Текст книги "Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда"

Позже тем же летом Молли Колум навестила Виндзор и была поражена огромным количеством колоритных янки. «Как критик, я не могу пережить то, что пропадает такой чудесный литературный материал!» – писала она Максу.

«Я и сам всегда чувствовал себя так же, хотя это и отвратительно – думать так о людях в своем собственном доме», – писал Макс Элизабет.

В конце сезона Луиза поставила еще одну пьесу – в чистом и скрытом от чужих глаз сердце Рая. Это было представление только для семьи, которая сама по себе вполне сошла бы за толпу фанатов. Макс написал Элизабет, что представление было «невероятно красивым, превосходным результатом смешения актерского мастерства, грамотной постановки сцены и костюмов – и все это было делом рук Луизы. Позже толпа выкрикивала: “Автора! Автора!” – дети были в ужасе, так как им послышалось, что кричат: “Дура! Дура!”».

Макс поощрял все творческие порывы жены, но, когда она переставала писать, он давал ей понять, что она впустую тратит свой талант. Как и в случае с остальными авторами, он ничего от нее не требовал – просто хотел, чтобы она реализовала себя в полной мере. Так и не спросив Макса о том, почему он котирует писателей выше, чем актеров, она оказалась на распутье, и дилемма эта стала вопросом всей ее жизни. Она могла бы всецело посвятить себя актерской карьере и разочаровать мужа или могла бы разочаровать саму себя, повернувшись спиной к своему главному таланту. Она выбрала последнее и, таким образом, потеряла не только самоуважение, но и уважение супруга тоже – в какой-то степени. Не пытаясь оспорить позицию Перкинса в этом вопросе, она упустила возможность продемонстрировать силу, которую он ценил в ней превыше всего. Они затаили обиду друг на друга, и она растянулась на годы их брака.

Макс уже не так часто писал ей письма, как раньше, когда они бывали в разлуке. Когда же писал, все так же обращался к ней «моя дорогая», постоянно повторял «я действительно очень тебя люблю» и подписывался «твой Макс». Когда же они были вместе, им было трудно просто поддерживать гармоничные отношения. Их дочь Зиппи однажды изобразила их брак пантомимой, столкнув вместе два кулака. Большую часть своей жизни Макс уделял внимание другим, но не Луизе, его сочувствующему «плечу» и внимательному «ушку».

«Главное обязательство, лежащее в основе дружбы, – это умение слушать», – объяснял он Зиппи. Он признавался в своей периодической хандре только Элизабет Леммон. Макс писал ей письма от руки, чаще всего сидя в одном из нью-йоркских клубов и изо всех сил стараясь сделать каждую букву идеальной. В то время как его письма к Луизе были квинтэссенцией самоуверенности и вмещали миллион всяческих наставлений, те, которые он адресовал Элизабет, были исполнены стремления развлечь ее. Например, он рассказывал ей об одной женщине, арт-директоре Scribners, которая однажды сказала ему:

«Вам неплохо бы напиться». Эти письма демонстрировали его собственную уязвимость. Макс часто извинялся за пятна, которые оставляли на бумаге его канцелярские принадлежности, а затем вновь продолжал писать – ярко и эпиграмматично или же просто и печально. Он открывался ей настолько, насколько осмеливался:

«В Нью-Кейнане я до половины написал письмо к вам, а потом прочитал до того момента, на котором остановился, и понял, что даже для письма там слишком много эгоизма, хотя именно в этой форме эгоизм куда более приемлем, чем в любой другой. Какая забавная и характерная для человечества черта – делать переписку такой непопулярной именно из-за этого».

Элизабет нравились все его письма, она всегда относилась к нему с пониманием и не задавала вопросов.

«Только не спрашивайте… хотя вам это будет не интересно», – однажды написал ей Макс.

«Это не было правдой. Мне было так же интересно, как и любому другому человеку. Я умирала от желания узнать о нем как можно больше. Но я никогда не спрашивала. Я знала, что, если спрошу, больше он мне не напишет», – сказала мисс Леммон много лет спустя. Таким образом, Макс пребывал в уверенности, что Элизабет Леммон – единственный человек, которому он мог демонстрировать свою слабость.

«Вы не могли бы послать мне весточку, чтобы я знал, все ли с вами хорошо или, наоборот, плохо? – написал он ей в октябре 1926 года. – Наступил момент, когда я приготовился потерять всех своих друзей и увидеть, что все обратились против меня. Но теперь ветер переменился в лучшую сторону и воодушевил меня обратиться к вам». Все, что он на самом деле хотел знать касательно нее, – это то, что его богиня благополучно пребывает в раю.

Тихо переживая приливы одиночества, которые так часто настигали его авторов, Перкинс прибегал к главному лекарству, которое прописали ему еще его предки-янки, – работе. И ее результаты приносили Scribners большую пользу. И в самом деле, список авторов, которых Максу удалось раздобыть для своей компании к 1926 году, был весьма внушительным. И все они смотрели на Макса так, как Фицджеральд однажды описал его Томасу Бойду:

«Настоящее чудо – разум, поселившийся в Scribners с тех пор, как старик отошел в прошлое».

За последние несколько лет старая школа издательства научилась уважать мнение Перкинса, хотя и не всегда принимала его. В 1925 году Макс прочитал рукопись Брюса Бартона[113]113
  Писатель, бизнесмен, конгрессмен, филантроп. Родился в 1886 году в штате Теннесси. По окончании учебы торговал кленовым сиропом, работал публицистом, менеджером и редактором журнала. В 1919 году совместно с Роем Дерштайном и Алексом Осборном основал рекламное агентство, впоследствии ставшее крупнейшим в мире (BBDO). Первым в истории Америки предложил использовать СМИ для продвижения политических кандидатов во время выборов. В 1937 году решил сам сделать политическую карьеру, был избран в палату представителей от республиканской партии. Написал множество книг. Широчайшую популярность ему принесла книга «Человек, которого никто не знает» («The Man Nobody Knows»). Умер в 1967 году.


[Закрыть] «Человек, которого никто не знает» – интерпретация Нового Завета с Мэдисон-авеню. Роджер Берлингейм вспоминал, что Перкинс сразу распознал потенциал книги и решил обсудить ее с Чарльзом Скрайбнером.

– В ней Иисус изображен как преуспевающий продавец, пробивной человек с талантом к бизнесу. Конечно же, она будет продаваться, – сказал Макс.

Скрайбнер же, имея за плечами огромный список серьезных религиозных изданий, был шокирован и настаивал, что рукопись принимать нельзя. Книгу приняли в издательстве Bobbs-Merrill, и к началу второго книжного сезона 1926 года она имела огромный успех.

Наблюдая за тем, как «Человек…» из месяца в месяц все выше взбирается в рейтинге бестселлеров, глава компании послал за Перкинсом.

– А что с этой книгой? – спросил он. – Почему не мы ее сделали?

– Почему? Мы обсуждали ее с вами, мистер Скрайбнер, – ответил Перкинс. – Я говорил вам о ней примерно год назад, и вы ей отказали.

– Вы говорили… вы имеете в виду, что к нам приходила рукопись?

Перкинс был поражен этим провалом в памяти Чарльза Скрайбнера.

– Совершенно точно, мистер Скрайбнер. Разве вы не помните, я говорил вам, что в ней Христос изображен коммивояжером. И я говорил вам, что она будет хорошо продаваться.

Какое-то время глава компании молча и безо всякого выражения смотрел на Макса. А затем в его глазах зажегся огонек, он наклонился к Максу и поднял палец:

– Однако вы почему-то не сказали мне, мистер Перкинс, что она может разойтись тиражом в целых четыреста тысяч экземпляров.

VII
Темпераментный человек

Спустя несколько месяцев после успешного выхода в свет книги «И восходит солнце» Эрнест Хемингуэй отошел от писательства. Опасаясь нырять в новый брак, едва вынырнув из предыдущего, он также отдалился от обеих женщин своей жизни – жены Хэдли и Паулины Пфайфер – и отправился в Австрию кататься на лыжах. Эмоциональный ураган недавнего времени пронесся и совершенно его истощил.

В феврале 1927 года Перкинс написал ему в Гштад, надеясь вновь привлечь его внимание к работе. Макс хотел, чтобы Хемингуэй собрал свои рассказы в новую книгу и сказал ему: «Эта книга будет в числе тех, которые мы собираемся разрекламировать особенно громко».

Задание редактора несколько отвлекло Хемингуэя от его проблем, и через несколько дней он сообщил Максу, что его голова «снова в порядке». Он как раз написал несколько «довольно-таки неплохих» рассказов и выбирал из них отрывки, которые хотел объединить в сборник под названием «Мужчины без женщин». Вскоре Перкинс обнаружил у себя четырнадцать рассказов. Макс относился к процессу книгоиздания куда серьезнее, чем любой из его авторов. Его главной обязанностью было расположить самые сильные отрывки в начале, в середине и в конце, разбавив оставшийся материал чередующимися историями самого разного характера. Он решил открыть сборник «Мужчины без женщин» длинным рассказом Эрнеста «Непобежденный» и закончить самым коротким – «Теперь я лгу себе».[114]114
  Оригинальное название «Now I Lay Me». На русский язык был переведен как «На сон грядущий» и «Теперь я ложусь».


[Закрыть]

Несмотря на это благоприятное начало, большую часть 1927 года Хемингуэй держался в стороне от работы. Он путешествовал несколько месяцев до и после своего оформления брака с Паулиной в апреле. В сентябре он сказал Перкинсу, что начал новый роман, но не хочет много говорить о нем, потому что, как ему кажется, чем больше говоришь о ненаписанной книге, тем медленнее она пишется.

Едва вернувшись в Париж, Хемингуэй перешел на ежедневный шестичасовой писательский режим. За месяц он выдал тридцать тысяч слов. А затем объявил, что после четырех лет, проведенных за границей, он собирается вернуться в Соединенные Штаты. Он осознавал, что последние несколько лет «прожигал» жизнь, и был благодарен Перкинсу за то, что тот, по крайней мере, держал его в тонусе как профессионала. «Вся моя жизнь, моя голова и все во мне пережило адское время», – говорил он, пока медленно приходил в норму. Он признался Перкинсу, как отчаянно хотел написать второй роман – только для них двоих, и не важно, как много времени это займет. Он уже думал о том, чтобы осесть в Ки-Уэсте, штат Флорида, где можно было бы принять важное решение в отношении нового романа. Если он не мог завершить роман из двадцати двух глав в стиле «современного Тома Джонса», над которым работал, то отложит его ради другой рукописи, над которой трудился последние две недели. Этот роман родился благодаря двум предыдущим работам Хемингуэя – «Очень короткому рассказу», в котором описывалось, как Хемингуэй во время войны влюбился в медсестру из Милана, и «В чужой стране», где главным героем был мэр, чья жена умерла от пневмонии в том же госпитале. Заимствовав самые драматичные элементы из каждой истории, Хемингуэй наконец-то признался Перкинсу, что роман, который он упоминал после публикации «И восходит солнце», – это история «любви, войны и lucha por la vida». Когда Эрнест добрался до Флориды, решил продолжить работу над произведением.

Макс так хотел увидеть новый роман Хемингуэя, что рассматривал возможность издать его серией в нескольких номерах журнала. Он считал, что деньги, которые может принести эта затея, станут для Хемингуэя стимулом закончить работу. Кроме того, у него был и скрытый мотив. «Некоторые из молодых неугомонных сотрудников Scribners считали, что наш журнал уже “изъездил свою колею”. Перкинс был одним из них и хотел повысить его литературное качество», – вспоминал Берлингейм. Хемингуэй мог заработать больше денег в любом другом коммерческом издании, но Макс сказал, что Scribners собиралось издать его главную работу и готово заплатить десять тысяч долларов, столько же получают Джон Голсуорси и Эдит Уортон. Хемингуэй сказал, что эта внушительная сумма – как раз то, на что он рассчитывал, вот только его беспокоило, что за два года журнал едва изменится и вряд ли даст шанс его роману. Он пояснил Максу, что все дело в фатальном роке, преследующем его творчество. Произведения сначала отвергают, потому что «в них слишком много чего-то или еще почему-то», и которыми затем все подряд хвалятся и уверяют, что с радостью бы напечатали. Но все же он согласился, чтобы именно издательство Scribners сделало первый укус.

В середине лета Паулина родила их первого ребенка – мальчика, которого они назвали Патрик. Эрнест был счастлив, что у него родился второй сын, но сказал Максу, что надеялся, как и его редактор, стать отцом дочери. Как только Паулина и малыш достаточно окрепли для путешествия, они отправились к ее семье в Пигготт, Арканзас. После Эрнест отправился в Вайоминг ловить форель и там же написал окончание нового романа. Прочтение законченной рукописи он отпраздновал галлоном вина, которое затормозило прогресс на следующие два дня. Когда похмелье схлынуло, он сообщил Максу, что еще никогда не чувствовал себя таким сильным как телесно, так и умственно. Хемингуэй был на Западе, когда узнал от другого редактора Scribners, что все эти долгие часы работы оказывают Максу неважную услугу. Эрнест понимал, что он, как никто другой, способствует рабочей загрузке своего редактора, и хотел немного упростить ситуацию. Макс олицетворял для него издательство Scribners и собственное издательское будущее, поэтому Хемингуэй написал ему письмо, в котором умолял редактора позаботиться о себе, «хотя бы ради Бога, если не ради чего-то еще». Осенью Эрнест планировал вернуться в Ки-Уэст и хотел попросить Макса присоединиться на рыбалке к компании его приятелей, куда входили Джон Дос Пассос, художник по имени Генри Стратер[115]115
  Художник и друг Эрнеста Хемингуэя и других представителей «потерянного поколения». Носил прозвище Майк. Родился в 1896 году в Луисвилле, Кентукки. Учась в Принстоне, подружился с Ф. Скоттом Фицджеральдом и стал моделью персонажа «По эту сторону рая» Берна Холидея. Редактировал студенческую газету «Daily Princetonian». В Первую мировую войну с 1917 года служил во французском Красном Кресте. После войны жил в Париже, где влился в богемную среду «потерянного поколения» и познакомился с Эзрой Паунд, Джеймсом Джойсом и Эрнестом Хемингуэем, с которым в течение 15 лет они будут близкими друзьями. Эрнест и Майк – модели двух персонажей романа «Острова в океане», художника Тома Хадсона (Хемингуэй) и писателя Роджера Дэвиса (Майк). Майк оставил множество картин, иллюстрировал произведения Эзры Паунда. Он автор портрета Хемингуэя на обложке его биографии, написанной Карлосом Бейкером «Эрнест Хемингуэй: история жизни», вышедшей в 1969 году. Умер в 1987 году.


[Закрыть] и еще один, Вальдо Пирс,[116]116
  Американский художник. Родился в 1884 году в Бангоре, штат Мэн. В 1915 году, за два года до вступления США в Первую мировую войну, принимал участие в сражениях на французском театре военных действий. Позже от правительства Франции получил Военный Крест за храбрость в битве при Вердене. Иногда его называют «американским Ренуаром». Друг Эрнеста Хемингуэя, которого он изобразил для обложки журнала «Time» в 1937 году. Умер в 1970 году.


[Закрыть] который учился вместе с Максом в Гарварде.

«Я бы все отдал ради такой возможности, но я никогда этим не занимался и не думаю, что мне стоит начинать, учитывая, что у меня целых пятеро детей, и т. д. У меня было видение, что я “отправлюсь в долгий” путь в возрасте шестидесяти лет. Шансы в этом деле неравные – тысяча против одного».

По мере того как роман Хемингуэя приближался к завершению, Перкинс превратился в почти невидимый стимул, ставший неотъемлемой частью работы Эрнеста. Когда Хэм чувствовал, что ему пишется особенно хорошо, в его тексте вновь проступала все та же дерзость. А Скотт Фицджеральд превратился для Эрнеста в соперника, которого он после сам же себе и противопоставил. Вначале он восхищался Фицджеральдом и его талантами и с удовольствием проводил время в его компании, но после стал замечать разрушительные финансовые проблемы друга и то, как тяжело он продвигается в работе над книгой, о которой так долго болтал. В Хемингуэе присутствовала некая жестокость в отношении чужих слабостей, и всю жизнь он писал Максу письма, в которых чувствовалось растущее соперничество с Фицджеральдом. Хемингуэй постоянно противопоставлял собственное трудолюбие и бережливость расточительству Скотта.

Его раздражал не только денежный вопрос, но и то, какие компромиссы Фицджеральд требовал в отношении своей работы. Хемингуэй часто думал о тех рассказах, которые Фицджеральд написал для «Saturday Evening Post» в самом что ни на есть неординарном стиле. В Париже, в Closerie des Lilas, Скотт однажды рассказал ему, как написал несколько рассказов и они казались ему вполне годными, пока он не решил переделать их ради продажи, потому что точно знал, какие повороты сюжета нужны, чтобы их захотели купить журналы. Такое жульничество шокировало Хемингуэя, и он сказал, что так ведут себя только шлюхи. Скотт согласился, но пояснил это тем, что «он должен идти на это, потому что журналы приносят деньги, а деньги нужны, чтобы писать достойные книги». Хемингуэй сказал, что верит только в один вид писательства – «выкладываться до конца и не гробить свой талант».

И это было еще не все. Его перестали забавлять даже шуточки Фицджеральда. После того как Хемингуэй оставил его в Париже и уехал, беспокойство по поводу того, что Скотт впустую тратит себя, переросло в раздражение. Эрнест по-прежнему признавал, что в те дни у него не было друга лучше, чем Скотт, когда тот был трезв, но также говорил, что опасается, как бы некоторые писательские идеи Скотта не опорочили его собственные, чистые идеалы. В начале 1928 года Эрнест высказал Максу свои сожаления по поводу Фицджеральда. Ради собственного же блага Скотту следовало бы дописать новый роман на год, а лучше на два раньше. Ему стоит развязаться с этой идеей как можно скорее и начать новую работу. Он видел, что Фицджеральд носился с ней слишком долго и теперь боится сдаться. Именно поэтому он и издавал рассказы-«помои», как называл их Хемингуэй, и придумывал самые разные отговорки, вместо того чтобы «закусить губу и закончить дело». Хемингуэй считал, что настоящий писатель должен найти силы отказаться от какого-то романа ради другого, даже если обманет этим ожидания непостоянных критиков, которые итак разрушают карьеру каждого автора.

Перкинс придерживался такой же точки зрения, но относился к обстоятельствам Фицджеральда с большим сочувствием. Он верил, что Скотт приносит свой талант в жертву, чтобы закончить роман и жить в роскоши – в соответствии со своими запросами и запросами Зельды. Раньше Макс признался Эрнесту в письме:

«Это правда, хоть Зельда и очень ему подходит, в каком-то смысле она невероятно экстравагантна».

А теперь он добавлял:

«Зельда – способная и умная женщина, но ее нельзя назвать такой уж сильной личностью, поэтому я удивлен, что она не хочет взглянуть на ситуацию внимательнее и проявить умеренность в трате денег. Большинство их проблем, которые в конце концов доконают Скотта, исходят именно от экстравагантности. Все его друзья давно бы прогорели, если бы тратили деньги так, как это делают Скотт и Зельда».

Зельда не понравилась Хемингуэю с первой же их встречи в Париже, когда он заглянул в ее «ястребиные глаза» и разглядел там хищную душу. Он считал, что девяносто процентов проблем Скотта исходят от нее и что она «прямо или косвенно выступает вдохновителем» почти каждой «идиотской выходки», которую совершал его друг. Иногда Эрнест задумывался, стал бы Скотт лучшим американским автором, если бы не женился на женщине, которая вынудила его все «спустить».

Перкинс же, со своей стороны, видел в карьере Скотта и другие препятствия. Одним из них было то, что Скотт, как ему казалось, пытается в новом романе соединить несоединимое – серьезность истории об убийстве матери и глянец светского общества – и что он уже пришел к выводу, что это невозможно, но просто боится себе в этом признаться.

«Если бы я получил хоть слабый намек на то, что это так, я бы немедленно посоветовал ему отложить книгу и заняться новой», – писал Макс Эрнесту. Но Скотт упирался и продолжал работу. В первоначальной версии роман был написан от третьего лица. Теперь же автор пробовал вернуться к повествованию от первого. Но, в отличие от Ника Каррауэя из «Великого Гэтсби», рассказчик «Случая Меларка» (именно так теперь должна была называться книга) оставался неизвестным. Использование первого лица не очень помогло, и вскоре Скотт окончательно сдался.

Была и другая проблема, которую Фицджеральд пытался скрыть под неунывающей маской, – ужас перед старостью. Элис Б. Токлас[117]117
  Американская писательница, возлюбленная Гертруды Стайн. Родилась в 1877 году в Сан-Франциско. В 1907 году встретила в Париже Гертруду Стайн, с которой прожила вместе почти сорок лет, включая годы нацистской оккупации. В 1963 году издала книгу мемуаров «То, что запомнилось». Умерла в 1967 году.


[Закрыть] в мемуарах, которые были написаны почти сорок лет спустя, вспоминала, как Скотт говорил своей приятельнице Гертруде Стайн во время визита в сентябре 1926 года:

«Вы знаете, сейчас мне уже тридцать, и это настоящая трагедия. Во что я превращусь и что мне с этим делать?»

Перемена вида за окном казалась в тот момент отличным решением. Несколько недель спустя Зельда написала Максу:

«Мы безумно хотим вернуться и, наверное, покажемся совсем другими после трех лет, проведенных в центрах культуры, хотя мы периодически и сочились негодованием, раздавленные красотой и простотой Ривьеры. Мне кажется, жизнь здесь весьма подходит нам, но почему – я не понимаю и не могу объяснить. В любом случае Ривьера потрудилась над нашими манерами, и теперь мы хотим вернуться – со всеми своими лекарствами, подписанными на французском».

Оказавшись дома, Фицджеральд первым делом встретился с Максом, а затем на три недели погрузился в работу над First National Pictures в Голливуде.[118]118
  First National Pictures – ныне не существующая американская продакшн-компания и дочернее предприятие Warner Bros., основанная в 1917 году компанией Paramount Pictures. (Примеч. пер.)


[Закрыть]

Это была первая из нескольких поездок Фицджеральда в Калифорнию. Для Скотта кинобизнес был гламурным мирком на другом конце радуги, куда он обычно отправлялся на поиски очередного горшочка с золотом.

«Надеюсь, это займет не больше трех недель. Проблема в том, что вы для кинолюдишек так ценны, что они могут предложить вам взятку, перед которой будет невозможно устоять. Но я знаю, что вы на это не поддадитесь. Вы хорошо знаете, каково ваше истинное призвание», – писал Скотту Макс.

Перкинс и сам хотел бы верить, что это так. Чтобы немного отвлечь Скотта от блеска умопомрачительных гонораров Голливуда, он написал ему:

«Я под страшным давлением. Люди хотят знать две вещи: где вы находитесь и каким будет название вашего романа». Последние несколько месяцев Перкинс считал, что книга будет называться «Ярмарка мира», и, исходя из того, что Скотт успел рассказать ему о книге, он считал, что такое название подойдет. Макс хотел объявить его как официальное и, таким образом, «в своем роде установить свои права на издание». «К тому же, я думаю, это всколыхнет у публики любопытство и интерес к роману», – добавлял он. Больше всего Перкинс хотел, чтобы Фицджеральд навсегда вернулся в Америку. Редактору казалось, что Делавэр и феодалистский контроль «Дюпон»[119]119
  Американская химическая компания, одна из крупнейших в мире, основана в 1802 году, штаб-квартира находится в Уилмингтоне, штат Делавэр.


[Закрыть] над регионом очарует Фицджеральда, и он принялся искать для него жилье. В начале апреля 1927 года Фицджеральды переехали в Эллерсли – особняк, построенный в стиле Греческого Возрождения,[120]120
  Стиль Greek Revival получил распространение в США в начале XIX века, тяготеет к античным древнегреческим образцам и аналогам эпохи классической Греции.


[Закрыть] неподалеку от Вилмингтона, который посоветовал им Перкинс. Им пришлась по душе скромная рента и великолепный внешний вид нового дома – пожалуй, даже слишком великолепный. Эдмунд Уилсон считал, что именно он разжег жажду Скотта к жизни напоказ. Годы спустя Уилсон опубликовал эссе под названием «Берега cвета»,[121]121
  Оригинальное название «The Shores of Light: A Literary Chronicle of the Twenties and Thirties». Издано в 1952 году, на русский язык не переведено.


[Закрыть] где говорил, что это было похоже на «вынужденную необходимость для Скотта – жить как миллионер» и в то же время – на «психологический блок», связанный с романом, который «в большей степени привел его к тому, что он вынужден был прервать серьезную работу и заняться рассказами для коммерческих журналов». Что бы ни было тому причиной, Фицджеральд от книги не отказывался и так вел себя на поло-вечеринках в Делавэре или в одиночестве в Эллерсли, что несколько раз попадал за решетку за нарушение общественного порядка.

Макс неоднозначно относился к страсти Фицджеральда к роскошной жизни – его путешествиям, великолепным домам, модным костюмам и дикой жизни зажиточного декадентства Европы и Америки. Одна часть Макса – та, которая принадлежала к Эвартсам, – молчала; другая же, перкинсовская, с чувством скрытого голода отзывалась на все эти проявления алчности. Макс-янки никогда бы не решился пуститься в разгул, который позволял себе Скотт, но отношение Перкинса к Фицджеральду давало основания полагать, что, несмотря на все свое неодобрение, Макс наслаждался вкусом свободной жизни, наблюдая за ней со стороны в качестве невинного зрителя. Его отношение к Скотту напоминало отношение строгого любящего дядюшки: он дарил ему разные приятные вещицы, например новую трость на замену утерянной или издание «Гэтсби» в кожаном переплете, сделанное специально для автора, – все, чтобы удивить избалованного непоседливого и неотразимого племянника.

Для Фицджеральда же Перкинс исполнял совершенно иную роль. Еще в детстве Скотт потерял уважение к родителям за то, что они не стремились достичь чего-то в жизни и как-то преумножить доставшееся им в наследство истощавшееся состояние. Позже в автобиографическом эссе «Дом автора»[122]122
  Оригинальное название «Author’s House». Опубликовано в 1936 году, на русский язык не переведено.


[Закрыть] Фицджеральд обратился к вспыхнувшему у него еще в детстве самолюбию и написал: «Я верил в то, что никогда не умру так, как остальные люди, и что я вовсе не сын своих родителей, а сын короля – короля, который правил всем миром». Как-то он написал Максу:

«Мой отец был придурком, а мать – истеричкой, наполовину безумной, охваченной постоянным патологическим беспокойством. Ни тогда, ни раньше между ними не возникало эффекта Куллиджа[123]123
  В биологии и психологии термин, описывающий феномен, при котором самцы проявляют продолжительную высокую сексуальную активность по отношению к каждой новой, готовой к оплодотворению самке.


[Закрыть]».

Перкинс был готов заменить Фицджеральду родителей и снова и снова обращал его к работе над романом, сюжет которого становился непосильной ношей. В июне 1927 года Скотту пришло на ум новое сильное название, которое разительно отличалось от предыдущих, – «Мальчик, который убил свою мать», а затем он погрузился в несколько месяцев тишины и самоизоляции, стараясь загладить все острые углы романа.

В июне 1927 года заболел отец Луизы Перкинс, которому был семьдесят один год. Он был пенсионером, жил в Лондоне и увлекался путешествиями и орнитологией. Опасаясь самого худшего, Макс и Луиза в июне отплыли в Англию на лайнере «Олимпик». Луиза собиралась ухаживать за больным родителем, а Макс в это время рассчитывал продолжить работу в лондонском офисе Scribners. Перкинс покинул американскую землю впервые. Корабль показался ему роскошной тюрьмой. Обеды казались бесконечными, а между ними он попросту не знал, чем себя занять.

«Океан даже не внушает мне чувства бескрайности, потому что я отчетливо вижу его границы на равном расстоянии вокруг меня. Океан – это диск», – писал он Элизабет Леммон. Через несколько дней лайнер набрал скорость, и Макс впервые осознал все величие этой стихии. Слушая плеск волн, долетающий из открытого иллюминатора, он написал своей дочери Зиппи: «В следующей жизни я сбегу к морю».

Перкинс всегда представлял себе Лондон как некое «серое, унылое место, переполненное жесткими, холодными людьми», и к своему удивлению обнаружил, что ошибался («Видите, что со мной сделали книги!» – писал он Элизабет). Когда Макс не занимался делами, он проводил время с Луизой у постели ее отца. Европа, которую удалось посмотреть Перкинсам, ограничилась Лондоном, если не считать ночи и дня в Суссексе с Джоном Голсуорси, когда они навестили писателя в его особняке, где Макс и Голсуорси говорили преимущественно о книгах. Перкинс хотел заручиться поддержкой известного автора в расширении английской аудитории Скотта Фицджеральда, и это сильно возмутило Голсуорси. Макс понял, что собеседник совершенно не расположен к современной литературе. Говоря о «Великом Гэтсби», он называл его «большим продвижением вперед», но единственными книгами, которые ему действительно нравились, как позже Макс написал Фицджеральду, были произведения, которые «стояли на устоях прошлого… и не выражали современные мысли и чувства».

Голсуорси сказал Перкинсу:

– Эти авторы, которые прямо сразу становятся писателями, становятся также и неизбежным разочарованием. Лучше уж человеку не становиться писателем, чтобы у него была возможность смотреть на этот мир с более устойчивой позиции.

Да и миссис Голсуорси едва ли могла вести себя с гостями грубее. Наливая Луизе чай из заварочного чайника, она заявила: «Ну конечно, вам бы больше понравился чай из пакетика!» А зажигая огонь в камине, высокомерно фыркнула: «Вы, наверное, привыкли к газовым горелкам, ну конечно!»

Луиза не обращала внимания на эти уколы, так как куда больше ее расстраивало поведение Макса. Тем более что в один прекрасный момент миссис Голсуорси, высоко оценив его манеры, процедила:

– Мистер Перкинс, вы, похоже, англичанин.

– Отнюдь нет, – коротко ответил редактор с каменным лицом, и комнату охватила мертвая тишина.

«И вот, пожалуйста, – рассказывала Луиза племяннику Макса Неду Томасу несколько лет спустя. – Макс и это его чертово эвартсовское упрямство. Он испортил весь обед». Позже Голсуорси сказал одному своему другу, что Перкинс был самым интересным американцем, которого ему доводилось знать.

Однажды вечером Макс и Луиза отправились посмотреть на Палату общин и канцлера казначейства Уинстона Черчилля, который, по счастью, присутствовал там. Члены парламента бубнили по поводу финансов, но Черчилль показался Максу «сияющим жизнью». Перкинс написал одной из дочерей:

«Уинстон Черчилль, которого я надеюсь однажды уговорить написать историю Британской империи, толкал речь, и, если что-то из сказанного нравилось членам обоих партий, они выкрикивали: “Слышу! Слышу!”».

Макс отправил длинное и подробное описание своего путешествия Элизабет Леммон. Время от времени он прерывал описание местности различными нежными ремарками, например: «Довольно часто в Лондоне можно встретить девушек, очень похожих на вас – их тут даже больше, чем можно было бы надеяться отыскать! Их волосы так или иначе напоминают ваши, хотя мне в жизни не доводилось встречать другие, столь же прелестные!»

Неделя, проведенная в Лондоне, впечатлила Перкинса.

«Еще ни в одном городе я не чувствовал себя настолько уютно, как дома», – писал он Элизабет. Однако же Макс не слишком-то позволил себе наслаждаться жизнью. Луиза бы с радостью провела в Великобритании все лето, но вскоре, оставив мистера Сандерса в добром здравии, они направились в Саутхемптон, а оттуда отплыли домой. Как только Перкинсы вернулись в Америку, Луиза и дети отбыли в Виндзор. Не считая редких визитов к ним, Макс провел все лето в городском домике своего зятя на Сорок девятой улице, где присматривал за его ручным попугаем и обезьянкой. Оттуда ему было легко добираться до работы.

В тот год Макс несколько раз писал Элизабет, а также изредка слал ей книги. Увлечение астрологией недавно вызвало проблемы у него дома, сообщил ей Макс, так как Луиза обратилась к астрологу, которого мисс Леммон посоветовала, и та, нарисовав план для Макса, отметила, что он находится в «отчаянии, очевидно связанном с любовью».

– О, я знаю, что это не так, мы же проводим вместе каждую ночь! – возражала Луиза.

– Однако, – сказала астролог. – Вы не можете знать, чем он занимается днем.

Предсказательница настаивала, что Макс переживает период «мучений» и что Луиза не знает о своем муже всего.

«Как вы это объясните?» – спросил Макс у Элизабет. Она легкомысленно отозвалась, что Макса, должно быть, вовлекли в некий любовный роман этой весной.

«Вы должны понимать, хотя я и знаю, что вы невысокого мнения обо мне, что я на это неспособен. В словах той леди не было ни капли правды!» – писал Макс в ответ. И, несмотря на то что говорили звезды, Элизабет верила ей.

Той зимой Макс сочинил ей три длинных письма и все три, не отправив, порвал.

«Сам толком не знаю почему, – пытался объяснить он. – Я чувствовал, что вы направили ваше внимание на другие планеты». И действительно, стоило письму Элизабет возникнуть среди его деловой почты, Макс всегда смотрел на него с недоумением.

«Я сдвигал остальные в сторону и тут же читал ваше, – признался он ей после сентябрьского письма. – Я уже думал, вы давно забыли нас; не знаю, в урагане ли событий или в мирной тишине загородной жизни».

Чаще всего в том году Макс переписывался со своим преподавателем английского Чарльзом Т. Коуплендом. Начиная с 1920 года Макс и несколько других издателей преследовали его, упрашивая написать мемуары, но ужасная лень и гордость не позволяли Коупленду «пуститься в воспоминания». Макс думал, что предъявление счетов к чьей-то жизни было коньком профессора. Коуп хранил в памяти годы и годы преподавания и не был готов оживлять прошлое. Однако он все же написал кое-что, что сам называл «живой книгой». Это была антология в тысячу семьсот страниц под названием «Хрестоматия Коупленда»,[124]124
  В оригинале «The Copeland Reader». Издана в 1926 году. На русский язык не переведена.


[Закрыть] включавшая его любимые работы, которые он зачитывал студентам на протяжении двадцати лет.