Текст книги "Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда"

Фицджеральд уже избавился от пылкости, которая захватила его в момент, когда он понял, что у него может появиться новый друг. Эрнест же все еще уважал Скотта как писателя, но теперь не считал его главным и непоколебимым лидером нового поколения и относился к нему по-отечески. Его беспокоили вечные финансовые трудности Фицджеральда, и он решил ему помочь. Его собственный доход от печати в европейских литературных журналах значительно возрос благодаря вливаниям из трастового фонда его жены Хэдли. А теперь, когда Эрнест получил огромную сумму от Scribners, он тут же решил сделать несколько широких жестов. Он переговорил с Максом насчет того, чтобы передать все свое вознаграждение за отказ от прав Фицджеральду, и даже написал тому письмо, в котором сказал, что только что составил завещание, согласно которому Скотт становился его наследником. Если Скотт и посчитал поступок забавным, доказательств этому не было.

Как только Хемингуэй подписал контракт со Scribners, Макс Перкинс превратился в своего рода управляющего их с Фицджеральдом литературной дружбой. Вплоть до смерти Фицджеральда в 1940 году кабинет Макса превратился в своего рода информационную палату для обмена эмоциями и сообщениями между двумя писателями, которые хотели общаться без риска ввязаться в конфронтацию.

И когда Макс получил роман Хемингуэя, Скотт находился на Ривьере, в Жуан-ле-Пен, где «наслаждался видом на великолепное лето». Эрнест же был в Париже. В течение нескольких недель нескончаемого дождя он перестал заниматься спортом и страдал бессонницей. Поэтому следующее письмо Перкинса стало для него тонизирующим лекарством:

«“И восходит солнце” кажется мне совершенно экстраординарным творением. Никто не смог бы написать книгу, в которой было бы больше жизни. Все сцены, особенно те, в которых герои пересекают Пиренеи и приходят в Испанию, и когда ловят рыбу в той холодной реке, и когда быки выбегают на арену, – все это дышит таким качеством, что кажется реально пережитым опытом».

Как произведение искусства книга казалась Перкинсу «потрясающей, и даже более, потому что впитала в себя невероятный спектр опыта и эмоций, переплетенных искусно и тонко и незаметно создающих законченный узор. Мне не хватает слов, чтобы передать всю мою огромную признательность».

В нью-йоркских издательских кругах поговаривали, что не все коллеги Макса разделяют его энтузиазм. Чарльз А. Мэдисон, исполнительный редактор издательства «Генри Холт и Компания», говорил, что Максу с трудом удалось «заставить [старика Чарльза] Скрайбнера опубликовать книгу, содержащую слова в четыре буквы и диалоги, которые прямо потрескивали от непристойности». Одно дело называть «сукой» самку собаки (хотя один почтенный джентльмен, ответственный за склад Scribners, был ошеломлен, когда встретил это же сравнение в «Великом Гэтсби»), и совсем другое – называть так женщину, в данном случае героиню, леди Бретт Эшли. Обеспокоенный Макс взял домой рукопись «И восходит солнце» и обсудил ее с Луизой. Он объяснил, что их шокировали не только отдельные слова, но и сама поднятая Хемингуэем тема. Луиза же привычно схватила ситуацию в кулак и заявила мужу:

– Макс, ты должен отстоять эту книгу!

Через несколько дней верхушка Scribners собралась для ежемесячного обсуждения последних рукописей. Чарльзу Скрайбнеру на тот момент уже было семьдесят два года, но его рев был так же силен, как и всегда. Издание обсценной лексики было для него просто немыслимым, а сохранение его печатных станков в «чистоте от грязных книг» – делом первейшей важности. Книга Хемингуэя его возмутила. Правда, ему хватило мудрости незадолго до редакторской встречи попросить совета у друга, судьи из Бостона, семидесятилетнего Роберта Гранта, успешного писателя. Судья был потрясен языком, который использовал Хемингуэй, но в то же время ему понравилась большая часть романа.

– Вы должны опубликовать эту книгу, Чарльз! – постановил он. – Но я надеюсь, молодой человек будет сожалеть об этом всю жизнь.

Джон Холл Уилок помнил, что вошел в зал, где проходило заседание, с одной мыслью: решение судьи Гранта спорно, «Чарльз Скрайбнер опубликует такую профанацию не раньше, чем позволит своим друзьям использовать его кабинет вместо туалета».

Когда вокруг романа «И восходит солнце» разгорелись дебаты, Макс Перкинс включился в спор и сказал, что вопрос распространяется за пределы одной книги. Позже он написал молодому Чарльзу Скрайбнеру, который не присутствовал на собрании, что настаивал на том, что «весьма критическим моментом в отношении молодых писателей является то, что нас называют “ультраконсервативными” (пусть даже это несправедливо и чаще всего делается, чтобы уколоть), из-за чего мы же и страдаем. И если мы действительно отклоним эту книгу, наша репутация и в самом деле станет таковой».

Чарльз Скрайбнер терпеливо выслушал настойчивую презентацию Перкинса, которая, разумеется, напомнила ему то, как редактор выступал в защиту Фицджеральда в 1919 году, и, пока слушал, медленно качал головой. Байрон Декстер, младший редактор, один из главных офисных сплетников, позже сказал по секрету Малкольму Коули:

«Перкинс предлагал совершенно новую идею, и вся молодежь в зале отчаянно его поддерживала. Я помню особенно опасный момент… Старый Чарльз Скрайбнер был настроен очень твердо и однозначно. Мы знали, что Перкинсу придется сражаться за Хемингуэя, и, как нам сообщили шепотом тем же вечером, он все же отклонил книгу, и тогда Перкинс решил уйти в отставку».

К счастью, до этого не дошло. После голосования Перкинс вернулся в свой кабинет и написал молодому Скрайбнеру:

«Книгу приняли, но с дурным предчувствием».

Он признал, что его мнение об этом деле, с точки зрения репутации издательства, «сильно повлияло на принятие решения… в конце я подумал о том, что перевес все же в нашу сторону, несмотря на все сопровождающие его беспокойства и сомнения».

Сатира «Вешние воды» была опубликована 28 мая 1926 года. Макс написал Фицджеральду, что «книгу хвалят, но не понимают». Макс видел в ней настолько же много юмора, насколько и кусающегося остроумия, и именно это смягчало «разрушительный» характер этой книги. И даже в таком случае, говорил Макс, наибольший интерес у него вызывала будущая печать романа «И восходит солнце», которой он ожидал с большим нетерпением.

«В этом романе “гениальность” проявляется куда более отчетливо, чем в “Вешних водах”, которую я никак не могу оценить так же высоко», – писал он Скотту.

«И восходит солнце» сильно отличалась от всех книг, которые Максу когда-либо доводилось читать или редактировать, что вызвало у него непривычные сомнения и мешало давать какие-либо советы.

Скотт писал ему из Франции и предлагал сократить советы до минимума, так как Хемингуэй уже и так был «обескуражен предыдущим приемом его работы издателями и редакторами журнала».

В книге «Праздник, который всегда с тобой» Хемингуэй говорил, что не давал Скотту прочитать переделанную рукопись до тех пор, пока не отправил ее в Scribners. На самом деле Фицджеральд прочитал ее еще весной и послал автору свои замечания. Он сказал, что роман становится «чертовски хорош», как только читатель преодолевает первые пятнадцать страниц. В них автор знакомит читателя с леди Бретт Эшли и Робертом Коном. Фицджеральду они казались написанными чересчур небрежно. Он говорил, что в них скрывается «тенденция к запечатыванию или (как это чаще бывает) бальзамированию в море слов какой-то шутки, обращенной к читателю».

Через несколько дней Хемингуэй предложил Максу выкинуть из книги те пятнадцать страниц. Это поставило Перкинса в затруднительное положение. Он согласился с Хемингуэем, что информация, описанная во вступлении, перетекала в основной текст книги и являлась несущественной. Но в то же время «материал хорошо подан… и поможет читателю, для которого ваш стиль будет новым и странным, по многим причинам».

Перкинс предоставил решение автору.

«Вы пишите так, как умеете только вы один, и я не смею это критиковать. Не посмел бы со всей уверенностью». Впрочем, касательно других пунктов Макс проявлял большую решительность. Проблема книги «И восходит солнце» заключалась не столько в полноценных отрывках и сценах, сколько в отдельных словах и фразах: ругательства и неприемлемые характеристики, которые, как наверняка знал Перкинс, могли привести к тому, что книгу не воспримут и оговорят.

«Что касается языка, то большинство людей наиболее чувствительны не столько к каким-то вещам, сколько к словам, которые их описывают. Я бы даже сказал, что те, кому в общем-то наплевать на вещи, проявляют наибольшую чувствительность к их описаниям. Чтобы не отвлекать внимание читателя от самого сюжета и не дать им пуститься в обсуждение непечатной лексики и эксцентричной манеры письма, нам, по моему мнению, стоит отказаться от многих слов», – писал он.

Макс считал, что в «И восходит солнце» не менее дюжины различных пассажей, которые могут задеть чувства большинства читателей.

«Будет просто прелестно, если всю значимость этой невероятно оригинальной книги проигнорируют из-за воплей кучи дешевых, похотливых идиотов-болтунов. Вы, вероятно, не рассматриваете эту ужасную перспективу, потому что долгое время провели за границей и не чувствуете здешней обстановки. Те, кто постоянно дышит этими застойными испарениями, могут напасть на книгу не только потому, что в ней присутствует эротика, которая здесь не проходит, но и просто из-за “неприличия”, то есть слов», – говорил он.

«Я уверен в вашей художественной порядочности, как ни в чем другом», – настаивал Макс, но в то же время убеждал Хемингуэя сократить количество обсценной лексики насколько возможно.

Хемингуэй ответил, что предполагал, что они с Перкинсом окажутся на одной стороне в вопросах языка. Сказал, что никогда не использует то или иное слово, прежде чем не подумает как следует, нельзя ли его заменить другим. Последующие несколько месяцев он провел, исправляя утвержденные страницы и выкидывая каждое ругательство, которое мог. К концу августа 1926 года он справился со всеми проблемными местами, на которые указал Перкинс: Генри Джеймс в «исторической» отсылке к его импотенции назывался теперь просто Генри; прямые ссылки на таких современных писателей, как Хилэр Беллок,[101]101
  Писатель и историк англо-французского происхождения. Родился в Сен-Клу, пригороде Парижа, в 1870 году. С 1902 года – подданный Великобритании. Один из самых плодовитых английских писателей начала XX века. Работал в тесном сотрудничестве с Г. К. Честертоном и Б. Шоу. Совместная работа с Честертоном дала жизнь термину «Честербеллок». Беллока называли одним из «большой четверки» писателей эпохи короля Эдуарда, наряду с Уэллсом, Бернардом Шоу и Гилбертом Честертоном. Все они постоянно устраивали дискуссии и спорили. Умер в 1953 году.


[Закрыть] были вычеркнуты или изменены; в ругательствах некоторые буквы заменились черточками; а из описания боя быков исчезли упоминания об их «неловких гениталиях». Однако же слово «сука» в отношении леди Бретт осталось, и Хемингуэй настаивал, что не использовал это слово в качестве «украшения», а только лишь потому, что было необходимо. Если уж книге «И восходит солнце» и суждено стать непристойной, считал Хемингуэй, то им с Максом придется жить с этим и надеяться, что следующая попытка что-либо написать увенчается чем-то более «возвышенным». У Эрнеста уже были мысли насчет многочисленных историй, которые он хотел воплотить, – историй, посвященных войне и любви, а также старой доброй «lucha por la vida».[102]102
  Борьбе за существование (исп.).


[Закрыть]

Предметом спора с издателем также стал выбранный для книги эпиграф. Хемингуэй хотел, чтобы в нем была заключена тема, очень важная для него и его соратников, которые изо всех сил пытались сохранить самих себя в неприкаянном и бездомном послевоенном времени. В книге «Праздник, который всегда с тобой» Хемингуэй говорит о том, как он пришел к этому эпиграфу. У Гертруды Стайн, писал он, были проблемы с зажиганием в старой модели «форда». И молодой человек, работавший в гараже и бывший на фронте в последний год войны, ремонтировать «форд» мисс Стайн вне очереди не стал. В любом случае он не выказал достаточной sе́rieux,[103]103
  Серьезности (фр.).


[Закрыть] и после того, как мисс Стайн выразила свое негодование, patron[104]104
  Управляющий (фр.).


[Закрыть] гаража принес извинения за юношу. А после сказал ему: «Вы все génération perdue[105]105
  Потерянное поколение (фр.).


[Закрыть]». Позже, беседуя с Хемингуэем, она подчеркнула:

– Вот кто вы на самом деле. Все молодые люди, побывавшие на войне, – потерянное поколение.

Хемингуэй понимал, насколько последняя фраза подходит героям «И восходит солнце». Он написал Перкинсу, что, придумывая эпиграф, хотел бы противопоставить эти слова мисс Стайн одному отрывку из «Экклезиаста», который начинался со слов:

«Суета сует, молвил проповедник… Поколения приходят и уходят, лишь земля одна вечна. И восходит солнце, и садится, и покоится там, где оживает вновь». Перкинсу этот эпиграф понравился. «Экклезиаст» был его любимой книгой Ветхого Завета, и однажды он даже сказал своей дочери Пэг, что эта книга «включает в себя всю мудрость древнего мира». Цитата показалась ему идеальной, и поэтому он сразу же согласился.

Однако даже после публикации книги осенью 1926 года Хемингуэй продолжал размышлять над эпиграфом. Он спросил у Перкинса, не стоило ли им вырезать слова «Суета сует, молвил проповедник». Он считал, что это может усилить «главный посыл» книги, заключенный в том, что «лишь земля одна вечна». Перкинс снова с ним согласился. «Взаимоотношения человека и земли были сильнейшим мотивом в “И восходит солнце”, – написал он Хемингуэю. – Большинство критиков его не отметили, но я часто сомневаюсь, что эмоцию в чистом виде… может почувствовать… читательский класс. Я верю, что более приземленные люди все поняли».

Дочь Макса, Берта, вспоминала, с каким облегчением оба ее родителя читали отзывы в колонке воскресных книг, особенно заметку Конрада Эйкена[106]106
  Поэт и прозаик, член Американской академии искусств и литературы. Родился в 1889 году в Саванне, Джорджия. По окончании частной школы поступил в Гарвард, где вместе с Т. С. Элиотом редактировал журнал «Адвокат», благодаря чему они подружились и сотрудничали в течение всей жизни. Первый сборник стихов «Earth Triumphant», опубликованный в 1914 году, сразу создал ему репутацию талантливого поэта. Лауреат Пулитцеровской премии за сборник «Избранные стихи» 1930 года и Национальной книжной премии за сборник «Собранные стихи» 1953 года. Умер в 1973 году.


[Закрыть] в «Herald Tribune»:

«Если в наши дни и существует книга, в которой диалоги были бы прописаны лучше, я не знаю, где ее искать. Они переполнены живым ритмом и выражениями, паузами, ожиданием и намеками, а также быстротой разговорной речи».

Коллега Макса, Роджер Берлингейм, вспоминал много лет спустя, что «И восходит солнце» смогло «убедить редакторов вроде Макса Перкинса, что, хоть новое поколение и потеряно, оно может найти себя в писательском мастерстве, которого у представителей старшего поколения уже почти не осталось».

Говоря о продаже романа, которая выросла с восьми до двенадцати тысяч экземпляров, Макс написал Эрнесту:

«Солнце восходит, причем все выше».

Следующей весной Дональд Фрид, один из партнеров издательства Boni & Liveright, навестил Хемингуэя в Париже и предложил ему щедрый аванс, надеясь таким образом вернуть его под крышу их фирмы. Эрнест наотрез отказался, сказав, что не намерен даже обсуждать это, так как чувствует себя вполне комфортно в Scribners. Писатель знал, что издатели активно рекламировали «И восходит солнце» еще до начала официальных продаж, в то время как другие от него отказались. Хемингуэй верил, что именно эта реклама позволила поднять продажи до отметки в двадцать тысяч экземпляров. В то же время он не осознавал поддержки, оказанной самим Перкинсом.

Почтовый ящик Scribners каждую неделю переполнялся разгневанными отзывами на роман, и их все сразу же относили Перкинсу. «И восходит солнце» запретили к продаже в Бостоне, повсюду находились исполненные отвращения читатели, требующие если не извинений, то хотя бы сносного оправдания тому, что Scribners потакает низменным желаниям публики. Перкинс стал своего рода экспертом по ответам на письма вспыльчивых посягателей на респектабельность дома Scribners. Он все еще получал письма, посвященные «матерщиннику и вульгарному хвастливому выскочке Ф. Скотту Фицджеральду».

«Издание книги, конечно, не зависит от персонального вкуса издателя. Он всецело подчиняется требованиям профессии находить и выводить в свет работы, которые могут иметь вес в литературном мире, обладают должными литературными достоинствами и могут грамотно раскритиковать современный мир», – ответил Перкинс одному из читателей Хемингуэя. Он добавлял также:

«Для книг такого характера можно выделить две позиции: первая заключается в том, что порок нельзя демонстрировать в чистом виде, так как это было бы неприятно, а вторая – в том, что именно поэтому такая демонстрация и имеет вес, так как все то, что отвратительно и ужасно обречено на ненависть. Но если порок игнорировать и скрывать, он покрывается соблазнительным блеском. И до сих пор непонятно, какая из этих позиций вернее».

Пока Перкинс сражался с обрушившейся на Хемингуэя критикой, сам Хемингуэй преодолевал новые трудности, на сей раз не литературные, но супружеские. Он и его жена Хэдли, от которой у него был сын, решили подать на развод.

Как и все странные вещи, писал позже Хемингуэй, ситуация началась «невинно». В книге «Праздник, который всегда с тобой» он описывал начало их затруднений:

«Незамужняя молодая женщина на время становится лучшей подругой другой молодой женщины, замужней, живет с ней и ее мужем под одной крышей, а затем, сама того не осознавая, не нарочно, но неотвратимо занимает место его жены».

Этой подругой оказалась роскошная девушка из Арканзаса, модный редактор парижского «Vogue», Паулина Пфайфер.[107]107
  Пфайффер родилась в Паркерсберге, Айова, в 1895 году. В Пигготт, Арканзас, ее семья переехала позже. Пфайффер училась в школе журналистики Университета Миссури, который окончила в 1918 году. Некоторое время работала в газетах в Кливленде и Нью-Йорке, а затем перешла в «Vogue». Работа для этого издания в Париже и привела ее к встрече с Хемингуэем и его первой женой Хэдли Ричардсон в 1926 году.


[Закрыть] В июле 1926 года Эрнест сообщил жене, что они с Паулиной влюблены друг в друга. Посвящение «И восходит солнце», а также перечисление гонорара стали прощальными штрихами их брака. Вскоре Хэдли встретилась с Максом Перкинсом, а после написала об этой встрече:

«Я была приятно удивлена, какое изумление он выразил, узнав, что Эрнест променял меня на другую (пусть и лучшую) женщину. Я поняла, что превратилась для Хэма в дополнение и он искал кого-нибудь, кто сможет его вдохновить. Иногда люди просто становятся чересчур близки».

Иные супруги не расстаются именно потому, что умеют соблюдать дистанцию.

«Макс и Луиза были довольно странной парой. Противоположности притягиваются, но они никогда ничем не занимались вместе. О, они любили друг друга, достаточно только вспомнить, как Макс, тяжело работая в Нью-Йорке весь день, стремился домой, потому что ему не терпелось увидеть своих девочек. Но Луиза – она никогда не мечтала о том, чтобы застрять в четырех стенах. И как только у нее появилась семья, она изо всех сил пыталась от нее убежать», – говорила Джин, сестра Луизы.

В середине 1920-х годов Луиза все активнее проявляла свой талант драматурга, автора любительских местных постановок, а также актрисы. Макс это не одобрял – как театр в целом, так и актерство в частности. Он решил, что супруге стоит посвятить себя написанию рассказов и романов, и в 1925 году, желая как-то подтолкнуть ее к драматургии, показал Скрайбнерам одну из ее детских пьес – «Червовый валет».[108]108
  На русский язык не переведена.


[Закрыть] Они напечатали ее в крупном формате с красочными иллюстрациями Максфилда Пэрриша, друга Перкинса, который жил на противоположном берегу реки Коннектикут в Виндзоре. Коллекционеры считали эти иллюстрации одними из самых дорогих работ художника. В 1926 году Луиза сдалась на уговоры мужа и оставила драматургию ради писательства, проявившегося в двух прозаических пробах пера – рассказах под названиями «Формула» и «Другие радости».[109]109
  На русский язык не переведены.


[Закрыть] Произведения были проданы, один – в Harpers, другой – в Scribners, без всякого влияния со стороны Макса. Он считал, что легкость, с какой ей удалось влиться в печать, весьма показательна, и воодушевил ее на третью попытку. Все их дочери вспоминали, как папа говорил, будто мама еще втянется в это дело:

«Мама могла бы стать второй Кэтрин Мэнсфилд[110]110
  Писательница-новеллистка, самый знаменитый писатель Новой Зеландии. В девичестве Бичем. Родилась в 1888 году в Веллингтоне, Новая Зеландия. Начала публиковаться в девятилетнем возрасте. Ее первые рассказы появились в журналах «High School Reporter» и «Wellington Girls’ High School magazine» в 1898 и 1899 годах. В 1902 году поступила в Королевский колледж в Лондоне, который закончила в 1906 году. На ее творчество большое влияние оказали произведения Чехова, которого она открыла для себя в 1909 году. Мэнсфилд дружила с такими писателями, как Д. Лоуренс, Вирджиния Вулф, О. Хаксли. Умерла в 1923 году.


[Закрыть]». Луиза же считала, что эта карьера и в подметки не годится актерской, но очень хотела сделать супругу приятное. Энергия Луизы прорывалась с перерывами: иногда между написанием рассказов пробегали годы, но все же ее литературные навыки и мастерство стабильно росли. Написанные под девичьей фамилией истории выходили легкими с точки зрения сюжета и изысканными по структуре. Даже ее первые попытки писать содержали весьма проницательные наблюдения и глубокую внутреннюю страсть. Хотя ни один из рассказов и нельзя было назвать автобиографическим, их героинями всегда были нервные женщины, чаще всего старые девы, или вдовы, живущие в живописных (и детально описанных) местах, но задыхающиеся в своем замкнутом существовании.

Однако новое увлечение Луизы оказалось дорогой роскошью. Как объяснил это Макс Фицджеральду, «каждый раз, когда она приступала к новой истории, чувствовала, что сможет на ней немного заработать, и это делало ее немного несдержанной: задолго до окончания работы над рассказом она тратила в четыре или пять раз больше денег, чем могла бы получить».

После года, проведенного в Нью-Кейнане, Луиза и Макс пришли к выводу, что они поступили правильно, переехав туда, хотя бы потому, что здесь у них появилась интересная компания. Перкинсы продолжали видеться с Колумами, причем чаще, чем с кем-либо другим. В том году Молли пришла к ним однажды вечером с первыми четырьмя страницами книги на тему литературной критики. Она назвала ее «Широко распахнутые глаза и крылья». Эта книга отражала ее веру в то, что «критика должна быть эмоциональной, а литература не должна оцениваться в рамках устоявшихся интеллектуальных норм», – сказал Макс Скотту Фицджеральду. И также добавил:

«На тот момент я уже отдал должное ее уму, но тогда я был ошеломлен: эти четыре свежие идеи были изложены с поразительной ясностью, а ведь я так часто утверждал (как и многие другие), что женщины не способны мыслить абстрактно. И теперь я бы с радостью записался в ряды феминистов, со всей моей девичьей толпой».

Это вступление в четыре страницы воодушевило Макса предложить ей опубликовать свою книгу.

Перкинс был близким другом Вану Вику Бруксу, но в начале 1926 года их крепкая связь начала трещать под давлением депрессии, в которую проваливался Брукс. Он слишком глубоко ушел в создание романа о жизни Эмерсона и застопорился. И только близкие друзья знали, что это вовсе не книга об Эмерсоне, а литературно-критический труд, знаменитое «Паломничество Генри Джеймса», и что именно этот труд и погрузил его в меланхолию. Джон Холл Уилок говорил:

«Ван Вик был сражен тем, как много непростительных вещей написал о Джеймсе, зная, что тот никак не сможет сам себя защитить».

Позже и сам Брукс объяснил это:

«Меня охватило… чувство, что вся моя работа пошла прахом и что я ошибался во всем, что говорил и о чем думал… Особенно много трудностей мне доставляли ночные кошмары, в которых на меня смотрели гигантские светящиеся глаза Генри Джеймса. Я осознавал нашу с ним связь лишь наполовину, чувствовал какое-то разделение внутри себя, угрызения совести, как у преступника, и, когда представлял его, испытывал на себе то, что Платон называл “умаление справедливости и пользы”. Короче говоря, я был на середине жизненного пути и совершенно сбит с толку… я потерял сон. Я едва продвинулся за год и жил в плутонианских психологических сумерках… все мои увлечения и интересы канули в неопределенность».

Каждое воскресенье Перкинс и Ван Вик отправлялись в долгую прогулку – пусть даже в дождь и туман. Сереющая депрессия Брукса стала для Макса тяжелым испытанием. Он верил, что, если Ван Вик продолжит работу над книгой, это его вылечит, но тот решительно отказывался. Макс прочитал то, что уже было готово и перенесено на бумагу, и предложил схему, которая могла бы заполнить пробелы, но Ван Вик снова отказался. Вместо этого он настоял на том, чтобы найти для себя какую-нибудь работу, которая могла отвлекать его время от времени. Перкинс считал, что она затянет его, и говорил:

– Как не стыдно задумываться о таком в вашем возрасте и с вашей репутацией! Запишите как заголовки имена не меньше десяти американских писателей, и я продам их по пятьсот долларов за штуку, а в результате вы получите книгу, которая побьет все, что вы делали до этого. Ван Вик ответил, что не может писать по команде.

А Макс подумал, что другу неплохо бы и научиться.

Таким образом, спор двух мужчин никуда их не продвинул. Каждое воскресенье Макс продолжал наматывать по улице круги с Ваном Виком, который все глубже погружался в crise à quarante ans,[111]111
  Кризис среднего возраста (фр.).


[Закрыть] избегая любых контактов с людьми.

«Мой мир превратился в дом с опущенными шторами, чей жилец не слышит праздничного зова жизни, стоящей у самого порога», – позже признался Брукс.

Для Перкинса стало ясно, что Вана Вика Брукса терзает не только призрак Генри Джеймса. Его состояние осложнялось странным чувством вины перед Молли Колум. Лишь узкий круг обитателей Нью-Кейнана знал, в чем суть проблемы, в которую Макс посвятил разве что Элизабет Леммон. Он писал:

«Ван Вик был стеснительным и чувствительным и всегда дружил с женщинами. Его жена Элеанор была славной, сильной и честной, но между ними не было интеллектуальной близости. А между ним и Молли Колум – была. Они были бы прекрасной парой».

Позже Джон Холл Уилок дополнял это наблюдение:

«Бруксы были обычной, всеми уважаемой парой. Ван Вик пользовался популярностью в колледже… а Молли была весьма смелой девушкой».

Когда Молли Колум впервые заметила, в какой депрессии находится Брукс, бросилась ему на помощь. Она попыталась завести с ним роман – «для его же пользы».

Уилок говорил:

«Она хотела чего-то в духе европейской интрижки. Хотела вырвать его из противоборства между долгом перед семьей и ответственностью перед искусством».

– Он так талантлив, но весь его талант теряется из-за его покорности! – однажды вскричала Молли. – У него есть все, кроме смелости быть мужчиной. Ему нужно сойти с ума, чтобы по-настоящему освободиться.

Макс считал, что «Брукс, как и Молли, не способен на подлость». Записи Брукса свидетельствуют, что физическая близость между ним и Молли Колум включала в себя всего лишь один умеренно эротический поцелуй.

«Однако он говорил кое-что об Элеанор, что впоследствии показалось ему проявлением предательства, как если бы он совершил нечто непростительное. Позже он сообщил об этом Элеанор. Она, как повторяла Луиза, довольно собственническая натура, испытывала ревность к Молли из-за интеллектуального превосходства последней. Что бы супруга ни говорила или делала, все пробуждало в Ване Вике чувство вины, которое со временем превратилось в навязчивую идею. И теперь мне кажется, в этом и лежит корень его проблем», – писал Макс Элизабет Леммон.

Результатом казуса стало то, что сам Брукс, ссылаясь на Рембо, называл «лето в аду».

Брукс перестал видеться и с Перкинсом, и его депрессия превратилась в безумие. Максу все это казалось какой-то мистикой, но он продолжал следить за состоянием друга, наблюдая Брукса так близко, как только мог. В конце двадцатых Джон Холл Уилок, единственный человек, которого Брукс соглашался принимать, сообщил Максу, что Брукс «пугающе болен» и что это уже вышло за рамки профессиональной неуверенности, которая терзала его несколько лет назад.

Мать Брукса сказала Перкинсу, что ее сын шатается по дому, повторяя лишь одно: «Я больше никогда не увижу Макса».

И вот после нескольких месяцев разлуки он получил от Элеанор записку, в которой она умоляла его снова выйти с Бруксом на прогулку, как они делали раньше. Макс был только рад; единственное, что пугало, – вдруг «он скажет что-нибудь, что может наделать беды».

Имела место и другая проблема, о которой не говорили вслух, связанная с Максом. Она была близка многим издателям, чьи авторы становились их друзьями и чьи друзья иногда становились авторами – возникала почти кровосмесительная путаница, а в результате появлялись либо невероятно прекрасные книги, либо ужасные трудности. Дружба Макса с Бруксом усложняла деловые отношения с Молли Колум. Макс раскрыл все это Элизабет Леммон:

«Несколько лет назад Молли предложила мне (как издателю) критическую книгу, над которой работала. Контракт мы не подписывали, дело было настолько личным, что любые официальные бумаги казались чем-то неприличным. Джонатан Кейп,[112]112
  Герберт Джонатан Кейп родился в Лондоне 15 ноября 1879 года, получил среднее образование и подростком поступил в книжный магазин Hatchards на Пикадилли как мальчик на посылках. В 1921 году со своим деловым партнером Вреном Говардом основал собственную издательскую фирму, главой которой был вплоть до своей смерти в 1960 году. В список авторов издательства входили поэты (Роберт Ли Фрост, Сесил Дэй-Льюис), детские писатели (Хью Джон Лофтинг). Они издавали Яна Флеминга и Джеймса Джойса. Их автором был Томас Эдвард Лоуренс. После смерти Кейпа после нескольких слияний в 1987 году его издательская фирма стала частью Random House.


[Закрыть] издатель из Великобритании, нашел в Америке партнера, они открыли здесь дело, и первым их шагом было подписать с Молли договор именно на эту книгу. Она сказала, что перед подписанием ей необходимо поговорить со мной. Мы неплохо повеселились. Это была какая-то мелодраматичная пародия на бизнес. Они даже пытались подкупить ее и заставить разорвать нашу полюбовную договоренность – прислали чек с посыльным, пока мы были вместе. Я сказал, что мы можем перекрыть любое их предложение, и она согласилась. Однако были и некоторые препятствия, которые я даже представить не мог. Позже она призналась мне, заливаясь слезами, что узнала о моей связи с Бруксами. И если я друг Бруксу, как после этого я могу стать ее издателем!»

«Есть ли хоть малая надежда, что мужчина когда-либо сможет понять женщину? – спрашивал Макс Элизабет. – Или любая другая женщина? Вот вы понимаете ее мотивы? В конце концов, мы все же подписали договор. И теперь я обязан заставить ее написать эту книгу. Истина в том, что, честно говоря, с каждым днем жизнь становится все более непостижимой для меня. Надеюсь, что не для вас».

Чаще всего именно летом, когда семья была далеко, на Макса наваливалась усталость от всего сразу. Эмоции тоже переходили на новый круг. В течение долгих лет он наблюдал это за собой и пришел к выводу, что его дух чаще всего находится в упадке в первой и последней лунной четверти. В 1926 году, узнав, что Элизабет Леммон серьезно увлеклась астрологией, он упомянул в письме к ней, что его мрачные настроения имеют тенденцию повторяться с равными интервалами и, независимо от других факторов, всегда привязаны именно к лунному циклу. Чтобы удовлетворить собственное любопытство, Элизабет составила для Макса астрологический гороскоп, точность которого заставила призадуматься даже нескольких скептиков астрологии, которые лично знали Перкинса. Гороскоп показывал взаимодействие четырех планет, результатом которых был знак «гения» и планеты, лежащие в доме Тайны. Сатурн в девятом Доме предостерегал его от путешествий. Элизабет однажды спросила Эванджелину Адамс, самого известного астролога того времени, какие знаки зодиака лучшего всего подходят издателю. Она сказала, что Дева, знак критика, и Рыбы, любители красоты. Рожденный 20 сентября в 7 часов утра, Макс был Девой в восходящем знаке Рыб.

В начале июля 1926 года звезды определенно сложились очень удачно, потому что по приезде в Виндзор Макс узнал от Луизы, что через две недели Элизабет собирается к ним с визитом.

«Я прямо-таки не верю в это, но буду делать вид, что это правда», – написал он мисс Леммон. Как и Макс, Элизабет была не из тех, кто любит выбираться далеко от дома, но она отправилась на поезде в Вермонт и провела с Перкинсами несколько прекрасных дней. Особенно ей нравились тихие прогулки с Максом по сосновым рощам Рая.

«С тех пор как вы побывали здесь, Пастбище и Гора Макса приобрели для меня совершенно новое значение. Все это рождает во мне ярость, так как я вспоминаю о многих других местах, которые хотел бы показать вам, чего бы это ни стоило моей репутации или не ставило под сомнение зрелость», – писал он ей после.