрешил его потрогать где-то под своей курткой – выпускать нельзя было, чтобы не замерз. Подружка сподобилась первой и воскликнула: «Какой теплый и гладкий. А где же перышки?» – «Он еще не оперился, совсем юный», – хрюкнул мужик. Мне тоже очень хотелось погладить птенца. Не довелось, из-за угла выскочил папаша девочки. Оказывается, нас давно искали родители. Едва услышав про попугайчика, он схватил орнитолога за шкирку, рявкнул, чтобы мы бежали к себе, и хрипло заявил, что сейчас дядин попугайчик улетит от него навсегда в теплые края.

Мы так обрадовались! Но через несколько минут обо всем забыли – мамы выпороли обеих. Годы прошли, и молодая сослуживица осмелилась меня учить: «Зачем вы таскаете дочку на работу, выгуливаете, как собачку? Оставляйте дома, пускайте с детьми на улицу, пусть привыкает к самостоятельности. Моя мама работала по восемнадцать часов, я была предоставлена сама себе и очень закалила характер». Я ей мирно ответила: «Вспомни, сколько раз ты чудом избегала неприятностей? Тебе было хорошо одной? Говори честно». Понурилась, будто ее ударили, но не соврала: «Не раз запросто могла погибнуть – в траншею с ледяной водой окуналась, под автобус угодила, девчонок однажды привела, они чуть квартиру не спалили… Плохо мне было»…

Света затрясла головой, словно избавлялась от наваждения. По Клариссе выходило, что девочки, на которых не посягали родственники-мужчины и отчимы, неполноценны. В природе встречаются очень редко. И она, горе-редактор, из таких белых ворон. Поэтому ей было неприятно читать, как взрослые женщины, матери, а то и бабушки исповедуются друг другу. Хоть бы одна не решилась, даже если подвергалась. Неведомая цепная реакция с выделением омерзительно пахнущего бурого дыма. И такое надо оставлять в современном романе? Нет уж, Клара, придется расстаться с сомнительной главой. Ибо ни к характеристике основных персонажей, ни к развитию сюжета диалог выпивших баб отношения не имеет. Она недооценила автора. Славина непринужденно вернулась к подслушивавшей героине. Та не сокрушалась о чьих-то душевных ранах, свои ковыряла. Мало того что ее в шестилетнем возрасте развращал неродной прадедушка. Так еще прабабушка, застукав мужа, люто возненавидела не его, пакостника, а девочку. Когда одна овдовела, а другая повзрослела, им довелось жить вдвоем под одной крышей. Жизнь была еще та! Уютно пригревшись в кресле, героиня думала: «Меня всегда потрясала какая-то нечеловеческая ненависть моей бабушки к этому типу, ее отчиму. Я спрашивала: «Почему?» Она говорила: «Потому что мне кажется, в Великую Отечественную он сам себе отрубил три пальца на правой руке, чтобы не возвращаться на фронт». Но это недоказуемо, а медалей у него полно. И ненависть моей мамы к нему была не меньшей. Тоже из-за войны? Чушь. Неужели он со всеми нами «играл»? И они молчали? Не рвали отношений? Не предупреждали дочерей об опасности?..»

Это был предел. Света больше не могла захлебываться в сточной канаве. Там тоже случается обнаружить нечто годное к использованию. Даже полезное. Но ведь его надобно сначала отмыть, продезинфицировать, высушить. А это занятие для людей не совсем нормальных. Ладно, пусть экстравагантных. Пусть доведенных жизнью до крайности. Хотя однажды девушка слышала иную трактовку. Знакомая рекомендовала всем читать триллер про педофила, изобиловавший натуралистическими деталями. Когда ответом ей служило кручение указательного пальца у виска, она неестественно хмурилась и томно мурлыкала: «Зато повозбуждаетесь». И ведь многие опускали глаза, негласно признавая, что да, вероятна и такая реакция. Ее стыдятся, потому и не берут в руки некоторые книги и диски с фильмами. Света пропустила два листа. А на следующем Кларисса уже бойко повествовала, как ее героиня выучилась в университете. Она так успевала по всем предметам, что еще на третьем курсе ей гарантировали работу в солидной компании. Получив диплом, она сразу трудоустроилась. Как много было планов. Как порхала в мечтах она, лучшая из лучших, от должности к должности. Вспомнить противно. На деле таких блестящих студентов набралось с десяток. Молодняк не щадили – впрягли в тележки, нагрузили их доверху и благодушно наблюдали, как ослики кусали и лягали друг друга, чтобы первым добраться до единственной морковки. Героиня боролась, часто оказываясь расторопнее, дальновиднее, умнее, хитрее и, что греха таить, подлее многих. Через три года ее и еще одного бывшего бриллиантового перевели из осликов в люди. Остальных назначили полноценными ослами.

Но она уже сообразила: никакой карьерной лестницы нет. Каждое повышение открывало дверь в комнату чуть большего размера. Там шипела кучка саботажников, алкавшая твоего места. Их надлежало усмирить, организовать и вместе сделать ремонт – косметический или капитальный. А затем поддерживать чистоту, не мусоря самой и не давая команде гадить по углам. Рано или поздно являлась какая-нибудь высокая комиссия. Если ей все нравилось, тебя одну выпускали в еще более просторную комнату. Или выгоняли через отдельную дверь. И снова ненавидящие взгляды, сопротивление коллектива и ремонт. Даже поняв это, она еще какое-то время стремилась в тронный зал. Думала, сумеет там встать так, чтобы царь хоть краем глаза изредка находил. Но было все очевиднее, что в граничащие с этим залом помещения направляют с другой стороны.

А работать приходилось все больше – часов десять, иногда двенадцать. Зарплата тоже увеличивалась. Но по сравнению со специалистами ее уровня в Европе и тем паче в Америке получала она немного. Убедить в этом отечественную нищету не представлялось возможным: лопатой гребет, стерва, раз до тридцати позволила себе двухкомнатную вторичку и машину. Она знала, что на лучшее надо копить долго, если не влезать в банковскую кабалу. А зачем? В доме принимают гостей и растят детей. Героиня же возвращалась с работы в одиннадцать вечера и в семь утра уезжала. И в воскресенье только отсыпалась за неделю. У нее были великолепные перспективы в фирме – разгрести хлам еще в одной комнате и застрять там надолго. «Но почему?» – нервно спрашивала она одну из руководящих дам, которая к ней благоволила, считая умницей с железным характером. «Так ты стоишь на черте, где тебя еще нетрудно полноценно заменить. Вдруг или замуж выскочишь, или без мужа родишь, – объясняла та. – У меня карьера пошла по-настоящему, когда детям исполнилось восемь и десять». – «Тем более мне необходимо знать свое место в резерве на выдвижение. Может, если буду при деле, и без ребенка обойдусь. Ну его, все равно вырастет и уйдет. Мне хочется поскорее выбраться из рутины. Чтобы жизнь подбрасывала задачи, а не клерки с их вечной склонностью напортачить и отползти», – горячилась она. И выслушала ответ, еле протиснувшийся сквозь смех женщины, которая начала в семидесятом году прошлого века и успела все: «Многие зарекались. А лет в тридцать в мозгах что-то щелкает, разум отключается, и аборт поздно делать».

Получалось, для карьеры полезнее вовремя стать мамой. Два месяца в декретном отпуске, два – в послеродовом, и начальство удовлетворено: второго ребенка женщина с интеллектом в своем уме рожать не будет. Любовника, которого можно не ставить в известность о том, что не глотаешь противозачаточные, найти легче, чем законного супруга. Но как отдать дитя с пеленок во власть нянек и гувернанток? Долго ли окончательно превратиться в зарабатывающую машину? И что будет, если эта машина вдруг сломается? Ни заболеть, ни умереть нельзя с чистой совестью. Какая-то вина ни за что. Денег много, но тебя дитятко сутками не видит – плохо. Трясешься над ним с утра до ночи, но кормишь и одеваешь кое-как – тоже. Героиня Клариссы вообще считала женщин, производящих на свет человека «для себя», умственно неполноценными. Ее ужасало то, к чему Толстой готовил детей: «Сначала внучка была мала, и бабка за ней ходила. Потом бабка стала стара, и внучка ходила за бабкой». Потребительская гадость. Нет, она была из тех, кто рожает мужчине. Штамп в паспорте – ерунда. Кто-то бросает жену и детей, кто-то женится, стоит появиться ребенку. Если любви, о которой все грезят, отпущено природой максимум семь лет, а потом это уже либо дружба, либо долг, то суетиться нечего. Но отец должен быть. От него, как от печки, пляшут чада. Мысль о том, что, презирая роды типа «нам, кровиночка, никто не нужен», она готова была забеременеть для успокоения начальников, взбесила бедняжку. Компромисс плавал по людскому бытию и не тонул, как то самое. И она взялась за поиски мужа, чтобы все-таки родить.