Текст книги "Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда"

VIII
Немного честной помощи

С приходом осени 1928 года с охапкой рукописей в издательстве появилась энергичная француженка Мадлен Бойд – жена литературного критика Эрнеста Бойда[131]131
  Американский критик и автор. Родился в Дублине, Ирландия, в 1887 году. Работал в британском консульстве, ушел в отставку в 1920 году и поселился в Нью-Йорке, где занялся литературой. Сотрудничал с периодическими изданиями, писал критические статьи, переводил произведения французских и немецких авторов, в частности полное собрание сочинений Ги де Мопассана. Умер в 1946 году.


[Закрыть] и нью-йоркский агент многих европейских авторов. Она хотела видеть Перкинса. Во время их беседы она говорила о невероятном романе огромной величины, написанном неким громадным господином из Северной Каролины по имени Томас Вулф. После она переключилась и на другие книги. Когда же Перкинс снова напомнил о рукописи Вулфа «О, потеря», она как будто заколебалась.

– Почему вы не принесли ее, Мадлен? – спросил он, наклонившись к собеседнице.

Она согласилась показать рукопись, но только после того, как Макс пообещал прочитать все до последнего слова. Они договорились, что он заберет рукопись в пять тем же вечером.

– Но, – с улыбкой молвила миссис Бойд, – вам придется выслать за ней грузовик.

В пять грузовик подъехал к ее дому, и она указала водителю на гигантский ящик. Он спросил, неужели это все одна книга, и, когда она сказала «да», тот воскликнул:

– Го-о-осподи Иисусе!

«Когда я впервые услышал о Томасе Вулфе, у меня сразу возникло дурное предчувствие. Не зря я люблю поговорку “Каждая хорошая вещь приводит с собой проблему”».

«О, потеря» добралась до Макса, но у него было полно работы. Сотни и сотни страниц было довольно легко проигнорировать в пользу дюжины более мелких предложений или первых черновиков книг, которые прибывали на стол Макса каждую неделю. Однако рукопись сопровождала трогательная записка в адрес того, кто прочтет ее в издательстве, и в ней автор объяснял некоторые моменты из текста. В частности, там говорилось:

«По моим оценкам, книга содержит от двухсот пятидесяти до трехсот восьмидесяти слов. Конечно, книга такого объема от неизвестного писателя, без сомнений, пример отчаянной попытки, демонстрирующей полное незнание издательских процессов. Это правда. Это моя первая книга…

Но я считаю, что было бы несправедливо думать, что это слишком длинная книга, раз она такая длинная… Возможно, ей чего-то недостает в сюжете, но точно не в содержании. План крепко и плотно сшитый. И мне не кажется, что в книге много “воды”. Все, что должно быть, выстраивается в ней часть за частью, а не предложение за предложением. Я не считаю этот роман многословным, нудным или чрезмерным.

Я никогда не считал эту книгу романом. Как по мне, это книга, которую каждый человек носит у себя в душе. Она соткана из моей жизни и выражает мое видение оной в двадцать лет.

Я написал все это не потому, что хотел вас умилостивить… но для того, чтобы умолить вас потратить на нее столько времени, сколько потребуется, чтобы прочитать все внимательно, а затем потратить еще немного – чтобы высказать мне свое мнение. Если в таком виде она не годится для печати, что нужно сделать, чтобы привести в надлежащий?… Все, что мне нужно, – немного честной помощи. И если вы достаточно заинтересуетесь, чтобы хотя бы дочитать книгу, не могли бы вы мне помочь?» Макс пролистал первые страницы, и его сходу поразило вступление, в котором отец главного героя, Оливер Гант, будучи маленьким мальчиком, смотрит на процессию марширующих солдат Конфедерации. За ним следовало сто страниц о жизни Оливера задолго до рождения сына Юджина – реального рассказчика.

«Это все, что Вулф слышал, не имело реальной связи с событием и сильно уступало первому эпизоду, как, впрочем, и остальной книге», – вспоминал Макс.

Позже его отвлекла работа над другими книгами, и он передал рукопись Вэлесу Мейеру, подумав при этом: «Ну вот, еще один многообещающий роман, который, скорее всего, пойдет в корзину».

Десять дней спустя Мейер пришел к Перкинсу, чтобы показать очередную выдающуюся сцену из той же гигантской рукописи, и этого оказалось достаточно, чтобы Макс снова обратил на книгу внимание. Он вновь взялся за чтение. Вскоре они с Мейером уже листали страницы взад и вперед, а Джон Холл Уилок и остальные сотрудники в момент расхватали рукопись по главам. Когда же Макс наконец выполнил свою часть сделки с Мадлен Бойд, у него уже не было и тени сомнений в ценности произведения. Но все же он нашел в книге несколько камней преткновения, которые мешали ей отправиться в печать. Например, он знал, что такая напряженная книга вызовет возмущение у многих сотрудников Scribners, так как это было «очень крепкое мясцо». Кроме того, книга требовала серьезной «реорганизации» и большой переработки. Макс понял, что нет смысла даже пытаться заставить Scribners ее принять, пока он не выяснит, что представляет собой автор и насколько сложно будет привлечь его к переделке. Но он был полон решимости увидеть рукопись напечатанной. И, вспомнив бои, которые он вел ради того, чтобы согласились напечатать Фицджеральда и Хемингуэя, на секунду переполнялся огорчением, что сам не является издателем.

В конце октября миссис Бойд отыскала Томаса Вулфа и послала Максу мюнхенский адрес, где, как она думала, его можно найти. Редактор написал автору письмо, в котором сказал, что «не уверен, есть ли возможность испробовать на деле план, благодаря которому рукопись может быть переработана в формат, который они могли бы издать. Но уверен, что, отложив в сторону все практические аспекты дела, можно сказать, что это выдающаяся работа и что все прочитавшие ее редакторы переполнялись восторгом и восхищением от количества поворотов и разнообразных частей… Единственное, что бы мы хотели знать наверняка, – когда в ближайшем будущем автор будет в Нью-Йорке, он обязательно должен увидится с нами, чтобы мы могли обсудить его рукопись».

Когда Вулф получил письмо, перенаправленное из Германии в Австрию, он уже знал, что несколько издательств отказались печатать его вымышленную автобиографию. Некоторые высказали парочку приятных вещей по ее поводу, но никто не выразил заинтересованности в ее печати.

«Не могу передать, как приятно мне было прочесть ваше письмо, – написал Вулф Перкинсу 17 ноября 1928 года из Вены. – Ваши добрые слова наполнили меня надеждой, и для меня они ценнее, чем их вес в бриллиантах». Он предполагал, что вернется в Америку незадолго до Рождества и, так как не видел свою книгу много месяцев, верил, что сможет вновь взглянуть на нее «более свежим и критическим взглядом». Он признался:

«У меня нет права ожидать, что кто-то сделает за меня мою работу, но хоть я и могу критиковать чужое многословие и избыточность, по отношению к себе я на это не способен».

«Я бы хотел прямолинейных замечаний и совета от человека, более зрелого и критически настроенного, – продолжал Вулф, не вполне уверенный, как правильно читается подпись под письмом – “Перкинс” или “Питерс”. – И мне интересно, есть ли в издательстве Scribners достаточно заинтересованный в деле человек, который мог бы обсудить со мной этого гигантского монстра часть за частью».

Вулф был потрясен тем, насколько просто ему удалось наладить контакт с издательством Charles Scribner’s Sons, которое, «как я всегда предполагал, было солидным и в какой-то степени консервативным домом». Он запечатывал письмо, лелея две надежды: первую – что Перкинс сможет разобрать его почерк, похожий на вспышки молний, «на что не способно большинство людей»; и вторую – что «вы не забудете обо мне прежде, чем я вернусь».

С первым у Макса все же возникли небольшие трудности, но со вторым – нет. Миссис Бойд недавно сказала ему, что Вулфа избили почти что до смерти во время мюнхенского Октоберфеста.

Это событие вместе с некоторыми фактами, почерпнутыми Перкинсом из автобиографии Вулфа, вспыхнуло перед ним пламенем грядущего апокалипсиса. И в течение нескольких последующих недель Макс беспокоился сразу о двух своих «Моби Диках», которых он мог потерять, – и больше о человеке, чем о книге.

Перкинс вернулся к работе после новогодних каникул в среду 2 января, полный трепета перед будущей встречей с создателем рукописи, занявшей весь его стол. Его предупреждали о необычной внешности Вулфа, но, когда он увидел массивного черноволосого мужчину шести футов и шести дюймов росту, склонившегося к нему, был все же поражен. Несколько лет спустя, вспоминая об этом, Макс говорил:

«Когда я поднял голову и увидел его дикую шевелюру и светлое лицо, настолько несочетающиеся друг с другом, сразу подумал о Шелли. Он был красив, но его волосы и лицо слишком сильно выделялись на фоне непропорционально маленькой головы».

Вулф ввалился в кабинет, оценивающе взглянул на редактора и пришел к выводу, что тот выглядит совсем не так, как он себе представлял. Позже писатель признался Маргарет Робертс, своему самому влиятельному учителю со времен школьной учебы в Эшвилле, что человек, который его позвал, был ну совсем не «перкинсовский»: «имя у него среднезападное, он определенно выходец из Гарварда, возможно, из новоанглийской семьи. Ему около сорока, но он выглядит моложе, весьма элегантный и обходительный, как в одежде, так и в манерах. Он увидел, что я нервничаю и волнуюсь, поэтому говорил со мной тихо, предложил снять пальто и присесть. Начал с простых вопросов о книге и людях».

Вначале Перкинс говорил о сцене из начала книги, в которой участвовал отец главного героя, каменщик Гант, и управляющая местного борделя, которая хотела заказать у него надгробие для одной из своих девиц. Переполненный рвения Вулф тут же выпалил:

– Я знал, что вы не захотите это печатать! Я немедленно удалю эту сцену, мистер Перкинс!

– Удалите?! – воскликнул Перкинс. – Это одна из лучших историй, которые мне доводилось читать!

Далее Макс перешел к обсуждению прочих сцен из пачки сделанных им заметок, предложений по переделке и реорганизации сцен. Вулф тут же перечислил страницы, которые сам хотел бы выкинуть немедленно. И казалось, по каждой Макс прерывал его и говорил:

– Нет, вы должны оставить все как есть, слово к слову – эта сцена просто великолепна!

И глаза Вулфа переполнялись слезами.

«Я был так вдохновлен и тронут самой мыслью, что кто-то так много думал и так попотел над моей работой, что почти прослезился».

Следуя привычке откладывать самое неприятное на потом, а вовсе не из хитрости, как мог подумать Вулф, Перкинс оставил самый проблемный пункт напоследок.

«О, потеря» страдала недостатком настоящей формы, и единственной возможностью решить это было выборочное сокращение. В частности, Перкинс думал, что, несмотря на прекрасную первую главу о детстве отца главного героя, книга должна начинаться с того момента, как он, уже будучи взрослым, живет в Алтамонте (вымышленное название родного городка Вулфа). Это поместило бы историю в призму опыта и воспоминаний мальчика Юджина. В первой редактуре раннего периода Вулф не был готов к такой радикальной обрезке в целых сто страниц. Но все же он не отвергал предложение. По правде говоря, он еще никогда не чувствовал себя таким счастливым.

«Это был первый раз, сколько я себя помню, когда кто-то совершенно серьезно предполагал, что написанное мною стоит больше, чем пятьдесят центов», – вспоминал Вулф.

Через несколько дней Перкинс и Вулф снова встретились. Том принес заметки с предложениями о том, как бы он хотел начать переработку романа. Он согласился доставлять по сто страниц исправленной рукописи еженедельно. Когда он спросил, можно ли сказать что-нибудь позитивное насчет публикации его дорогому другу, театральному дизайнеру по имени Элин Бернштайн, которая и передала рукопись Мадлен Бойд, Макс улыбнулся и сказал, что уже практически обработал Скрайбнеров. Как только Вулф покинул его офис, он встретился с Джоном Холлом Уилоком. Поэтический редактор взял его под руку и сказал:

– Надеюсь, у вас есть место, где можно поработать?

Вам предстоит большое дело.

Восьмого января 1929 года Перкинс написал Вулфу, что Charles Scribner’s Sons официально допустило «О, потеря» к печати. Опьяненный успехом, Том пришел в офис, чтобы подписать контракт, и обнаружил там свой гонорар. Несколько лет спустя в книге «История одного романа» он описал это мгновение эйфории:

«Я вышел из издательства в тот день и оказался в огромной толпе мужчин и женщин, без конца снующих по Пятой авеню и на Сорок восьмой улице, а потом вдруг обнаружил себя на Сто десятой улице и до сих пор не могу понять, как я там очутился».

Несколько дней он гулял на свежем воздухе с контрактом во внутреннем нагрудном кармане с приколотым к нему чеком на четыреста пятьдесят долларов (десять процентов были вычтены в пользу литературного агента).

«Нет никакой причины разгуливать по городу с этими документами, но время от времени, оказавшись в шумной толпе, я достаю их, нежно смотрю на них и пылко целую», – написал он миссис Робертс.

«Но теперь настало время вернуться к вменяемости. Мой счастливый дебош подошел к концу. Я дал обещания», – написал он своему школьному учителю 12 января 1929 года. Том работал преподавателем на полставки в Нью-Йоркском университете, но теперь переделка книги стала важнее правки студенческих сочинений. Он уже подумывал уволиться и посвятить себя писательской карьере. Он чувствовал такую огромную преданность Scribners, что написал Перкинсу:

«Я надеюсь, что все это положит начало долгому сотрудничеству, о котором они не будут жалеть».

Вулф перебрался в квартирку на втором этаже, чтобы разобраться с новыми проблемными местами, которые подчеркнул Перкинс.

«О, потеря» была картиной жизни молодого писателя, живущего среди гор, окружавших городок в Северной Каролине. Еще до публикации слухи издательского мира раздули объем книги до титанических размеров. Люди, которые видели рукопись, клялись, что она была высотой в три фута, если положить ее на пол. На самом же деле она состояла из тысячи ста четырнадцати страниц тонкой бумаги и триста тридцати тысячи слов и была высотой всего в пять дюймов. Вулф и сам считал, что именно из-за объема она стала нечитаемой и неуклюжей. В одном из своих писательских дневников он набросал черновик предложений по облегчению рукописи:

«Первым делом необходимо вырезать каждую страницу и каждое слово, которое не является жизненно необходимым для передачи смысла всего текста. Если я найду даже 10 таких слов на каждой странице = 10 000 на всю рук».

Он приступил к работе в середине января.

«Когда издатели согласились принять мою книгу, сказали мне взять маленький топорик и вырубить из текста около 100 000 слов», – писал Вулф своему другу и земляку из Эшвилла Джорджу В. Мак-Кою.

Перкинс дал Вулфу несколько общих советов по поводу того, как в процессе сокращения можно сохранить образ героя невредимым и в то же время убрать какую-то его часть. Автор провел за работой много часов, а затем, спустя несколько недель, снова пришел, довольный новой версией «О, потери». Перкинсу очень понравилась красота текста, но все же он не был полностью удовлетворен: по сравнению с предыдущей версией книга сократилась всего на восемь страниц. Вулф вырезал многое из того, что предлагал Перкинс, но связи, заново созданные между разорванными частями, разошлись в тысячи новых слов.

Вулф как-то сказал Мадлен Бойд, что сокращение рукописи – это «трудная и запутанная работа». Выражаясь буквально, он знал, что рукопись необходимо сократить, но, когда до этого дошло, несколько часов просто пялился на ворох страниц.

«Иногда мне хочется плюнуть на все и начать кромсать текст, но я знаю, к каким ужасающим последствиям это приведет», – писал он. Миссис Бойд советовала внимательно прислушиваться к советам Макса Перкинса, так как, по ее словам, «он один из тех тихих и незаметных тружеников закулисья, единственная и самая главная причина, по которой Скотт Фицджеральд стал таким успешным». Один, иногда два раза в неделю Вулф приезжал в редакцию Scribners и привозил стостраничные отрывки. Если он не приезжал, Перкинс писал ему или звонил, чтобы узнать причину.

С наступлением весны Вулф и Перкинс каждый день посвящали работе над книгой.

«Мы вырезаем большие куски, и мое сердце истекает кровью, когда я вижу, как они покидают меня, но тут либо все прахом, либо сжать зубы и вытерпеть. К тому же нам обоим страшно не нравится, что приходится столько выкидывать, но, когда мы закончим, получим книгу куда более короткую и удобную для чтения. И хотя мы теряем хороший материал, вместе с тем обретаем единство. Этот Перкинс – славный парень и, возможно, лучший издатель во всей Америке. Я совершенно уверен в нем и всегда прислушиваюсь к его критике», – писал Том сестре Мейбл Вулф-Уитон.

В это же время слухи о редактировании «Потери» расползлись так же, как и слухи о размерах самой рукописи. Пропорционально их росту уменьшалась и оценка Перкинсом собственного вклада в их работу. В итоге он свел его до простой «реорганизации», хотя на самом деле вычеркивал целые куски или менял их местами по всему тексту. Говоря по правде, именно сокращение стало самой драматичной частью работы над романом, так как ими было вырезано около девяноста тысяч слов – достаточно, чтобы написать полноценную книгу. Как правило, любое предложение Перкинса по поводу удаления сцены всегда сначала обсуждалось и оспаривалось и только потом выполнялось. Ни одна часть рукописи не вырезалась без обоюдного согласия. Удаленные страницы они не уничтожали, Вулф хранил все, что было связано с писательством, и Перкинс предполагал, что внушительная часть вырезанного материала может пригодиться в будущем. Чтобы создать связь между историями и судьбами, переплетающимися на сотнях страниц «Потери», Макс порекомендовал, чтобы вся эпопея «раскрывалась сквозь призму воспоминаний и чувств мальчика Юджина». Первое и самое крупное удаление затронуло машинописное вступление в тысяча триста семьдесят семь строк. Под конец Том даже согласился с предложением Перкинса, что, описывая, как герой пытается осмыслить жизнь отца, события не стоит брать из личного опыта, «чтобы минимизировать реализм и патетику». Таким образом, история Ганта до его возвращения в Эшвилл была сокращена до тридцати трех страниц, а его воспоминания о Гражданской войне – до двадцати трех слов: «как этот мальчик стоял у обочины рядом с фермой матери и смотрел, как запыленные войска конфедератов маршируют мимо него в сторону Геттисберга». В течение многих лет совесть Макса мучило то, что он вынудил Тома вырезать первую сцену, в которой двое мальчиков стоят у дороги в ожидании приближающегося боя, но без нее читатель сразу погружался в историю.

Путь к концу рукописи оказался еще более тернистым. Перкинс вырезáл уже не страницы, а фразы. Главным критерием в этом вопросе была его уверенность, что взаимоотношения Юджина с семьей – ядро романа и что любые ответвления необходимо удалить. Например, сатирическое изображение зажиточных землевладельцев, возводящих особняки на окраине Эшвилла, вырезали, потому что оно было пародией на стихотворение Т. С. Элиота и его тон сильно выбивался из канвы повествования. Обрезка похабщины или ругательств обошлась им в пятьсот двадцать четыре строки.

В двадцати различных сценах Вулф обращался непосредственно к читателю. Но при передаче тревоги, растущей в Юджине по мере его взросления и превращения в мужчину, Макс считал, нет места синхронным комментариям автора, который будто возвращается к событиям несколько лет спустя. Они были удалены.

Перкинсу было так же сложно предлагать удалять чтото, как Вулфу – осуществлять это. И все же он указал на нескольких персонажей, которым Вулф уделил куда больше внимания, чем они того стоили.

«Я помню ужас, который испытал, когда вдруг понял: все эти люди были почти реальными, и эта книга была буквально автобиографичной», – сказал Макс почти двадцать лет спустя одному из своих авторов, Джеймсу Джонсу.

– Но, мистер Перкинс, вы не понимаете, – взывал Том всякий раз, когда Макс обрекал очередного персонажа на «смерть». – Мне кажется, эти люди достаточно значимы, чтобы рассказать о них больше!

Макс соглашался с Вулфом, но тут же чувствовал всплеск упрямства и не мог не спорить насчет этих удалений, так как видел, что, вместо того чтобы продвигать сюжет, вся эта толпа персонажей сильно тянет его назад. Четыре страницы были посвящены брату матери Вулфа, к имени которого затем – и это был лишь один из множества примеров – было приписано: «Генри, старшему из них, теперь уже было тридцать».

В апреле Перкинс и Вулф добились серьезного прогресса в работе над «Потерей». Они встречались каждый раз, когда очередная часть была готова, с верой, что вскоре рукопись сожмется до размеров одного тома. Макс предложил новые изменения, и Том уединился в своей квартире, чтобы одновременно продолжить работу по переделке и написать кое-какие новые части. С последним предложением от Перкинса поступило и признание: он не в восторге от заголовка. Ни ему, ни кому-либо из его коллег не нравилось название «Потеря». Том придумал множество других и в конце концов составил список. И Максу, и Джону Холлу Уилоку пришлась по душе фраза из трех слов из поэмы Мильтона «Люсидас», заголовок, который сам Том втайне считал лучшим, – «Взгляни на дом свой, ангел».

К лету 1929 года, как и в течение многих последующих лет, Мадлен Бойд была уверена, что «без кое-какого другого гения, а именно Макса, мир никогда бы не услышал о Томасе Вулфе».

В конце июля, читая уже переделанный и отредактированный роман, она послала Максу Перкинсу телеграмму:

«КНИГА ВУЛФА ТАК ПРЕКРАСНА, И ЭТО ВСЕ БЛАГОДАРЯ ВАМ».

И в самом деле, после того как она стала свидетельницей совершенно нового вида редакторской работы, которую Перкинс проделал вместе с Вулфом, миссис Бойд набралась смелости и задала Максу вопрос, который мучил ее долгое время.

«Почему вы сами не пишете? У меня такое чувство, что вы бы делали это лучше, чем большинство людей, которые пишут», – спросила она его в письме.

Перкинс ответил при следующей же встрече. Она вспоминала, как он какое-то время просто смотрел на нее, а потом сказал:

– Потому что я редактор.

После окончания университета Перкинс всю жизнь провел, работая со словами. Хотя его первые профессиональные потуги в журналистике и зажгли в нем интерес к писательству, он никогда не демонстрировал симптомы несостоявшегося автора. Макс успокаивал свое подавленное желание писать тем, что дарил идеи авторам, у которых было достаточно времени и темперамента, чтобы посвятить себя какому-то одному делу. Он выражал себя в письмах. За время своей издательской карьеры Макс надиктовал десятки тысяч писем, часто по две дюжины в день, и делал это так, «словно человек, которому он писал, находился с ним в одной комнате», вспоминала его секретарь Ирма Викофф.

«Иногда мистер Перкинс даже задиктовывал свои знаки препинания», демонстрируя большое пристрастие расставлять точки с запятыми, запятые и тире, «что делало его письма особенно говорящими. Многие авторы замечали, что Макс говорит о литературе лучше, чем любой писатель. И это было особенно заметно по его письмам».

Когда Ван Вик Брукс проанализировал письма Перкинса с научной точки зрения, заметил следующее: «Эпистолярный стиль Макса рос прямиком из восемнадцатого века и был результатом его литературного вкуса, который я всегда разделял, рожденным из мира Свифта, Эддисона, Дефо и Поупа, который занимал особое место в круге доктора Джонсона[132]132
  Британский литературный критик, лексикограф и поэт эпохи Просвещения.


[Закрыть]».

Один момент из письма Перкинса особенно впечатлил Брукса – то была иллюстрация «писательской чувствительности» одного из друзей Макса, которая напомнила кое-что из жизни Свифта.

«Это не имело отношения к его роману с Ванессой,[133]133
  Около 1707 года Свифт познакомился с девятнадцатилетней Эстер Ваномри, которую в своих письмах называл Ванессой. Сохранилась часть писем Ванессы к Свифту – «грустные, нежные и восхищенные».


[Закрыть] о котором все говорили, скорее было наблюдением писателя о том, что Свифт любил посиживать в тавернах и слушать разговоры возничих и кучеров. Так же и Стивен Крейн[134]134
  Родился в 1871 году в Нью-арке, Нью-Джерси. По окончании школы и колледжа учился в Сиракузском университете в городе Сиракьюс, штат Нью-Йорк. В 1891 году начал карьеру журналиста. Первое произведение «Мэгги, уличная девчонка» («Maggie: A Girl of the Streets») увидело свет в 1893 году и сделало автора популярным. В 1895 году он опубликовал сборник стихов «Черные всадники и другие строки» («The Black Riders and Other Lines»). Вторым (после Уолта Уитмена) он использовал технику свободного стиха (верлибра). В 1894 году он издал роман «Алый знак доблести» («The Red Badge of Courage»), который до сих пор считается лучшим в американской литературе романом о Гражданской войне. Самые известные его рассказы «Голубой отель» («The Blue Hotel») и «Как новобрачная приехала в Йеллоу-Скай» («The Bride Comes to Yellow Sky») увидели свет в 1895 году. В 1898 году вышел сборник его рассказов «Шлюпка в открытом море и другие приключенческие рассказы» («The Open Boat and Other Tales of Adventure»), а в 1899 году – сборник стихов «Добрая война» («War is kind»), роман «На действительной службе» («Active Service») и сборник психологического рассказа «Чудовище и другие рассказы» («The Monster and Other Stories»). В 1990 году были изданы сборники «Раны под дождем» («Wounds in the Rain») и «Уиломвильские рассказы» («Whilomville Stories»). Крейн умер в 1900 году. Его последний роман «О’Рудди» («The O’Ruddy») увидел свет уже после его смерти в 1903 году.


[Закрыть] часами сидел в салунах в Бауэри, очарованный ритмом и темпом обычной разговорной речи, и это позволило мне осознать интуитивное взаимопонимание Макса и авторов его времени и его собственной страны», – говорил Брукс.

Лишь горстка людей сможет понять писательскую точку зрения, говорил Перкинс, в то время как «настоящий творец всегда твердо стоит на своем желании сделать книгу такой, какой хочет», и это желание никогда не должно пресекаться редакторами или еще кем-то посторонним. Это понимание позволяло Максу выстраивать планы целых романов, которым затем следовали его авторы, или предлагать им во время работы над книгой придерживаться определенной формы, что уже не раз доказывало свою эффективность и приносило успех. Между тем он заявлял, что «единственными по-настоящему важными вещами являются верность, честность и мужество» и что он уверен: «родиться талантливым» – значит пройти лишь половину пути к тому, чтобы стать «великим, и не только в плане техники, писателем».

И несмотря на то что «креативным» писателем ему стать не удалось, Перкинс вплотную приблизился к тому, чтобы быть по-настоящему креативным редактором.

Для Брукса же одной из самых интересных вещей в Максе была его «вечная война с самим собой, которая в конце концов сделала его “добычей печали”». Это был почти мучительный отказ «быть самим собой», который на самом деле означал отказ давать «добровольное согласие на собственное существование».

Тем летом Макс и Том провели вместе пять или шесть вечеров. Город очаровывал Вулфа, и если он не работал, то ничто не приносило ему большей радости, чем прогулки с редактором. Во время таких походов Вулф, казалось, может вдохнуть все пейзажи городских кварталов, все их звуки и запахи. И Перкинс подмечал, каким внимательным наблюдателем был Томас Вулф – как Свифт или Стивен Крейн.

«Он часто бывал в барах и не менее сотни барменов называл своими друзьями, – говорил Макс, – но это все было не ради выпивки. Ему нравились живые, эмоциональные разговоры людей за барной стойкой, немного или окончательно теряющих контроль над своей речью и говорящих на языке самой жизни».

Во время прогулок с Максом Том чаще всего говорил о том, что напишет следующим. Подсознательно он всегда знал, что сказать, но часто смущался, потому что не представлял, как это выразить. Когда же Вулф замолкал и бремя ответственности за беседу ложилось на плечи Перкинса, он придумывал идеи для книг или просто болтал, сочиняя ни с чем не связанные истории, единственной целью которых было привлечь внимание Тома.

Несколько лет спустя Макс сказал Уильяму Б. Уисдому, большому поклоннику творчества Вулфа, что во время одной из таких прогулок он признался Тому, что «всегда подумывал о великой истории некоего мальчика, который никогда не видел отца, потому что тот ушел, когда мальчик еще был младенцем, или даже раньше, став, так сказать, солдатом удачи. И вот теперь, в попытках разыскать отца, мальчик попадает в приключения, что превращает этот роман в авантюрный, а затем он сталкивается со своим отцом в какой-то совершенно нелепой ситуации. Я лениво бросил, что такая история могла бы быть написана одним из публикуемых нами “сказочников”».

Но Том отнесся к этой идее со всей серьезностью, а затем проронил:

– Думаю, я мог бы использовать эту идею, Макс. Перкинс был озадачен, ведь это была идея довольно поверхностной истории о путешествиях, лежащая куда ниже уровня его таланта. Он даже слегка обеспокоился, оттого что Вулф решил за нее взяться, пока не узнал правду, лежащую в основе этого желания: «Том и сам в каком-то смысле искал отца, поэтому был обречен писать именно на эту тему». Смерть отца Вулфа в 1922 году пришлась на тот момент, когда Том получал диплом магистра искусств в Гарварде, и она оказалась такой травмирующей, что писатель выплеснул все это на сотню страниц в подробностях, выйдя за рамки своей привычной схемы. И на ближайшие четыре года эта тема стала основной для его творчества. Вулф работал над утвержденными страницами «Взгляни на дом свой, ангел», но в книге еще оставалось несколько пассажей, которым требовалось серьезное хирургическое вмешательство. Он обнаружил, что постоянно дополняет книгу в тех местах, откуда был вырезан материал. Теперь они казались ему кровоточащими ранами, которые срочно требовалось зашить. Если он и шел наперекор советам своего редактора, то совершенно не нарочно.

«Я просто не в состоянии разумно выбрать что-то из того, что у меня осталось», – пояснял он Джону Холлу Уилоку. «Иногда мне кажется, что попытка привести эту книгу в форму напоминает попытку надеть корсет на слона, – написал он своим редакторам, извиняясь за то, что причинил им столько хлопот. – Следующая книга будет не больше верблюда!»

До конца августа 1929 года, а именно 29 числа, уже все успели прочитать финальную утвержденную версию.

Как только работа была закончена, жизнь низвергла на Вулфа еще одну проблему. Летом 1929 года он впервые решился обсудить с Перкинсом свои взаимоотношения с замужней женщиной – известным театральным дизайнером, работавшим в Neighborhood Playhouse, Элин Бернштайн.

В течение нескольких лет в будущем Максу предстояло прочитать о ней тысячи слов, потому что Том превратил ее в одну из своих вымышленных героинь – Эстер Джек. Элин Бернштайн было сорок два, а Томасу Вулфу – двадцать четыре, когда они познакомились на палубе лайнера S. S. Olympic в 1925 году. Она была миниатюрной энергичной еврейкой с румяным, свежим и добродушным лицом. Первое, что Том подумал о ней, – «симпатичная женщина» средних лет, погрязшая в холодном браке. Во время их романа Элин Бернштайн всячески поддерживала Вулфа в его попытках стать драматургом и найти продюсера, а затем вдохновила на создание его первого романа. Теперь же он понял, что «невероятно ценил, но больше не любил [ее] в современном смысле слова». А она все так же была отчаянно в него влюблена.

Тому был нужен совет, поэтому он откровенно поведал Перкинсу о почти что четырех нежных и в то же время мучительных годах, проведенных с женщиной, которая годилась ему в матери. Макс считал, что это за пределами его юрисдикции как редактора, поэтому всячески избегал подобных разговоров. В конце концов он сказал, что не представляет, «как могут развиваться эти отношения, а так как она намного старше, то они, определенно, так или иначе должны были подойти к финалу». Это было наибольшее вмешательство, какое он мог себе позволить. Вскоре после этого Вулф прислал ему текст посвящения для книги «Взгляни на дом свой, ангел». Оно начиналось со слов «Посвящается Э. Б.», а далее шесть строк о будущем расставании, взятом из стихотворения Джона Донна «Прощание. Об имени моем на оконном стекле».[135]135
  Оригинальное название «A Valediction of My Name, in the Window».


[Закрыть] Его персональное прощание в первой книге, посвященной Элин Бернштайн, относилось к их прошлому, но не к будущему.

«Эта книга была написана благодаря ей и посвящается ей. Я встретил ее в тот момент, когда моя жизнь была пустынной и я почти утратил веру в себя. Она подарила мне дружбу, физическое и духовное облегчение и любовь – такую, какой я никогда не знал прежде. Поэтому надеюсь, что мои читатели сочтут хотя бы часть этой книги достойной этой женщины».