Текст книги "Великая революция идей. Возрождение свободных рынков после Великой депрессии"

Тревога по поводу капиталистической морали побуждала Найта относиться с глубоким сомнением к любой социальной теории, которая не предусматривала блокирования потенциальных эксцессов капитализма. Свои оговорки он изложил в 1949 г. в рецензии на статью Хайека. Ни «свобода, ни истина не могут рассматриваться как абсолютные величины, – писал он. – Они вступают в конфликт с прекрасным, моральным и другими ценностями, а также друг с другом, требуют “пограничного” сравнения, компромисса и правильного дозирования»[173]173
  Frank Knight, «World Justice, Socialism, and the Intellectuals», University of Chicago Law Review 16, no. 3 (1949), р. 441.


[Закрыть]. Из всего этого Найт заключал, что социальная система, ставящая рынок выше всего остального, будет несбалансированной и склонной к коллапсу. Но это не означало, что он считал какую-либо иную систему способной снять постоянное напряжение между моральным и материальным благосостоянием общества. Свой особый способ сочетания радикализма и консерватизма он разъяснил в письме Уолтеру Смиту, экономисту из Уильямс-колледжа: «Старясь докопаться как можно глубже до основ, я прихожу к выводу, что правы и радикалы, и консерваторы, – писал он. – С одной стороны, старая система дошла до того, что мириться с ней более невозможно, и совершенно бесполезно думать о возвращении к ней. С другой стороны, я совершенно не представляю, чтобы даже созвездие самых лучших умов смогло приблизиться к созданию такой новой системы, которую можно предложить»[174]174
  Фрэнк Найт – Уолтеру Смиту, 29 ноября 1933 г., box 62, folder 2, Knight Papers.


[Закрыть]. В представлении Найта мир cостоял лишь из безнадежно плохих вариантов, и только это заставляло его выступать за рыночную систему, – поскольку результаты ее действия внушали ему отвращение и он все больше убеждался, что она сама ведет себя к краху. «Мне очень хотелось бы знать, можно ли придумать такую альтернативу системе обогащения, которая не будет еще хуже, – писал он коллеге 20 лет спустя. – Я бился над этим около полувека, но безуспешно»[175]175
  Фрэнк Найт – Герберту Джозефу Мюллеру, 6 ноября 1957 г., box 61, folder 8, Knight Papers.


[Закрыть]. Найт проявил свойственную радикальным натурам способность осудить несовершенства существующего мира и тосковать по лучшему, но был не в силах поверить, что подходящие варианты существуют или что желаемые перемены могут произойти. В атмосфере 1930-х годов пессимизм Найта по поводу альтернативных форм социальной организации создал ему репутацию защитника рынка. Но Найт резко отличался от некоторых лондонских коллег в том отношении, что выступал за рынок фактически против своего желания и в ограниченных пределах.

Если репутацию Чикаго и местную интеллектуальную атмосферу в значительной мере определяла личность Найта, то Вайнер играл ключевую роль в организации последипломного образования. Профессиональной известности он добился благодаря важным и отличавшимся высокой эрудицией работам по международной торговле и истории экономической мысли. Более широкую известность Вайнер приобрел, когда занял видный пост в Министерстве финансов; в 1930-е годы эта работа заставляла его постоянно курсировать между Чикаго и Вашингтоном. На факультете Вайнер был известен строгостью и требовательностью. Чикагский университет, как и многие университеты в то время, принимал значительное количество студентов после бакалавриата и потом отсеивал лучших с помощью продуманных жестких методик. Лекционный курс Вайнера «Экономика 301», первый в стране курс по экономической теории для магистратуры, был задуман как центральное звено в процессе обучения, и Вайнер читал его со вкусом[176]176
  Paul Samuelson, «Jacob Viner, 1892–1970», Journal of Political Economy 80, no. 1 (1972), р. 6.


[Закрыть]. Студенческая газета писала, что его манера преподавания была «беспощадной» и напоминала студентам испанскую инквизицию[177]177
  «By Degrees», Daily Maroon, 18 March 1938, р. 1.


[Закрыть]. Пол Сэмюельсон вспоминал, что курс Вайнера был «печально знаменит прямо-таки жестоким обращением Вайнера со студентами; он не только доводил до слез девушек, но в лучшие дни вводил бывших парашютистов в истерику и ступор»[178]178
  Samuelson, «Economics in a Golden Age», р. 161.


[Закрыть]. По воспоминаниям студентов, «с нижестоящими Вайнер обращался пренебрежительно», был «настоящим специалистом по интеллектуальной вивисекции» и, «казалось, поставил себе главной целью в жизни отнимать у студентов чувство уверенности». Но зато похвала Вайнера, вспоминал один студент, была «драгоценна, поскольку тут уж можно было не сомневаться, что это непритворное одобрение из уст самого компетентного критика»[179]179
  Милтон Фридмен, интервью с Дж. Дэниелом Хэммондом, 24 июля 1989 г.; Robert McQueen, «Viner: An Economist», Winnipeg Free Press, 18 March 1936; Buchanan, «Born-Again Economist», р. 75.


[Закрыть]. Своей репутацию оплота теоретического ригоризма экономический факультет заслужил во многом благодаря влиянию Вайнера[180]180
  Главная работа Вайнера: Studies in the Theory of International Trade (New York: Harper and Brothers, 1937); многие другие его работы включены в сборник: The Long View and the Short (Glencoe, Ill.: Free Press, 1958). Дополнительные сведения о биографии и карьере Вайнера см. в: I. Bloomfield, «On the Centenary of Jacob Viner’s Birth: A Retrospective View of the Man and His Work», Journal of Economic Literature 30, no. 4 (1992), рр. 2052–2085; Douglas A. Irwin, introduction to Essays on the Intellectual History of Economics, by Jacob Viner (Princeton: Princeton University Press, 1991), рр. 3—35; Donald Winch, «Jacob Viner as Intellectual Historian», – Research in the History of Economic Thought and Methodology, vol. 1, ed. Warren J. Samuels (Greenwich, Conn.: JAI, 1983), рр. 1—17.


[Закрыть].

В те годы широкая пресса представляла Вайнера как твердокаменного консервативного экономиста. В 1936 г. один журналист написал, что Вайнер «в определенном отношении удалился вправо настолько далеко, что своим одиночеством напоминает какого-нибудь ибсеновского мастера. Он из той породы, которая предпочитает, чтобы все шло своим чередом, и выступает против искусственных ценовых стимуляций и регулирования»[181]181
  Lemuel Parton, «Who’s News Today», Baltimore Evening Sun, 10 February 1936. Правда, в своей оценке консерватизма Вайнера Партон был непоследователен; двумя годами раньше он удивлялся, почему Вайнера считают «главной надеждой консерваторов», когда на самом деле он «либеральный экономист» и «совершенно согласен с фискальной программой администрации», см.: Lemuel Parton, «Who’s News» (syndicated column), 4 October 1934, box 1, folder 3, Viner Papers.


[Закрыть]. Сам Вайнер впоследствии в одном из интервью допустил, что кое-кто в правительстве Рузвельта, возможно, считал его внутренним «саботажником»[182]182
  Джейкоб Вайнер, интервью с Уэнделлом Линком, Принстон, Нью-Джерси, 11 февраля 1953 г., 36, Oral History Research Office, Columbia University Library.


[Закрыть]. Однако когда Вайнер публично затрагивал вопросы экономической политики, он неизменно дистанцировался от всего, что хоть сколько-нибудь напоминало laissez faire. Особенно решительно он высказывался за ограничение влияния крупных корпораций. «Ничто в истории американского бизнеса, – говорил он в одном выступлении в 1931 г., – не оправдывает опрометчивую уверенность американского общества в том, что оно может положиться на обещания больших компаний вести себя достойно без внешнего надзора, регулирования или постоянной бдительности со стороны общества»[183]183
  Louis Stark, «Say “Big Business” Fails in Humanity», New York Times, 21 August 1931, р. 22.


[Закрыть]. Хотя Вайнер неохотно признавал, что размер имеет некоторые преимущества, он считал «самой важной экономической проблемой наших дней» то обстоятельство, что «размер бизнеса сам по себе почти неизбежно приводит к попыткам избежать воздействия конкуренции, а это вызывает важные – и, на мой взгляд, крайне нежелательные – последствия в плане функционирования экономической системы»[184]184
  Джейкоб Вайнер – Лэйрду Беллу, 16 ноября 1937 г., box 3, folder 33, Viner Papers (курсив в оригинале).


[Закрыть]. Кроме того, Вайнер был твердо убежден, что демократия должна иметь первенство перед требованиями экономической теории. Если общество захочет регулирования, экономисты, считал он, должны думать о том, как лучше осуществлять это регулирование, а не причитать по поводу его явной теоретической несостоятельности. Удовлетворение подобных требований придает экономической системе уверенность и стабильность, которые, полагал Вайнер, во всех ситуациях имеют приоритет перед догматической преданностью абстрактной экономической теории[185]185
  Vermont Royster, «Politics and Economics», Wall Street Journal, 12 April 1951.


[Закрыть]. Согласие с некоторыми аспектами прогрессистской критики влияния крупных корпораций в сочетании с приверженностью практической экономической политике и поддержанию социальной и экономической стабильности побуждало Вайнера применять гибкий и ситуативно обусловленный подход к встававшим перед ним проблемам.

Вайнер инстинктивно тяготел к рынку, как и Роббинс, но, в отличие от своего близкого друга, был гораздо больше готов отказываться от консервативных побуждений и сообразовывать решения текущих проблем с господствующим политическим настроением момента. «Хотя я и больший пессимист, чем ты, – писал он Роббинсу в 1940 г., – и мне как-то спокойнее, когда вместо высшего блага выбирается наименьшее зло, я всецело и всей душой сочувствую твоим целям»[186]186
  Джейкоб Вайнер – Лайонелу Роббинсу, 30 января 1940 г., box 22, folder 14, Viner Papers.


[Закрыть]. Роббинс понимал и уважал нежелание Вайнера связывать себя с какой-либо абстрактной теорией. «Джек не принимал ни одну ортодоксальную доктрину, – писал впоследствии Роббинс о Вайнере. – Но он страстно верил в либеральные ценности: равенство перед законом, максимальную свободу индивида, совместимую с такой же свободой других, сочувствие и помощь попавшим в трудное положение»[187]187
  Robbins, Jacob Viner, р. 10.


[Закрыть]. Идеологическая гибкость Вайнера создала ему репутацию человека невозмутимого и достойного уважения с многих точек зрения. В одной публикации 1935 г., например, говорилось: «Главный человек в мозговом тресте Министерства финансов, невысокий и рыжий, гордится тем, что не держится железной хваткой ни за одну теорию, не принадлежит ни к одной экономической школе и никогда не терял умения быстро и правильно менять курс при любом ветре»[188]188
  «Banker’s Objections», Architectural Forum, February 1935.


[Закрыть]. Вайнер сознательно преподносил себя публике как ученого, который избегает догматических искушений, чтобы оставаться, по выражению журналистов, «всегда между»[189]189
  A. Wilfred May, «Conclusion from an “All-Stars” Conference», Commercial and Financial Chronicle, 12 April 1951, р. 5; «Viner’s Naming Supports Talk of Money Pact», вырезка из неустановленного издания, март 1934, box 137, Viner Papers.


[Закрыть]. И хотя языку Вайнера не свойственна характерная для Фрэнка Найта мощная экспрессивность или нарочито парадоксальная фразеология, подобно своему коллеге, он старался защищать сторонников рынка как от их очернителей, так и от их собственных перегибов.

Генри Саймонс учился у Найта в университете Айовы и по сравнению со старшими коллегами был гораздо менее известен. Писал он мало и в основном для широкого читателя. По воспоминаниям студентов, «на экономическом факультете его не очень жаловали», а Джордж Стиглер рассказывал, что вообще встал вопрос, может ли человек, «не написавший за двенадцать лет ничего серьезного, кроме двух рецензий на книги, занимать свою должность»[190]190
  Edmund W. Kitch, ed., «The Fire of Truth: A Remembrance of Law and Economics at Chicago, 1932–1970», Journal of Law and Economics 26 (1983), рр. 176–177.


[Закрыть]. У Саймонса были проблемы со здоровьем, которые и привели его к безвременной смерти в 1946 г.; он умер от передозировки снотворного, и хотя официально это считалось несчастным случаем, многие были уверены, что он покончил с собой[191]191
  Жена Саймонса сказала коронеру, что муж сильно страдал от бессонницы и в последние месяцы перед смертью принимал все больше снотворных таблеток, но она не верит, что он мог намеренно принять смертельную дозу. См.: «Coroner’s Office Studies U. of C. Man’s Death», Chicago Daily News, in box 10, folder 10, Simons Papers.


[Закрыть]. Из-за слабого здоровья Саймонс был блеклым преподавателем; на всем его облике лежала печать вялости и нежелания заниматься с не слишком способными студентами[192]192
  Don Patinkin, ed., Essays on and in the Chicago Tradition (Durham, N.C.: Duke University Press, 1981), р. 5.


[Закрыть]. Тем не менее у студентов он пользовался популярностью благодаря активному участию в общественно-политических дискуссиях, неординарным точкам зрения и тому обстоятельству, что по возрасту и положению он был гораздо ближе к аспирантам. В Чикаго он долго оставался со степенью бакалавра, каждую неделю встречался со студентами в таверне «Хэнлис» и там наставлял тех, кто никогда не посещал его курсы в самом университете[193]193
  Kitch, «Fire of Truth», р. 179.


[Закрыть].

Подобно Найту и Вайнеру, Саймонс не упускал случая напоминать коллегам и широкой публике, что достоинства рынка трудно заменить чем-то другим[194]194
  О Генри Саймонсе см.: John Davenport, «The Testament of Henry Simons», University of Chicago Law Review 14 (1946), рр. 5—14; Gregory T. Eow, «Henry Simons and the Chicago School of Economics», – «Fighting a New Deal: Intellectual Origins of the Reagan Revolution, 1932–1952» (PhD diss., Rice University, 2007), chap. 2; Charles Oscar Hardy, «Liberalism in the Modern State: The Philosophy of Henry Simons», Journal of Political Economy 56, no. 4 (1948), рр. 305–314.


[Закрыть]. Он был первым значительным американским экономистом, который стал называть себя «либертарианцем», а в своих публикациях о Новом курсе не уставал повторять, что даже небольшие акты государственного вмешательства могут послужить началом постепенного сползания от свободной экономики к авторитаризму[195]195
  Термин «либертарианский» Саймонс использовал в книге «Economic Policy for a Free Society» (Chicago: University of Chicago Press, 1948, р. 1). Бинарность его мировоззрения отчетливо проявилась в его речи о мире, см.: box 9, folder 4, Simons Papers.


[Закрыть]. Он был твердо убежден в том, что, как он написал в 1938 г., «главное направление политики Нового курса ведет к авторитарному коллективизму»[196]196
  Генри Саймонс – Артуру Дальбергу, 6 октября 1938, box 2, folder 31, Simons Papers.


[Закрыть]. Энергия, с которой Саймонс выступал в защиту рынка, дала Джорджу Стиглеру основание заявить, что брошюра Саймонса «Позитивная программа для Laissez faire» сделала его «провозвестником того принципа, который сейчас широкая публика и большинство профессиональных экономистов считают основой позиции Чикагской школы, а именно: производство и потребление товаров должно быть делом частных (конкурентных) рынков, а государству следует оставить минимальные экономические функции»[197]197
  Stigler, Memoirs of an Unregulated Economist, р. 20.


[Закрыть].

Вместе с тем Саймонс, как и его коллеги, считал, что для предотвращения опасностей, сопряженных с безудержной конкуренцией, необходимы мощные сдерживающие средства. С помощью точно направленных мер регулирования и перераспределения, полагал он, государство может сдерживать картелирование и предотвращать связанную с ним дестабилизацию современной экономической среды, не вмешиваясь существенным образом в конкурентные усилия бизнеса. В частности, «положительная программа» Саймонса предусматривала «круто возраставший» прогрессивный подоходный налог; это, по его мнению, должно противодействовать концентрации экономической мощи, но не будет мешать свободному развитию рыночной конкуренции. «Если исходить только из моих замечаний по поводу налогообложения, я могу показаться вам убежденным сторонником Нового курса, – сказал он, выступая перед республиканской аудиторией в 1938 г. – В этом конкретном пункте я ставлю в вину администрации Рузвельта то, что она слишком запоздала с реформой и действует нерешительно»[198]198
  Henry Simons, «Address to “Republicans”», 3 August 1938, box 9, folder 2, Simons Papers.


[Закрыть]. Как и Вайнер, он резко критиковал повышение веса гигантских корпораций в современной экономической системе и предлагал серию решительных мер, которые смогут остановить концентрацию и вернуть базовую структуру американского бизнеса к более мелкому масштабу. «Положительная программа» Саймонса утверждала, что «монополия во всех ее формах является опасным врагом демократии», и предлагала противодействовать монополии с помощью «полноценного “нового курса” применительно к частным корпорациям»: запретить горизонтальную и ограничить вертикальную интеграцию, национализировать «железные дороги, коммунальные предприятия и прочие производства, где невозможно эффективно поддерживать условия конкуренции»[199]199
  Simons, Economic Policy for a Free Society, pp. 43, 51, 58.


[Закрыть]. Кроме того, Саймонс предлагал ввести «прямые ограничения на размер с целью предотвращения излишней концентрации влияния» и обосновывал свою точку зрения так: «Мы уже наплодили Франкенштейнов. Лучшее и единственное лекарство – резко ограничить рамки корпоративной мощи и ограничить так, чтобы упростить использование корпоративной формы для организации предприятия и производства, но при этом предотвратить ее использование исключительно для объединения компаний и концентрации силы»[200]200
  Henry Simons, box 9, folder 3, Simons Papers (курсив в оригинале).


[Закрыть]. В совокупности эти идеи были равнозначны полному переосмыслению корпоративной формы, которое, как надеялся Саймонс, сможет противодействовать тенденции к консолидации и сделает основой американской экономики небольших конкурирующих производителей. «Корпоративность, на мой взгляд, просто-напросто подчиняет себе нашу систему предпринимательства», – писал он норвежскому журналисту Трюгве Хоффу в 1939 г.[201]201
  Генри Саймонс – Трюгве Хоффу, 7 февраля 1939 г., box 3, folder 48, Simons Papers.


[Закрыть] По его мнению, для сохранение капитализма необходима полномасштабная атака на крупнейшие предприятия.

По сравнению с Вайнером и Найтом Саймонс был сильнее вовлечен в политику и являлся более решительным защитником капиталистических форм организации общества. Когда после Второй мировой войны отстаивание рынка начало получать признание, некоторые ведущие защитники капитализма обратились к сочинениям Саймонса в надежде найти там поддержку своим идеям. Но то, что они обнаружили, их совершенно обескуражило. В 1947 г. директор либертарианской организации Фонд экономического образования Леонард Рид написал одному из коллег Саймонса, что книга последнего настолько «напичкана коллективистскими идеями», что использовать ее невозможно[202]202
  Леонард Риду – Аарону Директору, 24 ноября 1947 г., box 58, folder 16, Hayek Papers.


[Закрыть]. Уильям Бакли-мл. придерживался такого же мнения, считая, что программа Саймонса «дает государству беспрецедентные полномочия» и в сущности «представляет собой программу разрушения свободной экономики»[203]203
  William F. Buckley Jr., God and Man at Yale: The Superstitions of «Academic Freedom» (Chicago: Henry Regnery, 1951; reprint South Bend, Ind.: Gateway, 1986), р. 94.


[Закрыть]. Через несколько десятилетий Рональд Коуз фактически повторил эти мнения: «положительную программу для laissez faire» он нашел «крайне интервенционистским сочинением», которое предлагало использовать антитрестовское законодательство для «реструктуризации американской промышленности» и «изменить положение вещей с помощью национализации»[204]204
  Kitch, «Fire of Truth», р. 178.


[Закрыть]. Со своей стороны, Ральф Нейдер отрицал, что его собственные нападки на концентрацию экономического влияния вдохновлены беспощадной критикой корпоративизма у Саймонса[205]205
  Eduardo Canedo, «Ralph Nader and the Rise of Deregulation» (доклад на ежегодном заседании Американской исторической ассоциации, Атланта, Джорджия, 6 января 2007 г.).


[Закрыть]. Эти высказывания еще раз напоминают, что радикализм поздней чикагской школы был плодом перемен, а не преемственности. Хотя ранние чикагские экономисты и считали себя защитниками капитализма в социальной среде, которая быстро стала враждебной, они были убеждены, что капиталистическая система нуждается в смягчении, регулировании и ограничении. Защищать эту систему их в большей мере побуждало сомнение в наличии пригодных альтернатив, чем убеждение в привлекательности рыночного идеала.

Чикагцы отличались от лондонских коллег еще и тем, что не воспринимали себя как группу, объединенную общей целью. Хотя некоторые студенты позже задним числом и обнаруживали такое единство в Чикаго тех лет, сами Найт, Вайнер и Саймонс не проявляли особого желания к взаимному сближению и ничем не демонстрировали, что считают себя членами одного идеологического сообщества. Много лет спустя Найт, рассказывая, что в те годы интересы у чикагских экономистов были очень разные, решительно резюмировал, что ни о каком «монолитном единстве» не могло быть и речи. Вайнер подчеркивал, что, по его собственному ощущению, никогда не принадлежал ни к какой «школе», а если бы подходящая все же нашлась, он примкнул бы к ней лишь самым косвенным образом[206]206
  J. Ronnie Davis, «Three Days with Knight: A Personal Reminiscence», Nebraska Journal of Economics and Business 13 (1974), р. 26; Patinkin, Essays on and in the Chicago Tradition, р. 266.


[Закрыть]. «В 1930-е годы экономическая теория в Чикагском университете, пожалуй, была немного иной, чем в других местах, но то же самое можно сказать о большинстве других крупных университета», – объяснял Стиглер. По его мнению, в то время «чикагской школы» еще не существовало; кроме того, Найт был «настроен резко критически в отношении моральных основ конкурентной экономики», программа Саймонса в большинстве пунктов «сочеталась с социализмом почти так же легко, как с частнопредпринимательским капитализмом», а Джейкоб Вайнер «восставал против любого доктринерства, упрощения или “крайности”»[207]207
  Stigler, Memoirs of an Unregulated Economist, рр. 148–149.


[Закрыть]. Чикагские экономисты межвоенных лет представляли собой группу лишь в вольном воображении некоторых студентов, коллег и последователей; счесть это мнение правильным можно лишь в одном случае, – если не принимать во внимание явно противоположные впечатления самих гипотетических членов этой «группы».

Ранние чикагцы не состояли в тесных дружеских отношениях, практически не считали, что их цели совпадают, и воспринимали мировоззрение друг друга с изрядной долей скептицизма. Весьма показательны отношения между Найтом и Вайнером. В самом начале 1920-х годов, когда Найт еще работал в университете Айовы, у них завязалась довольно теплая переписка, в которой проглядывала общность теоретической позиции, отличавшей их подходы к методологии от историцистских предпочтений ровесников[208]208
  Джейкоб Вайнер – Фрэнку Найту, 8 ноября 1920 г., box 16, folder 24, Viner Papers; Фрэнк Найт – Джейкобу Вайнеру, 18 ноября 1920 г., box 16, folder 24, Viner Papers.


[Закрыть]. Но уже в 1926 г. Вайнер начал критиковать повышенное внимание Найта к посылкам, лежащим в основании научной социальной теории. «Глупо, – писал он, – считать, что метафизические блуждания – это единственная сфера приложения твоих способностей»[209]209
  Джейкоб Вайнер – Фрэнку Найту, 19 января 1926 г., box 16, folder 24, Viner Papers.


[Закрыть]. В письме к бывшему наставнику в Гарварде Вайнер заметил, что Найт «растрачивает себя на метафизические умствования»[210]210
  Джейкоб Вайнер – Фрэнку Тауссигу, 13 июня 1927 г., box 26, folder 1, Viner Papers.


[Закрыть]. Найт ответил, что этот упрек его «покоробил», потому что на самом деле он занимается именно теми «вещами, в соответствии с которыми в первую очередь и следует выстраивать экономическую теорию»[211]211
  Фрэнк Найт – Джейкобу Вайнеру, 15 июня 1926 г., box 16, folder 24, Viner Papers.


[Закрыть]. Когда Найт перешел в Чикагский университет, эта временами дружеская, а временами резкая полемика по поводу первооснов продолжилась. В одном из немногих сохранившихся писем 1930-х годов Найт высказывает крайнее разочарование по поводу расхождений в понимании экономической теории, которые возникли у них при обсуждении учебной программы. Грабить банки, заявил он, – «менее предосудительный способ зарабатывать на жизнь», чем писать на темы экономической теории при таких разногласиях относительно первопринципов, и отказался впаривать «коллегам по профессии под видом науки то, что либо непонятно, либо ошибочно»[212]212
  Фрэнк Найт – Джейкобу Вайнеру, 9 декабря 1932 г., box 16, folder 24, Viner Papers.


[Закрыть]. Эти распри затронули старшекурсников и аспирантов; иногда студентов рассаживали по разным аудиториям в зависимости от того, чью сторону они занимали, и нередко они недоумевали, чьим вкусам потакать на устных экзаменах[213]213
  Simeon E. Leland, «Jacob Viner: Teacher, Colleague, Friend», box 1, folder 4, Viner Papers.


[Закрыть]. Найт и Вайнер не были близкими друзьями, и после того, как Вайнер перешел в Принстон, уже почти не общались.

Отношения Вайнера и Саймонса были заметно прохладнее. Еще в 1925 г. Вайнер выразил озабоченность возможностями Саймонса и написал Найту, что хотя и «не сомневается в умственных данных» Саймонса, но зато сильно сомневается в его «способности прилагать к чему-либо продолжительные усилия, если это не приносит непрерывного интеллектуального удовлетворения»[214]214
  Джейкоб Вайнер – Фрэнку Найту, 31 июля 1925 г., box 16, folder 24, Viner Papers.


[Закрыть]. Когда Найт и Саймонс перешли из Университета Айовы в Чикагский университет, впечатление Вайнера о молодом коллеге укрепилось. В 1935 г. он писал Дж. М. Кларку, что «если говорить о роли конкуренции, то можно твердо рассчитывать, что Генри Саймонс выдаст яркое, хорошо написанное, догматичное и крайне упрощенное изложение любой точки зрения, которой в данный момент придерживается»[215]215
  Джейкоб Вайнер – Дж. Кларку, 22 мая 1935 г., box 6, folder 28, Viner Papers.


[Закрыть]. По поводу диссертации Саймонса Вайнер в 1937 г. отозвался еще менее лестно, сказав, что «поставить ее на библиотечные полки» можно лишь при условии, что «из нее будут удалены несколько сотен бранных эпитетов, которыми награждены те, кто с ним не согласен»[216]216
  Джейкоб Вайнер – Г. Миллису, 7 июня 1937 г., box 35, folder 22, Viner Papers.


[Закрыть]. По крайней мере один раз он голосовал против переаттестации Саймонса на новый срок и вступил в прямой конфликт с Найтом[217]217
  Пол Дуглас – Фрэнку Найту, 5 января 1935 г., box 59, folder 16, Knight Papers.


[Закрыть]. Вайнер считал, что ученый должен предлагать бесстрастный и, насколько возможно, объективный анализ, свободный от политической идеологии и риторических прикрас. Работы Саймонса откровенно противоречили этим профессиональным принципам, и Вайнер не изменил своего впечатления о нем и никогда не воспринимал его как коллегу или союзника.

Среди всех троих наиболее тесные отношения сложились у Найта и Саймонса. Найт был склонен приближать к себе студентов и молодых коллег – таких как Гарри Гайдеонс и Аарон Директор – и покровительствовать им в не всегда дружественной факультетской атмосфере. В Университете Айовы он был ментором Саймонса и в Чикагском университете продолжал защищать его даже тогда, когда болезнь начала подтачивать здоровье молодого коллеги и тот долгое время не мог закончить диссертацию или выпустить научную публикацию. Другие преподаватели не разделяли позицию Найта. В 1935 г. Найт написал Вайнеру, что отношение к Директору на факультете «положило конец всякому чувству привязанности или верности, которое я питал к коллегам», и предупредил: «Если что-нибудь подобное произойдет с Саймонсом, я решительно предпочту работать в любом другом месте, но не здесь». Но если для Саймонса Найт был ценным наставником и защитником, то по масштабу личности и интеллектуальным предпочтениям он не мог быть для него ровней и единомышленником. Временами Саймонса раздражала склонность Найта к абстракциям и апокалиптическим предсказаниям; в частной переписке он признавался, что его выводит из себя привычка Найта меланхолически констатировать «тщетность борьбы против глубинных исторических сил дезинтеграции»[218]218
  Генри Саймонс – Карлу Фридриху, 20 февраля 1935 г., box 2, folder 76, Simons Papers.


[Закрыть]. Когда с факультета ушел Аарон Директор, Саймонс, несмотря на присутствие Найта, написал, что чувствует себя «в качестве экономиста совершенно одиноким»[219]219
  Генри Саймонс – С. Райту, 20 февраля 1939 г., box 8, folder 10, Simons Papers (курсив в оригинале).


[Закрыть].

Особенности отношений Найта, Вайнера и Саймонса свидетельствуют, что в тот период чикагские экономисты не воспринимали себя как сплоченную группу, единую во мнении по каждому пункту. Их в большей мере сближали общие интеллектуальные оппоненты, чем какая-нибудь согласованная теоретическая или идеологическая программа. Все они опасались быстро растущего государственного интервенционизма и прогрессистской готовности к радикальным социальным экспериментам, но помимо этого их почти ничто не объединяло. Они существовали по отдельности как в личном, так и в теоретическом плане и отнюдь не воспринимали себя ни как «школу», ни даже как попутчиков в политической борьбе. Кроме того, их политические идеи и политэкономические воззрения были глубоко противоречивы, и все трое были крайне далеки от того, что может свидетельствовать о твердой приверженности велениям рынка. Все трое без колебаний осуждали коллег, чьи идеологические принципы считали чрезмерно догматичными, и каждый из них с готовностью соглашался на государственное вмешательство в пунктах гораздо более многочисленных, чем допускала позиция их лондонских коллег. Они работали в обстановке, когда подавляющее большинство профессиональных экономистов и широкая общественность считали безусловно необходимым ограничить свободу рынков. Они были готовы в значительной мере признать эту критику и в своих концепциях идеальной политической экономии предусматривали существенное ограничение конкуренции. Непоследовательность и готовность идти на серьезные уступки критикам laissez faire не позволили им в годы Рузвельта выработать единую культуру общественного движения. В 1930-е годы в США сторонники рынка оставались разрозненными, нерешительными, политически бессильными и не способными договориться друг с другом о понимании социального идеала.

Но если ранние чикагские экономисты не воспринимали себя как членов единой школы, не имели связной идеологической программы и даже не считали друг друга союзниками в некоем общем деле, это не означает, что они не могли оказывать решающее влияние на своих студентов и экономическую науку в самые важные годы ее эволюции. Воспоминания студентов об учебе в Чикагском университете часто напоминают рассказы новообращенных, хотя сами «миссионеры» не принимали на себя такую задачу и, возможно, просто ее не осознавали. Студенты постоянно вспоминают, как приходили в Чикаго убежденными социалистами, а уходили столь же пылкими сторонниками капиталистического порядка. Типичный пример – опыт Джеймса Бьюкенена. Попав в Чикаго приверженцем социалистических идей, он записался на курс Фрэнка Найта по теории цен. Найт «не был идеологом и не пытался никого обращать, – вспоминал Бьюкенен, – но через шесть недель после того, как я записался на его курс, я превратился в ревностного сторонника рыночного порядка»[220]220
  Buchanan, «Better than Plowing», р. 5.


[Закрыть]. Это был, по словам Милтона Фридмена, не процесс разъяснения каких-то конкретных методов или подходов к экономической теории, а скорее процесс приобщения к «широкому мировоззрению или широкой философии»[221]221
  Милтон Фридмен, интервью с Дэниелом Хэммондом, 24 июля 1989 г.


[Закрыть]. В то время экономический факультет в Чикагском университете культивировал ряд идей, которые противоречили общераспространенным среди экономистов представлениям; студенты усваивали эти идеи и распространяли «ересь» с удвоенной энергией и революционным пылом. Поэтому Пол Сэмюельсон имел все основания назвать Фрэнка Найта (уже после его смерти) «одним из самых влиятельных интеллектуалов Америки» несмотря на то, что «его имя мало кому известно»[222]222
  Paul Samuelson, «Frank Knight, 1885–1972», Newsweek, 31 July 1972, р. 55.


[Закрыть]. Милтон Фридмен, пришедший в Чикагский университет без каких-либо определенных политических убеждений и со скромной целью стать актуарием, очень точно описал атмосферу, которая способствовала тому, что разрозненные и не совпадавшие концепции профессоров факультета складывались в умах их студентов в единое целое. «Следует учитывать, какая обстановка царила в то время за стенами факультета, – убеждал он ученых в последующие годы. – Общая интеллектуальная атмосфера был в высшей степени просоциалистической, чрезвычайно благоприятствовавшей тому, чтобы государство поставило под свой контроль всю экономику». В этих условиях даже ограниченная защита конкурентной экономики на факультете и убедительные объяснения достоинств теории цен в глазах студентов выглядели решительными выступлениями за свободу рынков. О том, как сильно изменились за несколько последующих десятилетий представления экономистов и общества в целом, наглядно свидетельствует впечатление Фридмена, перечитавшего сорок лет спустя работу Генри Саймонса: «Я перечитал “Положительную программу” и поразился прочитанному. Подумать только, ведь я в те далекие годы считал ее по направленности исключительно прорыночной!»[223]223
  Kitch, «Fire of Truth», рр. 178–179.


[Закрыть]. Совершенно очевидно, что в годы между Великой депрессией и концом Второй мировой войны «чикагской школы» не существовало в умах ее мнимых предводителей. Но она начала оформляться в умах их студентов, и результаты этого процесса оказались куда более значительными, чем все, чего наставники смогли бы добиться своими силами.

Начало 1930-х годов было временем чрезвычайной идеологической текучести по всему Атлантическому миру. К 1933 г. фашизм прочно укрепился в Италии и Германии, а коммунистическая власть в СССР, казалось, перенесла ранние невзгоды десятилетия более спокойно, чем ее капиталистические оппоненты. В американской политике оформились мощные движения крайне левого и правого толков, и их сторонники и противники гадали, может ли этот новый экстремизм представлять собой авангард наступающих перемен. В этой обстановке новые предложения Кейнса и невиданные эксперименты Рузвельта вполне могли показаться консервативными мерами, принятыми как необходимый минимум для спасения капиталистических демократий от неизбежного в противном случае краха[224]224
  См., например: Barton Bernstein, «The New Deal: The Conservative Achievements of Liberal Reform», in Towards a New Past: Dissenting Essays in American History, ed. Barton Bernstein (New York: Vintage, 1969), рр. 263–288; Skidelsky, John Maynard Keynes, vol. 2, Economist as Savior, р. 521.


[Закрыть]. Милтон Фридмен совершенно справедливо подчеркивал, что консервативная репутация его наставников в Чикаго во многом определялась именно духом времени. В период, когда радикализм, казалось, стал нормой, даже скромная защита рыночного механизма выглядела в глазах многих как проявление глубоко реакционного мировоззрения.

Дискуссии по политической экономии давно перешагнули нечеткую границу между абстрактными теориями профессиональных экономистов и публичной риторикой политических идеологов. В начале 1930-х годов свойственные этой сфере разногласия были обострены нестабильностью международной политики. Политические дебаты того времени побуждали защитников рыночного механизма размышлять о социальной философии, которая могла бы стать основой их рыночных убеждений, и думать о том, как лучше подать свои идеи, чтобы повлиять на общественное мнение. Поэтому тем более удивительно, что ведущие сторонники рынка в то время решительно отказывались связывать свои идеи с каким-либо общим мировоззрением и постоянно пренебрегали возможностью заняться политической деятельностью. Несмотря на все различия, экономисты в Чикаго и Лондоне питали общий глубокий скептицизм по поводу попыток связать экономические идеи с политической философией и порицали оппонентов, размывавших границы между этими областями. В разгар небывалых политических перемен они не пожелали придать своим экономическим теориям характер целостной идеологии; на общественном поприще, где сталкивались конкурирующие точки зрения, они фактически отказались от возможности продвигать свою собственную.

В Лондонской школе экономики нежелание связывать экономическую теорию с более общей политической философией основывалось на запрете использовать экономические аргументы для поддержки каких-либо этических положений. Классическое изложение этой позиции дал Лайонел Роббинс (хотя у него был целый ряд предшественников в английской и австрийской политической экономии) в одной из главных своих работ, «Очерке о природе и значении экономической науки» (1932). В противоположность распространенному взгляду, что экономическая наука изучает материальное благосостояние, Роббинс считал ее «наукой, которая изучает человеческое поведение как отношение между целями и ограниченными средствами, имеющими разнообразное применение»[225]225
  Robbins, Essay on the Nature and Significance of Economic Science, р. 15.


[Закрыть]. Экономическая теория ничего не может сказать о том, какие цели должно преследовать общество, и этот предмет следует оставить на долю этики или эстетики[226]226
  Ibid., p. 31.


[Закрыть]. Экономисты, утверждал он, «совершенно нейтральны по отношению к целям»[227]227
  Ibid., p. 23.


[Закрыть]. Их задача – выяснять, как добиться уже поставленных целей с максимально возможной эффективностью. Опираясь на работы Менгера и Мизеса, Роббинс предпринял мощную критику историцистского убеждения в том, что изучение экономического поведения динамично и неразрывно связано с социальной, культурной и институциональной средой, определяющей предмет исследования. Он даже счел нужным заявить, что любое обращение к целеполаганию выходит за рамки экономики как науки и создает ей неподобающую репутацию дисциплины, способной решать те вопросы, которые не относятся к ее компетенции.