Текст книги "Великая революция идей. Возрождение свободных рынков после Великой депрессии"

Глава 2
В поисках своего «я»

Появившаяся в 1937 г. книга Уолтера Липпмана «Исследование принципов хорошего общества» вызвала сейсмический эффект в нарождавшемся сообществе ученых, выступавших за свободный рынок в эпоху Великой депрессии. Благодаря своей колонке «Сегодня и завтра», которую печатали более 100 газет и читали более 10 млн американцев, Липпман стал, по выражению одного обозревателя, «лучшим собеседником за утренним завтраком», и это амплуа наделило его мнения широчайшим влиянием[256]256
  Barry Riccio, Walter Lippmann: Odyssey of a Liberal (New Brunswick, N.J.: Transaction, 1994), р. 98; Charles Merriam, «Review: The Good Society», Political Science Quarterly 53, no. 1 (March 1938), p. 134.


[Закрыть]. Для экономистов и политологов, остро осознававших непопулярность своих взглядов и свою неспособность застолбить место в массовом сознании, явная симпатия Липпмана к принципам свободного рынка и его отрицательное отношение к экономическому планированию стали знаковыми феноменами. Поскольку гранки книги циркулировали до выхода тиража в свет, эти ученые начали писать Липпману благодарственные письма со всех концов Атлантического мира и выражать поддержку его новообретенной роли. Книга, писал Виллем Раппар из Института высших международных исследований в Женеве, «представляет собой замечательную работу, и я уверен, что ее публикация станет настоящей вехой в истории нашего времени»[257]257
  Виллем Раппар – Уолтеру Липпману, 11 сентября 1937 г., box 31, folder 61, William E. Rappard Papers, Bundesarchiv, Bern, Switzerland (далее Rappard Papers).


[Закрыть]. Генри Саймонс написал из Чикагского университета, что считает книгу «выдающимся вкладом в либеральное дело» и «настоятельно рекомендует ее всем своим просвещенным друзьям»[258]258
  Генри Саймонс – Уолтеру Липпману, 5 октября 1937, folder 1949, Walter Lippmann Papers, microfilm, Yale University Library (далее Lippmann Papers).


[Закрыть]. Через 20 с лишним лет, перед выходом «Конституции свободы», Фридрих Хайек заявил, что этот главный плод его политической философии есть «конечный итог» того «направления мысли, начало которому, можно считать, положено 22 года назад, когда я читал “Хорошее общество”»[259]259
  Фридрих Хайек – Уолтеру Липпману, 18 декабря 1959 г., folder 1011, Lippmann Papers.


[Закрыть]. Четкая политическая позиция и массовый успех книги быстро изменили самовосприятие ученых, чье влияние на «Хорошее общество» Липпман с готовностью признавал[260]260
  Walter Lippmann, An Inquiry into the Principles of the Good Society (Boston: Little, Brown, 1937), p. VII.


[Закрыть]. Интеллектуалы, прежде обменивавшиеся мнениями почти исключительно в узких научных кругах, начали ощущать себя вовлеченными в более широкую политическую борьбу и участниками, пусть и разрозненными, возникающего движения.

В течение 10 лет после выхода книги эта развивавшаяся культура движения проявила себя в разнообразных институциональных формах. Первая международная встреча для обсуждения «неолиберальных» идей состоялась в Париже в августе 1938 г. по случаю публикации французского перевода книги Липпмана. В последующие годы в Париже был основан Международный центр исследований по возрождению либерализма, при содействии экономического факультета Чикагского университета запущен проект исследования свободного рынка, Вильгельм Рёпке в Женеве старался (правда, безуспешно) найти деньги на издание международного журнала, посвященного обсуждению либеральных идей, а Фридрих Хайек готовил первую встречу участников того, что впоследствии, в 1947 г. в Швейцарии, стало Обществом Мон-Пелерен. Многие из подобных начинаний оказались в той или иной степени ненадежными, неустойчивыми и преходящими, и до возникновения Общества Мон-Пелерен ни одно из них не смогло выполнить исходные задачи или утвердиться на постоянной основе. Однако эксперименты раннего периода продемонстрировали суть намерений, которые эти люди считали общими, продемонстрировали природу мотивов, которые побуждали их преодолеть колебания и выступить в новой роли публичных защитников определенных политических взглядов. Стала заметна и специфическая методика, с помощью которой ученые интеллектуалы старались нащупать институциональные формы, способные перенести пока еще непопулярные идеи в перспективную, пусть и отдаленную политическую практику.

Нелегкий переход от разрозненности к единству сыграл основополагающую роль в послевоенном возрождении либерализма[261]261
  Наиболее обстоятельно эта тема освещена в работах: Serge Audier, Le Colloque Lippmann: Aux origines du néo-libéralisme (Lormont: Le Bord de l’Eau, 2008); Bernhard Walpen, «“Rue Montpensier 2” in Paris: Erste Adressanzeige des Neoliberalismus», chap. 1, in Die offenen Feinde und ihre Gesellschaft: Eine hegemonietheoretische Studie zur Mont Pèlerin Society (Hamburg: VSA, 2004); François Denord, Néo-libéralisme version française: Histoire d’une idéologie politique (Paris: Demopolis, 2007); François Denord, «French Neoliberalism and Its Divisions: From the Colloque Walter Lippmann to the Fifth Republic», in The Road from Mont Pèlerin: The Making of the Neoliberal Thought Collective, ed. Philip Mirowski and Dieter Plehwe (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2009), pp. 45–67; Ben Jackson, «At the Origins of Neo-liberalism: The Free Economy and the Strong State, 1930–1947», Historical Journal 53, no. 1 (2010), pp. 129–151.


[Закрыть]. Хотя этот процесс продвигался прерывисто, со многими фальстартами и нереализованными намерениями, определенные формы общности все же возникали. Во-первых, интеллектуалы этого периода, за несколькими видными, но немногочисленными исключениями, были, в общем и целом, едины в намерении подвергнуть серьезному пересмотру то, что они считали традиционным либерализмом. Если одним из главных их противников выступал «коллективизм», то с почти равным сарказмом они третировали и laissez faire. Во-вторых, их попытки создавать устойчивые институты подкреплялись готовностью объединяться в широкие коалиции. Ощущение собственной изолированности и маргинальности побуждало их делать акцент на общности, а не на различиях, а совместная критика противостоящих идеологий позволяла пренебрегать противоречиями, свойственными их собственной идеологии. В-третьих, свою задачу как публичных интеллектуалов они видели в том, чтобы ускорять процесс долгосрочной идеологической эволюции, и решительно выступали против организационных структур, которые могли бы принести репутацию научной объективности в жертву сиюминутным политическим целям. Наконец, они твердо полагались на международные организации, призванные развивать культуру движения, которая позволяла им согласованно преследовать общие цели. Итак, речь пойдет о ряде небольших групп, которые были изолированы в разрозненных университетах и практически исключены из участия в национальных дискуссиях, но смогли объединиться и действовать как широкое и разнообразное сообщество благодаря тому, что придали своему проекту наднациональный характер. В современных исследованиях сообщество и глобальное общество часто рассматриваются как антиподы, но в условиях идеологической неопределенности само существование сообщества может зависеть от структур, созданных в глобальном масштабе.

Хотя участников «Коллоквиума Липпмана» часто называют неолибералами, точное значение этого термина долгое время оставалось неясным[262]262
  О двух недавних интерпретациях термина см.: Philip Mirowski, «Postface: Defining Neoliberalism», – Mirowski and Plehwe, Road from Mont Pèlerin, pp. 417–458; Johanna Bockman, Markets in the Name of Socialism: The Left-Wing Origins of Neoliberalism (Stanford, Calif.: Stanford University Press, 2011), p. 4.


[Закрыть]. По словам Джейми Пека, «неолиберализм с самого начала был смесью предубеждения, практики и морального принципа. Он не был основан на своде нерушимых законов, а представлял собою совокупность пересекавшихся убеждений, ориентаций и антипатий, задрапированных объединяющей фразеологией рыночного либерализма»[263]263
  Jamie Peck, «Remaking Laissez-Faire», Progress in Human Geography 32, no. 1 (2008), pp. 3—43.


[Закрыть]. Крайне трудно корректно обращаться с понятием, которое невозможно четко выделить или определить. Многие годы эта задача оставалась прерогативой социологов; в подавляющем большинстве они посвящали внимание усилению неолиберального влияния на экономическую политику, заметного с начала 1970-х годов[264]264
  См.: David Harvey, A Brief History of Neoliberalism (Oxford: Oxford University Press, 2005); Monica Prasad, The Politics of Free Markets: The Rise of Neoliberal Economic Policies in Britain, France, Germany, and the United States (Chicago: University of Chicago Press, 2006).


[Закрыть]. Единственное выдающееся исключение представляет Мишель Фуко; в его лекциях в Коллеж де Франс в 1979 г. особое внимание уделено ранним направлениям неолиберализма и нюансам понимания этого термина в различных национальных контекстах[265]265
  Michel Foucault, The Birth of Biopolitics: Lectures at the Collège de France, 1978–1979, ed. Michael Senellart and trans. Graham Burchell (Basingstoke, U.K.: Palgrave Macmillan, 2008), pp. 217–219 [Фуко М. Рождение биополитки. М.: Наука, 2010. С. 275–277].


[Закрыть]. Публикация лекций Фуко в 2004 г. вновь привлекла внимание к десятилетиям, когда термин «неолиберализм» вошел в речевой обиход, и побудила задуматься о том, что его появление сопровождалось разногласиями не в меньшей мере, чем согласием[266]266
  Audier, Colloque Lippmann; Jackson, «At the Origins of Neo-liberalism»; Philip Plickert, Wandlungen des Neoliberalismus: Eine Studie zu Entwicklung und Ausstrahlung der «Mont Pèlerin Society» (Stuttgart: Lucius & Lucius, 2008); Jamie Peck, Constructions of Neoliberal Reason (New York: Oxford University Press, 2010); Taylor Boas and Jordan Gans-Morse, «Neoliberalism: From New Liberal Philosophy to Anti-liberal Slogan», Studies in Comparative International Development 44, no. 2 (2009), pp. 137–161.


[Закрыть]. Более тщательное описание процессов, посредством которых неолиберализм начал переходить от маргинализции к влиянию, поможет нам правильно истолковать набор предубеждений, практик и моральных принципов, обнимаемых сейчас этим расплывчатым названием. Чтобы составить точное представление об истоках неолиберализма, необходимо провести критический анализ идей и детальное исследование организационных структур, которые были использованы абстрактными теоретиками в их стремлении вызвать политические перемены.

Поскольку в конечном счете неолиберальное движение добилось успеха, современному читателю трудно представить то чувство неопределенности, которым пронизаны его ранние годы. Между двумя мировыми войнами оно в значительной мере пребывало в растерянности, пока небольшая группа сторонников рынка пробовала сформулировать свои идеи и подготовить их к последующему выходу в свет[267]267
  О поведении структур в состоянии неопределенности см.: Verta Taylor, «Social Movement Continuity: The Women’s Movement in Abeyance», American Sociological Review 54, no. 5 (1989), pp. 761–775.


[Закрыть]. Эти люди спорили друг с другом даже тогда, когда пытались защищать мировоззрение, по всем признакам переживавшее стремительный упадок. Но какими бы непоследовательными и плохо продуманными ни были их действия, они создавали чувство общности и развивали сети контактов, которые сохранялись и после исчезновения созданных ими институтов. Ощущение кризиса, объединившее этих людей, продолжало подпитывать их общий проект еще долго после того, как объективные причины этого ощущения исчезли.

В период, предшествовавший выходу «Хорошего общества», Уолтер Липпман совсем не походил на проповедника рыночных идей. Благодаря своим книгам и длительному сотрудничеству с журналом «New Republic» он приобрел известность как сторонник научных методов управления и интервенционистской экономической политики. За десять с лишним лет до выхода своей главной книги Липпман помог организовать публикацию по частям в журнале «New Republic» работы Кейнса «Экономические последствия мира»; с тех пор он поддерживал близкие дружеские отношения с Кейнсом, которые потом назвал «одним из счастливейших событий моей жизни»[268]268
  Ronald Steel, Walter Lippmann and the American Century (Boston: Little, Brown, 1980), р. 306.


[Закрыть]. После некоторых колебаний он открыто одобрил экономическую программу Франклина Рузвельта, а в период между избранием и инаугурацией говорил Рузвельту, что у того, «возможно, не будет иного выхода, как возложить на себя диктаторские полномочия», и энергично поддерживал политику раннего Нового курса[269]269
  Ibid., p. 300.


[Закрыть]. С экономическим консерватизмом Липпман был связан единственном и чисто организационном отношением: осенью 1931 г. его пребывание на посту ответственного редактора «New York World» закончилось с закрытием газеты, и он согласился стать колумнистом в неизменно республиканской «New York Herald Tribune». Главный редактор газеты Огден Рейд соблазнил Липпмана высокой зарплатой и обещанием – несмотря на репутацию и последовательную позицию газеты – никак не контролировать содержание его статей[270]270
  Riccio, Walter Lippmann, р. 97.


[Закрыть]. Новый работодатель вызвал некоторое беспокойство у прогрессистских коллег Липпмана: «Не дай банкирам заполучить тебя», – предостерегал его Уильям Уайт, когда Липпман переходил на новую должность[271]271
  Ibid., p. 98.


[Закрыть]. Но хотя в начале 1930-х годов организационная принадлежность и читательская аудитория Липпмана резко изменились, его тон и темы, казалось, по-прежнему свидетельствовали о страстной независимости и эклектическом прогрессизме, характерных для его сочинений в предшествующие годы.

Однако когда Липпман в мае 1934 г. выступил в Гарварде с серией лекций имени Годкина, стало ясно, что его отношение к Новому курсу и экономическому планированию начало меняться. Как и в прежних работах, в этих лекциях сквозил неослабевающий скептицизм по поводу осуществимости laissez faire; этот принцип он сравнивал с «осужденным, казнь которого постоянно откладывается, потому что он творит чудеса». Капитализм, говорил Липпман, поддерживается за счет того, что он позволяет повышать уровень жизни, но всего за несколько десятилетий улучшение условий жизни повысило цену поддержания социального порядка с полной миски до гаража на две машины. Такой порядок, заключал он, «имманентно нестабилен»[272]272
  Walter Lippmann, The Method of Freedom (New York: Macmillan, 1934), pp. 14–15.


[Закрыть]. Но теперь Липпман видел перед собой новую задачу: он хотел, принимая во внимание эту нестабильность, найти надежный фундамент, на котором могла бы покоиться жизнеспособность капиталистической экономики. Свое внимание он сосредоточил на создании такой «защиты свободы», которая обосновывается, в отличие от его предшественников XIX в., «положительными убеждениями и конструктивными (affirmative) принципами»[273]273
  Ibid., p. VII.


[Закрыть]. Данная задача потребует определить «форму регулирования», «совместимую с разнообразием, сложностью и динамичным характером капиталистического порядка»[274]274
  Ibid., p. 69.


[Закрыть]. Свое представление об этом Липпман выразил в противоречивом термине «свободный коллективизм». Под ним он понимал концепцию государства, которое несет ответственность за «деятельность экономического порядка как целого», но при этом сохраняет «в очень широких пределах свободу частных операций»[275]275
  Ibid., p. 46 (курсив в оригинале).


[Закрыть]. Хотя Липпман еще ни выработал подходящего языка, не предложил четких мер экономической политики в подкрепление своей идеи, он очевидным образом выступил с проектом спасения капиталистического порядка путем ограничения и смягчения его самых болезненных недостатков.

К тому времени, когда вышло «Хорошее общество» (сначала текст публиковался по частям в «Atlantic Monthly», а осенью 1937 г. появился в виде книги), Липпман продвинулся еще дальше по пути, намеченном в гарвардских лекциях[276]276
  Об идейной эволюции Липпмана в этот период см.: David Ciepley, «The Retreat from Cooperation to Fiscal Compensation», in Liberalism in the Shadow of Totalitarianism (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2006), chap. 7.


[Закрыть]. Как он сам указал в начале книги, его позиция изменилась в том числе благодаря ознакомлению с экономической теорией австрийской школы и, в частности, со сборником «Коллективистское экономическое планирование», который составил и в 1935 г. издал Хайек[277]277
  Lippmann, Inquiry into the Principles of the Good Society, p. VII; Friedrich Hayek, ed., Collectivist Economic Planning: Critical Studies on the Possibilities of Socialism (London: George Routledge and Sons, 1935; reprint, London: George Routledge and Sons, 1938).


[Закрыть]. «Я приблизительно понимал, какие изъяны присущи плановой экономике, – писал он Хайеку, когда последняя корректура книги была отправлена издателю, – но без помощи, которую получил от Вас и профессора фон Мизеса, я не смог бы четко изложить мои соображения»[278]278
  Уолтер Липпман – Фридриху Хайеку, 12 марта 1937 г., folder 1011, Lippmann Papers.


[Закрыть]. С американской стороны Липпману «очень помогли» статьи и брошюры Генри Саймонса, а по поводу двух из них возникла активная переписка[279]279
  Уолтер Липпман – Генри Саймонсу, 8 февраля 1937 г., folder 1949, Lippmann Papers.


[Закрыть]. Политические представления Липпмана почти не изменились по сравнению с довольно расплывчатыми предложениями, прозвучавшими в гарвардских лекциях. Однако знакомство с новой литературой убедило его в необходимости уточнить первоначальную терминологию. Исчезло всякое упоминание о «свободном коллективизме»: в «Хорошем обществе» любая деятельность, подпадавшая под рубрику «планирование», снабжалась негативными эпитетами. Эта новая позиция вызвала резкую критику со стороны коллег Липпмана по журналистике и научным занятиям; они относили перемену в его умонастроении на счет незаметного давления его нового институционального окружения. Самую уничижительную оценку высказал историк Чарльз Берд в письме к конгрессмену-демократу от Техаса Мори Мэверику, которого попросили написать рецензию на «Хорошее общество» для издательства «Little, Brown». После прихода в «Herald Tribune», писал Берд, Липпман «скатывался вправо с такой скоростью, какую позволяли ему податливые ноги». Берд отвергал «допущение, что Липпман продался богатым. Некоторые люди не продаются явно. Они меняют веру путем постепенного приобщения. Их умасливают лестью. Они мягко погружаются в мягкие ковры и диваны. У них нет внутреннего стержня, им никогда не приходилось спать на голой земле, они жаждут того, что ведет к изнеженности, а плутократия как раз и дает эти вещи». Сочинения Липпмана, считал Берд, источают «запах слащавого гуманизма, столь же сильный, как аромат цветов магнолии, которым апологеты старых добрых дней на Юге заглушали запах пота рабов»[280]280
  Brian Van De Mark, «Beard on Lippmann: The Scholar vs. the Critic», New England Quarterly 59, no. 3 (September 1986), pp. 402–405.


[Закрыть]. Это беспощадное поношение показывает всю обоснованность мрачных предчувствий Хайека, который дружески предупреждал Липпмана, что «Хорошее общество» вызовет шквал враждебности со стороны прогрессистов, которых Липпман некогда считал коллегами и друзьями[281]281
  Фридрих Хайек – Уолтеру Липпману, 11 августа 1937 г., folder 1011, Lippmann Papers.


[Закрыть].

Теперь Липпман изо всех сил подчеркивал достоинства рынка и опасность неумеренных попыток вмешаться в сферу его деятельности. Предвосхищая риторику защитников рынка следующего десятилетия, он констатировал жесткую и гнетущую альтернативу: те, кто пишет по проблемам современной экономической теории, преданы либо свободе, либо тоталитарному коллективизму, и подавляющее большинство современников, считал Липпман, выступают в защиту последнего. «Исходные посылки авторитарного коллективизма стали рабочими шаблонами, самоочевидными утверждениями, неоспоримыми аксиомами… для почти каждой теории, претендующей на статус просвещенной, гуманной и прогрессивной», – утверждал он с небывалой решительностью[282]282
  Lippmann, Inquiry into the Principles of the Good Society, р. 4.


[Закрыть]. Те, кто считают себя либералами, прогрессистами или радикалами, «почти без исключения являются коллективистами в своем понимании экономики, авторитаристами в своем понимании государства и тоталитаристами в своем понимании общества»[283]283
  Ibid., p. 49.


[Закрыть]. Это черно-белое представление об экономической политике и сопутствующие ему прозрачные намеки на то, что постепенные перемены в экономике неизбежно ведут к государственной диктатуре, в последующее десятилетие стали лейтмотивом полемики о свободном рынке. Бескомпромиссность, с которой Липпман сформулировал свою бинарную оппозицию, больше всего покоробила его коллег по научным занятиям. Книга, писал Джон Дьюи в журнале «Common Sense», предоставляет «поощрение и практическое подспорье реакционерам», в частности потому, что отождествляет «любую форму социализма и коллективизма с социализмом государственного типа»[284]284
  John Dewey, «Liberalism in a Vacuum: A Critique of Walter Lippmann’s Social Philosophy», Common Sense, December 1937, р. 9.


[Закрыть]. Льюис Мамфорд сетовал на то, что Липпман занялся «необъяснимой травлей коллективистской ереси» и установил лишь единственную возможную социальную альтернативу: свободная экономика либо милитаризованный коллективизм[285]285
  Lewis Mumford, «Mr. Lippmann’s Heresy Hunt», New Republic, 29 September 1937, р. 220.


[Закрыть]. Чарльз Мерриам выразил свои опасения в связи с «попыткой изложить теорию и сформулировать практику неолиберализма», которая демонстрирует «нелиберальное и нетерпимое отношение к тем, кто не придерживается нового кредо»[286]286
  Merriam, «Review: The Good Society», р. 133.


[Закрыть]. Липпман решительно отказался признавать правомерность степеней планирования; это придало его риторике дополнительную энергию, которая, в свою очередь, встревожила тех, кто не разделял его нескрываемого убеждения во вредоносности нюансов.

Но точно так же, как консервативный поворот Липпмана в «Хорошем обществе» вызвал критику слева, его откровенно пренебрежительное отношение к laissez faire XIX в. вызвало резкую реакцию небольшой группы коллег, которые во всем прочем были Липпману благодарны. Липпман ополчился на «фундаментализм Адама Смита», который считал продуктом уродливых эксцессов первой половины XIX в. и «теорией, которая решительно отказывалась заниматься социальной адаптацией»[287]287
  Lippmann, Inquiry into the Principles of the Good Society, pp. 180, 208.


[Закрыть]. Как заметил 10 лет спустя Генри Коммэджер, по своей идейной позиции книга «ближе к Хаксли, чем к Спенсеру, к Уорду, чем к Самнеру», и «вся сила ее нападения обращена не против государства, а против того извращения классической экономической науки, которое маскировалось под либерализм»[288]288
  Henry Steele Commager, The American Mind: An Interpretation of American Thought and Character since the 1880s (New Haven: Yale University Press, 1950), p. 223.


[Закрыть]. «Кем же на самом деле были эти бессердечные либералы конца XIX в.?» – вопрошал У. Хатт в «South African Journal of Economics». Липпман, полагал он, проявил очевидную неспособность расстаться с сомнительными «идеями, которые он усвоил в молодости и культивировал как редактор “The New Republic”». Герберт Спенсер, сетовал Хант, стал «тетушкой Салли»[289]289
  Тетушка Салли (англ. Aunt Sally) – английская народная игра, весьма распространенная до середины XX в. на ярмарках, прогулках и летних курортах. Смысл игры состоит в бросании твердых шариков, сделанных из древесины или из покрытой кожей пряжи, в одетых куколок, изображающих различных персонажей, чаще всего – в гротескную женскую куклу, именуемую «тетушка Салли», с целью выбивания курительной трубки, которая была вставлена в рот или в лоб куклы. – Прим. ред.


[Закрыть], а те, кто прочитает работы повсеместно хулимым представителей манчестерской школы[290]290
  Манчестерская школа (манчестеризм, манчестерство, манчестерский либерализм) – либеральная политическая и экономическая программа (идеология), сформулированная в ходе агитации за отмену хлебных законов в Англии в середине XIX в. и в последующие годы лидерами «Лиги за отмену хлебных законов» (прежде всего Ричардом Кобденом и Джоном Брайтом). Фразу «манчестерская школа» часто использовал британский политический деятель Бенджамен Дизраэли для обозначения движения за свободу торговли; в Германии социалисты и националисты использовали придуманный Фердинандом Лассалем термин «манчестерство» (manchestertum) в качестве синонима «бездушного капитализма» для оскорбления и высмеивания своих либерально настроенных оппонентов. В ходе агитации в речах ораторов Лиги были сформулированы и обоснованы все основные принципы либеральной экономической и внешней политики. В значительной мере они были положены в основу деятельности правительств Великобритании во второй половине XIX в. Участники движения не оставили систематизированных трудов в этой области, их идеи разбросаны в многочисленных речах на митингах. Только собрание речей Кобдена состоит из трех томов общим объемом более 3000 страниц. Это был (и остается) в высшей степени практический либерализм. Теоретической основой манчестерского либерализма послужили произведения Давида Юма, Адама Смита, Давида Рикардо, Джона Стюарта Милля. В области внешней политики представители манчестерской школы выступали резко против войны и империализма, проповедуя мирные отношения между народами. В 1927 г. Людвиг фон Мизес изложил основные положения манчестерской версии классического либерализма в своей книге «Либерализм», которая и сегодня остается единственным систематическим изложением принципов либерального устройства общества и государства, основ либеральной экономической и внешней политики, демонстрируя тесную связь между международным миром, частной собственностью, гражданскими правами, свободным рынком и экономическим процветанием. В настоящее время термин «манчестерская школа» иногда применяется для обозначения радикального либерализма/либертарианства в экономической политике: laissez faire (см. выше комм. на с. 7), свобода торговли, устранение государства из экономики и оптимистический акцент на «гармонизирующем» влиянии капитализма свободного предпринимательства. См.: Бастиа Ф. Кобден и Лига: движение за свободу торговли в Англии. М.; Челябинск: Социум, 2017; Мизес Л. фон. Либерализм. Челябинск: Социум, 2014. – Прим. науч. ред.


[Закрыть], обнаружат, что они представляли собой образцовых представителей беспристрастного идеализма[291]291
  W. H. Hutt, «Pressure Groups and Laissez-Faire», South African Journal of Economics 6, no. 1 (1938), р. 5 (курсив в оригинале).


[Закрыть]. Если решительное выступление Липпмана в защиту свободного рынка и открытое осуждение всех форм экономического планирования настроило против него прогрессистов того времени, то резкая критика laissez faire свидетельствовала о его давнем неприятии перспективы ничем не сдерживаемого рыночного механизма.

Амбивалентность критики Липпмана и заметная расплывчатость программных предложений, изложенных в заключении книги, мешали понять, в чем же состоит положительное содержание его социальной концепции. Если все формы планирования равнозначны тоталитаризму, а laissez faire XIX в. – обанкротившаяся идеология, то как тогда определить допустимый предел вмешательства государства? Различие между коллективистами и здравомыслящими интервенционистами становилось в лучшем случае смутным: критикуя первых, Липпман подвергал сомнению практически все формы экономического вмешательства; превознося вторых, он являл себя сторонником масштабного перераспределения доходов и энергичных действий государства, подобных многим мерам, предпринятым в начале Нового курса. В скептической рецензии, опубликованной в журнале «Yale Review», Ральф Перри заметил: «Мистер Липпман вряд ли смог бы критиковать Новый курс напрямую, поскольку сам, пункт за пунктом, одобряет основные его начинания»[292]292
  Ralph Barton Perry, «The Liberal State», Yale Review 27, no. 2 (1937), р. 402.


[Закрыть].

Свойственные Липпману несостыковки между критикой коллективизма и положительными реформаторскими предложениями были отмечены в откликах, которые он получил с экономического факультета Чикагского университета. Фрэнк Найт и Генри Саймонс единодушно назвали книгу выдающимся событием и блестящим вкладом в дискуссию о приемлемых масштабах государственного вмешательства в экономику, но выразили сожаление тем, что книга, – парадоксальным образом, – чрезмерно оптимистична в плане оценки перспектив реформы и вместе с тем недостаточно критична в отношении некоторых принципов laissez faire. «Я несколько раздосадован, – писал Генри Саймонс, – Вашим почтением к Кейнсу и теми несколькими страницами, где заметно его влияние». Члены либерального движения, предупреждал он, считают Кейнса «безответственным и недостойным доверия», а его «Общая теория» вполне может стать «экономической библией фашистского движения»[293]293
  Генри Саймонс – Уолтеру Липпману, 5 октября 1937 г., folder 1949, Lippmann Papers.


[Закрыть]. В рецензии, опубликованной в журнале «Journal of Political Economy», Найт выразил беспокойство тем, что «многие предложения автора о линиях реформ упираются в трудности, которые чрезвычайно велики и очевидны для любого экономиста, и эти предложения по своей оптимистичности граничат с наивностью»[294]294
  Frank Knight, «Lippmann’s The Good Society», Journal of Political Economy 46, no. 6 (1938), р. 866.


[Закрыть]. Но если Липпман «воздал Кейнсу больше, чем было должно», продолжал Саймонс, он, по всей видимости, «проявил такое же великодушие по отношению к главным противникам Кейнса в научном мире, профессорам Мизесу и Роббинсу»[295]295
  Генри Саймонс – Уолтеру Липпману, 5 октября 1937, folder 1949, Lippmann Papers.


[Закрыть]. Найт вторил сетованиям Саймонса по поводу воззрений Липпмана, «заимствованных у радикальных сторонников laissez faire, самым бескомпромиссным из которых является профессор фон Мизес», – в том числе по поводу ни на чем не основанного убеждения в «невозможности» эффективного коллективистского экономического планирования и по поводу невнимания к опасностям монополизма[296]296
  Frank Knight, «Lippmann’s The Good Society», рр. 867–869.


[Закрыть]. Эти критические замечания свидетельствуют о неоднородной и противоречивой природе чикагской экономической теории того периода: подобно Липпману, ее представители пытались совместить энергичную критику laissez-faire с безоговорочным осуждением Нового курса. Далее, становится очевидной решительность, с которой Липпман, Найт и Саймонс старались дистанцироваться от абсолютизированной преданности свободному рынку. Встраивая критические замечания в общий одобрительный контекст, Найт и Саймонс выражали солидарность если не с конкретной программой Липпмана, то, во всяком случае, с его стремлением избежать крайностей как тоталитаризма, так и laissez faire.

Следует, однако, отметить, что ни Найт, ни Саймонс не причисляли Хайека к числу радикальных сторонников laissez faire. В то время когда Липпман писал «Хорошее общество», Хайек уже начал перемещать внимание с теории капитала на разработку общей социальной философии. «Хорошее общество» предоставило мощный идеологический фундамент для той линии рассуждения, которой сторонники рынка придерживались в последующее десятилетие, и, в частности, для того политического проекта, который Хайек начал обдумывать после выхода книги. «Ни один человеческий ум никогда не постигал структуру общества во всей ее полноте», – утверждал Липпман в «Хорошем обществе»; эта критика соционаучного рационализма стала центральной темой Хайека в последующие десятилетия. «В лучшем случае разум может представить свою собственную версию этой структуры, т. е. нечто гораздо более приблизительное и похожее на действительность не больше, чем силуэт на реального человека»[297]297
  Lippmann, Inquiry into the Principles of the Good Society, pp. 31–32.


[Закрыть]. Эту основополагающую мысль он приписывал интеллектуалам XVIII в., в первую очередь Адаму Смиту, чьи идеи хотел защитить от некорректных имитаций, появившихся в дальнейшем. Предвосхищая статьи Хайека начала 1940-х годов, Липпман критиковал Спенсера и Милля и противопоставлял ошибкам laissez faire XIX в. более богатую и детализированную концепцию свободы, которую, как он считал, разработало шотландское Просвещение. Наконец, предваряя центральную линию рассуждения Хайека в «Конституции свободы», Липпман утверждал, что властная структура современного общества должна основываться не на управленческой бюрократии, а на тщательно выверенной и постоянно корректируемой системе действующего права[298]298
  В связи с этим следует отметить, что, как считал Липпман, «общее право» основано на «высшем праве», которому он не дал четкого определения. Это утверждение было загадкой для современников, но – как показано в статье Джона Диггинса «From Pragmatism to Natural Law» (Political Theory 19, no. 4 (November 1991), рр. 519–553) – предвосхитило его акцент на естественном праве в работе Essays in the Public Philosophy (Boston: Little, Brown, 1955).


[Закрыть]. Разумеется, работы Хайека, в свою очередь, тоже повлияли на Липпмана; в особенности это относится к критике жизнеспособности социализированной экономики, которую Хайек развивал в унисон с Мизесом. Но все же линия обратного влияния, а именно влияние идей «Хорошего общества» на разработку политической философии Хайека в последующие десятилетия, выражена более заметно. Когда в конце 1930-х годов Хайек начал обдумывать общеполитические принципы своего проекта, он нашел в «Хорошем обществе» основы того видения общества, которое сам изложил впоследствии.

В отличие от Найта и Саймонса, в целом положительно, но местами очень осторожно отозвавшихся о «Хорошем обществе», Хайек после последовательного ознакомления с публиковавшимися частями книги выразил безоговорочную солидарность с идеями Липпмана. Он написал Липпману, что предчувствовал «полное согласие с критическими положениями», но был «приятно удивлен, обнаружив, что практически полностью, даже в деталях, согласен с разделом о конституции». Хайек без колебаний выразил полнейшее одобрение положительных предложений Липпмана и отметил, что «всегда считал фатальной ошибкой классического либерализма его склонность, – если говорить о правиле, согласно которому государство должно лишь обеспечивать относительно постоянную рамку, наиболее пригодную для эффективной работы частных институтов, – толковать это правило так, словно существующая правовая рамка должна считаться неизменной»[299]299
  Фридрих Хайек – Уолтеру Липпману, 11 августа 1937 г., folder 1011, Lippmann Papers.


[Закрыть]. Произошло одно из редчайших событий в жизни ученого: Хайек встретил книгу, которая полностью отвечала его менявшемуся мировоззрению. Его энтузиазм разделяло (с очень незначительными оговорками) трансатлантическое сообщество классических либералов, с которыми Хайек поддерживал активные контакты в период своего пребывания в Лондонской школе экономики[300]300
  См., например: Виллем Раппар – Уолтеру Липпману, 11 сентября 1937 г., box 31, folder 61, Rappard Papers; Вильгельм Рёпке – Уолтеру Липпману, 14 сентября 1937 г., Secured Files, Wilhelm Röpke Papers, Institut für Wirtschaftspolitik, Cologne, Germany (далее Röpke Papers). Материалы специального хранения архива Рёпке включают выборку из его переписки с известными людьми и хранятся в отдельном сейфе.


[Закрыть]. Обрести в журналисте масштаба Липпмана такого союзника, который не просто повторяет их идеи, а, что важнее всего, помогает их формулировать, – это было выдающееся событие. Как заметил с колким сарказмом той осенью Чарльз Берд в одном из своих писем, «заполучить Липпмана – редкая для них удача, и они не помнят себя от радости, словно ребенок, который не может наглядеться на новые башмачки»[301]301
  Van De Mark, «Beard on Lippmann», р. 403.


[Закрыть].

«Хорошее общество» появилось в то время, когда эта небольшая группа людей начала замечать в дотоле нестройном звучании разрозненных голосов нарастающую тональность согласия. Незадолго до выхода книги Липпмана немецкий экономист Вильгельм Рёпке написал письма Лайонелу Роббинсу, Карлу Брандту и Фридриху Хайеку, в которых с удовлетворением отмечал явное «сближение» их взглядов[302]302
  Вильгельм Рёпке – Лайонелу Роббинсу, 13 февраля 1937 г.; Вильгельм Рёпке – Карлу Брандту, 7 мая 1936 г.; Вильгельм Рёпке – Фридриху Хайеку, 13 апреля 1936 г.; Secured Files, Röpke Papers.


[Закрыть]. Рёпке был рад найти союзников. Уже в 30 лет он получил место профессора в Марбурге, но критические высказывания в адрес нацистов стоили ему должности после принятия закона о восстановлении профессионального чиновничества. После недолгого пребывания в Турции он стал сотрудником факультета в женевском Институте высших международных исследований, который незадолго до того создал Виллем Раппар. Хотя Рёпке с большей готовностью, чем его коллеги из Лондонской школы экономики, допускал общественные работы как средство борьбы с Великой депрессией, в целом он соглашался с их диагнозом причин кризиса и разделял их тревогу по поводу глобального дрейфа к авторитаризму[303]303
  A. J. Nicholls, Freedom with Responsibility: The Social Market Economy in Germany, 1918–1963 (Oxford: Clarendon Press, 1994), pp. 39–41, 57–58.


[Закрыть]. Теперь он хотел начать более активный обмен идеями. Липпман тоже отметил совпадение и подчеркнул в «Хорошем обществе», что «идейная переоценка идет сейчас полным ходом в рядах нового поколения либеральных мыслителей, которых разгромное поражение либерализма выбило из состояния самоуспокоенности, а ужасы коллективистской реакции отвратили от легкого примирения с коллективистской альтернативой»[304]304
  Lippmann, Inquiry into the Principles of the Good Society, р. 240.


[Закрыть]. В такой обстановке публикация книги, способной прилечь заметное общественное внимание, было потенциально знаковым событием. После выхода «Хорошего общества» Рёпке написал Липпману и объявил его книгу переломным моментом: «Я с огромным воодушевлением утверждаю, что Вы мастерски преподнесли идеи, которые сейчас владеют умами очень, к сожалению, небольшого круга мыслящих либералов, и добавили к ним новые и весомые идеи»[305]305
  Вильгельм Рёпке – Уолтеру Липпману, 14 сентября 1937 г.; Secured Files, Röpke Papers.


[Закрыть]. Публикацией «Хорошего общества» Липпман возвестил, что для тех, кто посвятил себя возрождению нового либерализма, возможно, наступил новый период – время, когда то, что казалось гласом вопиющего в пустыне, начало приносить первые плоды.

Перспектива открывшейся уникальной возможности сразу же поставило животрепещущий вопрос: как лучше всего ее использовать. Перед Хайеком, Рёпке и их единомышленниками встала фундаментальная задача: преобразовать сходство мнений, ощущавшееся внутри небольшой группы людей, – во многих случаях людей, отделенных друг от друга, как писал Рёпке стэнфордскому экономисту Карлу Брандту, «континентом и океаном»[306]306
  Вильгельм Рёпке – Карлу Брандту, 7 мая 1936 г.; Secured Files, Röpke Papers (оригинал на немецком языке).


[Закрыть], – в сплоченное движение. Эта задача осложнялась отсутствием четкой договоренности относительно целей, которые будет ставить перед собой подобное сообщество. Как показали отклики на «Хорошее общество», двойная критика и в адрес laissez faire, и в адрес ползучего коллективизма сама по себе еще не позволяла понять, какую налогово-бюджетную и социальную политику следует предпочесть. Наконец, сообщество состояло главным образом из ученых-теоретиков; они исповедовали общую идеологию, но совершенно не представляли, как перенести свои изолированные идеи в реальную политическую практику.

В 1937 г. Хайек, Рёпке и Липпман начали переписку, в которой постепенно проступали очертания возможной формы первичного сотрудничества. В апреле Хайек сообщил Липпману о своем желании обсуждать проблемы при личных встречах и о сопутствующей потребности добиваться «более тесного взаимодействия» с идейными союзниками, чтобы придать позициям «более четкую формулировку, пока еще не поздно»[307]307
  Фридрих Хайек – Уолтеру Липпману, 6 апреля 1937 г., folder 1011, Lippmann Papers.


[Закрыть]. Липпман ответил, что идея его «очень заинтересовала», но ему еще трудно представить, «как пойдет это дело». Он предположил, что «вначале, наверное, лучше всего будет выявить истинных либералов, установить контакт с ними и наладить связи между ними»[308]308
  Уолтер Липпман – Фридриху Хайеку, 28 апреля 1937 г., folder 1011, Lippmann Papers.


[Закрыть]. Ответное июньское письмо Хайека положило начало составлению списка тех, кто мог считаться идеологическим союзником. Проведя молодые годы в Вене, а последующие в Лондонской школе экономики, Хайек считал, что подходящими кандидатурами могли быть ученики двух главных наставников: «Имена, которые я включил, – писал он, – это почти без исключения экономисты и в основном те, кто в то или иное время испытал влияние покойного профессора Эдвина Кеннана или профессора Л. Мизеса». Он упомянул также «любопытную маленькую группу во Фрайбурге в Германии во главе с [Вальтером] Ойкеном и одного-двух его коллег на тамошнем юридическом факультете, маленькую группу симпатизирующих итальянцев вокруг Луиджи Эйнауди и «некоторых из самых блестящих либералов Европы», собравшихся в женевском Институте высших международных исследований Виллема Раппара. В Америке, с сожалением отметил он, «по-видимому, только г-н. Г. Саймонс из Чикаго нисколько не затронут коллективистскими идеями», в то время как «люди с наилучшим практическим умом среди американских экономистов», в том числе Джейкоб Вайнер, Элвин Хансен и С. Харди, по всей вероятности, «не до конца осознали, к чему ведет коллективизм». Но несмотря на эту значительную лакуну, Хайек был уверен, что в списке «представлена более многочисленная и более сильная команда действительно либеральных экономистов, чем та, которую можно было бы найти в первой четверти века»[309]309
  Фридрих Хайек – Уолтеру Липпману, 11 июня 1937 г., folder 1011, Lippmann Papers.


[Закрыть]. Не хватало только организационной структуры, способной практически реализовать этот общий скрытый потенциал.