Текст книги "Неуловимый Сапожок"

– Вы увидите, дитя мое, вы увидите… – бормотал он, устраивая заграждение. А для него это было не так-то просто, поскольку роста он был маленького, а руки его к тому же – совсем слабы.

Маргарита продолжала лежать, подперев рукой подбородок; она была настолько возбуждена и удивлена, что не замечала некоторой забавности происходящего. Этот старик неизвестно как и почему посажен присматривать за ней, но ничего необычного не было в том, что бесчеловечные негодяи, управляющие ныне Францией, усугубляют страдания великосветской дамы, попавшей в заключение, ни на мгновение не оставляя ее без соглядатая.

Это было естественным для людей, до безумия зарвавшихся в собственной жестокости. Тем же унижениям подвергалась и несчастная поверженная королева. Еще тогда, в Англии, когда Маргарита услышала об этом, она содрогнулась и помолилась в душе, как это сделала бы любая честная женщина, чтобы гордая красавица Мария Антуанетта как можно скорее была избавлена от этой жестокой пытки смертью.

Теперь то же выпало и самой Маргарите. Однако этот старик выглядел таким беспомощным и слабым, а его деликатный порыв, с которым он возводил свои укрепления, и вовсе сводил на нет эффект его присутствия здесь.

Едва лишь стулья оставили наконец свое стремление вновь разлететься по комнате, старик принес ковер и накинул его на свою постройку. После этого он перетащил стол, на котором стояли треснутый кувшин и тазик, таким образом, чтобы он был не виден из его скромного укрытия. Окончив труды, с откровенным изяществом и грациозностью, он осмотрел обстановку.

– Вот теперь, – сказал он, повернув к Маргарите сияющее лицо, – я могу спокойно молиться в моем укрытии. Эта стена абсолютно надежна, – добавил он, с явной гордостью дотрагиваясь до сооружения. – Вы не будете чувствовать себя стесненной… Только попытайтесь забыть о присутствии старого аббата… Мне уже не на что надеяться… Не на что… Вот уже много месяцев закрыт мой Сен-Жозеф, и мне не придется более служить мессы.

Он болтал, пытаясь скрыть стыд за свои издерганные нервы, а затем спрятался в своем смешном укрытии, достал из кармана требник и, обнаружив маленький свободный кусочек сиденья на одном из стульев, на котором можно было присесть без угрозы для конструкции, погрузился в молитвы.

Маргарита еще какое-то время наблюдала за ним. Было совершенно ясно, что старик делает все, чтобы она совсем забыла о его присутствии. Этот маневр сильно поразил бедную пленницу.

Во всей своей хлопотливости и застенчивости аббат казался весьма комичным. Тем не менее, благодаря доброте и тактичности, она почувствовала себя с ним в полной безопасности – и успокоилась. Маргарита попробовала приподняться повыше и почувствовала, что это не составляет для нее никакого труда; хотя руки и ноги еще побаливали, а от периодически приливающей к голове боли становилось дурно, в целом она была вполне здорова. Маргарита села на подстилке, затем, перенеся ноги на пол, встала и прошла в импровизированную туалетную комнату. Хороший сон освежил ее. Она ощутила, что может наконец привести в порядок хаотично разбегавшиеся мысли и подготовить все свои интеллектуальные и физические способности к надвигающимся событиям.

Пока Маргарита занималась туалетом, мысли ее кружились вокруг лишь одной темы – Перси в Булони. Он знает, что она здесь, в тюрьме, он обязательно доберется до нее, и это может случиться в любой момент; вне всяких сомнений, он уже придумал, как спасти ее и себя наивеликолепнейшим способом из всех, какие только возможны… Так что она должна быть готова к любой неожиданности; она должна быть активна и бдительна; ни в коем случае не отчаиваться, дабы он, оказавшись вдруг здесь, не смог упрекнуть ее ни в чем.

Причесывая волосы и приводя в порядок платье, Маргарита неожиданно обнаружила, что весьма жизнерадостно что-то напевает. О, как окрыляла ее живительная надежда!

ГЛАВА XIX
СИЛА СЛАБОСТИ

– Господин аббат, – осторожно позвала Маргарита.

– Да, дитя мое?

Старик, оставив требник, встретился с серьезными, обращенными к нему большими глазами молодой женщины, смотревшими с совершенным доверием. Она, насколько могла, привела в порядок свой туалет, встряхнула подстилку и теперь сидела на ней, положив ладони между коленями. Что-то поражало ее в облике старика; несколько минут она с естественным любопытством разглядывала его, прежде чем позвать.

– Вы говорили, вас посадили сюда, чтобы наблюдать за мной?

– Да, именно так, дитя мое, – с тихим вздохом отозвался он, закрывая книгу и убирая ее обратно в карман. – Это очень хитрые люди… И нам нельзя забывать о том, что они у власти… И, конечно же, – добавил старик спокойно-философским тоном, – и, конечно же, милосердный Господь позволил им встать у власти. Иначе они не получили бы ее.

– Вы имеете в виду французских анархистов и террористов, господин аббат? Комитет общественной безопасности? Всех этих грабителей и убийц, которые насилуют женщин и оскверняют веру? Не так ли?

– Увы, дитя мое, – вздохнул он.

– Тех, кто усадил вас сюда наблюдать за мной? Что-то я не совсем вас понимаю…

И какой-то странный, натянутый смех вырвался против воли у Маргариты, несмотря на то, что она уже вполне успокоилась.

– Во всяком случае, вы ни на одного из них не похожи, господин аббат!

– Господь все простит, – выдохнул он, воздев протестующие руки к далеким невидимым небесам. – Как могу я, бедный слуга Господа, бороться с теми, кто издевается и насмехается над ним?!

– И тем не менее я пленница республиканцев, а вы, господин аббат, мой тюремщик.

– Увы, – снова вздохнул он. – Но я ничем не могу изменить этого, вот мое единственное оправдание. Видите ли, я находился здесь с детьми моей сестры, с Франсуа и Фелисите. Бедные невинные ягнята, которых эти исчадия ада готовы были отправить на бойню. Прошлой ночью, – быстро рассказывал он, – солдаты ворвались и вытащили их из комнаты, в которой, несмотря на творящиеся вокруг ужасы и страдания, нам удавалось быть счастливыми. Я имел возможность служить обедню, а милые дети – читать утром и вечером, сидя рядом со мной, молитвы.

Он замолчал. Из его тихих голубых глаз рвались на свободу непрошеные слезы, пока наконец некоторым из них не удалось скатиться по морщинистым щекам. Маргарита, уже не думая о своей душевной боли и страданиях, почувствовала, что все ее существо стремится к этому доброму, возвышенно-простодушному в своем несчастье старику.

Однако она ничего ему не сказала, и после непродолжительного молчания аббат продолжил:

– Утащив детей, они принесли сюда вас, дитя мое, и уложили на ту подстилку, где обычно лежала Фелисите. Вы были очень бледны. Вас бросили на пол, будто загнанного волками ягненка. Глаза ваши были закрыты, вы пребывали в блаженном бесчувствии. Перед этим меня вызвали к начальнику тюрьмы и сказали, что на некоторое время вы будете помещены в эту камеру и что я должен буду днем и ночью наблюдать за вами, и если я… – старик замолчал.

Видимо, то, что он собирался теперь сказать, было не просто выразить в словах. Порывшись в карманах, он достал большой носовой платок в красно-зеленую клетку и отер лоб. Руки его тряслись теперь совершенно явственно, а голос дрожал.

– И что, господин аббат, если вы?.. – осторожно спросила Маргарита.

– Они сказали мне: если я хочу, чтобы Франсуа и Фелисите были на свободе, я должен хорошенько за вами присматривать. Если вы убежите, то и меня, и детей на другой же день гильотинируют.

В комнате стало неправдоподобно тихо. Аббат, сжав дрожащие пальцы, сидел неподвижно, – и молча, не шевелясь, сидела и Маргарита. Последние слова старика медленно проникали в ее сознание, и, пока она полностью не осознала значения всего сказанного, она ничего не могла произнести.

Прошло еще несколько мгновений. Маргарита поняла, что это означает не столько даже для нее, сколько для ее мужа. Через какое-то время, попав в новую бездну безграничного отчаяния, она вдруг обрела радостную надежду, нахлынувшую на нее едва ли не против воли; ту триумфальную надежду, которая теперь, на фоне страшной скалы бесчеловечной жестокости и коварства, стала видна ей так отчетливо, что Маргарита содрогнулась от ужасающей ясности того, что она опять безвозвратно утратила.

Никакие замки и запоры, никакие самые крепкие и неприступные башни крепостей не смогут настолько надежно приковать Маргариту Блейкни к ее узилищу, как это непреодолимое для нее условие: «Если вы убежите, то и меня, и детей на другой же день гильотинируют».

Отныне, даже если Перси узнает все и до нее доберется, он не сможет вырвать ее отсюда до тех пор, пока от ее спасения будет зависеть жизнь двух невинных детей и несчастного старика.

И чтобы разрубить этот гордиев узел, от Сапожка Принцессы потребуется нечеловеческая изобретательность.

– Конечно же, о себе я не думаю, – мягко продолжал философствовать старик. – Я уже прожил свое. Мне все равно, умру я сегодня или дотяну до естественной смерти. Я готов отправиться в дом мой тотчас, как только Отец Всевышний призовет меня к себе. Но дети, вы понимаете… Я не могу о них не думать. Франсуа – единственный сын у матери, кормилец в доме, добрый парень и ученик, а Фелисите… она такая хрупкая, она слепа от рождения и…

– О, не надо… ради всего святого… – беспомощно застонала Маргарита. – Я все понимаю… Не бойтесь за них, господин аббат. Я не причиню им вреда.

– На все воля Божья, – тихо сказал ей в ответ старик.

После чего, пока Маргарита молча сидела, он стали перебирать четки и бубнить своим тихим голосом «Отче наш» и «Богородице, дево», что, похоже, опять наполнило его доброе сердце покоем.

Ему было ясно, что несчастной женщине не до разговоров; он прекрасно знал, какие нечеловеческие усилия понадобятся ей там, где не помогают молитвы. Так текли минуты. Оба молчали, тюремщик и жертва, прикованные друг к другу сильнейшими узами из всех, какие только способен выдумать человек. Он, старый священник, находящийся во власти традиций своего призвания, мог молиться и полностью полагаться на волю Господа, но она, молодая, страстная, любящая и любимая, разделенная непреодолимой стеной с возлюбленным!.. Стена эта, состоящая из двух беззащитных детей, один из которых совсем слабенький и слепой! Там – свобода и вольный воздух, встреча с мужем, радость счастливых упреков, поцелуй любимых губ, здесь – дрожащие руки Франсуа – кормильца и слепота малышки Фелисите.

Маргарита встала и принялась машинально приводить в порядок грязную и мрачную комнату. Аббат так же учтиво, как строил, помогал ей теперь разбирать свою импровизированную стену, все с той же деликатностью, более не приставая к молодой женщине ни с какими разговорами. Он не хотел против воли вторгаться в ее отчаяние и горе.

Через некоторое время она заставила себя заговорить и спросила у старика, как его зовут.

– Меня зовут Фуке, – ответил он, – Жан-Батист-Мари-Фуке, бывший приходской священник церкви Святого Жозефа, покровителя Булони.

Фуке! Это аббат Фуке! Верный друг и слуга семейства Марни!

Маргарита уставилась на него широко распахнутыми от удивления глазами.

Какие воспоминания нахлынули на нее при звуке этого имени! Ее прекрасный ричмондский дом, блестящая вереница гостей и слуг, его королевское высочество по левую руку! Жизнь в свободной веселой Англии – каким невыразимо далеким казалось теперь все это. Ее слух наполнял ленивый и тягучий голос, полузастенчивый смех веселого и неописуемо дорогого человека: «Я надеюсь, что небольшая морская прогулка и английский воздух приведут в чувство милого аббата Фуке, д'рагая, я хочу всего-навсего предложить ему пересечь со мной Канал…»

Какая радость и вера звучали в этих словах! Риск! Амбиция! Гордость! И мягкое дыхание старого парка вокруг! И страсть объятий! И тяжелый запах поздних гелиотропов и роз, способствовавший утрате ее сознания в этих милых объятиях!

Теперь же тесная тюремная камера, трогательное чувствительное существо с дрожащими руками и глазами, полными слез. О, жестокая хитрость ее смертельного врага не могла придумать более сильного и безжалостного тюремщика!

Маргарита рассказала аббату о Джульетте Марни. Он не знал, что мадемуазель де Марни удалось-таки пересечь Канал, и ужасно обрадовался этому.

Он, в свой черед, поведал ей историю драгоценностей Марни; как он спрятал их в склепе своей маленькой церкви и как собрание конвента приказало закрыть все церкви и поставило перед всеми служителями доброго Бога альтернативу – отречение или смерть.

– Мне предложили лишь заключение в отдаленной тюрьме, – просто продолжал старик. – Но тюрьма сделала меня не менее беспомощным, чем гильотина, потому что внутри доброго Бога ограбили церковь Святого Жозефа и похитили драгоценности, за которые я поручился жизнью.

Однако говорить о счастье Джульетты де Марни было огромной радостью для аббата. Кое-какие слухи об удачах и отваге Сапожка Принцессы доходили до маленького провинциального кюре, и ему было приятно узнать, что Джульетта обязана своим спасением этому человеку.

– Добрый Господь вознаградит и его, и тех, о ком он заботится, – добавил аббат Фуке с такой серьезной верой в могущественную власть, что она показалась даже странной при теперешних обстоятельствах.

Маргарита облегченно вздохнула; первый раз во всем этом кошмаре, сквозь который она так мужественно прорывалась, на глазах ее появилась живительная влага. Чудовищное нервное напряжение наконец оставило ее. Она подошла к старику, взяла его морщинистые руки и, упав на колени, облегчила потоком слез свое переполненное сердце.

ГЛАВА XX
ТРИУМФ

День, в который членами Комитета общественной безопасности было получено письмо от Шовелена, стал воистину величайшим праздником.

«Монитор» от 22 сентября 1793 года, или 1 вандемьера I года Республики, сообщает, что 60 узников из числа подозреваемых, вина которых не была доказана, выпущены на свободу.

Шестьдесят!.. Приятный подарок в честь возможной поимки Сапожка Принцессы!

Комитет склонился к великодушию. Жестокость на мгновение уступила место радости от грядущего триумфа.

За того, чье сердце было переполнено беспокойством о благополучии людей, был назначен отменный приз.

Робеспьер и его децимвиры ликовали, и вместе с ними должны были радоваться еще шестьдесят человек. Так было! Уже завертелись соображения по поводу целого национального праздника и всеобщего помилования, как только этот наглый англичанин получит наконец по заслугам.

Всеобщее помилование, конечно же, всегда можно запросто отметить. Даже для тех шестидесяти оно было всего лишь отсрочкой. Эти спасители народа только слегка и ненадолго разжали кулак, чтобы завтра сжать его еще вдвое крепче. Но все вперед, к чистосердечному веселью!

Сапожок Принцессы во Франции или вот-вот появится, и в назначенный день он будет лично препровожден солдатами Республики в тюрьму, а затем и на гильотину. Англия все равно уже в состоянии войны с нами, и нам нечего о ней слишком беспокоиться. Мы можем вздернуть любого англичанина, кого бы мы ни поймали, и Англия ничего больше сделать не сможет; не сможет бомбить наши порты, беситься и угрожать, объединяться с Фландрией, Австрией, Сардинией или даже самим дьяволом, если ей будет угодно.

Allons! Voque la qalere![5]5
  Вперед! Была не была! (фр.)


[Закрыть] Сапожок Принцессы, возможно, уже у нас! Опаснейший, более всех досаждающий враг готов попасть в наши лапы.

Письмо гражданина Шовелена было составлено весьма категорично:

«Гарантирую Вам, гражданин Робеспьер, а также всем членам революционного правительства, доверившим мне это весьма деликатное поручение…»

Чувственные губы Робеспьера саркастически ухмыльнулись. Весь гражданин Шовелен виделся в этом цветистом стиле, ибо трудно назвать весьма деликатным поручением то, что было дано ему под угрозой смерти.

Но это не главное!

Главное, «…что четыре дня спустя после указанной даты, через час после захода солнца, человек, скрывающийся под таинственным псевдонимом Сапожок Принцессы, будет на южном крепостном валу Булони».

«Четыре дня спустя после указанной даты.» А письмо гражданина Шовелена было помечено 19 сентября 1793 года.

– Так и прет аристократом – маркиз Шовелен, – сказал Мерлен, якобинец. – Можно подумать, он не знает, что все добропорядочные граждане называют эту дату 28 фруктидора I года Республики.

– Неважно, – нетерпеливо и холодно прервал Робеспьер. – Как бы мы ни назвали этот день, через сорок восемь часов проклятый англичанин сунет свою голову в петлю, из которой ему будет не так-то просто выпутаться.

– Вы верите обещаниям гражданина Шовелена, – лениво передернув плечами, прокомментировал Дантон.

– Лишь потому, что он обратился к нам за помощью, – сухо отпарировал Робеспьер. – Он уверен, что этот человек будет здесь, но не уверен, что сможет поймать его.

И все-таки большинство продолжало считать письмо Шовелена всего лишь пустым хвастовством, потому что никто из них не знал ничего толком о причинах, побудивших его написать. Никто даже не мог себе представить, каким образом бывшему послу удалось столь точно определить день и час, в которые злейший враг Франции попадет во владения тех, над кем он так нагло издевался.

Тем не менее гражданин Шовелен просил о помощи, и в этом ему нельзя было отказать. Действия Комитета общественной безопасности должны быть безупречны.

Шовелен однажды дал маху и упустил добычу, это не должно повториться. Он замечательно придумывает всевозможные комбинации, но ему нужна крепкая рука, которая убережет его от провала.

Колло д'Эрбуа, только что вернувшийся из Лиона, как раз подходящая кандидатура для подобного рода поручений. Он полон идей (инициатор «Наяд»), и можно не сомневаться, что он сумеет весь город Булонь превратить в гигантскую темницу, в которой таинственный англичанин-авантюрист не найдет ни одной лазейки для спасения.

И пока продолжалось совещание, пока этот комитет мясников был занят разработкой представления по травле волка, однажды уже сорвавшейся, от гражданина Шовелена прибыл новый гонец.

Известий ожидали гораздо позже; по всей видимости, что-то непредвиденное и совершенно неожиданное вызвало необходимость послать вторую записку.

На этот раз письмо было коротким и деловым. Робеспьер развернул его и прочел собравшимся:

«Нам удалось поймать женщину, его жену. На меня может быть покушение. Пошлите тотчас кого-либо, кто мог бы вывезти инструкции в случае моей неожиданной смерти».

Губы Робеспьера от удовольствия обнажили ряд желтоватых зубов, длинных и острых, подобно волчьим клыкам. Когда он пустил письмо по рукам, собрание загудело, подобно стае гиен.

Каждый сразу же оценил всю важность ареста этой женщины, жены Сапожка. Теперь стало ясно, что Шовелен и в самом деле немало потрудился, он даже подозревает возможность покушения, и его это не пугает, наоборот, он вполне готов пожертвовать жизнью ради удовлетворения мести.

Кто мог теперь упрекнуть его?

Он прежде всего беспокоится о своих обязанностях, а не о своей жизни, и боится лишь того, что все достижения пойдут прахом в случае его неожиданной смерти.

Прекрасно! Этот английский авантюрист в отчаянии способен на все, лишь бы спасти жену и себя; Шовелен не должен быть оставлен в критически сложившейся ситуации.

Итак, гражданин Колло д'Эрбуа срочно командируется в Булонь в качестве помощника и советника Шовелена.

Все человеческое должно быть забыто при содержании этой женщины в тюрьме как приманки для таинственного неуловимого Сапожка. Едва лишь его поймают, возликует вся Франция, а Булонь, послужившая полигоном для травли дичи, должна получить в этот день особые привилегии. Всеобщая амнистия всем узникам в день пленения Сапожка. Народный праздник и помилование всех уроженцев Булони, приговоренных к смерти; им даже будет разрешено отправиться к английским торговым судам и шхунам контрабандистов, всегда стоящим на якоре где-то поблизости.

Комитет общественной безопасности все более и более испытывал чувство великодушия по отношению к Булони; прокламация, сулившая амнистию и прощение, была тут же подготовлена и подписана Робеспьером и всей его кровожадной десяткой; ее вручили гражданину Колло д'Эрбуа для публичного прочтения на каждом углу крепостного вала, дабы поднять воинственный дух жителей городка. Англичанин и его жена, пойманные в Булони, будут немедленно переправлены в Париж с формальным обвинением в заговоре против Французской Республики и гильотинированы как английские шпионы. Булонь же получит великую славу и богатейшее вознаграждение.

И, снабженный всемилостивейшей прокламацией с учреждением всеобщего веселья и большого местного празднества, а также всей и всяческой властью над городом, с его муниципалитетом, гарнизоном и фортами в свое безраздельное пользование для службы, гражданину Шовелену, гражданин Колло д'Эрбуа тотчас же уехал в Булонь. Не было никакой необходимости говорить ему, чтобы копыта его коня не щадили землю. Пленение Сапожка Принцессы, хотя и не было еще свершившимся фактом, тем не менее не вызывало никаких сомнений, и человек, спешивший присутствовать при таком развлечении, хотел этого едва ли не больше всех остальных. То верхом, то в повозке, беря лошадей в самых ближних к дороге хозяйствах, какие только можно было найти, Колло собирался потратить на свой путь минимум времени.

До Булони 157 миль, и Колло, сжигаемый нетерпением участвовать в деле, перемещался с такой скоростью, с какой, пожалуй, никто до него не ездил. Он не задерживался даже для того, чтобы поесть, и уничтожал бутерброды с сыром лишь когда в полном изнеможении менял седло на коляску.

Хроники свидетельствуют, что через 24 часа после того, как д'Эрбуа оставил Париж, полуслепой от усталости, но все с той же пылающей ненавистью, он уже находился у ворот города Булони, где старая кляча, реквизированная им на очередной ферме, упала замертво прямо у ворот Гейоля, пока ее всадник орал из последних сил, требуя именем Республики впустить его в город.