Текст книги "Red Hot Chili Peppers: линии шрамов"

Глава 6
Red Hot

После подписания контракта со звукозаписывающим лейблом для меня и Фли офисы EMI стали вторым домом. Лишь несколько человек относилось к нам хорошо, и нас не покидало чувство, что если бы на их лейбле был избранный круг групп, мы бы туда не попали, так и оставаясь на самом дне. Даже пройти мимо охранников на главном входе было проблемой. Каждый раз, идя туда, мы проходили мимо припаркованного у входа огромного «Роллс-Ройса». Мы спрашивали, чья это машина, а они отвечали: «О, Джима Мазы. Главы компании». Но всякий раз, когда мы просили о встрече с ним, нам говорили, что не стоит этого делать. Он не вел повседневные дела каждой группы. Могу ручаться, он даже не знал, что на его лейбле была группа Red Hot Chili Peppers.Однажды мы с Фли пошли туда днем, а Джейми Коэна, который подписал нас на лейбл, не нашли. Тогда мы захотели увидеть руководство, но вышел секретарь:

– Он сейчас занят. Он на очень важном собрании правления EMI International. Все на него собрались.

Мы с Фли нырнули за угол и, посоветовавшись, решили любой ценой привлечь к себе внимание в EMI. Вошли в уборную, разделись и направились прямо к двери, где проходило собрание. Ворвавшись туда, мы запрыгнули на стол, стали бегать туда-сюда и орать. Потом осмотрелись – там собрались не просто люди. Это была целая интернациональная команда EMI, перед ними лежали все эти дипломаты и бумаги, диаграммы и графики, ручки и карандаши, и все это мы разбросали и разнесли к чертям. Когда пыль осела, мы спрыгнули со стола и выбежали, а потом, с трудом пытаясь надеть трусы, отбивались от охранников, которым сообщили о нашем вторжении.

Мы выскользнули от них как две капли ртути: оторвались от охраны через автостоянку, дальше – вверх, по Голливудскому бульвару, пока не примчались в Уоддл-парк. Отдышавшись, сели и забили большой, толстый джойнт гавайской травки, чтобы отпраздновать выступление в EMI. Теперь они знают, кто мы такие. На половине джойнта меня стало хорошенько забирать.

– Это была классная идея, да? – спросил я Фли. – Но что если они вышвырнут нас с лейбла? Они выглядели возмущенными. Надо об этом подумать, они так орали на нас. Черт, если из-за этого с нами никто больше не захочет подписывать контракт?

Когда нас отпустило, мы позвонили Линди, чтобы узнать, не выкинули ли нас еще.

Но все улеглось, и мы готовились к записи первого альбома. Джэйми и Линди хотели узнать, кто может его спродюсировать. Не раздумывая, мы с Фли предложили Энди Гилла, гитариста Gang of Four. Их первый альбом, Entertainment, вдохновил меня снова начать танцевать, когда я жил с Донди. Их музыка была такой угловатой, жесткой и резкой, воплощением художественного английского фанка, а лирика Гилла была великолепной, социально-политической, при этом чувствовалосьчто они не слишком-то серьезно относятся к себе.

Линди связался с менеджером Гилла, и он согласился нас продюсировать, что мы посчитали большой победой. Когда мы встретились, он с пренебрежением стал говорить о своей предыдущей работе, и нам надо бы понять, что это не сулит ничего хорошего. Но мы все же начали работу над альбомом в студии SIR в Санта-Монике, всего в нескольких кварталах от нашего с Дженнифер нового дома. У меня уже была небольшая сумма, Дженнифер продала свой MG, и мы наскребли достаточно, чтобы снять домик на Лексингтон-авеню: довольно сомнительный район Голливуда, где обосновались всевозможные проститутки, от транссексуалов до маленьких мальчиков.

Энди Гилл начал работу над предпродакшном с Клиффом, Джеком, Фли и мной, но для меня это не имело никакого смысла. Я даже не знал, что, черт возьми, вообще делает продюсер. Для меня это была странная, некомфортная ситуация, все это на меня давило. Я начал страшно злоупотреблять наркотиками, пропадая по несколько дней. В основном принимал кокаин, потому что знал несколько хороших точек. Как-то Боб Форест познакомил меня с парнем, игравшим в одной известной в Лос-Анджелесе рок-группе. Он жил в громадной высотке в Голливуде. Я был известным кидалой и пронырой, так что он в конце концов отказался даже подпускать меня к квартире. Каждый раз, когда я приходил, он бросал банку, прикрепленную веревкой к балкону, и мне приходилось сперва класть в нее деньги, после чего он сбрасывал кокс. Но самой надежной была точка на парковке рядом с торговым центром. Кто-то сказал мне, что когда паркуешься, нужно всего лишь сказать – «мне нужен билет» или «мне нужна половина билета», – это было кодовым словом. Я ходил туда утром, в полдень и ночью, забирая целую кучу «билетов».

Героин дополнял картину. Дженнифер ненавидела меня, когда я принимал кокс, потому что я начинал исчезать, вел себя странно и становился не самым приятным и дружелюбным типом. Она не гнушалась заехать мне по лицу, наорать или поколотить меня. Но однажды вечером мы были в клубе Power Tools на окраине, а после я пошел к Фэбу, он недавно переехал в огромный лофт в квартале от клуба. Мы пришли к нему, и он продал мне малюсенький, какой-то миниатюрный микропакетик сильнейшего китайского белого героина, такого желаемого, такого сильного, что не нужно даже вкалывать его.

Мы занюхали немного, и это было как падение в царство небесное. Дженнифер понравилось, мы отправились домой и занимались сексом двенадцати часов кряду. Это стало началом бесконечной героиновой сексуальной карусели, на которую мы тогда запрыгнули. Но этот первый кайф – чувство, которое ты обречен искать всю оставшуюся жизнь, потому что все последующие – неплохо, но не совсем то. Но китайский белый был таким дешевым и казался таким безвредным. Это было не так – мол, я слоняюсь по улицам, занимаясь странным дерьмом, или втыкаю иглы в руки, пока не останется живого места от синяков и капающей повсюду крови. Это казалось намного изящнее – тусоваться в этом лофте среди картин и французов, нюхать понемногу и испытывать эйфорию. Так продолжалось и продолжалось, и когда ты просыпался утром, у тебя даже оставались деньги в кармане. Но китайский белый обманчив. Сначала он показывает тебе небеса, а вот ад припасает на сладкое.

Дженнифер и я начали принимать больше героина, но я все еще продолжал маниакальные кокаиновые разгулы. Когда мог, крал новую машину Дженнифер, старое такси, которое она называла «Circus Peanut» «Цирковым арахисом», потому что он был цвета тех маршмеллоу в форме орешков. А когда не мог, приходилось идти пешком к новому дилеру, писателю, который жил в паре миль. Он занимался и героином, и кокаином, что было довольно удобно. Но у нас не получалось хороших сделок, с тех пор как он тоже стал принимать. Да и сам я был клиентом с шилом в заднице, который всегда будил его или просто тормошил, пока он меня не впустит.

Однажды я принимал кокаин у него дома, но настолько обезумел, что он вышвырнул меня вон. Я всегда был педантичен в смысле использования стерильных шприцов и стерильной ткани, но сейчас мне было все равно. Если было нужно, я использовал шприц, который находил на улице. Вместо стерилизованной ткани – часть носка или чаще фильтр от сигареты. Сначала я пользовался только фильтрованной водой из источников, чтобы развести порошок, а теперь просто поднимал крышку бачка в туалете, искал разбрызгиватель для газона или даже лужу.

Это сумасшедшее поведение стало вторгаться в мою профессиональную жизнь. Я стал пропускать репетиции и записи. А потом начал пропускать даже некоторые концерты – например, большое панк-рок шоу в Olympic Auditorium на окраине, где мы играли с нашими друзьями The Circle Jerks и Suicidal Tendencies.

Я ушел в загул за пару дней до этого. И когда наступил день шоу, не смог остановиться. Все говорил себе: «Окей, это последний грамм, который приму, и поеду на шоу». Осознание того, что я так подвел группу, было самым мучительным чувством, которое у меня когда-либо было. Но Кит Моррис, мой друг из The Circle Jerks, заменил меня. Он пел одну и ту же строчку, «Что видишь, то и получаешь» («What you see is what you get»), в каждой песне. И это был не единственный раз, когда я пропускал концерт, потому что постоянно кололся. Мы играли одними из первых в Лонг-Бич, и я был никакой, поэтому подростков из толпы пригласили спеть вместо меня. А в другой раз пел брат Линди.

Мы решили записывать альбом на студии Eldorado Recording Studios прямо в Голливуде, на станции Вайн. Это была классическая голливудская студия с отличным старинным оборудованием. На роль инженера мы взяли Дэйва Джердена, легко идущего на контакт, опытного и знающего человека за микшерным пультом. Энди Гилл был далеко не таким, каким мы его представляли. Он был приятным парнем, но очень по-английскиотстраненным, умным и безбашенным. Мы же были агрессивными изменчивыми индивидуалистами, а теперь рядом был этот мягкий английский парень в красивых брюках. Даже несмотря на то, что нам всем он нравился и он сам был заинтересован в нас, он так и не стал нашей правой рукой. Энди не разделял нашу музыкальную эстетику и идеологию. Они были как бы ниже его уровня. Он уже прошел все это и хотел двигаться дальше, идти куда-то еще. А мы думали: «Куда еще-то? Мы такие, какие есть!» В общем, между нами было небольшое напряжение.

Однажды я заглянул в блокнот Гилла и прочел рядом с песней «Police Helicopter» – «дерьмо». Я был уничтожен этим. Ведь «Police Helicopter» была бриллиантом в нашей короне. Она воплощала наш дух, былап движущей, колющей, угловатой, шокирующей атакой звука и энергии. Чтение его заметок закрепило в наших головах мнение: «Окей, теперь мы работаем с врагом». Он стал как бы «против нас», особенно против Фли и меня. Работа над этим альбомом стала реальным полем битвы.

Энди хотел создать хит любой ценой. Он должен был всего лишь сделать нас лучшей группой, какой мы могли быть. Мы создавали реально красивые, жесткие, интересные мелодии, а он говорил: «О нет, нет, вы никогда не попадете на радио с такой музыкой». Мы отвечали: «Но мы делаем это не для того, чтобы попасть на радио». Он говорил: «А я делаю. Я стараюсь, чтобы хоть что-то здесь могло попасть на радио». Джек Шерман тоже не разделял нашу с Фли точку зрения. Он был новичком в группе и гораздо больше сотрудничал с Энди, чем со Фли и мной, для получения чистого, подходящего для радио звука.

Эти двое объединились на почве того, что Энди видел в Джеке свою марионетку, которую мог контролировать в студии. Мы все время спорили о звуке гитары Джека. Энди пытался смягчить его, а мы – сделать безбашенным. «Это слабо, мягко и хрупко, а это панк-рок и звук должен быть грязным и жестким!», – кричали мы.

Отчасти наши расстройства по поводу Джека были связяны и с тем, что он был академическим гитаристом с прилизанным звуком, он вышел не из панк-рока. Да еще он был таким аккуратным в отличие от Фли и меня. Однажды Джек готовился к репетиции в студии, и я тоже пришел туда рано. У него в руках была маленькая тряпочка, которой он нежно чистил гриф гитары. А потом он полез в свою древнюю докторскую сумку со всяким барахлом и достал оттуда то, что выглядело как освежитель воздуха. И начал ловко разбрызгивать спрей по грифу своей гитары.

– Что это, черт возьми, такое? Что ты делаешь с гитарой? – спросил я.

– О, это «Фингериз». Он помогает пальцам легче скользить вверх-вниз по грифу, – сказал он.

Я привык к Хиллелу, который играл так жестко, что его пальцы начинали отваливаться. Он знал, что вечер удался, если его гитара покрыта кровью. А теперь этот парень по-пидорски разбрызгивал спрей на гриф, чтобы пальцы легче скользили. Я начал подкалывать его:

– А у тебя есть «Фингериз»? Выходя из дома, не забудь свой «Фингериз».

А он ответил:

– О, да ты наверное и не знаешь, что такое уменьшенный септаккорд.

Первые пару дней на студии все было прекрасно. Но скоро я понял, что Энди хочет получить от нас звук, который нам никак не подходит. В конце сессий записи Фли и я буквально вырывались из студии в аппаратную, сворачивали все регуляторы на пульте и орали: «Иди на хрен! Мы тебя ненавидим! Это полное дерьмо!» Энди всегда был абсолютно спокоен. А Дэйв Джерден был как одна из тех кукол с кивающей головой на заднем сиденье машины: «Мы должны слушать Энди. Мы должны слушать Энди».

Несмотря на все это мы записали и пару легких вещей. Однажды вечером в студии, в середине горячего спора с Энди, Фли сказал:

– Ладно, подождите. Мне нужно выпустить из себя мое большое блистательное дерьмо.

– О да. Обязательно принеси потом мне, – сказал Энди шутливо.

– Окей, – ответил Фли.

– Я не забуду, что ты пообещал, – сказал Энди.

Я вышел вместе с Фли из комнаты. И всю дорогу в ванную мы говорили: «Давай на самом деле принесем ему дерьмо».

В общем, Фли облегчился, и мы положили это в пустую коробку из-под пиццы, которую нашли в студии. Побежали обратно и принесли эту дерьмовую пиццу Энди. Он только закатил глаза и сказал:

– Как предсказуемо.

До сих пор Фли вспоминает этот случай как доказательство того, что мы были отличной группой: потому что принесли дерьмо Энди Гиллу.

Я, конечно, помню и взрывы счастья в то время. Новые песни, такие как «Buckle Down», «True men», «Mommy», «Where’s Daddy» и «Grand Pappy DuPlenty» – все звучали волнующе и великолепно. Но я был ужасно расстроен, когда услышал финальные миксы «Get Up and Jump», «Green Heaven» и «Police Helicopter». Все эти песни звучали так, как будто были пропущены через моечно-стерилизующую машину Goody Two. Когда мы играли их вживую, они звучали жестко, а в записи – как попсовая жвачка.

Все это давило на Дейва Джердэна, он лечился от язвы желудка и пропустил неделю работы. Потом Энди пришлось лечь в клинику, чтобы удалить раковую опухоль. Пока он был в госпитале, Фли и я пытались уговорить Дейва Джердэна переделать альбом, но он не пошел на это.

Альбом был выпущен, но не особо хотелось это отмечать. Я чувствовал, что мы приземлились между двух вершин в пропасть компромисса. Мне не было стыдно за него, но его нельзя было поставить рядом с нашей демозаписью. Нашей реакцией было: «Окей, это наш альбом, давайте двигаться дальше». Особенно после того, как я прочитал первый обзор. Я взял BAM, маленький музыкальный журнал из «Bay Arena», и они просто убили альбом. Меня это очень ранило, но я осознал, что иногда людям нравится то, что мы делаем, иногда – нет. Я не мог придавать слишком много значения тому, что журналисты говорили о нашей музыке. Потом у нас был совершенно отвязный обзор в одном из первых выпусков журнала Spin, то есть мы получили инь и янь в музыкальных обзорах. В любом случае, о нас написали хоть где-то кроме колонки Dee Dah в «Лос-Анджелес Уикли».

Прямо перед выходом альбома мы позировали для нашего первого плаката. У нас уже была фотосессия в носках, но это был наш первый официальный промо-постер. Перед фотосессией я взял маркер и стал рисовать на груди, животе и плечах Фли. Просто линии, загогулины и точки, но смотрелось они отлично. Тогда мы часто носили всякие безумные шляпы, но пришел Клиф и обставил нас всех. У него было огромная маска, большая шляпа и такие перчатки, что невозможно было увидеть ни дюйма его кожи. Он был как покрытый тканью робот. Потом Фли обнял мою голову, и мы сделали этот плакат.

На всех снимках с той фотосессии мы ведем себя как придурки. Группа родилась в эру, когда позерство, смазливость, симпатичная мальчиковость была повсюду. Все старались выглядеть так красиво, насколько это возможно, делая при этом хреновую и пустую музыку. А мы были в оппозиции ко всему, что было популярно. Поэтому вести себя как придурки и корчиться было нашим естественным ответом всем этим людям, объявляющим себя совершенством.

А еще мы сняли первое видео. Enigma/EMI дали немного денег, и мы наняли Грэхэма Уиффлера, который снял клипы для этой странной группы из Сан-Франциско, The Residents, которую мы очень любили. Он создал видео для «True Men Dont Kill Coyotes». Мы пришли и провели восемнадцатичасовой съемочный день, выскакивая из-под сцены сквозь норы в песке, потому что какой-то фермер поливал свое кукурузное поле. Мы полностью пожертвовали своими телами. Если нужно было десять раз подряд, условно, лечь в кровать с гвоздями, мы делали это. Помню, на следующий день я чувствовал себя столетним стариком. Мне понравилось видео, хотя было странно видеть там Джека Шермана вместо Хиллела.

Наверное, неделю спустя после выхода альбома, без моего ведома, Фли позвонил Джонни Лидон из Sex Pistols и пригласил пройти прослушивание на роль басиста в его новой группе Public Image. Фли спокойно пошел и прошел прослушивание. Не так, как прослушивание для Fear, когда он играл в What Is This. Прослушивание для Public Image прошло хорошо, его сразу выбрали. Потом он посоветовался с Хиллелом, как это было со мной, когда его хотели заполучить Fear. Они послушали обе группы, и Хилел спросил Фли, хочет он просто помогать Линдону играть или хочет быть неотъемлемой творческой единицей. Фли решил остаться с нашей группой. Спасибо Богу за это, потому что тогда я представлял собой просто рваную тряпичную куклу. Уверен, Фли постоянно думал: «О Господи, я не могу полагаться на этого уродца. Он умирает здесь, весь в следах от уколов. Черно-синий с головы до ног. Угоняет машины, пропадает, попадает в тюрьму. Просто долбаный псих. Ну сколько можно?»

Однажды у нас должна была быть репетиция, а я не пришел. Джеку Шерману не терпелось чем-то заняться, но Фли сидел с басом на коленях и опущенной головой.

– Эй, давай сделаем что-нибудь, – сказал Джек.

– Заткнись, – прорычал Фли.

– Что с тобой? Чем ты так расстроен? Почему мы не можем заняться делом? – заныл Джек.

– Если бы твой друг мог умереть в любую минуту, ты бы тоже был расстроен, – ответил Фли.

Я впервые услышал от него такое. Насколько помню, Фли никогда не выказывал таких чувств по отношению ко мне. Когда бы мы ни говорили об этом, не было чего-то вроде: «Я волнуюсь за тебя. Думаю, у тебя проблемы, ты можешь прийти к тому, что умрешь молодым». Всегда было так: «Я не могу. Ты просто оставил меня. Мне нужен тот, на кого я могу положиться». Я думал, что в этом смысле он был больше похож на Джека и не считал себя ангелом-хранителем своего брата, скорее просто профессионалом, которому нужна надежность и уверенность.

Альбом был выпущен летом, и чтобы продвинуть его, мы решили поехать в Нью-Йорк и сыграть на Новом музыкальном семинаре CMJ (College Media Journal), который был самым важным событием для раскрутки альтернативных групп.

Я практически не мог играть в Нью-Йорке, не из-за кокаина и героина, а потому что злоупотреблял другим наркотиком – алкоголем. Тогда я был дома в Мичигане на ежегодных летних «каникулах». Я привез с собой Дженнифер, которая была со своей обычной прической канареечно-желтого цвета с розовыми перьями, торчащими из головы. Когда я представил ее своей семье, они не знали, как к ней подступиться. Она была похожа на гигантское поле цветущих нарциссов. И первое, что сделала, – пошла прямо на персиковое поле за домом и построила вигвам. Я думал, она хотела построить игрушечный вигвам, но у нее была эта истинная страсть к исконной американской культуре, поэтому она провела весь день и полночи в лесу в поисках прутьев. Я не знал, взяла ли она материал с собой, потому что у нее всегда были с собой сумки, полные каких-то штук и рваной ткани, но она закончила строительство пятнадцатифутового в высоту добротного вигвама, который выдержал даже следующую суровую мичиганскую зиму.

До того как уехать из Лос-Анджелеса, я принимал намного больше героина, чем хотел бы. Я начал вводить для самого себя правила, что буду принимать только раз в неделю, потому что если это происходит больше одного раза, тырискуешь сойти с дистанции. А потом было что-то вроде: «Окей, два раза на этой неделе, а потом ни-ни». Наступает третий день, и ты думаешь: «Я просто буду делать перерыв в день между приемами, так я никогда не протяну ноги». А потом все превращается в это: «Если сделаю это два дня подряд, а потом перерыв в два дня, а потом еще раз, но только один, я тоже не протяну ноги». Я проигрывал эту битву.

Тем временем Дженнифер сдружилась с моими сестрами. Мама понятия не имела, что и думать об этой симпатичной сумасшедшей птичке. Конечно, как и все матери, она не осознавала, что самой сумасшедшей птицей в доме был ее собственный сын. Однажды вечером мне было плохо, потому что закончился тот крошечный запас наркотиков, который я взял с собой. Интуитивно я понимал, что нужно лекарство, чтобы снять боль, поэтому оставил Дженнифер дома с мамой и встретился с моим другом Нэйтом, который был в баре с кучкой темных и скрытных парней со Среднего Запада. Они все были одинаково одеты, пили одно и то же, водили одинаковые машины, работали в похожих местах и жили в одинаковых домах. И много пили, да. Алкоголь никогда не был моим наркотиком номер один, два и даже три. Я пил регулярно, просто не мог мириться с происходящим. Но мне было плохо, и я просто отдался потоку в этом баре, безумном, перекошенном и бездуховном. Я стал пить пиво из чего-то похожего на большое ведро для попкорна. Пил и пил со всеми подряд, мы пьянели, и это работало, заменяя мне все те истребленные запасы. Я думал, все нормально, но даже не знал, насколько меня унесло.

Дорога обратно к дому мамы занимала около двадцати миль по прямой загородной дороге. Я никогда не надеваю ремни безопасности даже сейчас. Но тогда, прощаясь с Нэйтом, я шутя придавал ремню огромное значение. В общем, я вдавил педаль в пол материнского фургона «Субару», и меня понесло со скоростью 80–90 миль в час. Я очень устал и стал засыпать, резко вздрагивая от этого. Так было несколько раз, а потом я решил, что просто закрою глаза на секунду. Я был так пьян, что силы полностью угасли.

Я отрубился, машина выехала на встречную линию, скатилась в кювет, врезалась во что-то, и я очнулся и увидел огромную стену деревьев: «Деревья? Какого…». Бум – машину сплющило о ствол вяза, и двигатель уже был рядом со мной на сидении водителя, а руль оторвался и ударил мне в лицо. Я бы пролежал там без сознания и в крови неизвестно насколько, если бы один чувак издалека не увидел аварию. По счастливой случайности этот человек был парамедиком, у которого, как оказалось, на дороге стояла машина реанимации.

Через несколько минут мы позвонили пожарникам, они приехали, вытащили меня из машины и спасли мою жизнь. Парамедики кружили вокруг меня, спрашивая, кто был президентом страны. Я отвечал на все вопросы отлично, хотя и не понимал, почему они проверяют меня на предмет повреждения мозга. Я не осознавал, что моя голова раскололась на части и я напоминаю тарелку спагетти с мясными фрикадельками.

Меня сломя голову повезли в ближайший госпиталь, и моей бедной маме сообщили обо всём. Она была дома и помогала своему мужу Стиву восстановиться после четырехэтапной общей операции. Но уже через несколько минут мама и сестра Дженни входили в операционную. Они смотрели на меня как на привидение. Я спросил, могу ли воспользоваться ванной, и медсестры неохотно позволили. Я подошел к зеркалу. Из отражения на меня смотрел человек-слон. Верхняя губа настолько распухла, что почти закрывала нос. Нос выглядел как миска с цветной капустой, распластанная по всему лицу. Левый глаз был полностью закрыт, но выглядел так, будто в нем застрял биллиардный шар. И повсюду была кровь. Я постоянно думал: «О боже, я никогда снова не буду выглядеть как человек». Я мог видеть только одним глазом, но видел достаточно, чтобы узнать, какой была другая часть моего лица, если это можно было назвать лицом.

Я пробыл в госпитале неделю, принимая обезболивающее перкодан каждый день и явно перевыполняя план по приему, полюбив этот новый заменитель героина. Доктор в итоге разгадал мою игру и запретил мне эти препараты. Спустя несколько дней буря утихла, и меня вылечили от переломов. У меня был сломан череп, глазница, была раздроблена околоорбитная поверхность, тончайшая кость, поддерживающая глаз. Пластическому хирургу пришлось работать с фотографией, которую принесла мама. Немного титана и тефлона – и он вернул меня к привычному виду.

Я позвонил Линди, извинился и сказал, что, вероятно, не восстановлюсь к CMJ шоу. Но Фли спросил, смогу ли я выступить. Тогда на мне была специальная маска, которая выглядела довольно круто, и мы решили, что я буду выступать в ней. Дженнифер сделала фиолетовую футуристическую угловатую ковбойскую шляпу, и я сел в самолет с маской на лице, в фиолетовой ковбойской шляпе и в той самой кожаной куртке с чашками. Мы выступили как нельзя лучше в тот вечер. Помню, как я нервничал, боялся, приходил в ужас и заводился, и впервые осознал, что нужно как-то взять этот адреналин и страх, эти мысли, и выплеснуть их в шоу. Это чувствоосталось со мной на всю жизнь – если я не испытываю чего-то подобного перед концертом, значит, что-то не так.

После шоу Фли и я ворвались в студию MTV. Джордж Клинтон, Мадонна, Лу Рид и Джеймс Браун были на съемках, но Фли и я заняли место для интервью. Это было началом нашей обычной рутины «двуглавого монстра»; в отличие от других групп у нас не было человека, который бы отдувался на всех интервью. Мы оба всегда были крикунами, сидели на одном стуле и делили один микрофон. Со временем это, к сожалению, рассеялось, а тогда мы с лгкостью поддерживали и настраивали друг друга, заканчивая предложения и мысля в унисон. Странное чувство соревнования, которое всегда было между нами, не мешало тогда нашей единственной цели. Мы были просто счастливы быть в центре внимания. Думаю, плохо, если симбиоз пропадает со временем. Это грустно. Мы приходили в клуб «Zero» довольно рано и представлялись людям именами Внутри и Снаружи. И начинали эту фишку Эбботта и Костелло: «Я Снаружи? Я думал, я Внутри». «О, я снова Внутри?». Мы спали вместе на вокзалах. А сейчас вы не увидите нас живущими в одном доме.

Мы чувствовали себя самой великой и успешной группой в мире. Не считали группы, продавшие много альбомов и игравшие на стадионах, успешнее нас, EMI был разочарован нашими продажами, и когда нам сказали, что альбом не продается, я ответил:

– Окей. А в чем, собственно, проблема?

Я не был одним из тех парней, которые с детства мечтают о золотых альбомах. Для меня мечта была здесь, передо мной: гастроли по Америке в синем минивэне «Шевроле». Каждый раз, когда мы играли, приходили люди, им было не все равно, мы зажигали для них и отдавали всех себя.

Ничто не может описать, насколько я был ко всему этому не готов. Линди сказал:

– Мы едем в тур.

И мы ответили:

– Окей. Куда едем?

Именно тогда мы встретились с Трипом Брауном, нашим первым музыкальным агентом. Я даже не знал, что такое музыкальный агент, но оказалось, что кроме менеджера, нужно иметь еще одного чувака-проныру – не то чтобы наши парни были пронырами, но в общем-то они из рода проныр. Короче, Трип подписал нас на этот тур, который состоял из шестидесяти концертов по всей Америке за шестьдесят четыре дня. Нам даже в голову не приходило сказать: «Эй, так много концертов и без выходных!»

Перед отъездом группа купила красивый, синий с белыми полосками, минивэн «Шевроле». Линди получил его от церковного хора, он был большой и мощной полноприводной тачкой, от которой срывало крышу. Когда Линди давал мне сесть за руль, я почти взлетал. Боб Форест вел минивэн на наш первый концерт в Детройт. Боб был талантливым автором песен и артистом, но он предложил сопровождать нас в дороге, поэтому мы и наняли его водителем. И оказалось, что Боб за рулем нашего минивэна на дорогах страны, – это не так просто. Это был парень, который не мог накопить и пяти долларов. Случайно тратил любые деньги, которые ему давали, на самые бесполезные вещи, которые никак не были связаны с бензином, маслом или жильем. К Детройту он доехал уже пьяной развалиной.

– Как так вышло, парни, что вы летели, а мне пришлось плестись? – спрашивал он.

– Потому что мы наняли тебя везти оборудование. Это твоя работа, – отвечали мы.

И нам постоянно приходилось выслушивать от него: «Я, конечно, счастлив быть здесь, но идите на хрен, парни, я должен выступать».

Наше первое шоу прошло в великолепном старинном заведении, которое называлось Сент-Эндрюс холл. Тогда мы старались проводить саундчек перед каждым шоу, если была возможность. Джек был настолько дотошным, насколько можно. Он придирался ко всему, чему можно. «Этот шнур только восемь футов в длину, а должен быть двенадцать, потому что мне нужно стоять здесь и слышать нужный звук из моих мониторов, и мне нужно найти мой «Фингериз», потому что в дороге струны стали сухими». Мы были готовы сойти с ума и разнести это место, а он стоял там и протирал лады на гитаре.

Мы начали проверять звук «True Men», и несмотря на то, что публики не было, я начал отрываться с первой ноты, просто чтобы настроиться. Должно быть, я сделал неловкое движение в танце и выдернул штекер или толкнул гитару, или толкнул его, или вырубил его педаль. Это было не специально, но он ушел. Он ушел со сцены и сказал:

– Я не могу играть в группе, где саундчеки проходят вот так. Дайте мне билет на самолет до дома.

Линди сгладил конфликт, и Джек сыграл тем вечером.

А потом обвинил меня в том, что я специально пытался выдернуть шнур из его педали. Но невозможно контролировать себя, когда крутишься как волчок. Я никогда не проявлял физическую агрессию по отношению к нему. Для меня и Фли неотъемлемой частью сценического опыта была боль. То есть, если было больно, значит, выступление прошло классно. Если спускаешься со сцены с разбитой голове или ссадинами, то ты выполнил свою работу, ты пошел туда и выложился на все сто. Сцена – это сцена, это не место для ограничений. А Джек однажды даже провел линию на сцене и сказал мне не нарушать его пространство. Но зачем отрезать себя от своего друга и музыканта духовно или физически?

Уже в начале тура я знал, что отношения с Джеком не сложатся. Мы набивались в синий минивэн, ездили из города в город, вообще не зарабатывая денег. Фли рвал струны на басу каждый вечер, а басовые струны довольно дорогие. И он сказал:

– Я бы хотел обсудить кое-что. Мне приходится менять струны на басу перед каждым концертом, это случается слишком часто, и я думаю, это должно быть общим расходом группы.

Джек затрезвонил:

– Это не расходы группы. Ты сам выбрал этот инструмент. Я не буду скидываться на басовые струны.

Фли чуть не напал на него прямо там в фургоне.

Вообще во время тура происходило много странностей. Мы играли в Гранд-Рапидсе, и старый друг моего отца, Алан Башара, был промоутером. Он организовал нам концерт в месте под названием «Thunder Chicken», «Громовой Цыпленок» где-то на окраине. Это была большая провинциальная лачуга, где обычно проходили концерты кантри-бэндов или кавер-группы REO Speedwagon. Даже то, что вся моя семья и родственники были там, не остановило наш привычный угар. Тем вечером Фли выпил пару бутылок пива перед концертом, а еще не совладал с ликером, и прямо на сцене вынул член из штанов. Это был не просто высунутый из штанов член, это был восклицательный знак в конце песни. Но родители закрыли детям глаза, и люди ринулись к выходу.