Текст книги "Великая революция идей. Возрождение свободных рынков после Великой депрессии"

Однако в устах Роббинса этот вердикт вовсе не означал, как некоторые пеняли ему в то время, что экономисты должны сторониться любой политической деятельности или дискуссии на общефилософские темы[228]228
  Mark Blaug, The Methodology of Economics; or, How Economists Explain (Cambridge: Cambridge University Press, 1980), р. 87 [См.: Блауг М. Методология экономической науки. М.: НП «Журнал «Вопросы экономики», 2004. С. 154]; D. P. O’Brien, Lionel Robbins (Houndmills, U.K.: Macmillan, 1988), р. 24.


[Закрыть]. Главные его работы 1930-х годов, в том числе «Великая депрессия» и «Экономическое планирование и международный порядок», были написаны с целью привлечь внимание широкой аудитории, и в это десятилетие он, возможно, был самым политически активным из всех сторонников рынка в Чикаго и Лондоне. Скорее, его оговорки имели следующий смысл: экономисты не должны выводить из своей научной работы никаких нормативных заключений. Если экономисты решили, что свободная торговля улучшит положение бедных более эффективно, чем протекционизм, то именно это и нужно сказать, но не следует привязывать конкретный вывод к более общему суждению о целях общества. «Экономическая наука не может сказать, должны вы делать то-то и то-то или нет», – заявил он в своей инаугурационной лекции в ЛШЭ. Рекомендации Роббинса служили (в той мере, в какой им следовали) своего рода словесной смирительной рубашкой. Политические дебаты, особенно в трудные времена, апеллируют к применению норм. Экономисты, добровольно принимающие обет самопожертвования в виде неучастия в обсуждении философских целей, ограничивают свои публичные заявления по экономическим вопросам чисто рассудочной сферой технократической экспертизы. Как обнаружили прогрессистские реформаторы поколением раньше, научная строгость производит мало впечатления на широкую публику. Самого Роббинса такая участь, по-видимому, вполне устраивала: «Я склонен считать, что если мы, как экономисты, будем уделять слишком много сил популяризации, – заметил он в той же лекции, – мы окажем нашей науке плохую услугу и уменьшим ее шансы на благотворное воздействие»[229]229
  Robbins, «Present Position of Economic Science», рр. 23–24.


[Закрыть]. Он полагал, что экономистам следует признать, а не оспаривать четкие ограничения их вклада в общественные дебаты.

Фрэнк Найт не разделял убеждения Роббинса о том, что экономическая теория – это наука, которая изучает только средства и не касается целей. В примечании к статье 1934 г. он назвал этот аспект «Очерка о природе и значении экономической науки» «неудачным»[230]230
  Frank Knight, «The Nature of Economic Science in Some Recent Discussion», American Economic Review 24, no. 2 (1934), р. 229 n. 8.


[Закрыть]. Впрочем, Найт был согласен с тем, что, если экономисты используют убеждающую риторику в политической сфере, они превышают свои профессиональные полномочия. Его заботило не столько определение экономической науки, сколько то, в какой форме она излагается. Краеугольным камнем любого демократического устройства Найт считал свободный и взаимный обмен мнениями и был убежден, что любая попытка навязывать мнение приведет к искажению рационального поля диалога[231]231
  См., например: Frank Knight, «The Passing of Liberalism», р. 11, box 17, folder 25, Knight Papers; Knight, «World Justice, Socialism, and the Intellectuals», рр. 437–438.


[Закрыть]. Свою позицию он изложил в предисловии к переизданию (1933) книги «Риск, неопределенность и прибыль». «Убеждению (persuasion) следует противопоставить обсуждение (discussion), противопоставлять любой попытке непосредственно повлиять на действия, точку зрения (beliefs) и чувства других», – писал он. Стремление убеждать – «это фундаментальная ошибка, или ересь, современной цивилизации, ее, можно сказать, первородный грех»[232]232
  Knight, Risk, Uncertainty and Profit, pp. XXXV–XXXVI.


[Закрыть]. Немного позже он пояснил, что «само понятие обсуждения исключает какое бы то ни было использование принуждения, включая убеждение в любой форме»[233]233
  Knight, «Economic Theory and Nationalism», in Knight, Ethics of Competition, р. 348 n. [Найт Ф. Х. Экономическая теория и национализм // Найт Ф. Х. Этика конкуренции. М.: Эком Паблишерз, 2009. С. 561, 562 и сл. (прим. 68).]


[Закрыть]. Эта непреклонная позиция ставила перед Найтом нелегкую задачу подобрать такой язык, в котором отсутствует тональность убеждения. Он вступил в спор с самой природой языка, поскольку не желал использовать намеренные смысловые элизии, неизбежные для процесса выражения мысли и опыта в отчетливо различимых знаках. Он сожалел о лингвистической необходимости сводить сложность мира к гораздо более простым суждениям.

В своих текстах Найт попытался решить проблему за счет беспощадно-парадоксального стиля, в котором использовал собственные фигуры умолчания, чтобы передать истины, сопротивляющиеся языковой редукции. Излишне говорить, что такой метод не нашел последователей среди экономистов. Найт испытывал, как он написал в одном письме, «крайнее разочарование и недовольство» коллегами по науке; он считал их хитро замаскированными полемистами, которые пользуются престижем своего научного статуса, чтобы оказывать влияние на общественные дискуссии по вопросам, остающимся спорными в самих научных кругах[234]234
  Фрэнк Найт – Полу Дугласу, 27 декабря 1933 г., box 59, folder 16, Knight Papers.


[Закрыть]. «Безрассудное погружение в политическую активность моих коллег по общественным наукам у нас и в других странах, – писал в следующем году, – представляется мне самоубийством науки»[235]235
  Фрэнк Найт – Джорджу Берру, 24 августа 1934 г., box 58, folder 10, Knight Papers.


[Закрыть]. С точки зрения Найта, подобная деятельность обесценивала общественную дискуссию и одновременно подрывала и без того ограниченное доверие публики к авторитету специалистов. Из духа противоречия Найт упорно позиционировал себя как непубличную фигуру, подобия которой не находил среди коллег. Он демонстративно избегал любых выступлений и публичных мероприятий, связанных с текущими политическими дебатами, и писал исключительно для ученой аудитории[236]236
  Angus Burgin, «The Radical Conservatism of Frank H. Knight», Modern Intellectual History 6, no. 3 (2009), pp. 513–538.


[Закрыть].

Джейкоб Вайнер не обременял себя размышлениями о форме риторического выражения, которые побуждали Найта сторониться публичной сферы. Но он очень заботился о своей репутации объективного ученого и стремился соответствовать образу той беспристрастности, какой, по его мнению, ожидали от него учреждения, где он работал. Поэтому он, как и Найт, настороженно относился к организациям, созданным с политическими целями. О твердости его позиции свидетельствуют неоднократные отказы войти в Американский еврейский комитет в разгар Второй мировой войны даже несмотря на то, что Вайнер был евреем, а деятельность комитета приобретала все более важное значение. Как признавал Вайнер, в программе комитета не было ни одного пункта, под которым он «не мог бы подписаться с чистой совестью». Тем не менее он считал, что его полезность «сильно уменьшится», если он примет на себя какие-либо обязанности, выходящие за пределы «совершенно беспристрастной работы экономиста». Это может показаться «чрезмерной привередливостью», соглашался Вайнер, но он не хочет связывать себя никакими «более узкими обязательствами верности, чем верность Америке»[237]237
  Джейкоб Вайнер – Дж. Блаустейну, 6 мая 1943 г., box 3, folder 7, Viner Papers.


[Закрыть]. Эта ссылка на государственные интересы до некоторой степени объясняет ту готовность, с которой он при всей своей интеллектуальной независимости согласился работать в администрации Рузвельта. Но чиновничья деятельность разочаровала Вайнера, и во время краткого возвращения к научной работе в 1935 г. в характерной для него манере он написал Роббинсу, что ему «особенно приятно» вновь заняться «обсуждением предметов, которые имеют значение только для ученых»[238]238
  Джейкоб Вайнер – Лайонелу Роббинсу, 7 января 1935 г., box 22, folder 14, Viner Papers.


[Закрыть]. Когда Вайнера призывали исполнить гражданский долг, он чувствовал себя обязанным это сделать и против воли откладывал научные занятия ради участия в управлении страной. Однако он решительно отказывался, если речь шла об активной поддержке любого более узкого дела.

Несмотря на личную и профессиональную несхожесть, Найт и Вайнер единодушно дистанцировались от любых партийных пристрастий и поэтому избегали организаций, которые, по их мнению, имели идеологическую повестку. Непредвзятость была демонстративной оппозицией манерам их коллег, которых они постоянно критиковали за частое вмешательство в политику и готовность подкреплять спорные вопросы научным авторитетом. Многие студенты Найта и Вайнера выражали несогласие с ростом влияния государства тем, что участвовали в политических дебатах. Однако сами Найт и Вайнер строго соблюдали альтернативный принцип поведения: экономисты обязаны учитывать противоречащие друг другу интерпретации имеющихся данных и не должны использовать свой научный авторитет для поддержки того или иного подхода к политической экономии на публичной сцене.

В начале 1930-х годов Хайек тоже не хотел связывать экономическую теорию с социальной или политической идеологией. Он придерживался методологических взглядов Роббинса и соглашался с утверждением коллеги, что экономисты не должны строить из себя экспертов по нормативным вопросам. В своей инаугурационной лекции Хайек открыто похвалил Роббинса, который «так эффективно внушил нам, что наука сама по себе никогда не может указать, что надлежит делать». Он разделял убеждение Роббинса, что философская ограниченность экономической науки не должна считаться препятствием для участия экономистов в политических дискуссиях. Поскольку выработка «наилучшей экономической политики» для достижения широко разделяемых целей требует экономических знаний, экономистам, по мнению Хайека, вполне позволительно критиковать предложения по социальным преобразованиям, если они «не способствуют достижению поставленной цели» или если «желаемый результат могут принести меры совершенно иного свойства»[239]239
  Hayek, «Trend of Economic Thinking», рр. 123–124.


[Закрыть]. Это налагало существенные ограничения на политическую роль экономиста, и Хайек старался соблюдать их в своих работах первой половины 1930-х годов. Его полемика с Кейнсом в экономических журналах привлекла широкое внимание специалистов, и он не уклонился от участия в текущей дискуссии об экономическом расчете при социализме. Однако в обоих случаях он ограничивался конкретными вопросами теории, избегая затрагивать более отвлеченные философские темы. Его тексты все еще были недостаточно внятными, носили отпечаток немецкой стилистики и посвящались главным образом проблемам теории капитала, которую даже многие экономисты находили трудной для понимания[240]240
  Например, Фрэнк Найт написал несколько статей, в которых поставил под сомнение связность австрийской теории капитала, и в том числе статью «Professor Hayek and the Theory of Investment» (Economic Journal 45, no. 177 (1935), pp. 77–94).


[Закрыть].

Во второй половине десятилетия Хайек, стремясь преодолеть общественный и профессиональный скептицизм в отношении его идей, начал менять свой подход к проблемам, находящимся на стыке политики, философии и экономической теории. В результате методологического прорыва, который Хайек считал принципиально важным для своей последующей эволюции, он пришел к выводу, что определенные формы экономического анализа должны подвергаться эмпирической верификации. Ознакомление с работой Карла Поппера «Логика научного исследования»[241]241
  Поппер К. Логика научного исследования. М.: Республика, 2004. – Прим. ред.


[Закрыть] укрепило его в убеждении, что эмпирические методы особенно важны там, где экономисты переходят от рассмотрения действий единственного индивида к действиям нескольких членов группы[242]242
  Friedrich Hayek, Individualism and Economic Order (Chicago: University of Chicago Press, 1948), p. 33 n1; p. 35 [Хайек Ф. Экономическая теория и знание // Хайек Ф. Индивидуализм и экономический порядок. М.; Челябинск: Социум, 2016. С. 41 сн. 1]; Хайек, интервью с Ирлен Крейвер, 1978 г., Center for Oral History Research, UCLA Library.


[Закрыть]. Понятие равновесия, указывал он в лекции 1936 г. «Экономическая теория и знание», основано на предположениях о групповом действии, которые редко подвергались верификации или даже вообще принимались во внимание[243]243
  Hayek, Individualism and Economic Order, рр. 50–55. [Хайек Ф. Экономическая теория и знание // Хайек Ф. Индивидуализм и экономический порядок. М.; Челябинск: Социум, 2016. С. 61–67.]


[Закрыть]. Эти тезисы Хайек рассматривал как основу своей собственной «оригинальной разработки», а ее нацеленность на эмпирические исходные данные как очевидный отход от позиции своего наставника Людвига фон Мизеса, который настаивал на априорных основаниях экономической теории. (К удивлению Хайека, известный своей повышенной чувствительностью Мизес, по-видимому, не заметил этого отступничества.[244]244
  Фридрих Хайек – Дэвиду Теру, 13 апреля 1980 г., box 42, folder 13, Hayek Papers; интервью с Арменом Алчианом, 11 ноября 1978 г., Center for Oral History Research, UCLA Library; Фридрих Хайек – Израэлю Кирцнеру, 30 марта 1985 г., box 30, folder 27, Hayek Papers.


[Закрыть]) Чтобы понять групповое поведение, считал Хайек, экономистам прежде всего нужно пролить свет на такое явление, как приобретение и разделение знания: «Как может соединение фрагментов знания, существующего в разных головах, приводить к результатам, которые при сознательном стремлении к ним потребовли бы от управляющего разума таких знаний, которыми не может обладать никакой отдельный человек?»[245]245
  Hayek, Individualism and Economic Order, р. 54. [Хайек Ф. Экономическая теория и знание // Хайек Ф. Индивидуализм и экономический порядок. М.; Челябинск: Социум, 2016. С. 66.]


[Закрыть] В этом Хайек видел главный смысл «невидимой руки» Смита, мотивирующий вопрос социальных наук, ту проблему, для решения которой экономисты особенно подготовлены. Перенеся внимание на это направление исследований, он начал проект, который увел его далеко в сторону от специализированных методов экономического анализа, использованных им в ранних работах по теории капитала. Новая тема заставила Хайека обратиться к вопросам методологии социальных наук, к политической философии и праву и связать выводы, полученные в этих областях, с его экономическими взглядами. Хотя Хайек, как и в начале своей карьеры, считал необходимым воздерживаться от прямого участия в политике, он уже не мог говорить, что нормообразующие представления его не интересуют. Впрочем, такое изменение позиции не доставляло ему особых хлопот. В конце десятилетия он пришел к убеждению, что его идеи смогут повлиять на других людей лишь в том случае, если будут встроены в мировоззрение, привлекательное для этих людей. Решая данную задачу, Хайек посвятил всю свою дальнейшую деятельность разработке, детализированию и распространению социальной философии, которая могла бы подкрепить его экономические доводы более широкой теорией познания. Он стремился дистанцироваться от прямого участия в обсуждении злободневных политических проблем, но открыто обратился к долгосрочной цели – к достижению идеологических перемен.

В Чикаго Генри Саймонс тоже пришел к выводу, что сторонники рынка должны более активно встраивать свои экономические идеи в широкий контекст политической философии. В этом своем убеждении он рассматривал Хайека как наставника и как образец. «По моему мнению, в этой принципиальной важной области на стыке экономической теории и политики ни один из современных авторов, – писал Саймонс Чарльзу Андерсону, работавшему в издательстве «Macmillan», – не может сравниться с Хайеком»[246]246
  Генри Саймонс – Чарльзу Андерсону, 29 ноября 1943 г., box 4, folder 29, Simons Papers.


[Закрыть]. Саймонс разделял намерение Хайека заниматься этим направлением исследований, но не участвовать в текущих политических дебатах. «Я заботливо берегу мою научную независимость и старательно избегаю отождествления или связи с каким-либо политическим течением», – писал он Ирвингу Фишеру в 1940 г.[247]247
  Генри Саймонс – Ирвингу Фишеру, 1940 г., box 2, folder 66, Simons Papers.


[Закрыть] Однако из всех экономистов, защищавших рынок в 1930-е годы, Саймонс был самым вольным толкователем научной непредвзятости. Он с готовностью принимал приглашения прочитать публичные лекции на темы, имевшие прямое отношение к текущей политике. Его статьи отличались политической последовательностью и яркой риторикой, а единственная большая книга, посмертно опубликованная «Экономическая политика для свободного общества», представляла собой собрание свободных рассуждений на политические темы. Хотя Саймонс и не хотел, чтобы его связывали с какой-либо идеологической догмой, он открыто позиционировал себя как политического мыслителя, который в первую очередь интересовался идеями, имевшими непосредственное отношение к текущим политическим проблемам.

Преследуя политические цели, Саймонс стратегически оформлял изложение своих идей, дабы усилить их риторический эффект. Он выступал за прогрессивный подоходный налог в убеждении, что таким путем может снискать репутацию реформиста, не жертвуя при этом первопринципами. «Нам, либералам старой формации, сейчас в лучшем случае удастся добиться того, чтобы публика не зачислила нас в реакционеры, – писал он в 1939 г. сотруднику «Chicago Daily News» Фрэнку Ноксу. – Налогообложение, особенно применительно к освобожденным <от налогов> ценным бумагам и приросту капитала, – это одна из немногих областей, где мы можем говорить на языке, который считается “прогрессивным”, и нисколько не поступаться нашей позицией сторонников свободного рынка»[248]248
  Генри Саймонс – Фрэнку Ноксу, 27 июля 1939 г., box 3, folder 74, Simons Papers.


[Закрыть]. Похожий уровень тактического самосознания Саймонс проявил в отношении мощи корпораций. «Уже сам размер наших крупных корпораций, не говоря об их экономическом влиянии, ставит либерального экономиста в крайне неблагоприятное положение при любых обсуждениях или дебатах», – писал он Трюгве Хоффу в 1939 г.[249]249
  Генри Саймонс – Трюгве Хоффу, 7 февраля 1939 г., box 3, folder 48, Simons Papers.


[Закрыть] Нападая на размер современных ему корпораций, Саймонс рассчитывал ослабить убедительность прогрессивной экономической критики. Наконец, он хотел считать себя участником коалиции, которая имеет самосознание и общие политические цели. «Нам, либералам, нужно держаться вместе, – писал он в одном письме, – и не растрачивать наше скромное влияние на чересчур энергичную полемику по частным вопросам, по которым у нас может не быть согласия»[250]250
  Генри Саймонс – Малколму Брайану, box 1, folder 57, Simons Papers.


[Закрыть].

В последние годы жизни Саймонс начал размышлять о создании при Чикагском университете института политической экономии, способного активизировать исследование экономических и политических оснований свободного рынка. В исходном меморандуме, где излагался этот план, он первым попытался представить своих коллег и их студентов как группу, принимавшую нечто могущее быть названным «чикагской экономической теорией» и верную той прорыночной традиции, которую он хотел сохранить и распространить[251]251
  Оценку предложения Саймонса см. в: Van Horn and Mirowski, «Rise of the Chicago School of Economics», рр. 145–146.


[Закрыть]. «Я считаю, что в Соединенных Штатах должен быть по крайней мере один университет, где эта политико-интеллектуальная традиция представлена сильно и компетентно, – утверждал он, – и представлена не просто отдельными профессорами, но и небольшой группой, реально действующей как социоинтеллектуальная группа»[252]252
  Henry Simons, «Memorandum I», box 8, folder 9, Simons Papers.


[Закрыть]. Проект Саймонса показывал, до какой степени изменилась в 1930-х годах позиция сторонников рынка среди профессиональных экономистов по вопросу общественной деятельности. Хотя они по-прежнему сторонились текущих политических дебатов, они сознавали необходимость создания институтов, способных культивировать и распространять рыночные идеи. Их уже не пугало приобщение экономических идей к более общей социальной философии; напротив, они считали эту задачу первостепенной важной для завоевания общественной и профессиональной поддержки. Наконец, они со все большей готовностью размышляли о том, как лучше и нагляднее изложить свою позицию, чтобы преодолеть скептическое отношение к ней.

В период, близкий к годам Второй мировой войны, на место разрозненности, характерной для отстаивания рынка после начала Великой депрессии, пришел первый этап налаживания связей и формирования организаций. Небольшие группы интеллектуальных предпринимателей отреагировали на неудачи начала 1930-х годов инициативным созданием организационных структур, философских программ и риторических фигур, призванных служить опорами их идей. Хайек, Саймонс и их коллеги осознали, что отсутствие институциональной базы сильно ограничивает их возможности помогать друг другу и получать взаимную пользу, препятствует формированию культуры интеллектуального движения, делает их голоса разрозненными и несогласованными. Эти люди остро сознавали свои риторические поражения недавних лет. Самые красноречивые и громогласные защитники рынка мало что сделали для объяснения того, как рынок может приемлемым образом решить самые насущные проблемы, вызванные экономическим кризисом. Более умеренные сторонники рынка сопровождали свои доводы таким количеством оговорок, что это вообще не могло выглядеть полноценной альтернативой. Нежелание встраивать свои идеи в более общее мировоззрение обрекло их на технократическую импотенцию в политической среде, сформированной жаркими идеологическими баталиями. В попытках разработать новый подход они начали закладывать основу для той эпохи, когда влияние сторонников рынка быстро возрастет как в широкой политике, так и в академическом мире.

Новое поколение добилось выдающихся успехов в завоевании и у широкой публики, и у коллег-профессионалов поддержки своих идей. Но их позиция так никогда и не встретила понимания и одобрения со стороны предшественников. Основатели экономических факультетов в Чикагском университете и Лондонской школе экономики выражали растущее неудовлетворение теоретическим и риторическим дрейфом своих молодых коллег и студентов. Эдвин Кеннан умер в 1935 г., но уже к тому времени стал испытывать нелюбовь к Хайеку и опасаться его влияния на школу. Этот новоприбывший господин «испортил всех, и от него нужно избавиться», писал он в частном письме со свойственной ему едкостью. Идеи, привезенные Хайеком из Австрии, считал Кеннан, превращают его коллег в «шайку пораженцев»[253]253
  Fay, «Edwin Cannan», р.11.


[Закрыть]. Вайнер неизменно отказывался сотрудничать с Хайеком в создании институтов по защите свободного рынка[254]254
  Фридрих Хайек – Джейкобу Вайнеру, 3 июня 1947 г. и 13 июля 1947 г., box 13, folder 26, Viner Papers.


[Закрыть]. В последующие годы Фрэнк Найт со все большим неудовольствием отзывался о том, что считал провокационной фразеологией нового поколения сторонников рынка. Они, писал он одному своему бывшему студенту, «своей безудержностью только вредят делу»[255]255
  Фрэнк Найт – Уоррену Наттеру, 16 апреля 1965 г., box 61, folder 12, Knight Papers. Глава 2


[Закрыть]. Кеннан, Вайнер и Найт оставались сознательно неангажированными консерваторами, питавшими недоверие как к новым концепциям социальной инженерии, так и к непомерному превознесению эффективности рынка. Они настороженно относились к участию в политической деятельности и к тем последствиям, которые такое участие могло бы иметь для качества и полноты научного анализа. Ценовой механизм они одобряли скорее из разочарования в альтернативах, чем из восхищения его моральными, культурными или информационными достоинствами. Их умеренная позиция, естественно, не могла служить никаким противовесом быстрому росту влияния государства, но они надеялись, что судить о них будут не по этой мерке. В разгар Великой депрессии они видели те точки пересечения между политикой и экономической теорией, которые были не столько источником возможностей, сколько причиной для сожаления.